ОКНО
Окно квартиры, взгляд, обращенный наружу, за окном на донышке неба – дома; ветер поднимает снег с крыш домов и ведет его как дым; то ли дым, то ли снег, стая черных птиц взлетает над проводами, их сносит вбок ветром.
У окна вплотную квадратный стол, на столе банка с чистой водой, в воде небо, на донышке неба – дома: отражение: одна из птиц внутри банки, отделившись от стаи, стремительно приближается и ударяется о стекло; звон стекла, банка опрокидывается, выплескивая на стол воду...
- Надо было накрыть банку булкой.
- ...(сдавленное бормотание в ответ, из которого внятно только: “хлеба нет...”)
В комнате через коридор без звука работает телевизор. В телевизоре изображение дерева. А может быть, и не дерева, а человеческого лица с растрепанными на ветру волосами; в комнате никого нет, через коридор видно смутно.
- Почему ты на него не смотришь?
- А разве он этого хочет? Он там просто живет, один...
“Я мало действую. Все смотрю, читаю. Делаю что-то – что-то чужое. Чтобы, делая чужое, думать о своем, но своего не делать. Будто бы я его боюсь, своего. Но я его не боюсь, просто оно боится насилия, насилия с моей стороны и пренебрежения со стороны всех, всего остального мира, чуждого, внешнего для него... Поэтому у меня в доме всегда кто-то есть. Потому, что я не хочу обнаруживать себя. И потому, что...”
- Покорми Джека.
- Он все равно откажется.
- Откуда ты знаешь.
- Видел.
- Мало ли что ты видел.
- Оставь его в покое, Лейла, ты же его знаешь...
“...потому что я не могу не быть собой. (Можно быть всем, чем угодно, но ты все равно останешься собой до конца.) Джек – “урод”, его в детстве били по голове (как и меня). Я нашел его на вокзале. Он сидел под скамейкой и в темноте с закрытыми глазами что-то чертил огрызком карандаша на обрывке бумаги. Я нашел его, потому что сам сидел под скамейкой и чертил с закрытыми глазами на обрывке бумаги. Потом я вылез из-под скамейки и пошел прочь от вокзала, и он тоже, вернее, он пошел за мной, он не мог от меня отвязаться. Я оглянулся, и мне стало страшно. Ему, кажется, тоже. Мы стояли и смотрели, он на меня, а я все старался разглядеть его рисунок, который он зажимал в руке. Я разжал его руку и почувствовал его дрожь. Я взял его скомканный лист и сравнил с собственным. Наши рисунки оказались разными. Тогда он заплакал...”
Птицы за окном кружатся в небе, будто кто-то баламутит ими воздух, раскручивая их на нити. Одна из птиц садится на подоконник и смотрит косым взглядом вовнутрь.
- Почему он не ест?
- Не хочет.
- Почему не хочет?
- Ему все представляется или слишком живым, или слишком мертвым.
Телевизор в сумраке комнаты продолжает гореть. Птица смотрит на экран и качает головой.
- Знаешь, Марк... Глядя на Джека, я все вспоминаю одного... “урода”... мы с ним учились в одном классе. Я иногда занималась с ним. И однажды мы писали буквы в прописях, сначала палочки, крючочки, а потом буквы. Я все пыталась заставить его написать задание, а он отвлекался, оглядывался по сторонам... Я уже стала терять терпение с ним. И тогда он сказал: “Я напишу только те буквы, которые входят в мое имя.”
- Ну и что?
- Он осознает себя лучше чем мы с тобой, Джек.
- Джек?
- Он мне как-то раз сказал, будто он родился раньше нас.
Марк тихо рассмеялся.
“... тогда он заплакал и жалобно позвал: “Мама! Мама!..” – она не могла не появиться... Я не знаю, почему мягкое “л” ассоциируется у меня с понятием женственности, видится спиралью, закругленной длинной линией в их именах: Лейла, Лия, Елена... Как если бы кошка была не зверем, не отчужденной, но простой, как собака, и ласковой, как кошка, или как если бы что-то лилось тягуче и медленно...Она не могла не появиться, она вылилась и обволокла...”
Марк садится на подоконник спиной к стеклу, во взгляде его тревога. Он безучастно смотрит на то, что происходит в комнате. Его лицо против света кажется слишком темным.
