суслова

    Потом  он (Достоевский)
меня  расспрашивал,  сватаются  ли  ко
мне  женихи  и  кто  они  такие,  я  ему
сказала,  что  ко  мне  сватается  один
малоросс,  и  вдруг  он  начал  с  удиви­-
тельным  жаром  мне  говорить,  что
малороссы  люди  все  больше  дурные,
что  между  ними  очень  редко  когда
случается  хороший  человек. 

А.Г. Достоевская.
 Дневник  1867 года   

    ДВА ПИСЬМА А. П. СУСЛОВОЙ К Я. П. ПОЛОНСКОМУ
    (Публикация Г. А. Боград)
      
       Достоевский. Материалы и исследования. 6
       Л., "Наука", 1985
      

    1
    А. П. Суслова -- Я. П. Полонскому
    11 апреля 1863 г. Париж
      

    Яков Петрович!
       Я все собиралась писать вам и все откладывала со дня на день, думая найти сообщить вам что-нибудь интересное, но этого должно быть долго ждать. Я почти нигде не была, ничего не видала и думаю оставить осматривать Париж до приезда Федора Михайловича. Теперь я хочу хорошенько заняться языком. Я вам очень благодарна за данные мне письма; Тургенева я не застала, он уехал в Баден-Баден,1 а по другому письму была два раза и нахожу это знакомство приятным и полезным. Устюжские2 меня приняли прекрасно, дают разные советы и приглашают часто быть у них, чему я очень рада. Я живу у Mme Шелковой, и она мне немножко надоела, потому что вмешивается к мои дела. В Брюсселе я не была и нигде по дороге не останавливалась, кроме Берлина, которого тоже не видала. Если надумаете писать мне, я буду очень рада, тем более что, кажется, скоро начну очень скучать. Во всяком случае я довольна моей поездкой, потому что она меня избавила от присутствия людей и мнений, которые мне не нравилось, и поможет стать от них более независимо; кроме того, может быть, даст возможность хоть неделю жить так, как хочется; это большое благо и дается нелегко. Если общий смысл жизни не дастся, так что по пути к его пониманию встречается бездна сомнений, нужно брать то, в чем уверен. До сих пор я не встречала здесь ни одного человека, сколько-нибудь близкого по мнениям, и думаю, что пропаду со скуки, если не приедет Федор Михайлович.

    Аполинария Суслова.
       863. Апреля 11. Париж; Rue Mazarine No 40
       Mme Tchelkoff с передачею мне, впрочем, если вздумаете писать, пишите: Poste restante, потому что переменю квартиру.
       Желаю вам наслаждаться Петербургом.
      
       Печатается по подлиннику: ИРЛИ. 12497, No 3. с. 5--6.
       Апполинария Прокофьевна Суслова (1840--1918) -- близкий друг Ф. М. Достоевского. Печаталась в журналах "Время" и "Эпоха". Сложные отношении Достоевского с А. П. Сусловой и ее своеобразный характер нашли отражение в романах "Игрок" (Полина). "Идиот" (Настасья Филипповна), "Бесы" (Лиза Тушина), "Братья Карамазовы" (Екатерина Ивановна). Об А. П. Сусловой см.: Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. Дневник; Повесть; Письма. М., 1923; Долинин А. С. Достоевский и Суслова. -- В кн.: Достоевский; Статьи, и материалы. Л., 1925, 2, с. 150-283; Штакеншнайдер E. А. Дневник и записки (1851-1880). M.; Л., 1934, с. 307--308.
       Яков Петрович Полонский (1819--1898) -- поэт, близкий знакомый Ф. М. Достоевского. В 1859 г., будучи редактором "Русского слова", поместил в журнале повесть Ф. М. Достоевского "Дядюшкин сон" (No 3 на 1859 г.). В 1861--1885 гг. печатался в журналах, братьев Достоевских "Время" и "Эпоха", полнее в газете-журнале "Гражданин" (1873--1874 гг.), редактором которой был Ф. М. Достоевский. Сохранившаяся часть переписки Достоевского с Полонским свидетельствует о дружеских отношениях, сохранившихся между ними до конца дней Ф. М. Достоевского.
       Об отношениях Ф. М. Достоевского и Я. П. Полонского см.: Из сношений Ф. M. и M. M. Достоевских с Я. П. Полонским. (Из материалов Пушкинского Дома) / Сообщ. П. Козмин. -- В кн.: Достоевский: Статьи и материалы. Пг., 1922, с. 453--459; Из архива Достоевского: Письма русских писателей. М.: Пг., 1923, с. 62--65.
       Знакомство А. П. Сусловой с Я. П. Полонским, вероятно, можно отнести к 1851 или к самому началу 1852 г., так как Е. А. Штакеншнейдер записала в своем дневнике 8 апреля 1852 г.: "Вчера были у Полонского, и познакомилась там с сестрами Сусловыми". Очевидно, что к этому времени Полонский и А. Суслова уже были хорошо знакомы. Кстати, в этой же дневниковой записи -- описание А. Сусловой, ее точный, психологический портрет периода близости с Достоевским: "Мне было с ними (сестрами Сусловыми. -- Г. Б.) очень легко говорить, не так мама. Она подошла к старшей, к Апполинарии, сказала ей что-то вроде комплимента, а Апполинария ответила мама чем-то вроде грубости <...> Мама шла к Сусловой в полной уверенности, что девушка с обстриженными волосами, в костюме, издали похожем на мужской, девушка, везде появляющаяся одна, посещающая (прежде) университет, пишущая, одним словом эмансипированная, должна непременно быть не только умна, но и образованна. Она забыла, что желание учиться еще не ученость, что сила воли, сбросившая предрассудки, вдруг ничего не дает <...> Мама не заметила в грубой форме ее ответа наивности, которая в моем разговоре с Сусловой разом обозначила наши роли и дала мне ее в руки. Суслова, еще недавно познакомившаяся с анализом, еще не пришедшая в себя, еще удивленная, открывшая целый хаос в себе, слишком занята этим хаосом, она наблюдает на ним, за собой; на другими наблюдать она не может, не умеет" (Штакененшнейдер Е. А. Дневник и записки, с. 307--308).
       Приводимые письма свидетельствуют о доверии А. П. Сусловой Полонскому как близкому ей по духу человеку.
      
       1 В это время Тургенев еще находился в Париже. Он прибыл в Баден-Баден 2 мая 1803 г. (см.: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. М.: Л., 1963. т. 5, с. 118).
       2 Родственники Елены Васильевны Полонской (урожд. Устюжской), жены поэта, умершей в 1860 г.
      

    2
    А. П. Суслова -- Я. П. Полонскому
    19 июля 1863 г. Париж
      
       Верите ли, месяца полтора собираюсь писать нам. Да о чем писать? В голове какая-то путаница и тяжесть. Я не буду много распространяться о Париже, о моих впечатлениях, скажу только, что взгляд мой на Европу, на Россию, на состояние нашего общества только теперь начинает определяться, до сих пор он был не тот. Мне теперь как-то яснее представляется пассивная роль моих соотечественников в политических и общественных делах, и это меня бесит.
       Здесь нас бранят варварами,1 бесчестящими имя цивилизации, а сами зажгли плошки, когда узнали о взятии Мексики,2 и за неделю кричали подлецам о взятии. Хороши мы, да и они не лучше.
       С первого раза Париж мне слишком не поправился, но теперь, в новом обществе (я живу в мужском пансионе, где есть люди всех наций), я начинаю всматриваться и французов и нахожу в них много человеческого. Собственно моя жизнь устроилась довольно скучно: занятия и встречи одни и те же каждый день; я не спешу знакомиться, потому что ищу в людях что-нибудь общего. При тех условиях, при каких я живу в Париже, едва ли ужилась бы я так долго и другом каком городе: Германии или Англии. Я только что начинаю скучать и все собираюсь куда-нибудь ехать, хоть на неделю, но для занятий языком лучше еще подольше оставаться здесь. Осенью думаю ехать в Англию с дамой, у которой живу, и ее мужем; одна пуститься в Лондон, без языка, трушу. Как вы поживаете? Очень бы хотелось получить от вас письмо. Я слышала, что вы куда-то едете. Вот тогда я буду ждать, что вы мне напишете, как нашли Россию. Вы не будете смеяться (как "С.-Пет<ербургские> ведомости") над издали любящими отечество.3 Я не хвалюсь моей любовью к отечеству, но я не космополитка; однако в жизни русских за границей нахожу смысл: но крайней мере чему-нибудь выучатся. Что же патриоты-то делают? Насколько у нас всякий делает то, что желает?
       Я здесь довольно часто встречаюсь с англичанами и чувствую к ним полнейшее отвращение за их аристократизм и мораль, а между тем собираюсь жить в Лондоне и учиться английскому языку.

    Апол. Суслова.
       Мой адрес:
       Rue St. Michel, St. Hyacinthe, 28 chez Mmc Mintian.
       Здесь я остаюсь на все время моего житья в Париже. Устюжские теперь страшно далеко, но я у них бываю.
       19 июля.
      
       1863. Париж
       Некоторые из моих сожителей такие французы, что, видясь с ними раз по 5-ти в день, я не слышала их голоса, чаще разговариваю с англичанином, но не люблю его очень.4
      
       Печатается по подлиннику: ИРЛИ, 12497, No 1, с. 1--2.
      
       1 Газета "День" в No 18 от 20 апреля 1863 г. писала: "Варвар! Чего не делаем мы, чтобы попасть в другой чин, сколько поклонов и миллионов потрачено, чтобы заслужить повышения в Европейцы, чтобы своими сочла нас Европа, -- ничто не берет!" (Из Парижа: Письмо И. Касынова (И. Аксакова)}.
       2 Речь идет о Мексиканской экспедиции (1861--1867). После установлении республики в Мексике правительство Хуареса в целях восстановления экономического положения страны, пострадавшей в результате гражданской войны, решило отсрочить выплату займов Англии, Испании и Франции на два года. В ответ они предприняли против Мексики вооруженную интервенцию. Однако англичане и испанцы скоро покинули страну. Французы же 10 июня 1863 г. захватили столицу -- город Мехико (см.: С.-Петербургские ведомости, 1863, 13(25) июля. No 157).
       3 Речь идет здесь не о "С.-Петербургских ведомостях", а о газете "День". В ней утверждалось: "Наши чужекрайние русские обеспокоились; они хлопочут теперь о том, как бы примирить житье-бытье за границей с "любовью к отечеству", с явным участием в его судьбах. Одним словом: они хотят любить Россию издали, и прослыть любящими ее -- не расходуясь на эту любовь никакими пожертвованиями, не разделяя с Россией ее бед и напастей, не подсобляя нести общую ношу" (День, 1863, 22 июня, No 25).
       4 Последний абзац -- приписка сбоку на первой странице письма. Письмо это характеризует политические взгляды Сусловой, находившейся в это время в Париже в ожидании Ф. М. Достоевского.
       Упоминание об англичанине, возможно, дает дополнительный материал для комментария к роману "Игрок".




