XIV
Но иногда от задуманного до его исполнения проходят годы. Прошли они и у меня. Я вернулся с Севера, поселился в средней полосе, женился, у меня родился сын – моя надежда на будущее, я накопил денег на небольшую квартиру и стал ждать её оформления. Мне пообещали сначала продать её подешевле, потом цена возросла, потом продажу отложили, потом долго водили меня за нос, кормя «завтраками», и, в конце концов, продали её другому, ничего мне не объяснив. Мне бы расстроиться, поднять бучу, но я этого делать не стал, я вспомнил о своей мечте. Вспомнил, плюнул на всё и стал действовать. За один день я выправил загранпаспорта: себе, жене и сыну, к тому времени старшекласснику (да-да, от задумки до исполнения иногда проходит достаточный срок), забрал его из школы прямо во время учебного процесса, написав директору не очень правдивое объяснение, и вечером мы укатили в Москву. На следующий день в аэропорту Шереметьево 2 всё происходило в точности, как я себе это когда-то представлял. Мы поднялись в просторный салон авиалайнера компании «Эмирейтс», на его борту нас встретили приветливые симпатичные стюардессы, одетые строго, но без платков хиджабов, во всех спинках кресел работали исправно телевизоры, а в чистейших туалетах на полочках стояли французские дезодоранты. Десять часов полёта пролетели незаметно. Февральская слякоть Москвы с промозглым ветром остались позади. Бангкок нас встретил шумной духотой и треском цикад. Специфический запах специй, очень сильный и непривычный для европейцев, ударил мне в нос. Я был ошеломлён, оглушён, ошарашен, а когда заиграла тайская музыка в салоне такси, то мне на мгновение показалось, что я уже здесь был когда-то, ходил по этим улицам, разговаривал с этими милыми людьми и, главное, я был здесь счастлив.
Я смотрел на торчавшие по обочинам пальмы и думал: «Вот она, моя мечта, наконец-то, осуществилась».
Потом было много чего в моей жизни, но ощущение чуда от пришедшего посреди зимы лета осталось во мне непревзойдённым до сих пор.
Сейчас тоже лето, хотя и ноябрь, на Таити это последний весенний месяц, самый тёплый в году. Здесь нет резкого запаха специй, как в Таиланде, и цикады не звенят так громко. И здесь не так жарко, особенно посреди океана, вдали от берега. Морской солёный бриз щиплет мне ноздри, внося в тело свежесть и проясняя мозги. Теплоход плавно скользит по небольшим волнам, оставляя за собой белый след. Он постепенно тает, сливаясь с бирюзовыми водами Тихого океана. Качки почти нет, можно не переживать по поводу морской болезни и внимательно разглядывать плывущих с нами пассажиров.
Вот горстка англичан, на их лица надета маска благородства и степенности. Они немногословны, тихо беседуют, никому не мешая, каждое их слово полно достоинства. Вот шумные французы, ещё не очень смуглые, можно предположить, что они недавно с материка, они веселятся и болтают без умолку. Их речь мелодична с носовым прононсом, кажется, что все они немного простужены. Вот немцы, их здесь большинство, как и везде среди отдыхающих. Судя по их количеству это они выиграли Вторую Мировую войну, да и Первую тоже. Повсюду слышны их отрывистые гортанные голоса. Хочется взять в руки «шмайсер» направить в их сторону и сделать так: «Тра-та-та-та-а-а».
Но мешает рыжий мальчик лет десяти, вцепившийся ручонками в ограждение палубы и пристально смотрящий вдаль. Он напоминает мне меня самого сорокалетней давности, хотя он немец, а я русский. Моих соотечественников не видно, вероятно они лежат где-то в состоянии «всё включено». Пусть. Значит так надо, значит пока в этом для них смысл жизни. Но это не навсегда, придёт время, и всё поменяется, всё встанет на свои места. Золотой телец уже не будет заслонять нам Солнце.