- Лейла, я хотел бы, чтобы наш сын был... хотя бы человеком. Выслушай, пожалуйста, - просит он. – Ты знаешь, я этого очень хотел. Почему все так безобразно искажается, Лейла? не успевая появиться на свет... Я его задумывал, как природа задумывает кристалл или цветок. Но уже тогда... я боялся. Я не обращал внимания на свой страх, я не говорил тебе, я до сих пор тебе о нем не говорил. Но я боялся, как боятся преображения сна в кошмар, как боятся, что собственное отражение в зеркале вдруг превратится в маску чудовища, что бесконечно родное и знакомое существо внезапно, обезумев, состроит гримасу и засмеется чуждым и страшным смехом, пристально и беспощадно глядя тебе в глаза...
- Марк... – жалобно просит она...
На стене картинка в тетрадный лист, символ: похожее на лестницу или растение, или на пламя, изображение: мужчина и женщина, соединенные общими линиями, и знак тайны, вписанный в фигуру женщины, скрытый “ящичек”, грядущее зарождение... “Ты ребенок, Марк,” – сказала она ему однажды. – “Мужчина-ребенок, видящий битву. Но недостаточно ребенок, чтобы не страшиться ее. Ты воин”.
“Я давно здесь живу, с рождения,” – думаю я. – “Наш город – знаете? улица Мира и улица Имени, пересекающиеся в Центральную площадь, но это...” – я задерживаюсь подобрать слова. – “Наш город, - знаете, - для него это много, он слишком мал. Я не люблю его. Но я не хочу его покидать. Он слишком мал для того, чтобы его покинуть. (Деревья, помойки, битые стекла... Мне нравится преломление света в стекле. Мне нравится ржавчина, стекла тоже. И пустые консервные банки.) – Часть города строили после войны, враги, пленные. Их плохо кормили. Пленные не верят в свою правоту.
( - Откуда те серые дома? – спросил Джек.
- Их выстроили немцы.
- Кто такие немцы?
- Враги.
- Разве враги могут строить?..)
Пленные не верят в свою правоту, и дома они строили серыми, похожими на плесень. Их отпустили всех потом, а дворы засадили деревьями, чтобы никто не видел тех домов...” “Что ты рисовал тогда, на вокзале?” – “Тебя.” – “А я – тебя,” – говорит Джек...
- Ты слышишь голоса, Марк?
- Какие?
- Я не понимаю их. Они говорят без видимой связи, о чем хотят. Я слышу одну фразу, другую... Но будто для понимания целого нужно знать законы полифонии.
- Выключи радио.
- Оно молчит.
- Тогда включи.
“... Он хочет провести линию, Марк. Четкую, ясную линию, прямую, как древко копья. (Она хочет создать спираль.) – Джек, ты знаешь, есть такое задание в школах, провести линию. Безразлично, какую. Но почему-то большинство выбирает прямую черту...
Лейла, кружевница, женщина...”
- Джек, не греми коробкой карандашей, поломаешь грифели.
“Неужели надо быть настолько бережливым?” – удивляется Джек. Но он слушает звук, Джек...
На улице скрип качелей. Кто там качается? Непонятно, - думает Джек. Не видно. Может быть, никто. Качели давно снесли, когда рыли канаву поперек двора. И Джек думает: там, на дне канавы, стоят качели. На качелях качается девочка. И она не может заглянуть за край канавы, потому, что не умеет сделать “солнышко”. Обернуться вокруг качельной оси. То ли боится, то ли сами качели не приспособлены для этого...
“Окно противоположного дома. Еще окно. Еще. Решетка... Как живут люди. Как они могут жить. У них в домах странные запахи. Странные вещи. Странные звери. Они сами... как живут люди?
То, что в чужих домах, для них странно.
Окно, похожее на леденец...”
-Ты где? – говоритДжек. Ему показалось, будто кто-то вышел наружу. Вышел, и смотрит извне вовнутрь. Я возвращаюсь обратно. Какая разница, каким я вижу мир.
За окном холод. Наш город, улица Мира и улица Имени, пересекающиеся под прямым углом в Центральную площадь, остается лежать в снегу. Недавно кто-то украл гипсовый бюст с Центральной площади. Он долго валялся в канаве, пока ему не сделали ноги... по тропинкам города идут люди, они идут на работу, они очень долго идут. Джек смотрит на них всех сверху, как на муравейник. Потом ему это надоедает, и он уходит от окна.
На столе листы писчей бумаги, скрепленные в уголке. На внешнем листе надпись: “автобиография”.
Кто-то заглянул внутрь, распахнув страницы, и в воздух взметнулась стая ворон и галдящих черных галок над безлистым парком. Запахло прелью. Все это было прошедшей осенью...
У ветра есть глаза.
- Зачем ты это пишешь, Марк?
- Тяну время.
- У тебя так много времени?