    ПОКУДА
    ПОВ;СТЬ
      

    I
      
       Какъ странно созданъ челов;къ! Говорятъ -- существо свободное... какой вздоръ! Я не знаю существа бол;е зависящаго: развитіе его ума, характера, его взглядъ на вещи,-- все зависитъ отъ см;шныхъ причинъ. Разумъ эта высшая способность челов;ка, кажется данъ ему для того, чтобы глубже чувствомъ собственное безсиліе и униженіе передъ случайностью.
       Прежніе товарищи упрекаютъ меня, что я ничего не д;лаю, говорятъ, что служеніе обществу есть долгъ всякаго честнаго челов;ка. Я много спорю съ ними по этому поводу. Счастливыя люди! въ триста л;тъ они сохранили юношескій пылъ и т; немногія в;рованія, что такъ облагораживаютъ ошибки, за которыя пресл;дуютъ моихъ товарищей безпощадною насм;шкой и чувствую злобную радость, когда зам;чаю, что слова мои д;лаютъ на нихъ впечатл;ніе; но въ тоже время въ глубин; души, гд; такъ много неизъяснимой печали, я имъ завидую. И много бы я отдалъ за упоеніе ихъ в;ры...
       Я слишкомъ рано началъ жить, т. е. думать, наблюдать и разбирать людей, ихъ характеры, привычки и страсти.
       Условія, при которыхъ сложился мой характеръ, какъ нельзя бол;е благопріятствовали такому результату. Съ д;тства меня никто не любилъ; вся любовь и надежды матери и сестеръ были сосредоточены на старшемъ брат;: то былъ красивый и бойкій мальчикъ, самолюбивый и надменный. Онъ былъ старше меня двумя годами; каждый, кто вид;лъ насъ вдвоемъ, невольно д;лалъ сравненіе, такъ невыгодное для меня, причемъ моя заст;нчивость и неловкость еще сильн;е бросались въ глаза, и тогда какъ брату расточали похвалы и ласки, обо мн; или забывали, или, что еще хуже, ут;шали. Съ т;хъ поръ какъ я началъ сознавать себя, это обидное снисхожденіе было для меня невыносимо: зависть и вражда къ брату глубоко запали въ мою д;тскую душу.
       Чтобы взб;жать непріятныхъ столкновенія съ домашними, я старался какъ можно бол;е отдаляться отъ вс;хъ; разъ и навсегда я принялъ эту м;ру и, несмотря на выговоры, даже наказанія, не выходилъ изъ своей комнаты. Д;тей было много въ нашемъ дом;: кром; насъ съ братомъ, трехъ сестеръ и дочери гувернантки, мать моя воспитывала еще двухъ дочерей своей умершей сестры, и ни съ к;мъ изъ нихъ я не могъ сойтись. Напрасно гувернеръ и гувернантка старались заставить меня идти гулять вм;ст; съ братомъ и сестрами, или играть въ зал;: я упорно отказывался и сходился съ ними только въ классной комнат;. Я всегда одинаково удовлетворительно зналъ мой урокъ, не заслуживалъ ни похвалъ, ни порицаній; разъ только я особенно хорошо отв;чалъ изъ исторіи, которой всегда занимался съ любовью: учитель посмотр;лъ на меня съ изумленіемъ, началъ разсыпаться въ похвалахъ и ставить мое прилежаніе въ прим;ръ другимъ д;тямъ, упрекая ихъ въ несправедливости ко мн;. Не знаю почему похвала эта показалась мн; слишкомъ позднею и обидною, и съ этаго дня я старался какъ можно мен;е обращать на себя вниманія. Мать хот;ла отучить меня отъ этихъ странностей, но вс; ея попытки остались безъ усп;ха и она должна была примириться съ моимъ характеромъ, т;мъ бол;е, что я никому не м;шалъ. Я былъ такъ радъ что меня оставили въ поко;! И скучно, однообразно проходило мое д;тство: не освятили его ни ласки родныхъ, ни дружба сверстниковъ. По ц;лымъ часамъ я сид;лъ въ моей комнат;, тогда какъ веселые голоса д;тей и звонкій см;хъ ихъ порой долетали до меня; я сид;лъ одинъ, и сколько думъ проходило въ моей голов;!.. Я такъ свыкся съ этими думами, такъ полюбилъ ихъ, что он; сд;лались для меня лучшимъ наслажденіемъ. Я особенно любилъ думать во время вечерней молитвы. Не знаю, почему мн; такъ нравился этотъ торжественный часъ, когда даже ненавистная гувернантка не находила приложенія своей должности: напрасно смотр;ла она по сторонамъ, желая сд;лать какое-нибудь зам;чаніе: на вс;хъ лицахъ былъ покой и тишина. Я стоялъ обыкновенно позади вс;хъ; прислонясь къ ст;нк; и сложивъ руки, я уходилъ въ свой фантастическій міръ и вызывалъ любимые образы и событія. Но часто, когда съ;зжались гости, комнаты были ярко осв;щены, въ зал; играла музыка, мои сестры, красивыя и нарядныя, какъ бабочки порхали по гладкому паркету, мое сердце рвалось туда, я проклиналъ мое добровольное заточеніе: искушеніе было сильно; но я вспоминалъ моего ловкаго и счастливаго брата и преданныхъ ему сестеръ, вспоминалъ вс; насм;шки -- и чувство ненависти, непримиримой вражды заглушало во мн; вс; другія чувства. Я думалъ: они вс; заодно, а я одинъ... И долго я плакалъ, потомъ отыскивалъ какія-нибудь книжки и начиналъ читать. Чтеніе развлекало и занимало меня; помню, какое наслажденіе доставляли мн; сказки; "Чудовище и красавица" и "Д;вочка красная-шапочка". Я перечиталъ вс; книжки нашей д;тской библіотеки, и когда въ свободные отъ уроковъ часы мн; нечего было д;лать, я снова принялся-было ихъ перечитывать, но уже не нашолъ и половины т;хъ красотъ, которыя меня поражали съ перваго раза. Я даже началъ сомн;ваться въ д;йствительности описываемыхъ происшествій. Какъ-то, перечитывая въ третій разъ "Чудовище и красавицу", я чувствовалъ усталость и скуку. Это было л;томъ; мы жили на дач;. Съ досады я бросилъ книжку и пошолъ въ садъ; тамъ никого не было: мои сестры и братъ гуляли съ гувернанткой въ рощ;. За садовой р;шоткой я увидалъ крестьянскихъ мальчиковъ, играющихъ въ лошадки. Я съ завистью прислушивался къ ихъ шумному говору и р;зкому см;ху, подумалъ немного о томъ, не лучше ли было бы, еслибы я родился въ крестьянской семь;, и не останавливаясь долго на этой мысли, я перел;зъ плетень и просилъ ихъ принять меня въ свою игру. Но они мн; р;шительно отказали, на томъ основаніи, что я баринъ, начали дразнить меня и гнать прочь, такъ что я впередъ не см;лъ показаться въ ихъ кружк;. Но я на этомъ не остановился; мн; какъ-то удалось завести знакомство съ сыномъ нашего дворника, и черезъ его протекцію меня приняли въ свое общество крестьянскіе мальчики. Благодаря отсутствію всякаго надзора, ничто не м;шало моимъ сношеніямъ съ новыми друзьями; я зналъ, что еслибы узнала мать, то она не допустила бы этого, но я велъ д;ла свои осторожно, и л;то для меня прошло очень весело и пріятно. Я см;ло расчитывалъ на будущее.
       Съ наступленіемъ зимы я снова принялся за чтеніе; на этотъ разъ я добрался до библіотеки моей матери. Мать читала не много, но выписывала вс; лучшіе журналы, и я началъ читать вс; новыя пов;сти и романы; правда, многаго не понималъ, но читалъ съ наслажденіемъ.
       Въ гостиной моей матери, гд; по необходимости я долженъ былъ иногда являться, часто бывали споры о вс;хъ этихъ книгахъ. Я съ напряжоннымъ вниманіемъ прислушивался, думалъ и пов;рялъ свои собственныя понятія и наблюденія; книги зам;няли мн; сов;тниковъ и друзей: въ минуты огорченія и досады я обращался къ нимъ, углублялся до самозабвенія и находилъ мужество и силу, и все окружающее казалось мн; такъ глупо и см;шно передъ т;ми характерами и событіями, о которыхъ я читалъ или воображалъ. Но и книги не всегда отв;чали на т; вопросы и явленія, которые поражали меня и которые я искалъ въ нихъ разр;шить: в;роятно это сознаніе недостатка въ творчеств; привело меня къ тому, что я р;шился быть писателемъ. Мн; было тогда л;тъ тринадцать; первымъ моимъ опытомъ въ литератур; была драма: "Роковой кинжалъ". Сюжетъ ея былъ самый замысловатый. Д;йствіе происходило въ Испаніи: герой, храбрый и благородный донъ Фернандо томится въ темниц;, прекрасная донна изнываетъ въ разлук; тоже гд;-то въ заточеньи. Я очень трогательно изображалъ судьбу героевъ, погибшихъ въ цв;т; л;тъ жертвою людской несправедливости и злобы; все шло какъ по маслу до того м;ста, гд; герой б;жалъ изъ темницы и прі;халъ освободить свою возлюбленную: онъ уже подставилъ л;стницу и началъ пилить жел;зную р;шотку, какъ вдругъ меня позвали въ классъ. Я кое-какъ сунулъ тетрадку подъ подушку моей постели и отправился. Когда я возвратился назадъ въ мою комнату, то не нашолъ своей тетради тамъ, гд; ее оставилъ; въ испуг; я началъ рыться въ постели, растрепалъ вс; мои пожитки, но вс; усилія были напрасны: "Роковой кинжалъ" исчезъ. Я распрашивалъ прислугу, рылся во вс;хъ углахъ и не могъ придумать, куда д;валась моя тетрадка. В;рно взялъ братъ! -- мелькнуло въ моей голов;, и ч;мъ бол;е я размышлялъ, т;мъ сильн;е уб;ждался въ в;роятности такого предположенія. Эта мысль привела меня въ б;шенство: я заперся въ моей комнат; и не выходилъ къ об;ду. Но всему бываетъ конецъ, и я успокоился, вообразилъ себя героемъ, котораго пресл;дуетъ злая судьба, и покорился. Я былъ ув;ренъ, что рано или поздно мой добрый геній восторжествуетъ и накажетъ моихъ враговъ. На другой день, какъ только я явился къ чаю, сестры переглянулись съ братомъ и расхохотались; я не ошибся: они похитили и прочли мой "Роковой кинжалъ". Стыдъ, негодованіе и злость терзали меня, но я скрылъ все въ глубин; души и казался равнодушнымъ; т;мъ не мен;е сестры и братъ не переставали пот;шаться надо мною и даже стали называть меня "Роковой кинжалъ", о чемъ сообщили и гувернантк;.
       Тогда злость моя не им;ла границъ; я сталъ придумывать, какъ бы отомстить моимъ злод;ямъ, и эта новая мысль вр;залась въ мой мозгъ и не давала покоя. Я не спалъ ночи; но все, что ни придумывалъ, казалось или неудобнымъ, или недостаточнымъ. Я остановился на томъ, что зар;жу себя перочиннымъ ножичкомъ и оставлю имъ письмо; я уже началъ сочинять это письмо, и оно выходило такъ трогательно, что читая его, я плакалъ навзрыдъ. Нервы мои были сильно раздражены: я не выдержалъ и занемогъ.
      

    II
      
       По выздоровленіи моемъ я сд;лался еще задумчив;е, еще сосредоточенн;е; я весь ушолъ въ свой внутренній міръ и много думалъ надъ самимъ собой. Я р;шился поступать такъ, чтобы ни въ чемъ не упрекать себя: въ каждомъ слов;, въ каждой мысли отдавалъ себ; отчетъ, и оттого мал;йшая ошибка стоила мн; значительнаго раскаянія. Въ то время въ дом; нашемъ явилась новая личность: мать моя позволила гувернантк; взять къ себ; своего сына изъ кадетскаго корпуса на время каникулъ. Павелъ былъ мн; ровесникъ; у него былъ прямой и до нев;роятности вспыльчивый характеръ. Сначала вм;ст; съ братьями и сестрами онъ пресл;довалъ меня насм;шками и даже превзошолъ ихъ въ колкости и дерзости; я встр;чалъ эти гоненія довольно равнодушно: со времени моей бол;зни я сд;лался спокойн;е. Разъ какъ-то Павелъ поссорился съ одною изъ моихъ кузинъ и пожаловался на нее матери; я хорошо зналъ этотъ фактъ, въ которомъ виноватъ былъ Павелъ и оправдалъ д;вочку передъ матерью. Въ припадк; горячности, Павелъ разбранилъ меня и назвалъ д;вчонкой; обидн;е этого эпитета ничего не могло быть для меня; но я не возражалъ, не оправдывался и не мстилъ. Когда вспышка Павла прошла, ему было передо мной неловко; онъ пересталъ см;яться надо мной и изб;галъ меня. Я первый заговорилъ съ нимъ. Не помню хорошо, какъ это было. Помню только, что при первомъ моемъ слов; Павелъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ; повидимому онъ не ожидалъ, что я не сержусь на него, потомъ вдругъ бросился мн; на шею, обнялъ меня и заплакалъ. Съ этой минуты мы были друзьями.
       Натура Павла была одна изъ т;хъ страстныхъ, восторженныхъ натуръ, для которыхъ н;тъ средины: он; или любятъ, или ненавидятъ, или подчиняются, или угнетаютъ; въ любви его ко мн; было что-то фанатическое: онъ безусловно в;рилъ въ мою непогр;шимость, во вс;хъ своихъ д;лахъ требовалъ моего сов;та и поступалъ по немъ, не разсуждая. Такое рабство возмущало меня: я старался смягчить, облагородить наши отношенія; но онъ не хот;лъ понять моей деликатности, и если я не просилъ его сд;лать для меня что-нибудь, заступиться, когда мн; д;лаютъ выговоръ, взять на себя мою вину, онъ толковалъ это по своему: сердился, выходилъ изъ себя, осыпалъ меня упреками, чрезъ н;сколько времени извинялся, раскаявался, проклиналъ себя и нарочно д;лалъ шалости, чтобы быть наказаннымъ; такимъ образомъ онъ мучилъ себя и меня. Это была глубокая, поэтическая личность съ огромными достоинствами и недостатками.
       Какъ бы то ни было, но я много обязанъ этой дружбой и она безъ сомн;нія им;ла вліяніе на мой характеръ. Высказывая ему свои задушенныя мысли и планы и встр;чая полное сочувствіе, я былъ какъ-то самоув;ренн;е; его мысли и нам;ренія я всегда обдумывалъ и старался усвоить, если они мн; нравились.
       Бывало л;тнимъ вечеромъ въ рекреаціонное время, когда вс; приготовляютъ уроки на завтрашній день, а солнце св;титъ весело и влажный воздухъ вызываетъ изъ комнаты,-- сердце мое полно сладкихъ ощущеній: я не могъ заучивать городовъ и р;къ и ходилъ по комнат; объ руку съ Павломъ съ тетрадкой въ рукахъ. Мы вслухъ мечтали о будущемъ, и сколько было в;ры въ себя, столько надежды въ этихъ грезахъ!.. Какъ часто потомъ, оставшись снова одинъ, я любилъ вспоминать объ этихъ вечерахъ...
       По окончаніи каникулъ я просилъ мою мать позволить мн; вид;ться съ Павломъ и она часто отпускала меня въ корпусъ и просила Павла приходить на праздники; такимъ образомъ наши дружескія отношенія продолжались до окончанія его курса. Съ поступленіемъ на службу, онъ у;халъ на Кавказъ, а я поступилъ въ университетъ. Сначала мы вели переписку; но интересы наши такъ разнились, что естественнымъ образомъ нельзя было поддержать ее. И порвалась между нами кр;пкая, дружеская связь: каждый пошолъ своей дорогой, весь отдаваясь теченію избраннаго пути, бросая на алтарь далекой ц;ли все, что было личнаго, дорогого, милаго.
       Я слушалъ лекціи по юридическому факультету. Какое широкое пол; д;ятельности открылось для горячей головы, жаждущей истины. Я любилъ науку для науки, чистой и безкорыстною любовью, и отдался ей съ увлеченіемъ всею силою души, помимо всякаго личнаго интереса. Мать сердилась на меня за то, что я отсталъ отъ общества, сд;лался дикаремъ; мои манеры приводили ее въ отчаяніе. "На что ты похожъ? говорила она мн;. -- Какъ я покажусь съ тобой въ св;тъ? Меня вс; будутъ упрекать; а разв; я виновата? В;дь Анатолій братъ же теб;"... И она все бол;е и бол;е горячилась и осыпала меня упреками. Я слушалъ ее съ почтительнымъ вниманіемъ и не возражалъ: это еще бол;е сердило ее; она р;шила наконецъ, что я потерянный, что изъ меня ничего не выдетъ. Въ этихъ выговорахъ для меня не было ничего новаго: я ихъ всегда ожидалъ и потому обратилъ на нихъ особеннаго вниманія, продолжая вести себя такъ, какъ внушало собственное благоразуміе, и избавилъ мать отъ непріятности являться со мною въ обществ;
       Въ моемъ гордомъ одиночеств; я привыкъ быть самостоятельнымъ, привыкъ не подчиняться авторитету, какъ бы онъ ни былъ высокъ; но я не былъ сл;пъ къ своимъ недостаткамъ и зналъ ихъ лучше всякаго другого. Я давно научился думать, наблюдать характеры; но ч;мъ бол;е смотр;лъ я на моего брата, этого идола семьи, т;мъ сильн;е уб;ждался въ своемъ нравственномъ превосходств;. Анатолій былъ неглупый малый, но пустой, дерзкій фатъ, притязательный и вздорный; я былъ къ нему необыкновенно равнодушенъ; д;тская непріязнь исчезла безъ сл;да, а бол;е серьознаго чувства онъ не могъ внушить мн;.
      

