В тот день мы ели черемуху.
Дерево росло прямо у нашего дома. Мы забирались на ветки, рассаживались поудобнее и принимались энергично орудовать руками, каждые несколько секунд сотрясая то тут, то там небольшие пятачки июльской зелени. Я и сейчас могу вспомнить душный запах цветущей растительности, непрестанное копошение жизни, царящее повсюду, изрисованные мелом бордюры, пульки от игрушечных автоматов, и падающие рядом, словно подкидыши, ещё влажные черёмуховые косточки. Мы не слезали с дерева по несколько часов: сначала вдоволь наедались ягод, затем кто-то вынимал, словно из кармана, одну из своих грёз, и она, сначала неловко описанная его словами, медленно наливалась жизнью, поскольку каждый из нас, различив неуверенный контур, укреплял словами и замечаниями её бытие. И вот уже просмолённые борта стремительной бригантины раздвигали морскую гладь, а мы – видавшая виды команда матросов – устремлялись к неотмеченным на карте водам, чтобы встретить свою судьбу.
Я вижу, как моя мама выходит на балкон развесить бельё. Она напевает весёлый мотивчик и ощипывает прищепки с большой вязанки на груди; смотрит вниз на то, как я играю с друзьями на дереве, и улыбается.
Приключение в самом разгаре. Матросы выкрикивают сбивчивые команды, замечают новые подробности пейзажа, раскинувшегося вокруг: то шторм, с угрожающей вальяжностью надвигающийся из-за горизонта, то гигантские щупальца, взметнувшиеся вдруг над водой, то плывущую на обломке мачты красавицу чуть поодаль (далёкое эхо неизбежного мужания). Общая наша грёза достигает высшей точки. Ощущение такое, будто ничтожная крупица – слово ли, усилие ли – может сломить сопротивление нашего мира, и всё, что видели только мы, заслонит вдруг привычную картину двора, затопит весь город, чтобы построенная горсткой мальчишек бригантина могла привольно мчаться по морским волнам. Но этого не происходит. Матросы теряют интерес к своему путешествию, и мираж рассеивается. Мы по очереди сползаем с дерева и отправляемся по домам обедать. Выходя из-под сени черемухи, я кричу маме: «Я домой!» и улыбаюсь чёрными от ягоды зубами.
Голоса моих приятелей становятся глуше и теряются за домом. Я захожу в подъезд и медленно шагаю по ступенькам, бормоча что-то себе под нос. В этот момент происходит странное: я будто слышу, как кто-то зовёт меня вкрадчивым шёпотом прямо из-за плеча, но понимаю вместе с тем, что рядом никого быть не может. Я оборачиваюсь и вздрагиваю, потому что явственно вижу, как нечто надвигается на меня от окна подъезда. Будто два негатива накладываются друг на друга: едва уловимое колебание пространства в нескольких метрах от меня в подъезде и необитаемое, после того, как мы оставили его у черёмухи, измерение, где над узкой полосой берега вздымается чудовищной высоты волна. Несколько секунд я стою неподвижно, затем медленно поворачиваюсь, чтобы уйти как можно дальше от увиденного, но едва сделав шаг, снова слышу шёпот за спиной и стихающий рокот сходящей на нет волны. Теперь на поверхность всплывает другой звук: прерывистый и резкий. Я вдруг осознаю, что это скрипящий под ногами песок; обернувшись, едва удерживаюсь, чтобы не упасть, хватаюсь за перила, чувствую, как перед глазами всё начинает плыть, и через мгновение, когда волна этого наваждения также отступает, явственно вижу перед собой Его.
Когда мне было тринадцать, я, наконец, дал ему имя – Клааль. До той поры он был только образом, тем более устрашающим, потому что не имел определения в моём словаре. Клааль – деревянный истукан с раскинутыми в стороны ветками-руками и человекообразным лицом, выражающим не то ярость, не то изумление. На потрескавшемся дереве его тела висят клочья грязной бумаги. Они развеваются на ветру, когда неуклюжий катафалк, на котором Клааль установлен, катится по земле. То, что сначала показалось мне хрустом песка, на самом деле было хрустом гравия под огромными деревянными колёсами катафалка, поскольку большую часть времени он едет по улицам, стройкам и дворам. Впервые я увидел Клааля, когда мне было шесть лет: в тот миг он сдвинулся с места где-то в незнакомом мне краю среди бетонных плит в ярком свете полудня, и больше никогда не останавливался. Теперь мне двадцать девять. Время от времени спазматическое течение будней вынимает из меня столько энергии, что мысль заслоняет движение. Я останавливаюсь прямо посреди улицы и оборачиваюсь. В эти минуты я снова слышу хруст гравия и чувствую, как где-то, в тысяче километров или уже рядом, на расстоянии выстрела, катафалк Клааля едет за мной. Он не торопится, но и не останавливается – вообще. Я не знаю, что произойдёт, когда мы, наконец, встретимся, однако встреча эта неизбежна.
И тогда, стоя посреди людной улицы, весь окутанный гипнотически-угрожающей мелодией хрустящего гравия, я, словно желая заслониться от неотвратимости Клааля, пытаюсь вернуть к жизни непобедимую бригантину моего детства, думаю о том, что смог бы отправиться на ней куда-нибудь далеко-далеко: в земли, где безъязыкому истукану меня не найти. Но бригантины больше нет, как нет – отважной команды матросов, дерзновенных возгласов и желания покорить весь мир. Нет ни шторма, ни взметнувшихся над водой щупалец, ни напуганных красавиц на дрейфующих мачтах. Есть только пыльная черёмуха с подагрическими ветвями и балкон, на котором моя пожилая мама долгими вечерами смотрит поверх домов.