- Не у меня.
Речь – это длительность. Мне давно уже все известно, но если я буду говорить прямо, тот, кто услышит и поймет меня, сойдет с ума: не останется расстояний между понятиями, уже не будет той пустоты, на которой можно отдохнуть, которую можно будет пропустить мимо ушей, и сознание начнет метаться...
- Что за чушь ты несешь...
У ветра есть глаза. По всему телу. И губы.
- Спасибо, Лейла.
- Что?..
Марк внимательно и спокойно глядит на нее.
- Я не смеюсь над тобой, ты же видишь. Спасибо тебе за то, что ты мне не поверила...
“Марк пришел последним. Был ли он до того, как родился? – этого я не знаю.”
- Что Джек?
- Джек? Рисует что-то... Детская символика, - знаешь? – уговор с самим собой: это значит это, а то – то... Сплошные архетипы.
- Почему он не ест?..
- Не хочет. Я ведь уже объяснял тебе.
- Почему он не умирает?..
- Не знаю.
- Я ничего не понимаю, Марк... Вот – растение на окне растет и пьет воду, вот на улице ходит кошка и растут деревья, вот каждый год выпадает снег, и каждый год он тает, ну какие тут... символы, архетипы, зачем? – а вот старушка умерла, а вот другая старушка живет, - в чем тут разница?.. Или: вот, один – человек, а другой – не человек, а если бы наоборот?..
- Мир был бы другим.
- Почему Джек такой, Марк...и почему – именно он?
- Иначе мир был бы другим, Лейла.
- Ты всегда так отвечаешь.
- Ну а что ты хочешь от меня? Ведь ты сама плетешь все эти кружева...
Миниатюра в каком-то брошенном на подоконник журнале: маленькая персидская девочка с лицом-луной и обнаженной грудью, стыдящаяся, одетая по-царски...
...Лейла, с закрытыми глазами, качаясь на волнах, ты слушала то, что зарождалось внутри, в зелено-голубой глубине твоего, как причина, песчинкой пришедшая извне, обрастающая слоями перламутра, как малый камень с горы, увлекший за собой полнеба, как оплеталось тысячей нитей чье-то жаждущее перерождения незаметное естество, впервые проснувшееся в ночи и осознавшее себя слезами холода одиночества...
“Когда закрываю глаза, я вижу звезды под веками. Может быть, это и плохо. Потому что до конца осознанная мысль о том, что бесконечное вмещается в конечном, способна разнести череп на куски...
- Должно быть, ты всемогущ, если в тебе это есть, Джек. Ты мог бы использовать это...
- Нет. Я не хочу. Использовать – значит ограничить. Но я хочу понимать это все до конца.
Поэтому я сойду с ума.”
Джек (на вид лет четырнадцать, но не по возрасту мал ростом) сидит и глядит в плоскую картонку. – Кто ты? – мысленно спрашивает Джек. – Я... А ты? Кто ты?.. – Я тебя сотворил. Нарисовал.- Творение не может говорить с творцом как с собой. – Может. – Значит, ты не мог нарисовать меня. – Не мог. Но я сделал это. - Я знаю. – Что ты знаешь? – Тебя. – Зачем тогда мы говорим с тобой? – Мне не с кем больше говорить. – Но ведь это совсем не нужно, разговор. И ты это знаешь. Мы друг про друга знаем все. – Да.
Кто я? – я то, что наполняет собой все, что оно наполняет. Я не могу ограничить себя.”
. . .Плести узор, нить к нити, у каждой начало и конец, узелок – две нити, три... сходятся до бесконечности, расходятся, как солнце... петли спутались. – Шелк, белый шелк, он блестит. Бисер стрянет, качается, незакреплен. – Что значит, если порвется? Маленькая планетка покатилась в щель между досками пола... Нет, я это люблю, водопад, воды, потоки, прозрачный, холодный... И силу, упругость их струй. На чьих-то волосах, на каждом волосе, сплошь, до конца, белый гладкий хрусталь, капли росы, седина... – значит, скоро...
Стены занавесили узоры белых кружев.
- Мама, а ты можешь – снежинку? ( Джек, пять лет.)
- Метель, если хочешь...
- Нет, снежинку. Чтобы не таяла...
- Растает.
- Я не хочу, чтобы таяла...
- Растает; живое неудержимо...
Живое, миг. От каждого узелка нити – вечность, и миг есть вечность, в пересечении вечности с вечностью образуется точка, распространяясь лучами по бесконечным направлениям, умирает, существует... – Почему в мире происходит только одна возможность из бесконечности лучей?..