    III
      
       Братъ кончилъ курсъ въ университет; и готовился поступить въ военную службу; у него съ сестрами былъ сов;тъ въ какой полкъ лучше поступить? Посл; долгихъ преній вс; единогласно р;шили, что лучше уланскаго кивера ничего не можетъ быть,-- и братъ поступилъ въ уланы. Сестры восхищались имъ. И въ самомъ д;л;, военный мундиръ очень подходилъ къ его высокому росту и стройному стану. Я самъ любовался имъ, когда онъ ;здилъ верхомъ на статной лошади, или танцевалъ съ кузиной Нелли, самой красивой и граціозной изъ нашихъ д;вицъ. Онъ являлся и на гуляньяхъ, и на балахъ всегда подл; Нелли, былъ любезенъ и предупредителенъ до мелочности; а дома, когда не было гостей, они постоянно ссорились.
       Передъ однимъ баломъ, сидя одинъ въ гостиной, я услыхалъ въ сос;дней комнат; споръ Анатолія съ его товарищамъ Т;щинымъ, который былъ очень близокъ въ нашемъ дом;,-- кому быть кавалеромъ Нелли. Нелли была на сторон; Т;щина; но Анатолій требовалъ, чтобы она была съ нимъ, на томъ основаніи, что она уже н;сколько разъ им;ла своимъ кавалеромъ Т;щина, что это зам;тятъ -- и будутъ говорить.
       Нелли надулась и сказала, что она будетъ со мной. Вс; удивились странности явиться съ такимъ букой; онъ еще сд;лаетъ, пожалуй какую неловкость, да по;детъ ли еще онъ? -- Нелли была непреклонна. Наконецъ вс; разошлись по своимъ комнатамъ; въ зал; остались только Т;щинъ и Нелли. Подали огня. Нелли стала играть на фортепьяно, офицеръ с;лъ подл; нея. Я сид;лъ въ темной комнат; противъ двери и смотр;лъ на нихъ; мною овлад;ла пріятная л;нь, звуки Carnaval de V;nise едва перебирали моими чувствами; я былъ въ состояніи непонятнаго довольства и покоя, такъ что еслибы мн; сказали въ ту минуту, что я долженъ завтра идти на смерть,-- я не испугался бы. На душ; у меня было св;тло и весело. Передо мной какъ въ туман; рисовались дв; стройныя фигуры.
       -- Довольно, перестань играть, сказалъ Т;щинъ, взявъ руку Нелли, и голова его такъ близко наклонилась къ ней, что черные его волосы коснулись ея плеча. Звуки Carnaval de V;nise замерли, будто порвались; лицо Т;щина прильнуло къ обнажонному плечу Нелли. Ст;ны и стулья закружились у меня въ глазахъ, дыханіе замерло.
       -- Какъ ты хороша, Нелли! сказалъ молодой челов;къ.
       -- Перестань болтать вздоръ! сказала Нелли, вставая со стула. Онъ обнялъ ее и они начали ходить по комнат;.
       -- Отчего ты непрем;нно хочешь им;ть своимъ кавалеромъ, Александра ;едорыча?
       -- Для контраста, отв;чала она, см;ясь весело.
       -- Плутовка! проговорилъ молодой челов;къ.
       -- Мн; пора од;ваться, сказала Нелли.
       -- Погоди, еще усп;ешь: я такъ р;дко вижу тебя одну. И онъ притянулъ ее къ себ;; но она вырвалась и см;ясь бросилась изъ комнаты. Она скользнула мимо меня и ея платье махнуло по креслу, на которомъ я сид;лъ, и при этомъ движеніи струя воздуха какъ-то осв;жительно коснулась моего лица.
       -- Ты сегодня по;дешь съ нами на балъ? спрашивала меня Нелли, совс;мъ од;тая выходя въ заду.
       Я отказывался сколько могъ.
       -- Неправда, ты по;дешь, ты долженъ ;хать: я буду съ тобой танцовать ц;лый вечеръ. Она обвила мою шею бархатными руками; быстрые глазки ея св;тились такъ близко, что у меня кружилась голова.
       -- Ну чего теб; стоитъ съ;здить? Ты сд;лаешь мн; этимъ огромное удовольствіе, говорила она, и голосъ ея звучалъ особенно н;жно и мягко. -- Ты не откажешь, когда я прошу тебя такъ искренно! Ты такъ уменъ... прибавила она съ хитрою улыбкой.
       Я согласился.
       Мы скоро отправились; въ карет; насъ сид;ло четверо: я съ Нелли, Т;щинъ и одна изъ сестеръ. Т;щинъ сид;лъ противъ Нелли; всю дорогу они болтали. Я молчалъ; въ голов; моей былъ какой-то туманъ: недавно вид;нная сцена за фортепьяно такъ и мерещилась въ глазахъ. Спутники мои заговорили о предстоящей свадьб; одной изъ моихъ сестеръ.
       -- А вы скоро выдете замужъ? спросилъ Т;щинъ Нелли.
       -- Скоро, отв;чала она съ ув;ренностью.
       -- А за кого? Можно узнать?
       -- За одного старичка.
       -- Для контраста?-- вырвалось у меня.
       Нелли засм;ялась.
       Таковы были женщины, которыхъ я встр;чалъ. Он; не могли внушить симпатій. Гд; же та женщина, о которой я мечталъ, не воздушная, блестящая нимфа, не образецъ кротости и смиренія, а женщина-челов;къ, со вс;ми челов;ческими достоинствами и недостатками? Вопросъ о ея судьб; волновалъ и мучилъ меня, и какъ часто сердце мое бол;ло за нее!.. И явилась она: она не бросилась мн; въ глаза въ перваго раза и не поразила меня нич;мъ; можетъ-быть при другихъ обстоятельствахъ я прошолъ бы меня, не зам;тивъ этой прекрасной души. Въ жизнь мою я не встр;чалъ подобной женщины! -- Я зналъ женщинъ умн;е, добр;е, прекрасн;е, но не встр;чалъ другой Зенаиды. Было что-то особенное, самобытное въ ея характер; и образ; мыслей. Я познакомился съ ней, когда она была нев;стой брата: это не м;шало мн; не обращать на нее вниманія до т;хъ поръ, пока я не узналъ ее короче.
       Въ то время я кончилъ курсъ въ университет; и только-что началъ служить, только-что встр;тился лицомъ къ лицу съ д;йствительностью, на которую до сихъ поръ смотр;лъ сквозь розовую дымку утренней зари. Въ то время все въ нашемъ обществ; волновалось и стремилось впередъ съ какой-то лихорадочной посп;шностью, какъ бы желая вознаградить жаромъ прожитое время. Каждый вид;лъ, сколько у насъ накопилось д;ла и сколько предстоитъ нерешоныхъ вопросовъ. Я вид;лъ какъ падаетъ величайшее изъ золъ -- рабство, но сердце мое не радовалось: я зналъ какъ глубоко вросли въ нашу почву корни этого рокового зла и какъ много нужно усилій, чтобы отыскать и вырвать ихъ. Они пробрались во вс; слои нашего общества и опутали его тонкою и кр;пкою с;тью: ихъ не выдернуть безъ боли ц;лому организму. Я в;рилъ, что молодое покол;ніе съ благороднымъ самоотверженіемъ примется общими силами искоренять все, что есть у насъ негоднаго и вреднаго, и гордая мысль о своемъ участіи съ д;л; общественнаго преобразованія было моимъ нравственнымъ двигателемъ: на ней сосредоточились вс; мои желанія и надежды; но каково было мое разочарованіе, когда я поступилъ на службу! Я узналъ, что впродолженіе многихъ л;тъ я долженъ довольствоваться на поприщ; служебной д;ятельности скромной ролью переписчика. Помимо этой механической работы я пытался заявитъ мою мысль: но меня встр;тили насм;шками, наградили эпитетомъ выскочки и -- только! протесты мои ничего бол;е не вызвали, можетъ-быть потому, что я не ум;лъ взяться за д;ло, какъ бы то ни было, но сердце мое ныло и бол;ло. Я вид;лъ, какъ мимо безнаказаннаго зла, которое привело бы въ негодованіе каждаго св;жаго челов;ка, проходили люди съ почтеннымъ именемъ и огромнымъ в;сомъ, не зам;чая его, или не желая зам;тить. Съ невозмутимымъ равнодушіемъ смотр;ли они на все, что д;лалось передъ глазами: казалось, ничто не могло возбудить не только ихъ участія или симпатіи, но даже удивленія. Два года моего существованій на служб; никому ничего не принесли, и мн; самому становилось въ тягость; но я не падалъ духомъ и все чего-то ждалъ, все на что-то над;ялся. Мн; приходилось встр;чать людей съ возвышенными стремленіями, людей, которые ум;ютъ какъ-то сд;лать свое существованіе полезнымъ,-- и этихъ немногихъ явленій было довольно, чтобы осв;жить меня. Я пытался быть полезнымъ помимо служебной д;ятельности и тутъ только увидалъ, какъ мало я знаю жизнь и общество, среди котораго жилъ. Гд; же я былъ столько л;тъ? Чему учился? Къ чему готовился? Я былъ юристомъ и долженъ былъ надолго сложить свое званіе и смотр;ть безъ участія какъ совершаются д;ла, р;шающія судьбу людей, которыхъ я любилъ горячей, безпред;льной любовью. Я долженъ былъ еще многому учиться, чтобы быть челов;комъ. Переписывая бумаги и съ особенной злостью выводя слова: "поелику" и "яко", я пріобр;талъ званіе людей и терялъ в;ру въ будущее, въ самого себя. Но чтобы не им;ть причинъ упрекать себя въ л;ни или недостатк; характера, я продолжалъ служить. Начальнику не нравилось во мн; многое: моя манера вступать въ разговоръ со старшими, совершенно некстати высказывать свое мн;ніе и еще бол;е странная и совс;мъ неум;стная привычка -- противор;чить.
       Впрочемъ начальникъ мой Трифонъ А;анасьичъ былъ челов;къ добрый и кроткій; но при всемъ своимъ великодушіи онъ не мн; извинить дурного почерка и ставилъ въ прим;ръ долговязаго и извилистаго Лутошкина, что въ стол; у Ивана Иваныча. Въ самомъ д;л;, Лутошкинъ им;лъ восхитительный почеркъ и никогда не зналъ соперниковъ въ калиграфіи: я могъ только завидовать ему. Но вскор; и я переписывалъ, если некрасиво, то довольно чисто, какъ выражался мой начальникъ, которому наконецъ вздумалось выйти въ отставку, къ совершенному моему удовольствію, т;мъ бол;е, что на его м;сто поступилъ челов;къ рыцарской честности. Это былъ статный, красивый господинъ л;тъ тридцати; въ его манерахъ была какая-то р;зкость и нетерп;ливость, во всей наружности столько ув;ренности и отваги, что хватило бы на десять такихъ молодцовъ. Вообще физіономія Серг;я Петровича Зеленовскаго напоминала собою разбойника. Онъ былъ въ самомъ д;л; челов;къ прим;рной честности между чиновниками; онъ не только не бралъ взятокъ, но отказывался даже отъ жалованья. Когда н;кій господинъ вздумалъ поблагодарить его за что-то, Зеленовскій пришолъ въ ярость и грозилъ отдать его подъ судъ; въ эту минуту онъ былъ прекрасенъ, какъ воплощеніе гн;ва и презр;нія, и произвелъ эфектъ; все чиновничество нашего департамента пришло въ трепетъ и уныніе; но это впечатл;ніе скоро разс;ялось. Зеленовскій неглижировалъ службой; онъ прі;зжалъ въ департаментъ въ 12 часовъ утра на пар; красивыхъ играющихъ лошадей, которыхъ любилъ бол;е всего на св;т;; въ присутствіи, посвистывая, ходилъ по комнат;, садился для разнообразія на столъ, или на окно, очень неохотно принимался за бумаги, не думая, что часто однимъ почеркомъ пера р;шаетъ судьбу людей. Съ чиновниками онъ обращался возмутительно-небрежно; его отв;ты и приказанія были коротки и отрывисты. Вообще его пос;щеніе не произвело существенной перем;ны. Подчиненные скоро прим;нились къ его характеру и ловко обманывали новаго начальника, см;ясь между собою надъ его недальновидностью.
      

    -----
      
       Разъ какъ-то возвратясь изъ департамента очень не въ дух;, я встр;тилъ у насъ Зенаиду. Она сид;ла въ зал; подл; Нелли, которая играла на фортепьяно. Облокотясь на спинку кресла и придерживая голову, Зенаида сид;ла неподвижно; въ выраженіи ея лица, въ тоскливомь взгляд;, было столько серьозной печали и той безсильной покорности, за которой видна ц;лая бездна отчаянія, что мн; стало неловко. Я остановился въ дверяхъ и не зналъ, -- идти ли въ комнату, или вернуться. Она зам;тила меня, я подошолъ. Зенаида, улыбаясь, протянула мн; руку и о чемъ-то заговорила, но я ничего не понималъ. "Отчего это она такъ печальна?" верт;лось у меня въ голов;. Вошолъ братъ. Нелли зап;ла по его просьб; давно наскучившій мн; романсъ: "Что такъ сильно, сердце, бьешься". У нея былъ хорошій голосъ и она п;ла съ особеннымъ выраженіемъ, которое искупало пустоту содержанія.
       -- Вздоръ! сказала Зенаида какъ бы невольно, когда сестра проп;ла: "Воля счастья не даетъ".
       -- Отчего? спросилъ Анатолій.
       -- Воля не даетъ счастія! Такъ чтоже его даетъ?!
       -- Вы такъ часто ратуете за свободу, Зенаида, какъ-будто она непрем;нное условіе счастья.
       -- Конечно.
       -- Ужь только никакъ не для женщины.
       -- Женщина должна сл;по подчиняться, сл;по в;рить, сказала одна изъ сестеръ.
       Зенаида молчала. По лицу ея проб;жала презрительная усм;шка.
       Я вдругъ заспорилъ съ братомъ по этому предмету. Мы спорили такъ долго и съ такимъ ожесточеніемъ, какъ будто д;ло всей жизни и смерти одного изъ насъ. Ч;мъ бол;е горячился и выводилъ изъ себя мой противникъ, т;мъ удачно я бралъ надъ нимъ верхъ и т;мъ серьозн;е и печальн;е становилась Зенаида. Весь этотъ вечеръ она была задумчива, разс;янна и рано у;хала домой. Она не говорила со мной ни слова, но прощаясь, кр;пко пожала мн; руку и съ этого дня ея внимательный взглядъ съ выраженіемъ любопытства останавливался на мн;. Я никогда не искалъ случая говорить съ Зенаидой, но внимательно вслушивался, когда она говорила съ другими, и все бол;е и бол;е находилъ въ ней достоинствъ. Я не могъ понять, что свело Зенаиду съ моимъ братомъ; между ними было такъ мало общаго; она была очень умна и такъ правильно смотр;ла на вещи: чтожъ ей нравилось въ этомъ фанфарон;, котораго она не могла уважать? Д;ло было такъ просто. Мать Зенаиды была капризная и вздорная старуха, заражонная нел;пыми предразсудками. Ея строгость въ отношеніи къ дочери доходила до см;шного. Мудрено ли, что молодой д;вушк; хот;лось вырваться на волю. Въ то время я иначе смотр;лъ на поступокъ Зенаиды: я вид;лъ въ немъ отвратительную ложь и гнусную безнравственность. Я позабылъ, что положеніе женщины безвыходно, что зло лежитъ въ семейств;, что ложь -- единственная ея оборона противъ деспотизма главы семейства.
       Въ воспитаніи, которое д;лаетъ ее ни на что неспособной и ни къ чему негодной кром; паркета, въ предразсудкахъ общества, которое готово закидать грязью и оттолкнуть женщину и за всякое ея свободное д;йствіе, порицая ее въ уклоненіи отъ какихъ-то природныхъ обязанностей и отбивая у нея всякую охоту къ труду, а сл;довательно и къ самостоятельности, -- лежитъ начало рабства. Женщина выходитъ замужъ, чтобы им;ть в;рное средство къ жизни, или скор;е вырваться на волю; но она горько ошибается, потому-что рабство, неутомимо пресл;дуя ее, является и тутъ, но въ другихъ формахъ. Тоже случилось и съ Зенаидой.
      