Мальчик от долгого стояния стал переминаться с ноги на ногу, потом убрал руку с ограждения и, сделав ладонь козырьком, приложил её ко лбу. Что-то увиделось ему там, вдали, незримое для нас взрослых. Не спеши вырастать, мой рыжий мальчик, некогда потом будет всматриваться вдаль, да и не за чем. Разглядеть бы что-нибудь под ногами, чтобы потом не спотыкаться на ровном месте по нескольку раз на дню. Вот и женский остров проплывает мимо, вблизи он не производит сексуального впечатления. Это обыкновенный каменистый холм, поросший зеленью, и без всяких признаков пола.
— О чём задумался, – Сергей тронул меня за плечо, – засмотрелся на мальчишку? Недавно сам был такой, а уже пятьдесят. Не понятно, куда всё ушло?
— Это философия, – ответил я, – иногда она не помогает, а мешает нам жить. Как там, у Ларошфуко в «tet-a tet»: философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией… Давай лучше к откровениям. Я уже готов.
— Тогда начнём с первого вопроса, – Сергей улыбнулся, – что ты думаешь о Мироздании?
— Оно меня устраивает, и всегда устраивало, – ответил я, – но прежде чем рассуждать о нём, мне бы хотелось определиться с терминами, чтобы не получилась каша.
Во-первых, договоримся, о чём мы будем рассуждать, то есть, что есть такое – Мироздание.
Во-вторых, кто это будет делать, или, если точнее, кто есть я!?
И, в-третьих – при помощи чего мы это будем делать? При помощи слов, логики, математического аппарата или ещё чего?
Чтобы не запутаться с самого начала, начну со второго вопроса, а именно, кто будет рассуждать?
На первый взгляд ответ простой и очевидный – я сам, но всё не так просто, как кажется. Меня могут спросить, а с чего это ты взял, что твои органы чувств объективно отражают окружающий мир? Почему ты думаешь, что можешь адекватно его оценивать и делать верные умозаключения? Может быть всё окружающее – это чья-то выдумка, и тебя самого не существует?
Может быть, отвечу я…
Но всё же для меня самого я есть, я существую, и никогда в этом не сомневался.
Если же это не так, если я эфемерен, то и все мои дальнейшие рассуждения, не стоят ломаного гроша. Нечего тогда сотрясать воздух пустыми словами, – я развёл руками, – и марать бумагу, чем я на досуге занимаюсь. Если меня нет, тогда нет и окружающего мира, нет других людей, нет и задающего эти вопросы…
Но что-то мне подсказывает, что всё это есть. И этот подсказчик – моя интуиция, на неё я и буду опираться.
Прибавлю ещё, что мне бы хотелось придерживаться в рассуждениях принципа средневекового английского философа Оккама, а именно: не умножать сущности без надобности. Если что-то объясняется просто, то пусть так оно и будет. И я постараюсь не прибегать к красивостям и витиеватостям, как к подпоркам и костылям. Всё должно быть естественно. Истина симпатична сама по себе, ей не нужно дополнительного макияжа.
Я также буду использовать логику, но очень аккуратно, чтобы не получилось, как в старом английском анекдоте про студента физика. Суть его вкратце такова: молодой повеса любил выпить, кто в молодости этого не любит, невелик грех, но в состоянии «подшофэ» Джон, так его звали, вёл себя неподобающим образом.
Как-то раз, выпив виски с содовой, он стал приставать к девчонкам. Какое безобразие в его юном возрасте.
В ругой раз, приняв на грудь джин с содовой, искупался нагишом в фонтане.
И, в третий, накачавшись ромом с содовой, нецензурно выражался в адрес своих преподавателей. Причём делал это публично.
Судья, в прошлом тоже неплохо разбиравшийся в физике, подошёл к делу самым серьёзным образом и быстро вычислил вредный компонент, присутствовавший во всех трёх случаях. А именно – содовую. Её то он и запретил студенту Джону употреблять в дальнейших попойках. Я постараюсь в своих рассуждениях избегать таких опрометчивых выводов.
Ну, с терминами, кажется, я определился, если что забыл, вспомню по ходу изложения, теперь вернёмся к Мирозданию. Как я уже сказал, оно меня устраивает, даже с теорией Большого Взрыва я согласен.
