Однажды Николай Булкин проснулся с ужасной головной болью. Накануне известный Бобровский поэт изрядно напился и сегодня пожинал плоды вчерашних приключений. Он лежал на старом потертом диване, укутавшись в плед и старался забыться сном.
Николай безуспешно пытался отбросить дурные мысли, но какой-то мерзкий голосок в голове не давал ему покоя. Голос твердил, что Булкин вчера не только напился, но и натворил что-то отвратительное.
Николай помнил, как приставал к дамочкам с пошлыми шутками и недвусмысленными предложениями, за что чуть не получил по физиономии и был позорно выдворен из бара. Как продолжил пьянствовать в другом месте. Как звонил друзьям и нес околесицу. Впрочем, предмет разговора стерся из памяти не оставив и следа. Не помнил Булкин и того, как добрался до дома.
Теперь он лежал на диване в единственном выходном костюме, нуждающемся в химчистке и страдал.
Спустя пару часов он встал и переодевшись в рваный халат земляного цвета, позавтракал чаем и половиной засохшей сайки, после чего улегся обратно на диван. Во время завтрака, он твердо решил бросить пить. Негоже так напиваться человеку общественному и в целом положительному. Кроме того, постоянное пьянство мешало закончить поэму, начатую еще четыре года назад.
Через два часа трезвой жизни предательски зазвонил телефон. Из трубки донесся мерзкий голос Жвакина — редактора местной районной газеты «Бобровские дни».
С прессой данное издание не имело ничего общего, а представляло собой нечто среднее между доской объявлений и школьной стенгазетой. Финансировались «Бобровские дни» из районного бюджета. О качестве статей лучше умолчать вовсе.
— Что делаешь, Булкин? Страдаешь? — ехидно спросил Жвакин.
— Жвакин, что нужно?
— У нас товар, у вас купец, словом собирай закусь, сейчас в гости с «Литровичем Водкиным» заскочу.
— Нет, Жвакин.
— Ты Булкин прекращай! Мы с «Водкиным» Сейчас придем, а ты пока приготовь «Помидоркиных», «Огурцовых», «Колбаскиных» там. «Хлебушкин», кстати есть?
Манера Жвакина очеловечивать продукты выводила Николая из себя.
— Ничего нет. — Твердо сказал он. — И можешь не приходить, все равно не открою.
Булкин отключил телефон и улегся обратно на диван. Мысленно он проклинал Жвакина. «Почему, стоит решить бросить пить, как тут же появляются навязчивые друзья с алкоголем. Вот так и Иисуса в пустыне дьявол искушал» — думал он.
Через час в дверь постучали. Булкин ни минуты не сомневался, что пришел Жвакин, поэтому решил дверь не открывать и выключить телевизор, чтобы незваный гость ушел.
Не помогло. Настырный редактор беспрерывно барабанил в дверь и сдаваться не собирался. Булкину пришлось капитулировать, отдав должное, упрямству друга.
Жвакин бесцеремонно оттолкнул поэта из дверного проема и недожавшись приглашения проник в квартиру. Не разуваясь, он прошел на кухню хрущевки и усевшись спиной к окну достал из портфеля литровую бутылку водки. Все возражения Булкина он игнорировал, будто не слышал их.
— А где жители дома «Закусонского»? — Спросил редактор.
— Нет ничего. — Угрюмо ответил поэт. — Я тебе говорил — на еду не надейся.
— Да… с тобой далеко не уедешь. Вода есть?
— Вода есть, но сырая.
— Годится. Водкой ее и продезинфицируем. Давай рюмки, стаканы для воды.
— Я в завязке. — Мрачно сказал Николай, доставая из старого, как и вся мебель в жилище, буфета одну рюмку и один стакан.
— Это ты прав. Завязка — дело хорошее, вот завтра утром и завяжешь, а сегодня…
— Нет, Жвакин. Ты пей, а я чай буду.
— А ты — пошляк. — Разочарованно отметил Жвакин. — Нет, большей пошлости, чем заставлять доброго друга спиваться в одиночку. А, впрочем, мне больше достанется.