    IV
      
       День свадьбы моего брата приближался. Зенаида казалась спокойною, или это только казалось. Братъ долженъ былъ жить посл; свадьбы уже не съ нами, что очень огорчало сестеръ; он; просили его провести л;то вм;ст; на дач;. Наконецъ день свадьбы насталъ; это было въ іюн;. Помню я, было св;тлое, ясное утро. Я всталъ рано; въ дом; была суматоха, прислуга убирала комнаты, сестры хлопотали за туалетомъ. Я сид;лъ одинъ въ моей комнат; и думалъ о Зенаид;. Неизъяснимая тоска терзала мое сердце и страшныя предположенія волновали умъ. Когда я серьозно подумалъ о своей грусти, она показалось мн; странною и неуместною, да и самъ-то я см;шонъ, такъ что я старался скрыть ее отъ самого себя. Я взялъ ружье и пошелъ въ л;съ; но сердце бол;зненно ныло и слезы просились на глаза. Отчего же въ самомъ д;л; мн; не жал;ть Зенаиду? Кому какое д;ло до меня? Никто ничего не пойметъ, ничего не зам;титъ...
       Я возвратился изъ л;су часовъ въ десять вечера. Домъ нашъ былъ ярко осв;щенъ, въ саду гор;ли плошки, толпы, любопытныхъ т;снились около дома, стараясь заглянуть въ окно, откуда слышались звуки бальной музыки. Я пробрался въ мою комнату черезъ садъ; меня никто не зам;тилъ. Звуки оркестра и веселые голоса гостей, шумъ подъ;зжающихъ экипажей и визгъ любопытныхъ кумушекъ сливались въ одинъ странный гулъ и неистово терзали мой слухъ. Сквозь эту адскую музыку мн; слышался и плачъ и ропотъ собственнаго сердца; мн; хот;лось б;жать, уйти отъ своей печали, отъ самаго себя...
       Съ наступленіемъ ночи шумъ утихалъ понемногу, толпы любопытныхъ р;д;ли. Начало св;тать, когда я вышелъ на улицу. Влажный воздухъ охватилъ мою разгоряченную голову и лился въ грудь пронзительной струей. Широкій просторъ полей манилъ манилъ меня къ себ; на лоно всеобъемлющей тишины и покоя. Около дома почти никого не было; кучера покачивались на козлахъ; глубокая дремота зам;нила оживленную бес;ду. Заспанный и сердитый лакей появлялся иногда у экипажа и, немилосердно з;вая, Отыскивалъ свою карету. Тишина прорывалась стукомъ колесъ подъ;хавшаго къ крыльцу экипажа; въ него бросалась разряженная барыня съ бл;днымъ, утомленнымъ лицомъ и помятымъ платьемъ; стукъ затворенной дверцы раздавался р;зко, одиноко, зат;мъ слышался шумъ быстро отъ;зжающаго экипажа; шумъ этотъ постепенно замиралъ и опять наступала тишина. Я вышелъ вонъ изъ деревни. Все тихо и пусто, кругомъ голое, гладкое, широкое пространство, кой-гд; окаймленное л;сомъ, котораго черныя зубчатыя вершины р;зко рисуются на голубомъ фон; неба. Ночныя т;ни бережно приподнимаются; все притаилось, будто замерло въ благогов;йномъ ожиданіи. Въ этой простой, однообразной картин;, въ этой таинственной тишин;, было что-то величавое, неизъяснимо-прекрасное. Чувство восторженнаго умиленія охватило мою душу; въ ней не было м;ста личнымъ желаніямъ и страстямъ. Б;дный сынъ праха, я чувствовалъ силу генія въ развернутомъ передо мной художественномъ произведеніи! Я остановился какъ вкопанный, сложивъ руки и устремивъ глаза на раскинувшійся надо мной широкій сводъ, и чудилось мн;, что кто-то глядитъ на меня оттуда глубокимъ, проницательнымъ взглядомъ...
      

    V
      
       Ц;лую нед;лю шолъ проливной дождь. Казался природа плакала съ неудержимымъ отчаяніемъ, и наплакавшись до истощенія силъ, отдыхала, какъ больная. Наконецъ солнце какъ-то особенно прив;тливо и томно выглянуло изъ-за толпы блуждающихъ безц;льно облаковъ, но не вдругъ начало обогр;вать землю: оно нехотя, небрежно бросало яркіе лучи, разсыпаясь брильянтами въ дождевыхъ капляхъ и снова пряталось за встр;чныя облака. Только къ вечеру, когда облака совершенно разс;ялись, оно съ радостнымъ трепетомъ залило теплыми лучами все, что ни попадалось на пути. Но я не слишкомъ обрадовался солнцу, я находилъ особенную прелесть въ ненасть;. Въ наслажденіи ненастьемъ я находилъ что-то серьозное и глубокое, чего не пром;нялъ бы за безпечное веселье, которое наводитъ веселое сіянье солнечныхъ лучей. Вотъ почему я не сп;шилъ воспользоваться хорошимъ вечеромъ и остался дома, когда вс; ушли гулять. Я долго ходилъ по комнатамъ. Я какъ-то особенно любилъ быть одинъ въ дом;; хорошо я привольно быть одному и думать: это не то, что запереться въ т;сной комнат;, какъ это я часто д;лалъ подъ предлогомъ занятій, когда хот;лось думать. Я обошолъ весь домъ и мн; захот;лось войти въ комнату Зенаиды. Я вошолъ. Я никогда не былъ въ этой комнат;. Въ ней было довольно безпорядка, и это мн; понравилось: я им;лъ отвращенье къ н;мецкой акуратности. Я с;лъ на диванъ предъ рабочимъ столикомъ, и задумался о Зенаид;. Благодаря дурной погод;, которая не выпускала изъ комнаты, члены семейства въ это время бол;е им;ютъ случая высказываться и сталкиваться между собою. Разница въ характерахъ Анатолія и Зенаиды съ каждымъ днемъ становилась очевидн;е. Анатолій, мелочной и завистливый, не выносилъ ея превосходства, онъ старался уничтожить ее, въ пустякахъ показывалъ свою власть, придирался къ ея словамъ, къ самымъ незначительнымъ поступкамъ и толковалъ ихъ въ дурную сторону. Съ своей стороны Зенаида хот;ла поставить себя вн; всякой власти; я удивлялся ея ум;нью давать иногда самому щекотливому разговору шуточный оборотъ или поставить своего противника въ такое положеніе, что онъ или долженъ согласиться, или явно выказать свое нев;жество. Во всякомъ случа; она ум;ла сохранить свое достоинство; но т;мъ не мен;е, положеніе ея было незавидно. Между Зенаидой и моимъ братомъ завязалась тайная вражда, непонятная, можетъ быть, для нихъ самихъ; она быстро развилась не об;щала ничего добраго.
       Голоса въ саду заставили меня обернуться къ окну: Зенаида и Анатолій рука объ руку шли по дорожк;. Они живо разговаривали и см;ялись, и сколько искренности было въ этомъ весель;! Я невольно залюбовался на эти красивыя молодыя лица; вс; мои мрачныя мысли разс;ялись. Впечатл;ніе было сильно; въ эту минуту я былъ близорукъ: мысль моя не шла дал;е этой гладкой, св;тлой поверхности.
       Я долго еще оставался въ этой комнат;, гд; все, начиная отъ развернутой книги до брошеной на диван; мантильи, которую сегодня я вид;лъ на ней, все говорило о недавнемъ присутствіи хозяйки. Вдругъ дверь быстро отворилась, и Зенаида вышла въ комнату. Въ жизнь мою я не былъ такъ сконфуженъ.
       -- Вы зд;сь зач;мъ? спросила она весело, подходя ко мн; и смотря на меня пристально.
       -- Я... я... искалъ карандашъ.
       -- И ищете на диван;, сложа руки? Много же вы найдете! Сказывайте, зач;мъ пришли? продолжала она настойчиво.
       Я см;шался и не помню что отв;чалъ.
       -- Такъ-то? сказала она и погрозивъ мн; пальцемъ.-- Хорошъ! Да чтожъ вы стоите? Вотъ хоть бы помогли од;ться.
       Она подала мн; свой бурнусъ.
       -- Ну теперь пойдемте гулять. Что вы все сидите въ комнат;!...
       -- Пожалуй пойдемте, отв;чалъ я равнодушно.
       -- Отчего это вы тамъ невеселы? спросила она, когда мы вышли въ садъ.
       -- Чему-жъ мн; радоваться?
       -- Не радоваться, но быть, какъ вс;. Знаете ли что? Мн; давно хот;лось съ вами поговорить. Вы отличный челов;къ, но вы большой эгоистъ. Васъ нужно исправить и тогда изъ васъ будетъ что-нибудь хорошее. Отчего вы б;гаете людей? Это непростительно, потому что такихъ людей, какъ вы, немного.
       Я засм;ялся.
       -- Хандрить не хорошо! сказала она, не обращая вниманія на мой см;хъ.
       -- Вы, кажется, хотите привести меня на путь истинный? сказалъ я со злостью.
       Зенаида молчала. На лиц; ея не было и т;ни досады.
       -- Вы хотите щеголять сердцемъ, продолжалъ я. -- Это старая штука!
       Она молчала. Лицо ея было спокойно и грустно.
       Мы встр;тились съ сестрами и я ихъ оставилъ.
       На душ; моей легло какое-то гадкое, безпокойное чувство, больное сердце выло отъ посторонняго прикосновенія. Что она ко мн; пристаетъ? Что ей нужно? -- думалъ я и меня разбирала злость.
       Я долго гулялъ въ рощ; и поздно вечеромъ, возвращаясь домой, я увидалъ Зенаиду. Она сид;ла у воротъ на скамейк; и слегка покачивалась на м;ст;, какъ это было всегда, когда она задумывалась. По м;р; того какъ я подходилъ, враждебныя чувства мои къ этой женщин; см;шались съ другими, противоположными чувствами, внезапно нахлынувшими при взгляд; на нее. Голова моя шла кругомъ; сердце замирало: я готовъ былъ броситься передъ нею на кол;ни, излить мою душу... Но я опомнился и прошелъ быстро, не взглянувъ на нее.
       -- Александръ, крикнула она мн; всл;дъ: -- подите сюда!
       Я остановился, не в;рилъ ушамъ и не обернулся назадъ, до т;хъ поръ пока снова не услышалъ: -- Александръ, подите сюда!
       Я подошолъ.
       -- Вы сердитесь? -- сказала она и протянула мн; руку. -- Помиримтесь! -- и въ выраженіи голоса, съ которымъ были сказаны эти простыя слова, въ выраженіи ея св;тлыхъ глазъ -- было столько искренности, участія и симпатіи... Я горячо ц;ловалъ ея руку и не знаю ч;мъ бы кончилъ эту сцену, еслибы она не прервала меня:
       -- Пойдемъ домой! Поздно, сказала она.
       Мы пошли. Она о чемъ-то заговаривала; я слушалъ ее голосъ и ловилъ слова, не разбирая смысла: сердце мое было полно безотчетнаго довольства. Мы вошли въ домъ. Она пошла на балконъ: я сл;довалъ за нею, не отдавая себ; отчета, для чего я это д;лалъ. Мы много говорили. Я никогда не забуду этого вечера. Погода были недурна: ночь самая обыкновенная, но т;мъ не мен;е прекрасная; прекрасная своей примиряющей тишиной, своею торжественностью. Деревья сада тихо качали кудрявыми вершинами и с;тка ихъ т;ни слегка шевелилась на полу балка. Красивая голова моей собес;дницы и вся ея граціозная фигура четко рисовалась въ полумрак;; мягкій воздухъ будто гладилъ меня по лицу и чувство наслажденія разлилось у меня въ груди: то же чувство св;тилось въ неподвижномъ, будто забывшемся взгляд; Зенаиды. Я былъ готовъ согласиться, что жизнь прекрасна, что въ ней много высокихъ наслажденій, и можетъ-быть въ это время нефальшиво понималъ ея простой, глубокій смыслъ.
       -- Да, хорошо жить на св;т;! сказалъ я.
       -- Тому, кто ум;етъ находить хорошее и пользоваться имъ, отв;тила Зенаида, и будто въ подтвержденія ея словъ изъ залы принеслись звуки фортепьяно: Нелли п;ла "Гондольеръ молодой". Я очень любилъ эту п;сню: слова ея, выраженіе, съ которымъ они были проп;ты, затронули мое сердце и заронили въ него чувство самонад;янности и довольства. Я в;рилъ въ возможность счастія, а время шло и безвозвратно уносило вм;ст; съ соромъ будничной жизни все, что въ ней было р;дкаго и дорогого...
      

    VI
      
       Зенаида пыталась внести смыслъ въ домъ моей матери, окружила себя людьми съ здравыми понятіями, съ новыми воззр;ніями: то были большею частью молодые люди безъ громкихъ именъ и связей, съ одними личными достоинствами. Она много читала и почти никуда не вы;зжала: все это сильно не нравилось моей матери и она приписывала ея занятія и поступки желанію показать себя достойн;е ея дочерей и племянницъ, воспитаніемъ которыхъ очень гордилась. Сестры отдалялись отъ Зенаиды и по своему обсуживали и осм;ивали ея слова и поступки. Зенаида съ обыкновеннымъ своимъ тактомъ, полнымъ достоинства и благопріятства, отстаивала себя и, всегда в;рная себя, твердо шла своимъ путемъ, несмотря на мелкія оскорбленія и придирки. Явленіе этой личности произвело сильное впечатл;ніе въ нашемъ семейств;; каждый волею или неволей чувствовалъ ея вліяніе. Я вид;лъ въ Зенаид; мой идеалъ женщины; ея жажд; д;ятельности и знаній, мечтамъ о свобод;, презр;нію пустоты и мелочности -- я горячо сочувствовалъ.
       -- Н;тъ, вы не правы, сказала мн; Зенаида, когда я говорилъ ей о моихъ безплодныхъ трудахъ, растраченныхъ напрасно силахъ:-- у жизни есть ц;ли, для которыхъ можно отдать жизнь, есть мгновенія, за которыя можно много и долго страдать.
       -- Укажите мн; эти ц;ли, дайте мн; эти мгновенія! сказалъ я въ порыв; невыразимой тоски. Она молчала.
       -- Ч;мъ же заплатитъ мн; жизнь за вс; в;рованія, которыя она отняла,-- говорилъ я,-- за вс; благородныя стремленія, которымъ она посм;ялась?
       -- Такъ вотъ оно что! Вы хотите торговаться съ жизнью и боитесь проиграть... Вы слишкомъ мелочны, слишкомъ расчетливы и себялюбивы: вы не стоите лучшей участи.
       -- Разв; я говорю о возмездіи? -- Я только хочу вид;ть результатъ моихъ усилій...
       -- Ждите.
       -- Чего же ждать, когда все вошло прахомъ?
       -- Значитъ вы не ум;ете взяться за д;ло. Гд; вашъ проектъ объ арестантахъ?
       -- Не приняли.
       -- А статья о приходскихъ училищахъ?
       -- Все вошло къ чорту !
       Зенаида задумалась. Я смотр;лъ на нее съ какимъ-то злобнымъ, горькимъ торжествомъ. Она ушла на балконъ. Я долго сид;лъ одинъ и думалъ, но мало-помалу вс; горькія чувства успокоились и улеглись въ моей груди. Я вошолъ къ Зенаид;.
       Мы заговорили о новой актрис;, вспоминали впечатл;ніе, произведенное ея игрой, потомъ перешли вообще на искусство и оба такъ воодушевились, что впечатл;ніе перваго разговора почти сгладилось. Мы не зам;тили, какъ подошолъ Анатолій.
       -- Зенаида, ты ;дешь завтра къ Зеленовскимъ? спросилъ онъ.
       Я зам;тилъ вдругъ, какъ губы Зенаиды сжались и брови нахмурились.
       -- Н;тъ, отв;чала она.
       -- Н;тъ? повторилъ изумленный Анатолій. -- А если я тебя прошу?
       -- Все равно: я не могу.
       Анатолій вспыхнулъ.
       -- Послушайте, Зенаида, сказалъ онъ серьозно: -- это изъ рукъ вонъ. Вы по одному какому-нибудь странному капризу, изъ желанія противор;чить, такъ какъ это вашъ конекъ, хотите меня сд;лать дуракомъ передъ Зеленевскимъ. Я сказалъ ему, и ты будешь...
       -- Кто жъ тебя просилъ объ этомъ? Ты знаешь, что я не люблю туда ;здить.
       -- Но если я хочу, чтобъ ты была!..
       Зенаида молчала,
       -- Если вы не ;дете къ Зеленовскимъ, то не по;дете ни къ вашимъ Т;щинымъ, ни Марусинымъ.
       Я всталъ и ушолъ въ садъ.
       -- Вы пренебрегаете людьми, которыхъ я уважаю, и знакомствомъ съ которыми дорожу; вы ни во что ставите мои интересы -- слышалось съ балкона.
       Я долго ходилъ по саду. Ночь была сырая и холодная, какія обыкновенно бываютъ въ начал; августа. Густой б;лый паръ стлался по земл;, зв;зды гор;ли тускло, въ воздух; волновалась мутная мгла и сердце мое, на минуту полное мира и спокойствія, ныло отъ сомн;нія и тоски.