Мгновенное просветление, когда миг (точка) вспыхивает солнцем – и видишь. Все, что когда-то было, будет, есть.
- Послушай, я что, имею право на тебя? – говорит Джек, глядя в картонку.
- Зачем мне отвечать на твой вопрос? – я не имею воли на него отвечать...
- Но если ты...
- Если я то, чем себя называю, то я должен дать тебе право на себя?..
Я не имею этого права...
Что-то странное, стального отблеска, прозрачное как вода, за окном, похожее на рыдание.
- У кого мне спросить мое право?
- Ты так этого хочешь?
Молчаливое раздумье. И кажется, кто-то плачет и плачет снаружи, неслышно, скрываясь, страшась, чтобы кто-нибудь не услышал, и от самого плача уже не остается никакого звука, один образ...
“Я не знаю, у кого тебе это спросить. Я вижу полную, глубокую пустоту, которая ничего не значит. Я не знаю, откуда берется эта пустота. Они дети, Джек. Ты хочешь быть как они? У меня, видимо, никогда никого не было, у них же есть они, и этого им достаточно. Я не знаю, что будет достаточным для меня... Я не знаю, откуда происходит эта пустота, но она есть...
Ты же, - что ты можешь сделать?..
Ты же, - ни мужчина, ни женщина.
Нечто третье.
Ребенок.”
“В первый раз страшное, увиденное мною, - это их жизнь...”
- Почему так, - робко говорит Джек. Но я молчу.
-Почему так, - говорит он. – Почему так странно вокруг и еще страннее внутри себя. Почему это все ни на что не похоже, и мы сами ни на что не похожи. Я же смотрю в окно. Там звезды. Я не верю, что они есть. Мне кажется, они нарисованы прямо на стекле. Я не верю, что за окном хоть что-то есть.
Джек закрывает глаза. Он видит звезды внутри сомкнутых век. Он пытается увидеть их ближе. Звезды медленно падают, вычерчивая длинные светящиеся следы. Скоро на небе не остается ни одной звезды.
- Проклятый космос. Что ему надо. Вызвездился, - говорит Марк. Он видит другое.
- А мне нравится, - замечает Лейла.
“Я не знаю, откуда берется эта пустота, - говорит мысленно Джек. – Она глубока, и она ничего не значит. Когда я закрываю глаза, я вижу звезды под веками. Но может прийти время, когда я их больше не увижу... Я не знаю, откуда происходит эта пустота. Она есть. Ее нет, и она есть. В ней ответы на все вопросы. Только она не ответит. Она молчит. Она вечно молчит... Она все видит. У нее нет глаз. Она все слышит. У нее нет слуха. Она ничто. Она все. Она иллюзия. Она истина.
-Дай мне то, что принадлежит мне по праву!..”
Оконное стекло пробивает трещина. Незаметная, как волос, тоньше волоса. Она пересекает стекло сверху донизу, и звон от нее равен тишине великой. И в комнату входит, вливается то, чему нет имени. Еще нет имени. Или уже нет имени...
-Ради Бога, Джек! Прекрати эту пантомиму...
Оно вливается, и комната велика и мала для него. Оно не оставляет ничему места, и оно ничтожная точка. Оно злое и доброе. Прекрасное и страшное, по-настоящему страшное и нежное до исчезновения. Джек осторожно подбирает его и прячет в ладони. Он волнуется, он не чувствует и чувствует его. Он боится, что кто-то заметит... Он наконец счастлив.
(смех) – Что я тебе, Марк? женщина? или – что? змея? цветок? прозрачная ваза?.. Неужели ты – потерялся во мне?
- ... мне вдруг показалось – я никогда не знал тебя...
- ... ты просто переставляешь предметы с места на место, рассматриваешь переплетения кружев, зачем ты все усложняешь?..
- Остановись.
Остановись, я требую. Но это то же самое, что требовать остановиться у неизменно меняющихся облаков...
...Так можно смотреть – вечность...
- Мне вдруг показалось, - я никогда не знал тебя... а ты все уходишь, течешь, как вода между пальцами, все исчезаешь, во мне, для меня, для себя, как время, проходящее нас насквозь...
По земле идут люди в одеждах, сотканных ветром, с душами, созданными небом, с глазами, устремленными вдаль. Послушай, ведь каждый берет с собой то, что прячет в себе. Кочевник араб в своей пустыне не унес бы с собою и сотой доли того злата, сколько оказалось бы равным розе, выпавшей из черных кудрей его возлюбленной, в душе его россыпи. Ему ничего не нужно...
Около 1994 года.