Бумкнуло когда-то тринадцать с половиной миллиардов лет назад, и всё началось. Появилась материя, пространство, время. Они переплелись, смешались и, объединившись в одно целое, запустили механизм творения. Предопределено ли было и наше дальнейшее появление, или всё вышло случайно – гадать не стану. Но, кажется мне, что всё было затеяно неспроста, и конечная цель у Мироздания существует. И не суть важно, само ли тогда рвануло, или кто-то подорвал, главное, что процесс пошёл. И в процессе этом, как говаривал религиозный Исаак Ньютон, даже Господь Бог оказался нужен всего лишь для первоначального толчка, а дальше Вселенная сама позаботилась о своей дальнейшей судьбе. Для этого ей ничего не понадобилось, кроме простых и понятных законов. При их помощи она всё и совершает – творит и уничтожает, и не спрашивает ничьего разрешения.
Есть несколько доказательств такому появлению нашей Вселенной, и одно из них – реликтовое излучение. Я принимаю его полностью, тем более что высказал его и дал ему название мой любимый астрофизик Иосиф Шкловский, который и привил мне тягу к познанию.
— Ну и на небе нет старых звёзд, – подсказал Сергей, – по крайней мере до сих пор не обнаружено.
— Знаю, – буркнул я и продолжил, – а вот дальше у меня начинаются вопросы, – продолжил я, – и первый из них по поводу второго начала термодинамики. Из него следует, и с этим согласно большинство астрофизиков, что наша Вселенная скоро остынет. Ну, не совсем скоро, через несколько десятков миллиардов лет, но это произойдёт обязательно. Все звёзды погаснут, новые не родятся – не из чего будет, а оставшиеся обгорелые куски разлетятся в разные стороны на триллионы световых лет. Этим всё закончится. Я даже не подберу слов, как это характеризовать, но согласись, картина получается невесёлой, – я развёл руками и посмотрел на Сергея. Рыжий мальчик стоял рядом с ним и внимательно слушал.
«Интересный мальчик, – подумал я, – кого-то он мне напоминает»?
— Надеюсь, ты найдёшь выход из этого положения, в которое нас так необдуманно завели астрофизики, – Сергей улыбнулся, – и сделаешь правильные выводы. Я знаю, ты до всего привык доходить своим умом, и выводы твои, я думаю, будут пооригинальнее тех, которые излагал за обеденным столом Митрофан Егорович, родной дядя Чехова. В письме к учёному соседу Антон Павлович вывел его колоритной фигурой.
— Подкалывать будешь потом, – сказал я самоуверенно, – когда придёт понимание. Смотри, вон и Рыжик слушает меня с интересом, хотя наверняка по-русски не понимает ни слова.
— Я понимаю, – сказал неожиданно мальчик, – и по-русски и по-немецки. Мой папа немец, он известный теннисист, а мама русская. Мы с ней путешествуем вдвоём. Она там, на нижней палубе, – он махнул рукой куда-то вниз, – а вы, дядя, интересно рассказываете. Продолжайте, я послушаю, а то мне скучно плыть в одиночестве.
— Так и иди к своим немцам, – хотел сказать я, но промолчал.
— Продолжай, видишь, мальчик ждёт, – сказал, смеясь, Сергей, – может быть это наш будущий последователь. На чём ты остановился, кажется, на дядюшке Чехова?
— Когда кажется, надо креститься, – изрёк я плоскую сентенцию и продолжил, - не на дядюшке, а на втором начале термодинамики, который гласит, что рост энтропии в замкнутой системе, без поступления в неё энергии извне, неизбежен. То есть хаос, сам по себе, всегда растёт, а процесс обратный, с его уменьшением, происходит как бы вынужденно, может быть даже с чьим-то участием или под присмотром. Для доказательства я приведу эксперимент, наглядный, как мне кажется.
Возьмём герметичный ящик, разделённый пополам непроницаемой перегородкой, и наполним его газом. Одну половину кислородом, другую – водородом, и поднимем перегородку. Газы смешаются. Потом, сколько бы раз мы не повторяли эту процедуру с подъёмом и опусканием перегородки, газы самопроизвольно первоначального положения уже не займут. Для этого надо совершить работу и немалую с привлечением энергии извне. В этом суть второго начала, в неизбежном росте энтропии в замкнутой системе. И вроде спорить тут не о чём.