    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Семейство Зеленовскихъ познакомилось съ нами вскор; посл; свадьбы Зенаиды. Мать Серг;я Петровича, надменная и капризная старуха, на вс;хъ смотр;ла свысока и покровительственно, особенно на Зенаиду, родныхъ которой никто не зналъ. У Серг;я Петровича были еще дв; сестры, довольно безцв;тныя личности, пропитанныя претензіями матери. Все наше семейство было въ восторг; отъ такого знакомства и очень тщеславилось имъ. Зеленовскій расточалъ вниманіе Нелли и вс; р;шили, что быть свадьб;; только Зенаида оставалась равнодушной къ общей радости.
      

    VII
      
       Разъ какъ-то я гулялъ въ рощ;. Погода была тихая и ясная, но гуляющихъ почти никого не было, вс; съ;зжались въ городъ. Августъ былъ въ конц;; повсюду в;яло близостью осени. Солнце уже не жгло и не сверкало весело: оно пряталось за облака и рано уходило на ночлегъ. Я с;лъ у пруда и смотр;лъ какъ, развернувшаяся передо мною картина, что такъ недавно н;жила взглядъ роскошью растительности и св;жестью красокъ, бл;дн;ла, сбрасывая съ себя пышное убранство, и будто говорила мн; свое посл;днее "прости!" -- и сердце мое бол;зненно отозвалось на этотъ грустный прив;тъ. "Возвратится!" говорилъ я самъ себ;, смотря на удаляющееся л;то и желая заглушить безотчетное уныніе; а въ груди моей что-то плакало, вторя нескончаемой, заунывной п;сн; в;тра. Мн; хот;лось обнять эту картину, чтобы хоть на мигъ удержать разрушеніе, защитить ее отъ неумолимой силы, предъ которой такъ безропотно склонилася она. Кругомъ все было тихо, и мн; казалось, что я одинъ посреди этой пустыни; но вотъ изъ-за густой группы л;са, за которую, извиваясь, уходилъ прудъ, послышались голоса и вскор; на пруд; показалась лодка. Она медленно приближалась и я узналъ сидящихъ въ ней знакомыхъ лицъ: то были Зеленовскій, Зенаида и Нелли. Они поровнялись со скамейкой, на которой я сид;лъ: меня никто не зам;тилъ. Зеленовскій опустилъ весла и говорилъ что-то съ большимъ одушевленіемъ, Нелли слушала опустивъ глаза и немного отвернувшись, онъ смотр;ли на Зениду, которая сид;ла напротивъ. Она казалась взволнованную и почему-то это под;йствовало на меня непріятно. Я поздно возвратился домой: у насъ былъ Зеленовскій и еще н;сколько гостей. Вс; сид;ли въ зал;, разговаривали, спорили, см;ялись. Я вышелъ на балконъ и с;лъ на нижнихъ ступеняхъ л;стницы. Вскор; за мной на балконъ вошли Зенаида и Зеленовскій. Зеленовскій говорилъ что-то съ большимъ жаромъ; я началъ прислушиваться.
       -- Еслибы я искалъ только женщины, я бы очень много нашолъ ихъ, говорилъ Серг;й Петровичъ: -- и для чего же я бы искалъ ее именно въ васъ?
       Я не раслушалъ что отв;тила Зенаида.
       -- Какія-жъ вамъ нужны доказательства? продолжалъ онъ.-- Ч;мъ наконецъ вашъ мужъ заслужилъ право на вашу любовь? Разв; т;мъ, что васъ за него отдала ваша мать, а меня вы избираете сами?
       -- Чтожъ будетъ потомъ? сказала Зенаида посл; долгаго молчанія.
       -- Вы предпочитаете оставаться съ вашей золотой срединой?
       -- Ктожъ вамъ это сказалъ?
       -- Такъ чтоже?.. Что вамъ м;шаетъ? Неужели вы придерживаетесь извращенныхъ понятій нравственности? Неужели принадлежать мужу, котораго не любишь и не уважаешь по вашему нравственно? Въ васъ н;тъ даже самолюбія!.. В;дь вы знаете, что я люблю васъ...
       -- Этого мало: нужно, чтобы я любила.
       -- Вы никого не полюбите! отв;чалъ Зеленовскій посл; долгаго молчанія.
       Дверь балкона стукнула: вошолъ мой братъ и Т;щинъ. Они заговорили о балахъ въ Сокольникахъ. Братъ ув;рялъ, что тамъ не стоитъ быть: публика дрянь, зала никуда не годится. Т;щинъ вступился за залу. Анатолій ув;рялъ, что она могла быть лучше.-- Но в;дь и вс; существующіе предметы могли быть лучше! глубокомысленно зам;тилъ Т;щинъ.
       -- Я съ этимъ согласенъ, отв;чалъ братъ: -- но въ Сокольникахъ должно быть лучше...
       Разговоръ продолжался въ этомъ род;. Наконецъ Т;щинъ и Анатолій ушли въ комнату.
       -- Вотъ вы кого мн; предпочли? сказалъ Зеленовскій Зенаид; всл;дъ уходящаго Анатолія.
       Зеленовскій скоро у;халъ. Съ этого дня онъ почти пересталъ къ намъ ;здить. Моя мать и сестры сд;лались къ нему очень холодны; но все мое вниманіе было обращено на Зенаиду. Я зам;тилъ, что все семейство смотритъ на нее какъ-то враждебно, сестры втихомолку сов;туются о чемъ-то, и едва подходитъ Зенаида, какъ он; прекращаютъ разговоръ. Мать особенно сд;лалась холодна съ ней. Зенаида почти не выходила изъ своей комнаты; вс; ея знакомые оставили ее, потому что мать и Анатолій обращались съ ними очень нелюбезно. Наконецъ братъ съ женою у;халъ на свою квартиру.
       Въ дом; нашемъ безъ нихъ точно опуст;ло: сестры притихли, мать начала хандрить, гости съ;зжались р;дко. Я почти пересталъ вид;ть Зенаиду; она ;здила къ намъ р;дко, я къ нимъ почти никогда. Бывало въ сумерки, когда я безъ огня хожу въ зал; съ любимыми думами, часто въ какомъ-то забытьи я останавливался и смотр;лъ на двери прежней комнаты Зенаиды. Я ждалъ, что вотъ отворятся эти двери и покажется высокая, смуглая женщина. Я съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивался и -- слышался мн; шумъ ея шолковаго платья, въ глазахъ мелькали неопред;ленныя т;ни; мало-помалу он; сгруппировались въ одинъ любимый образъ: онъ д;лался все ясн;е и ясн;е, и приближался ко мн; медленной, величавой походкой Зенаиды... Я хватался за голову, б;жалъ вонъ и долго ходилъ по улицамъ безъ мысли и ц;ли.
      

    VIII
      
       Разъ какъ-то Зенаида пришла къ намъ утромъ. Сестеръ и матери не было дома, а ей непрем;нно нужно было ихъ вид;ть Я сказалъ, что он; скоро возвратятся и она осталась дожидаться.
       -- Вы кажется читали, Александръ? сказала она мн;.-- Прошу васъ, продолжайте: я не буду м;шать вамъ.
       Я ув;рялъ, что мн; пріятн;е говорить съ ней: она не обратила вниманія на мои слова, с;ла поодаль чутъ меня и задумалась. Я зам;тилъ, что она особенно грустна, и чтобы развлечь ее, я заговорилъ о постороннихъ предметахъ. Мало-помалу ея веселость возвратилась: она казалась особенно оживленною, острила и какъ-то неестественно см;ялась; но въ ея шуткахъ проглядывала жолчь и горечь.
       -- Ахъ, какъ тяжело! сказала она схвативъ себя за голову.-- Вотъ это хорошая пословица "Что им;емъ -- не хранимъ, потерявши плачемъ". Какъ бы я не хот;ла теперь разставаться съ Москвой: зд;сь все-таки лучше, ч;мъ гд;-нибудь въ провинціи.
       -- Везд; хорошо, гд; васъ любятъ! сказалъ я, не понимая кчему все это она говоритъ.
       -- Не знаю, отв;чала она: -- меня никто не любилъ.
       -- Неправда... сказалъ я, не смотря на нее.
       -- Вы думаете? спросила она, и я чувствовалъ, что она на меня смотр;ла.-- Если любовь можетъ существовать при желаніи пріобр;сть любимую личность въ свою собственность, подчинить своему произволу, присвоить себ; право располагать ея судьбой, взять на себя отв;тственность за ея поступки, вм;шиваться въ д;ло ея сов;сти, то и меня любили. Можно ли же не желать избавиться отъ такой любви? Но какъ избавиться?
       Она закрыла лицо руками и съ минуту сид;ла неподвижно. Но вотъ она подняла голову, и въ ея лиц;, въ самой поз; было столько величія и глубокой покорности. Н;сколько времени мы молчали.
       -- Отчего вы не бываете у насъ? спросила вдругъ Зенаида.
       -- Некогда... отв;чалъ я въ смущеніи.
       Она посмотр;ла на меня своимъ пристальнымъ проницательнымъ взглядомъ и настойчиво повторила:
       -- Отчего?
       Я чувствовалъ, что красн;лъ, и у меня не было силъ сказать что-нибудь.
       -- А, такъ вотъ оно что!.. сказала она. -- Значитъ я не ошиблась... Она медленно встала и взяла свою шляпку. Я подошолъ къ ней. Какое-то предчувствіе говорило мн;, что я ее бол;е не увижу. Мн; хот;лось удержать ее, насмотр;ться на это милое лицо... Я обнялъ ея талію и плакалъ какъ безумный.
       Когда я взглянулъ на нее, лицо ея было печально и серьозно!
       -- Зенаида, я такъ люблю васъ... А вы!..
       -- Любите: проговорила она не смотря на меня, и мн; показалось, что голосъ ея дрожалъ. Она над;ла свою шаль и вышла изъ комнаты. Я молча смотр;лъ ей всл;дъ и сердце мое разрывалось. Я понималъ, что она уходила навсегда и уносила съ собой вс; мои радости и надежды на счастье. Мн; было горько и обидно.
       На другой день совершенно неожиданно явился ко мн; мой братъ.
       -- Мать очень сердится? спросилъ онъ меня.
       Я отв;чалъ, что ничего не зам;тилъ. Да и за что ей сердиться?
       -- Разв; ты ничего не знаешь? спросилъ онъ.
       -- Н;тъ... Что такое?
       -- Это просто несчастье! я теряю голову и не знаю что д;лать.
       Онъ пододвинулъ ко мн; свой стулъ
       -- Вотъ видишь въ чемъ д;ло, началъ Анатолій. -- Нелли вздумалось влюбиться въ Зеленовскаго, или она просто м;тила за него замужъ,-- это все равно, ну и мать была рада. А Зеленовскій провелъ ихъ вс;хъ: онъ былъ влюбленъ въ Зенаиду. Было у нихъ тамъ что, или н;тъ,-- чортъ ихъ знаетъ, только мать ужасно сердится, что не состоялась свадьба Нелли. И пускай бы еще сердилась на одну Зенаиду, а то и на меня тоже. Вотъ еще недавно разсердилась за то, что Зенаида познакомилась съ актрисой. Это конечно нехорошо, потому что компрометируется все семейство: у меня сестры нев;сты; хотя он; живутъ и не съ нами, но все-таки неловко. Да я-то въ чемъ тутъ виноватъ? Что я въ самомъ д;л; -- блюститель нравственности, квартальный надзиратель?..
       Уб;дившись такими доводами въ несчастьи брата, я конечно ему сочувствовалъ, но т;мъ не мен;е не могъ заявить этого сочувствія на д;л;, не могъ придумать, ч;мъ бы помочь горю.
       Черезъ нед;лю сказали мн;, что Анатолій р;шительно поссорился съ женой и она у;хала на л;то въ деревню къ одной своей пріятельниц; Но л;то проходило, а Зенаида не возвращалась. Братъ кажется не очень скучалъ и ея отсутствіе мало безпокоило его. Посл; онъ мн; самъ разсказывалъ, что Зенаида живетъ гд;-то въ гувернанткахъ и онъ этому радъ; жизнь съ ней ему надо;ла, потому что это не женщина, а упрямый чортъ, съ ней нельзя не ссориться; но что при всемъ этомъ ему трудно было съ ней разстаться, потому что былъ влюбленъ.
      

    IX
      
       Въ дом; нашемъ по отъ;зд; Зенаиды все пошло прежнимъ порядкомъ. Сначала въ кругу знакомыхъ моей матери много говорили о ней: одни разсказывали, что Зенаида была влюблена въ Зеленовскаго и хот;ла оставить мужа, но къ счастію, это скоро обнаружилось; другіе -- что мужъ не вынесъ ея скандалезнаго поведенія и выгналъ ее изъ дому, и мало ли еще что говорили! Анатолій очень см;ялся, разсказывая мн; эти сплетни. Что же касается моей матери, то одно имя Зенаиды приводило ее в негодованіе и никто изъ домашнихъ не напоминалъ о ней въ присутствіи моей матери. Какъ скоро это происшествіе перестало въ нашемъ семейств; быть новостью, фантазія краснор;чивыхъ разсказчиковъ истощилась и все забыли о Зенаиде. Я чувствовалъ себя одинокимъ и какъ бы беззащитнымъ среди людей, которые бросали грязью въ мой идеалъ; я чувствовалъ безсиліе, и сколько негодованія и злобы, сколько отчаянія и стыда было въ этомъ чувств;! Я бросилъ службу, знакомства и во ц;лымъ часамъ не выходилъ изъ комнаты. Мало-помалу вс; эти чувства смирились и успокоились подъ гнетомъ апатіи.
       Такъ проходили годы.
       Разъ какъ-то, я сид;лъ одинъ въ моей комнат; и смотр;лъ въ окно. Предо мною раскинулась пестрая картина низкихъ, грязныхъ домовъ съ разноцв;тными крышами. Я мысленно приподнималъ это жалкое рубище города, заглядывалъ во вс; углы отъ роскошныхъ гостиныхъ до мрачныхъ подваловъ, и сколько трагическихъ, раздирающихъ душу картинъ представилось моему воображенію, сколько жертвъ увлеченія, порока и нужды гибло въ этой горячимъ ключемъ бьющей жизни! Въ ушахъ моихъ грем;ли проклятія и слышались подавленные стоны и все это покрывалось общимъ напряжоннымъ шумомъ города, будто усиливающаго подавить внутреннюю боль. И подымались со дна души моей, давно уснувшія подъ гнетомъ апатіи чувства любви и печали...
       Въ это время ко мн; вошолъ Анатолій. Онъ поверт;лся вокругъ меня, и видя, что я не обращаю на него вниманія, с;лъ и довольно таинственно повелъ р;чь о превратностяхъ судьбы, наконецъ договорился до того, что сообщилъ изв;стіе о смерти Зенаиды. Она жила въ гувернанткахъ въ какомъ-то у;здномъ город;, по словамъ Анатолія, переходила изъ дома въ домъ и нигд; не могла ужиться; наконецъ наняла себ; квартиру гд;-то и чердак;, жила въ б;дности, не им;ла даже горничной, б;гала по урокамъ изъ-за какихъ-нибудь грошей, наконецъ простудилась и умерла. Я принялъ это изв;стіе довольно равнодушно. Да и что могло возбудить во мн; подобное явленіе? Смерть похитила жертву, заран;е ей обреченную... Разв; вся эта масса людей, что такъ волнуется и стремится впередъ большимъ потокомъ, не останавливаясь и не вдумываясь, оспаривая другъ у друга право первенства на праздник; жизни, и въ чаду похм;лья ненавидя и пресл;дуя другъ друга съ упорнымъ ожесточеніемъ, -- не падетъ передъ ней безъ сопротивленія и борьбы? Рано или поздно -- не все ли равно?