И Жвакин стал пить. Пил он жадно, рюмку за рюмкой, изредка наполняя опустевший стакан водой из-под крана. И все время он не умолкал, рассказывая истории, одну за одной, и каждая новая была страннее предыдущей. Иногда он предлагал выпить другу, но неизменно получал отказ.
Булкин завистливо смотрел на друга и грустно хлебал бледно-желтый остывший чай. Он хотел выпить, но держался, как мог. Из историй Жвакина ему запомнилась одна, о том, как редактор приехал во Владивосток.
— Городишко, я тебе скажу, так сяк. Жить там ни боже мой. Сплошная суета и пробки. Ехал я как-то на автобусе, номер уж и не помню двадцать третий что ли? Не помню.
Словом, сел я в пустой автобус, а через пару остановок набилось в него народу, как купюр в кошелек депутату. И голос механический предательски уведомляет: «Уступайте места беременным, пожилым, инвалидам и пассажирам с детьми». А вокруг меня народу! И женщин, и детей, но я держусь, место не уступаю.
И тут на очередной остановке, в автобус заходит слепая беременная старуха с ребенком на руках и останавливается возле меня. А голос из репродуктора опять за свое — уступайте и все такое. Что делать? Я конечно, притворился спящим, но куда там. Люди начали меня будить толкать, чтоб уступил место. Что делать? Уступил. И главное пихали сильнее всего те, кто сидел рядом, видимо сами уступать не хотели.
Словом, Владивосток мне совсем не понравился.
«Врет». — Подумал Булкин, но промолчал.
Наконец, бутылка закончилась, и Николай с трудом выпроводил из квартиры абсолютно пьяного Жвакина. Редактор пытался сопротивляться, но безуспешно. Вскоре в квартире воцарилась тишина, о которой так грезил Булкин.
Съев наскоро сделанную глазунью из двух последних яиц в холодильнике, Николай лег на диван и, наконец, забылся сном.
Начало смеркаться, когда Булкина разбудил настойчивый стук в дверь.
— Чертов Жвакин! Чтоб ты провалился! — выругался поэт и пошел открывать дверь.
Однако за дверью его ждал сюрприз. Вместо невменяемого Жвакина на пороге стояла не менее невменяемая соседка, живущая этажом выше, Лидия Станиславовна — дама позднего бальзаковского возраста. Со Жвакиным ее объединяло только алкогольное опьянение. Одета она была в тапочки и полупрозрачный халат, плохо скрывающий обвисшую наготу. В руках дама держала полупустую бутылку дешевого коньяка.
— Вы так и будете держать даму на пороге? — заплетающимся языком спросила Лидия Станиславовна.
Положив на одну чашу весов разъяснения с пьяной дамой в квартире, а на другую разъяснения с ней же на лестничной площадке, где свидетелями безобразной сцены (а в том, что она будет безобразной поэт уже не сомневался), могут стать посторонние люди или, боже упаси знакомые, Булкин пустил соседку в прихожую.
— А ты свинья. — Сказала Лидия Станиславовна, как только дверь закрылась. — Не помнишь, как вчера заходил ко мне?
Николай помрачнел. Значит вчера он еще и к соседке заходил. Ничего хорошего это не предвещало.
— А помнишь, как приставал? Читал свои эти… стишки?
— Лидия Станиславовна…
— Ах, я теперь Лидия Станиславовна? А вчера ты меня называл Лидусей, негодник. Выпьем или как? — после этих слов дама распахнула халат. Этого бедный поэт вынести не смог он силком вытолкнул Лидию Станиславовну за дверь и ушел на кухню пить чай. Соседка еще долго стучала в дверь требовала открыть и ругалась такими словами, которые могли бы вогнать в краску и пожилого сантехника. Наконец, разочаровавшись во всех мужчинах, она ушла.
Допив чай, Булкин осторожно подкрался к двери и посмотрел в глазок. Убедившись, что на площадке никого нет, он оделся и вышел из квартиры.
Николай поспешил в магазин, за водкой. Он выпьет немного, пару рюмок, просто, чтобы забыть этот странный день, а завтра уйдет в завязку и уже точно бросит пить. Булкин искренне верил в это, во всяком случае ему так казалось.