Но есть другой эксперимент, мысленный, но оттого не менее наглядный, его придумал и описал французский математик Анри Пуанкаре. Он рассуждал так, если из комнаты удалить весь воздух, а в образовавшийся вакуум возвратить лишь одну молекулу, то она, двигаясь хаотично, в какой-то момент времени может оказаться в правом нижнем углу. Потом мы добавим к ней вторую молекулу, и они обе, двигаясь точно также хаотично, могут тоже оказаться в правом нижнем углу. Вероятность этого события будет уже меньшей. Потом мы впустим третью молекулу, десятую… потом впустим весь воздух обратно в комнату, но и в этом случае ничто не запрещает всем молекулам газа собраться одновременно в правом нижнем углу. Правда, вероятность такого события будет неизмеримо малой. Пуанкаре её подсчитал. Получилась величина, равная единице, делённой на десять в десятой в сто двадцатой степени (10 в 10-й в 120-й).
Когда-то, ещё работая на Севере, я пытался представить себе это число, записать его, пусть даже мысленно, но оно выходило столь громадным, что не помещалось в нашей Вселенной. Если ты не против, я попробую тебе его представить сейчас».
— Валяй, – Сергей утвердительно кивнул головой, – нам с Рыжиком будет интересно, тем более я догадываюсь насколько это сложно, и мне любопытно, как ты выйдешь из трудного положения.
— Самое большое число, что-либо выражающее конкретно, – продолжил я, – это 10 в 80-й (десять в восьмидесятой) степени. Оно известно ещё из школьной астрономии – это примерное количество атомов во Вселенной. По сравнению с числом Пуанкаре оно совсем мизерное, или, наоборот, громадное, потому что число Пуанкаре выражает вероятность и находится в знаменателе, но это неважно.
Попробуем его записать. Двигаться будем поэтапно и начнём рассуждать так. Число, равное – десять в десятой в шестой степени (10 в 10-й в 6-й) – это будет десять в степени миллион, или единица с миллионом последующих нулей. Если записать его в школьную тетрадь в клеточку и два нуля приравнять к одному сантиметру, то оно вытянется на (50-т тыс см) пятьдесят тысяч сантиметров или на полкилометра. Число с двенадцатью нулями в степени займёт уже (500-т тыс км) пятьсот тысяч километров.
Рассуждаем дальше, по-прежнему держа в голове, что степень у нас со ста двадцатью нулями, то есть в десять раз больше. Переходим к следующему шагу, к степени с двадцатью четырьмя нулями. Тут мы вспомним, что световой год равен (10 в 12-й км) десять в двенадцатой степени километров, тогда наше число уже вытянется на (500-т тыс) пятьсот тысяч световых лет. Это пять наших галактик Млечный Путь в поперечнике. Вся наша Вселенная по современным данным от края до края занимает примерно (20-ть млрд.) двадцать миллиардов световых лет. То есть, в неё поместится число, записанное в одну строчку, с (29-тью) двадцатью девятью нулями в степени. Дальше мы повернём это число обратно с одного конца Вселенной до другого, и так, змейкой, летая туда-сюда-обратно, выберем всю плоскость видимого космоса. Число нулей в степени при этом ещё удвоится до (58-и) пятидесяти восьми. Потом мы начнём укладывать наше число слоями, заполняя весь объём Вселенной. Количество нулей в степени при этом увеличится ещё в два раза и станет равным (116-ти) ста шестнадцати. Заполнив нашу Вселенную полностью по объёму, останутся неиспользованными ещё четыре степени. То есть таких вселенных, как наша, чтобы наполнить их цифрами понадобится десять тысяч. В них мы и затолкаем все наши нули.
Готово. Число Пуанкаре записано. Вот только что оно может выражать, я судить не берусь, но сколь бы мизерным оно не получилось, оно всё равно отлично от нуля, а значит, любое событие, даже самое невероятное, может в нашем мире произойти. Мало того, оно может повториться. Этому ничто не мешает. Ничтожность величины не даёт права её игнорировать.
http://www.proza.ru/2016/06/05/513