А. С-ва.

"Время", No 10, 1861


А.  П.
СУСЛОВА
годы  БЛИЗОСТИ
с
ДОСТОЕВСКИМ
ДНЕВНИК — ПОВЕСТЬ — ПИСЬМА
ВСТУПИТЕЛЬНАЯ  СТАТЬЯ
И  ПРИМЕЧАНИЯ
А. С. ДОЛИНИНА

Дневник  Аполлинарии  Прокофьевны  Сусловой  я  использо­
вал  в  одной  своей  работе  о  Достоевском^).  По  нечастым раз­
бросанным записям  за  небольшой  отрезок  времени “  всего  два
года — пытался  я  в  той  работе  восстановить  нравственный
облик  этой  исключительной  женщины,  поскольку  судьба  ее
тесно  сплелась  с  трагической  судьбою  Достоевского  и  с  цве­
тущей молодостью одного из лучших его истолкователей, потому
что  был  он во  многом  ему  конгениален — Василия Васильевича
Розанова.
Я  слышал  потом  упреки  себе  за  то,  что  дневник  был  опу­
бликован  не  полностью.  И  эти  упреки  мне  казались  заслужен­
ными.  У  каждого,  действительно,  могло  шевелиться  сомнение,
не  находился  ли  я,  когда  рисовал  ее  портрет,  под  властью
ложной  интуиции:  заранее  предвзятого  образа,  к  которому
сами  собой  подбирались  факты  и  черты  ее  сложного  харак­
тера,  соответствующие  этому  образу.  А  между  тем  истинное
знание  о ней—кто  же  она, какие  необыкновенные силы  таились
в  ее  душе,  чтобы  оставить  такой  неизгладимый  след  в  жизни
и  творчестве  этих  двух  больших  писателей — чрезвычайно
ценно.  И  не только  с точки  зрения биографической.  Вот ставит
ее  Розанов  в  реальную  связь  с  героинями  Достоевского  вто­
рого  периода:  к  ней  подходит  и  Дуня,  сестра  Раскольникова,
и  Аглая  (из „Идиота").  „Только  Грушенька  (из „Братьев  Кара­
мазовых")— ни-ни-ни.  Грушенька,  русская,  похабная,  в  ней
(Сусловой)  ничего грубого, похабного".  Но если  Дуня  и Аглая,
то  и  Лиза  Дроздова  из  „Бесов",  и,  может  быть,  также  Ах-
См.  Достоевский, т. П,  под  ред.  А.  С. Долинина, изд.  .Мысль"  Ленин­
град  1925  г

дица“—она
  не  умеет  ни  прощать  человеческие  слабости,  ни
понимать  их:  пожалеть  человека  за  его  слабости.
А  в  одном  из  писем^),  от  19  апреля  1865  г.,  к  ее  сестре,
с  которой  он  был  очень  дружен,  Достоевский  говорит  то  же
самое  обыденным  стилем  повседневности:  „Она  требует  от
людей
всего,
  всех  совершенств,  не  прощает  ни  единого  не­
совершенства  в  уважение  других  хороших  черт,  сама же  изба­
вляет  себя  от  самых  малейших  обязанностей  к  людям.  Она
корит  меня  до  сих  пор  тем,  что  я  недостоин  был  любви  ее,
упрекает  меня  беспрерывно,  сама  же встречает  меня  в  63 году
в  Париже  фразой:  „Ты  немного  опоздал  приехать“^),  т.-е.,  что
она  полюбила  другого...  Я  люблю  ее  еще  до  сих  пор,  очень
люблю,  но  я  уже  не  хотел бы любить ее...  мне жаль ее,  потому
что,  предвижу,  она  вечно  будет  несчастна.  Она  нигде  не  най­
дет  себе  друга и  счастья... Она не  допускает  равенства  в отно­
шениях  наших...  считает  грубостью,  что  я  осмелился  говорить
ей;  например,  осмелился  высказать,  как  мне  больно.  Она меня
третировала  свысока.  Она  обиделась  тем,  что  и  я  захотел,
наконец,  заговорить,  пожаловаться,  противоречить  ей'Ч
Это  было  писано,  когда  уже  приближался  окончательный
разрыв  между
ними,
  в  котором  активную  роль  играла  она,  а
не  Достоевский.  Но  пройдут  еще  два  года,  разрыв  станет
совершившимся  фактом,  он  успокоится,  судьба  пошлет  ему
в  последние  спутницы  молодую,  покорную  жену,  перед  ним
благоговеющую,— тогда  снова  будет нарисован портрет  Сусло­
вой,  в  последний  раз; будут  повторены  те  же  черты  ее  харак­
тера,  в  тех  же  почти  словах,  но  уже  в  совершенно  ином  осве­
щении.  То,  что  должно  было  служить ей здесь   в  укоризну,
возводится  в  перл  создания;  на  самую  высшую  ступень  воз­
носится  ее  этический  максимализм,  ее  неуменье  „прощать
людям  ни  единого  несовершенства**.
„...  Я  не  знаю  твоей  жизни  за  последний  год  и  что  было
в  твоем  сердце,  но судя по  всему, что  о тебе знаю,  тебе трудно
быть  счастливой.
1)  Письмо  не  опубликовано.
-)  См.  ниже,  стр.  47,  вторую  запись  в  Дневнике  от  13  августа.
•^)  В  неопубликованном  письме  Д.  к  сестре  ее.
о ,  милая, я  не  к
дешевому необходимому
  счастью
приглашаю  тебя.  Я  уважаю  тебя  (и  всегда  уважал)  за  твою
требовательность,  но  ведь  я  знаю,  что  сердце  твое  не  может
не  требовать  жизни,  а  сама  ты  людей  считаешь  или  беско­
нечно  сияющими  или  тотчас  же  подлецами  и  пошляками.,.
До  свиданья,  друг  вечный*.
Это  из  последнего  письма  к  ней Достоевского  из Дрездена
от  5  мая 1867  года^). Не  о  себе ли  это  говорит  он,  когда  про­
тивопоставляет  ее  непримиримой  требовательности  „дешевое
необходимое  счастье“?
Житейски
  был  он  с  Анной Григорь’
евной,  своей  последней  женой,  весьма  счастлив.  Поскольку
вообще  в  жизни  мыслимо  было  для  него успокоение, оно было
достигнуто.  „Поэзия*  же  всегда  таит  в  себе  непредвиденные
великие  опасности,  и  тот,  кому  нужно  „необходимое  счастье*,
справедливо  ее  опасается.
От  эпохи  Суслова  взяла  свой  идеал  человека,  свои  высо­
кие  нравственные  требования  к  нему.  И  в  соответствии  же
с   умонастроением  эпохи,  пусть  философски  несравненно
более  низкой,  чеі^  предшествующие 40-ые  или 30-ые  годы,  она
обладала  тем  неспокойным  активным  мироощущением,  которое
настойчиво  требовало  действительного  участия  в  создании
новых  форм  жизни.  Прибавим  еще,  что  никакие  традиции
прошлого  над  ней  не  тяготели.  Крестьянка  по
крови,
  она
пришла  в  мир  с  той  неумолимой  прямолинейностью,  с  тем
высоким  нравственным  закалом,  которые  и  являются  типиче­
скими  чертами наиболее ярких  представителей 60-ых  годов. Да,
она  была  по  стилю  души  „совершенно  русская*— русская,
простонародная;  действительно  „раскольница  поморского  со-
гласия‘‘:  по  стойкости,  одержимости одной идеей  и властности
Расскажем  сейчас,  как  можно  короче,  то,  что  знаем  о  Су­
словой  из  ее  биографии.  Это  будет  к  ее  Дневнику,  столь-
необычно  „бесстильному*,  как  бы  предварительным  коммента­
рием,  без  которого  читателю  было  бы  почти  невозможно  про­
никнуть  в  глубь  ее  внутреннего  мира,  порою  так  тщательно
спрятанного  под  внешним  покровом  скупых,  намеренно-холод­
ных,  слишком  обрывистых,  записей.
Письмо  было  впервые опубликовано  Н. Л. Бродским  в  „Недрах"  No  2.
9
Ее отец—крестьянин, крепостной  графа Шереметьева, родом
из  села Панина, Горбатовского  уезда, Нижегородской губернии.
Был  он  человек  незаурядный,  крепкого  нравственного  закала
и больших умственных способностей ^). Надо полагать, что отку­
пился  он  на  волю  еще  до  освобождения  крестьян,  оставаясь
на  службе  у  своего  же  бывшего  помещика  и  занимая  у  него
весьма ответственные должности. В  начале  60*ых годов  он упра­
вляет  всеми  его  делами  и  огромными  имениями,  постоянно
живет  в  Петербурге,  и  дети  его  учатся  в  высших  учебных
заведениях.  А  во  второй  половине  60-х  годов  имеет  уже  соб*
ственную  фабрику  в  Иваново-Вознесенске.
Где  и  в  какой  обстановке  протекло детство  нашей героини,
об  этом  почти  ничего  неизвестно^).  Не знаем  также,  где  полу­
чила  она  первоначальное  образование.  Биограф  ее  сестры,
Надежды  Прокофьевны  (в  свое  время  пользовалась  большой
популярностью,  как  первая  в  России  женщина-врач),  рассказы­
вает,  что  годы  отрочества  она  провела  в  одном  частном  мо­
сковском  пансионе,  по  общеобразовательным  предметам, кроме
новых  языков,  плохо  поставленном^).  Быть  может,  там  же
училась  и  Аполлинария  Прокофьевна?  Сестры  были  очень
дружны,  и  разница  между  ними  всего  в  два-три  года  (Апол­
линария  Прокофьевна  старше;  родилась  в  1840  г.).  В  одном
из  ее  рассказов,  где  героиня  уже  с ранних лет  казалась девоч­
кой  чужой  в  семье  подруг,  гордой,  одинокой  и  никем  не  по­
нятой,— рисуется  быт  женского  закрытого  пансиона  с  такой
подробностью,  с  такими  тончайшими  деталями,  какие  могут
быть  известны  только  тому,  кто сам  находился  в  такой  обста­
новке.  А  пишет  Суслова  свои  женские  образы  обыкновенно
с  себя,  эпизоды  из  личной  биографии  об‘ективирует  в  худо­
жественные  сюжеты.
1)  В  моих  руках  были  письма  его  к  целому  ряду  лиц;  они  написаны
прекрасным  литературным  языком,  совершенно свободным  от  диалектизмов,
виден  в  них  человек  серьезно  начитанный  и  привычный  к  отвлеченному
мышлению.
2)  В  одной из записей Дневника  (см. ниже стр. 87—88) сказано мимоходом,
что  до  15  лет  жила  в  деревне.
См.  „Женский  Вестник"  1867г..  JMs  8;  еще:  „Русские  нрачи-писатели"
Л.  Ф.
Змеева,
  Пет,  1868  г,
J0
Недостаточны  наши  сведения  и  о  ранней  ее  молодости.
Знаем  смутно,  что  она  вращалась  в  среде  студенческой  моло­
дежи;  ходила  вместе  с  сестрой  в  университет  слушать  пу­
бличные  лекции  популярных  тогда  профессоров:  Костомарова,
Спасовича, Стасюлевича и др. И надо думать, что они обе должны
были  играть в  студенческой  среде  роль  очень заметную:  энер­
гичные,  с  пылким  темпераментом,  быстро  и страстно  увлекаю­
щиеся  натуры,  красочно  одаренные,  да  к  тому  еще  особенно
восприимчивые,  по  демократическому  своему  происхождению,
к „светлым освободительным идеям“ эпохи. Не здесь ли та первая
нить,  которая  ведет  нас  к повести  ее  жизни,  связанной  с  До­
стоевским?  Студенчество  принимало  ведь  самое  горячее  уча­
стие—
 для  него они  и устраивались—в  тех  публичных  чтениях
с  выступлениями знаменитых писателей,  где Д-ский  должен был
пользоваться, наравне с Шевченко, особенным  вниманием.  Стра­
далец  только-что  вернулся  из  Сибири  с  ореолом  борца,  так
жестоко  поплатившегося  за  свои  социалистические  убеждения.
Знал  Достоевский,  что  молодежь  встречала  его  восторженно,
как  бывшего  каторжника;  временами,  быть  может,  было  ему
неловко  выступать  в такой  роли,  и  все же выступал.  Ибо  еще
не  пришло  „перерождение  убеждений";  открыто,  во  всяком
случае, еще  не обнаружилось. Пусть оно  даже и подготовлялось,
уже  нарастало,— выставлять  это  на вид  Достоевский  тогда  не
торопился.
И  вот  следующая  нить,  уже  вполне  надежная,  ведущая
сюда,  к  этому  центральному  моменту  в  жизни  нашей  героини:
то,  что  она  очень  рано  сознает  себя  писательницей,  и  первый
свой  рассказ,  „Покуда",  печатает  во  „Времени",  в  журнале
Достоевского.  На вопрос,  когда  и  при  каких  обстоятельствах
они познакомились, у нас есть в ответ пока единственная прочная
дата: цензурная пометка (21 сентября 1861) на пятой книге „Вре­
мени",  где  был помещен этот рассказ.  Считаем  приблизительно
месяц  на  печатание  книги;  остается,  повидимому,  последней
гранью  август  1861  года.  Но,  само  собой  разумеется,  рассказ
мог  быть  представлен  в  редакцию  задолго до печатания  книги,
и  очень  может  быть,  Достоевский  потому  и  дал  ему  место
в  своем журнале,  что  лично  уже  знал  ее.  Рассказ  достаточно
слаб  художественно,  и  невольно  напрашивается  мысль:  именно
П
потому,  что  уже  знал  ее  и относился  к ней  с особенным  инте­
ресом,  его  оценка  оказалась  далеко  не объективной.  Была ведь
она  в  юные  годы  вовсе  не  „холодной  и  не  спокойной";  пле­
няла  мысль,  как  бы  скорее,  на  деле  показать  себя  свободной
от  „предрассудков",  от  общепринятых  норм,  и  первая,  как
уверяет  дочь  Достоевского,  написала  ему  свое  „наивное  поэ­
тическое  письмо"^).  Может  быть,  на  каком-нибудь  публичном
чтении  заметила,  что  произвела  на  него  большое впечатление»
„ушиблаего;
  тогда  пришлось  бы  еще  дальше  назад  отодви­
нуть  их  первое  знакомство.
Но  как  бы  то  ни  было,  несомненно — близость  между ними
установилась  еще  в  Петербурге,  во  всяком  случае,  до  второй
поездки  Достоевского  в  Европу  в  1863  г.  И  можно  заранее
сказать:  когда  близость  эта  приняла  характер  глубоко  интим­
ный,  то  вряд  ли  она  была  для  нее  до  конца  радостной.  Ибо
можно  ли  представить  себе  Достоевского  иначе,  как  только
таким,  который  умел  в  одно  и  то  же  время  любить  и  мучить:
мучить любя и в самой любви. Говорим это не на основании одних
его произведений: так  свидетельствует  Страхов ^), знает и Апол­
лон Майков ^). И в юной восторженной ее душе должны  были от­
лагаться  тяжелыми  пластами какие-то темные переживания. Пе­
реживания  росли,  наслаивались;  узел  затягивался  все  туже,
неминуемо  должен  был  наступить  тот  момент,  когда  человеку
становится  уже  невыносимо,  и  с  закрытыми  глазами  броса­
ется он  в  пропасть,  чтобы  хоть  на  мгновение  избавиться  от
страшного  кошмара  мучительной  действительности.
Ниже  приводится  одно  письмо  Сусловой  к  Достоевскому,
оно  бросает  яркий  свет  на  характер  их  отношений,  подтвер­
ждая  только - что  высказанные  предположения.  „Ты  просишь
не  писать,  что  я  краснею  за  свою  любовь  к  тебе.  Мало  того,
что  не  буду  писать,  могу  уверить  тебя,  что  никогда  не  писала
и  не  думала  писать...  Я  могла  тебе  писать,  что
краснела
за  наши  прежние  отношения,
  но  в  этом  не  должно
1)  См.  „Достоевский  в  изображении  дочери",  стр.  34.
2)  См.  письмо  Страхова  к  Л.  Н. Толстому  от 28/ХІ1893 г. („Толстовский
Музей"  сборник  I,  стр.  307—309).
См.  „Достоевский",  т. II, под ред. А. С.
Долинина
  II,  стр,  175  (в  npH-»
мечании).
12
быть  для  тебя  нового,  ибо  этого  я  никогда  не  скрывала  и
сколько  раз  хотела  прервать  их  до  моего отъезда за  границу
Так  проводится  резко  грань  между  ,,любовью^^  и
проя­
влением
  этой  любви;  не  любовь, — за  нее  она  не  краснела,
отношения
  были  для  нее  тяжки,  глубоко  оскорбительны.
Не  знаем  точно,  когда  эти  строки  писались:  отклик  ли  это
непосредственный  только-что  пережитому.  Но  без  сомнения
писала  тогда,  когда  близость  еще  была; петербургский  период
встает  не  как  далекое воспоминание  о былом, а  свежо  и остро.
Не
„краснею  за  свою  любовь",—
 очевидно,  она  еще
длится:  не  за
прежнюю.
  Вряд  ли  писала  бы  так  после
путешествия  по  Италии,  в  1864  г.,  тем  более — в  1865  г.  Но
самое  главное,— что  говорит  она  это  самому  Достоевскому,
чувствуя,  очевидно,  право  свое  так  говорить  с  ним.
А  дальше  письмо  еще  теснее  подводит  к  исходному  мо­
менту  нашей  драмы;  характер  их  отношений,  в  ранний  петер­
бургский  период,  воспринимается  уже  почти  ощутимо,  так
что  невольно  возникает  вопрос:  не  здесь  ли  скрыта  основная
причина,  которая  сделала  для  нее  совершенно  невыносимой
их  связь  и  неминуемо  должна  была  привести  к  разрыву? Сус­
лова  пишет:  „Они,  отношения,  для  тебя  были  приличны.  Ты
вел  себя,  как  человек  серьезный,  занятой,  который  не  забы­
вает  и  наслаждаться  на  том  основании,  что  какой-то  великий
доктор  или  философ  уверял  даже, что  нужно пьяным  напиться
раз  в  месяц.  Ты  не  должен  сердиться, что  я выражаюсь легко,
я  ведь  не  очень  придерживаюсь  форм  и  обрядов".— Вот  что
она  разумеет  под  словами:
„отношения"
  в  отличие  от
„любвиЗа
  любовь  она  бы  „не  краснела";  в том  и  трагедия,
что  любовь  оказалась  в  действительности  далеко  не  такой
чистой  и  возвышенной,  какой  впервые  предстала  она  юным
девическим  мечтам  ее.  Были  жгучие  наслаждения;  было,  по
всей  вероятности,  отнюдь  не  радостное,  распаленное  сладо­
страстие  и  в  то  же  время  какая-то  строгая,  жестокая  „мето­
дичность"  „человека  серьезного  и занятого".  Тогда бы  каждый
приход  его  приносил  с  собою,  вместе с захватывающими пере­
живаниями  сладостно  - грешными,  и  глубокое  незабываемое
оскорбление.  И  раскалывался   надвое  образ  „сияющего":
„князь"  и  „самозванец";— не
эрос, а  пато
 с.  И  тем  более
13
мучительно  переживалось  превращение,  что  ведь  это  был  он,
творец  „Униженных  и  оскорбленныхсам  только - что  обли­
вавшийся  слезами  умиления  над  идеалом  чистой  самоотвер­
женной  любви  главного  героя  романа.
В  письме  к  Волжскому,  плененный неиссякаемым,  несмотря
на  долгие  годы,  чувством  обиды,  быть  может,  и—мести  за  ее
уход,  за  те  слезы,  которые  он  проливал,  „не зная,  что с собой
делать,  куда деваться в тоске  по ней^^— В. В. Розанов воспроиз­
водит  между  прочим  такой  диалог:
„Почему  же  вы  разошлись,  А  [поллинария]  П  [рокофь-
евна] — (разумеется  с  Достоевским)?
—  Потому  что  он  не  хотел  развестись  с  женой,  чахоточ­
ной,  „так  как  она  умирает**.
—  Так  ведь  она  умирала?
—  Да.  Умирала.  Через  полгода  умерла.  Но  я  уже его  раз­
любила.
—  Почему  разлюбили?
;—  Потому что  он  не  хотел  развестись.
Молчу.
—  Я  же  ему  отдалась  любя,  не  спрашивая,  не  рассчиты­
вая.  И  он  должен  был  так  же  поступить.  Он  не поступил,  и я
его  кинула...**
Розанов  утверждает:  „Это  ее  стиль,  разговор  у  меня  с ней
этот  был,  и  почти  буквален.  Тезисы  во  всяком  случае  эти
самые
Весь  Дневник,  который  здесь  печатается,  полностью  от­
рицает  эти  „тезисы**, как и отрицает  их  только что приведенное
ее  письмо  к  Достоевскому,  письма  Достоевского  к  ней  и  к ее
сестре.  Да,  это  верно:  она  действительно  ему^  отдалась  любя,
„не  спрашивая,  не  рассчитывая^^  А  фактически  с  женой  он
уже  тогда  развелся:  она  ведь  жила  не  в Петербурге, а во Вла­
димире  и  в  Москве. Причина разрыва  именно  та, которая здесь
указана: она—в самом
характере
  его любви, в  этот первона­
чальный  петербургский  период,  казалось  бы,  еще  никем  и  ни­
чем не  омраченной.
И  вот  возникает  такая тревожная мысль.  Много раз  и сурово
свидетельствует Суслова  против Достоевского в своем Дневнике;
вспыхивает, порою  кажется,  беспричинной  ненавистью  к  нему,
14
греха,  совершенного  им  по  отношению  к Сусловой. Так  откры­
лась  бы  нам  первопричина столь огромной эмоциональной насы­
щенности,  в  плоскости  подобных  переживаний,  „Записок  из
подполья‘‘,  позднее  „Идиота"  (Настасья  Филипповна),  быть
может,  даже  „Исповеди  Ставрогина"  (в  „Бесах").
В этом предварительном сжатом очерке о жизни Сусловой мы
вынуждены  оставить  нашу  гипотезу  неразвернувшейся.  Пусть
мелькает  она  время  от  времени  перед  читателем.  Когда - ни-
будь,  быть  может, удастся  сделать  ее более  убедительной.  Мы
у  преддверия  Дневника: первая  запись  в  нем,  как  раз  в  связи
с  Достоевским,  датирована:  „19  августа.  Париж".  Год  не  ука­
зан,  но  не  подлежит  сомнению,  что  это  1863  год:  Суслова
ждет  его  со  дня  на  день,  они  вместе  поедут  в  Италию,  а  это
случилось  во  вторую  поездку  Достоевского  за  границу  вскоре
после  закрытия  „Времени"  (в  мае  1863  года).  В  предыдущем
году  он  путешествовал  по  Европе  сначала  один,  а конец июля
и  август — вместе  со  Страховым ^).  Суслова  очутилась  вдруг
в  Париже.  Уехала  одна,  без  Достоевского,  весною  или  в  на­
чале  лета,  потому  что  не  хотела  его  дожидаться, — один  этот
факт  не  говорит  ли  уже  за  то,  что  в  их  отношениях  произо­
шла  какая-то  крутая  перемена,  точно  она  действительно  „по­
кинула  его",  торопится  порвать  с  ним,  спасаясь  почти  бег­
ством.  И  вот,  в  течение  этих  нескольких  месяцев,  трех  или
четырех,  которые  она  провела  в  Париже, вспыхнуло в  ее душе
новое  чувство,  молодое  и  яркое,  захватило  ее  с  такой внезап­
ностью,  разожглось  пламенем  такой  слепой  страсти,  что  без
всяких  размышлений  о  будущем,  со  слабой  уверенностью
в  настоящем,  ни  о  чем  не  рассуждая  и  не  взвешивая  послед­
ствий, — она  отдала  свое  сердце  и  всю  себя  человеку  чуждой
среды  и  племени^).  Только  бегством  от  самой  себя,  состоя­
нием  как  бы  одержимости  единой  мыслью: скорее и как  можно
дальше,  бесповоротно  оттолкнуться от недавнего пережитого,—
нужно  объяснить  эту  столь  быстро  загоревшуюся страсть. Или:
душа  ее, после петербургского периода, не была уже столь юной
1)  См.  материалы  к  биографии Достоевского, изд. 1883 г. стр. 240—243.
2)  Из  Дневника  видно, что  он  родом  испанец, — не  то  студент-медик,
не то  молодой  врач,  по  имени  Сальвадор.
16
и  чистой?  От  любви  мрачной,  размеренно  методичной,  бро­
силась  она  к  любви:  человека,  пусть  элементарно  несложного,
ничем  не  одаренного,  но,  быть  может,  именно  этой  простотой
своей  и  пленительного, — своим  крепким  душевным здоровьем.
В  „Игроке^,  где  личный  сюжет  с  Сусловой  ближе  всего
претворен,  говорится,  в  связи  с  „французиком**  де-Грие,  о  той
„законченной**  внешней форме европейца,  которая  так нравится
именно  русской  женщине.  По  нескольким  чертам,  разбросан­
ным  в  Дневнике  в  разных  местах, встает  перед нами образ  мо­
лодого  „красивого  зверя**,  с  едва  проступающим  на  верхней
губе  пушком;  у  него  гордое,  мужественное,  самоуверенно
дерзкое  лицо  и  безукоризненные  аристократические  манеры.
И  прежде  всего  эта  необыкновенная самоуверенность, которую
русские  ошибочно  принимают  за  крайне развитое чувство  соб­
ственного  достоинства, никогда  не  допускающее  человека уни­
жаться  до  лжи  или  обмана.  Так  стремительно  и  сложно
запутывается  сейчас  второй,  главный  узел  в  жизни  Сусловой.
Подобно  власти  де-Грие  из „Игрока**—тоже над  Аполлинарией
(„Полина Александровна**),—- власть и этого европейца с „закон­
ченной формой^ над Сусловой оказалась беспредельной. Гордая,
независимая,  ценившая превыше  всего  свое  свободное  „я**,—
она  позволяла  себе  стоять  перед  ним  в  согбенной  позе  умо­
ляющего, когда тот стал  постепенно  к  ней  охладевать,—ей  так
не  хотелось  этому  верить—и  убеждала  себя, что  все  еще  лю­
бима.  Слишком  короткой  оказалась  эта новая  яркая  полоса  ее
жизни,  оставившая  на  долгие  годы  такой  глубокий  след  в  ее
душе:  в  течение  всего  нескольких  месяцев — лета  и  ранней
осени — была  пройдена  она  до конца.  Буквально за миг счастья
поплатилась  муками  разочарованья,  горькой  неотомщенной
обиды,  стыда  и  раскаяния.
Достоевского  Суслова  воспринимала  очень  сложно.  Двой­
ственным  являлся  он  ей;  в  сиянии  высшего  идеала  и  в  то  же
время — мутной,  тяжелой,  чувственной  стороной  своей.  И  тем
мучительнее  была  обида  для  нее,  как  женщины,  что  наносил
эту  обиду  он,  „сияющий**.  Меркнул  свет  перед  черными  те­
нями,  исходившими  от  него  же,  и  это  было  невыносимо.
А  здесь:  простым  и  ясным, элементарно  сильным  было ее чув­
ство, оттого и казалось оно вначале таким  полным  и  радостным.
Годн близости  о Достоевским.
17
Но,  очевидно,  только  в  самом  начале.  Не  была  бы  Суслова
натурой  столь  исключительно  сложной  и многосторонне  проти­
воречивой, если б  переживала  только  радость.  Через год,  огля­
дываясь  назад  на  недавно  пережитое,  она  кратко рассказывает
в  Дневнике  о  своем  душевном  состоянии  в  те  „ночи,  когда
вдруг  просыпалась,  в  ужасе  припоминала  происшедшее  днем,
бегала по комнате и плакала". Был ужас в том, что снова увидела
лик зверя: повторение,—повидимому, в еще более грубой форме—
того,  что  уже  раз  оттолкнуло  ее  от  себя.
И  вот  ожидало  ее  еще  глубочайшее  оскорбление,  когда
чувственность,  ничем не осложненная,  оказалась  вскоре удовле­
творенной.  С  этого  момента  Дневник  и  открывается,  когда
впервые  стала  улавливать  признаки охлаждения  со всею,  обыч­
ной  для  среднего  пошловатого  европейца,  мелкой  ложью, при­
крываемой  искусственными  ласками,  если  любящая  начинает
тревожиться,  что-то  смутно  подозревая.  И  в  это  время  все
ближе  и  ближе  надвигалась встреча с Достоевским.  Ясно  пред­
ставляла,  как  будет  он  мучиться, когда узнает все то, что было
ею  пережито  в  его  отсутствие.  Сама страдала, жалея Достоев­
ского,  боялась  встречи  с  ним,  принимала  меры,  чтобы  не
произошло  этой  встречи.  И  в  то  же время — все же ждала его,
в  этом  чужом  огромном  и  блудном  Вавилоне;  ждала, быть  мо­
жет,  как  единственного  близкого  человека,  который  может
и  должен  помочь  в  этом  ее  положении,  все  более  и  более  за-*
путывающемся.
Теперь, в  новом,  уже  явно  на нее  надвигавшемся несчастий,
когда  навождение,  исходившее  от  Достоевского,  как  бы  рас­
сеялось, — из  недавнего  прошлого  в  памяти  восстает  облик
только  „великого  и  великодушного": он один  отнесется к ней—
можно  бы  сказать — с  величайшим  бескорыстием  князя  Мыш­
кина.  Так  определяется  содержание  и  основной  тон  первых
страниц  Дневника.  Мотив Достоевского,  в первых  записях еще
слабый,  начинает  вскоре  звучать  все  сильнее  и  сильнее,  пока
совершенно  не  вытеснит— только  на  время — мотивы  париж­
ской  полосы  ее  жизни.
Борются  между  собой,  переплетаясь,  обе  темы:  прошлое
и  настоящее;  Достоевский  ненадолго  снова  появляется  на пер­
вом  месте,  следы  оставляет  и  на  этот  раз  не  менее  глубокие,
18
чем  в  период
петербургский,
  не  меняя  его  также  и каче­
ственно.  Заносится  под  одной  и  той  же  датой  сцена  послед­
него  свидания  с  „законченным  европейцем^*  и  первое  сообще­
ние  о  Достоевском.  Она  пишет  ему  письмо,  которое  здесь  же
приводится:  о  том,  что  он  „едет  немножко  поздно...  Все  изме­
нилось  в  несколько  дней".  Он  когда-то  говорил  ей,  что  она
„не  скоро  можег  отдать  свое  сердце** — она  его  отдала  по
„первому  призыву,  без  борьбы,  без  уверений,  почти без  наде­
жды,  что  ее  любят**... Достоевский надолго запомнит эти слова:
„едешь немного поздно**. Как  мы  знаем из начала очерка, на них
он и  сошлется,  как  на  слова грубые  и оскорбительные,  в своем
оправдании перед сестрой ее, Надеждой Сусловой, когда ^та  бро­
сает ему тяжкое обвинение в том, что он любит наслаждаться чело­
веческими мучениями.'Но о б*е к т и в н о—в этом письме ясно вос­
принимается  черта  какой-то  роковой внезапности, какого-то кру­
того перелома, происшедшего в ее душе. Точно сама недоумевает,
как  это  случилось,  что  так  покорно,  без  борьбы,  без  надежды
отдалась  охватившему  ее  порыву.  И  не  может  себя  порицать
за это, чувствуя за собой какую-то правоту. У Достоевского были
колебания:  „не  скоро отдала ему  свое сердце**, тем и  „ушибла**;
его  именно  пленило  это  целомудрие  девической  чистоты,  ми­
лой  скромности.  Теперь  она  с  грустью  оглядывается  на  ми­
нувшее,  и  перед  неведомым  и  страшным,  которое  таит  в  себе
наступающее „завтра^^из всего пережитого с Достоевским память
отчеркивает  лишь  мгновения  чистые  и  светлые.
„В  эту  минуту — читаем  дальше  в ее Дневнике — мне очень
и  очень  грусти э.  Какой  он великодушный,  благородный. Какой
ум,  какое  сердце**.
Эти  слова  относятся  к  Достоевскому, точно  мысленно  про­
щается  с  ним  навсегда. А  пока, за  эти  несколько  дней  до  его
приезда,  драма  парижская  быстро  нарастает, и скупо — больше
всего  боится Суслова  в  своем  Дневнике  сантиментальностей —
заносятся  ее  перипетии.  Колеблется  между  надеждой  и  отчая­
нием,  жаждой  верить  в  любовь возлюбленного  и очевидностью
фактов, эту  веру  разрушающих,—этих  фактов  становится  с ка­
ждым днем все больше и больше. Вспыхивает на мгновение и чув­
ство  гордости,  проносятся  перед  нею  планы  широкие,  давно
лелеемые:  произойдет  разрыв,  она  станет  еще  свободнее.  Она
2
* 
19
хочет  „видеть  Европу  и  Америку,  съездить  в Лондон (очевидно
к  Герцену)  посоветоваться...  поступить  в  секту  бегунов...
Нужно  жить  полнее  и  шире^...
И  снова  возврат  к  основной  теме  любви,  и  снова  стра­
ницы  Дневника  заполняются  записями  о  двух  главных  лицах
драмы.
Достоевский  приехал  к  ней  до  получения  того  письма,
и  ей  пришлось,  при  первой  встрече,  лично  сказать  обо  всем
случившемся.  Это  первое  свидание  она  подробно  описывает,
рассказывая  не  столько  о  себе,  о  своих переживаниях, сколько
о  нем,  что  он  говорил  и  что  делал,  когда  узнал  об  этой  ро­
ковой  любви  ее.  Себя,  свою  роль  тщательно  затушевывает,
тем  ярче  выступает  роль  Достоевского.  И  то,  что  она  здесь
крайне  обеднила  свое  психологическое  содержание,  не  утри­
рует  своих  переживаний,  не  становится  ни  в  какие  позы, —
делает  эту  сцену особенно убедительной. Позднее, невидимому,
она  пыталась  ее  использовать  для  рассказа,  здесь  впервые
печатающегося:  „Чужая  и  свой".
Попытку  первой  художественной  стилизации  находим  уже
здесь,  на  страницах  Дневника,  в  виде  поправок  на  полях
карандашом  и  разными  чернилами.  Читатель  сравнит  первую
передачу  встречи  с  Достоевским  с  более  подробным  ее  изло­
жением в рассказе; увидит  он,  как  художественное  претворение
отходит  от  первоначальной  редакции,  главным  образом,  в
плоскости  ремарок,  усиливающих  жестикуляцию  героя  и  дра­
матизм  сцены  целым рядом  подчеркнутых  эффектов  сантимен­
тально-романтического  характера.  Суслова  бессильна изменить
что-нибудь  в  основе;  остов  остается,  без  особого  труда  изы­
мается  он  из  художественной  оболочки  определенного  штампа
ее  писательского  стиля.
В  этом  смысле,  поскольку  Суслова  строит  свои  рассказы
по  лично  пережитому,  и  художественные  средства  ее  прости­
раются  преимущественно  на  усиление эмоционального тона, по­
чти  не  затрагивая  мотивов  сюжетного  характера; — ее  худо­
жественная  интерпретация:  „Чужая  и  свой"  для  нас  особенно
ценна. В ней она  была менее связана,  во
времени,
  фактиче­
ской  правдой, — тем  что  происходило  только  в  этот  момент
первой парижской  встречи; и  сумела ввести  несколько новых мо-
20
тивов, тоже отнюдь не сочиненных художественно, а реально пере­
житых.  Мотивы  из  прошлого,  более  далекого,  и — недавнего
прошлого,  ближе  к  окончательному  разрыву  с  Достоевским,
когда  оценка  первого  петербургского  периода  уже  приняла
свои  последние  суровые  очертания.  Здесь  прежде всего важен
образ  героини,  ее  собственный  образ,  воспроизведенный  до­
статочно  полно  и  правильно.  Запоминается  особенно  автоха­
рактеристика:  „Ее  собственные  мнения  были  несколько  резки,
она  не  отличалась  умеренностью  ни  в  похвале,  ни  в  осужде-
нии“.  И  черта  эта  ставится  в  связь  с  ее  глубокой  верой  в че­
ловека  дающей  ей  право  пред‘являть к нему  свои  очень  боль­
шие  требования.  Повторяем  сказанное  в  начале  очерка:  так
воспринимал  ее  и  Достоевский, и в  этом он видел глубочайшую
и  драгоценнейшую  основу  ее  характера;  быть может,  не сейчас
и  не  через  два  года,  когда  переживания  его,  в  связи  с  нею,
были  особенно  остры  и  болезненны, — а  потом,  когда  они уже
разошлись,  душою,  в  сущности,  никогда  не  разошедшись;  уже
после  женитьбы  на  Анне  Григорьевне.  Было  у  Анны  Гри­
горьевны  не  мало  оснований,  чтобы  ревновать  его  к Сусловой
и  не  только  к  их  прошлому;  в  ее  дневнике  есть  об  этом  жгу­
чие  строки.
Сюда  жэ  относим и то,  как героиня рассказа „Чужая и свой“,
словами:
„X
о р ошо  ты
этим
  в о с п о
ль
 з о
в
а л с я", мысленно
прерывает длиннейшую реплику  героя о  том, что слишком много
она значила для него, что под влиянием так  близко подошедшего
к  нему  молодого  прекрасного  существа  в  нем  воскресла  вера
и  „остаток  прежних  сил“.  Подобную  реплику Суслова,  по всей
вероятности,  ни  один  раз  слышала  от  Достоевского  в  первый
петербургский  период  и  тоже, быть может, выражала мысленно,
про  себя,  свою  тяжелую  затаенную обиду словами: „хорошо ты
этим  воспользовался^.  Недаром так  упорно  постоянен этот мо­
тив  в  Дневнике,  неизменно  появляется  каждый  раз,  когда  она
обращается  к  начальной  поре  своей  самостоятельной  жизни
и  к  роли  в  этой  жизни  Достоевского.
Прошлое  держит в своих тисках  настоящее и будущее обоих.
Но  сейчас,  при  первом  свидании,  Достоевский  почувствовал
к  ней  острую  жалость.  Чтобы  рассеять  ее  тоску,  предложил
поехать вместе в Италию, и  он  будет ей
„как  брат“.  Как в
21
истории  с  первой  женой, снова  берет  на себя роль
третьего:
утешителя  и  друга,  так  преданно  отзывающегося  любимому
человеку в самые тяжелые минуты его жизни. Герой „Подполья^,
чтобы  тем  сильнее  казнить  себя,  выставляет  напоказ  всю
свою  мерзость;  тяжелее  всего  воспринимается  его  поступок
с  падшей,  к  которой  он  тоже  вначале  приходит  как  спаси­
тель.  На  этот  раз  на  долго  ли  оставалась  бескорыстной  роль
утешителя  и  друга?  Был  ли  он
„как  брат“?
  Быть  может,
только в первые дни, в минуту первого порыва жалости и состра­
дания.  С  того  самого  момента,  как  Суслова,  хотя  бы  и  на
малое  время,  взята  им  из  омута  парижской  жизни,  отдалена
от  непосредственных  чар  второй  ее  любви,  еще  более  чув­
ственной  и  грешной, — испытание,  ниспосланное  ему  судьбою,
делается  еще  ответственнее.  На  тончайшем  острие  колебалась
в  эту минуту  душа Сусловой, дважды испытавшей жгучие укусы
страстей.  Стало  одинаково  возможным:  либо  падение,  как  она
потом  сама  выражалась,  в  тину  засасывающей  пошлости,
и  дальше — омерзение  к  себе  и  отчаяние,  которое  действи­
тельно  вскоре  пришло  и  чуть  не  окончилось  самоубийством;
либо  осияет  и  спасет  ее  близкий,  человек  в  ореоле,  истинно
до  конца  великодушный. Требовалась  со стороны Достоевского
высшая  жертва.  Как  женщина,  Суслова  стала  теперь  вдвойне
соблазнительна.  И  тоже  на  тончайшем  острие,  в  соответствии
с нею, должна была  колебаться и его душа. Был также одинаково
близок  подвиг  или  еще  большее  падение.  Эти  колебания  вряд
ли  ясно  им  сознавались  уже  тогда или  в  ближайшие  дни. Про­
цесс  совершался  где-то  в  глубине,  сознательно  переживался
вновь  позднее,  в  отражении;  охваченный  страстью,  Достоев­
ский  вначале  не  ощущал  его.  Но  тем  острее  должны  были
быть  потом  его  переживания,  еще  глубже трагедия духа, когда
затихала  страсть,  и  он  мучился  от  того,  что  был  он  далеко
не  „как  брат‘‘,  оказался  ниже  ее доверия.
Не  поднялся  Достоевский  и  на  этот  раз  выше  п е т е р-
б у’р г с к о г о  периода.  Записки  из  „Подполья'*   мучительно
остро  вскрывают именно  эти  его  переживания,  эти  тревоги его
духа.  Они  были  зачаты, быть  может,  в это  самое  время,  напи­
саны  во  всяком случае  сейчас  же  непосредственно  после  пу­
тешествия  с  Сусловой.  И  мыслятся  эти  два  произведения:
22
»Подполье“  и  „И грок“  в  такой  временной  последовательно­
сти.  Был  задуман  сначала   „И грок"  в  плоскости  душевного;
здесь  внимание сосредоточено на сцеплении  внешних  событий  и
на  развертывающейся  страсти.  Алексей  Иванович,  играющий
в  романе,  по  отношению  к  Полине  (Аполлинарии),  роль  До­
стоевского,  так  говорит:  „Во  все  последнее  время  мне  как-то
ужасно  противно  было  прикидывать  поступки  и  мысли  мои
к  какой  бы  то  ни  было  нравственной  мерке.  Другое  управляло
мной".  Но  потребность катарзиса,  в  плоскости  духа,  оттеснила
этот  замысел,  и  выдвинулось  на  его  место  „Подполье".  Нет
необходимости  настаивать  на  сознательном  воспроизведении
своего  личного  сюжета;  важно  то,  что  они  были,  эти  пережи-
виния,  и  источником  для  них,  в  сфере  психической,  является
безусловно  этот  второй  момент,  заграничный,  в  его  истории
с  Сусловой.
3  или  4  сентября  по  новому  стилю  они  выехали  вместе
в  Италию.  Суслова  покидает  Париж  с  чувством  томительной
грусіи  (запись
п
  дневмике  от  5  сентября.  Баден-Баден).  Она
невольно  вспоминает  о  том  душевном  состоянии,  в  котором
она   уезжала  из  Петербурга.   Тогда  была  радость,  избави­
лась  от  тяжелого  кошмара,  и  вновь  воскресали  светлые  наде­
жды  и  мечты  о  новой  и  свободной  жизни.  И  вот,  чем  все  это
завершилось:  „Мне  кажется,  я  никого  никогда  не  полюблю".
Приводится  цитата  из  Лермонтова,  о  котором  она  говорила  по
дороге  с  Достоевским:  „И   ничего  на  этом  свете  благословить
он  не  хотел"...  Да,  он  был  прав.  Жизнь и  ей  кажется  „ничтож­
ной  и  глупой  шуткой".  Тем  контрастнее  воспринимается  на­
строение  Достоевского.  Он  полон  сил,  жизнерадостен,  снова
чувствует  себя  помолодевшим,  его  взволнованное  состояние
проявляется  во  взрывах  неистощимой  веселости,  в  юношеской
беспечности.  (Мы  сейчас  увидим,  как  быстро  это  настроение
обрывается.)
Так  начинается  краткая  полоса  их  совместного   итальян­
ского  путешествия.  Она  продолжалась  не  более  двух  месяцев
и  сыграла  в  их  отношениях  решающую  роль.  И теперь  Суслова
встает  перед  нами  в  несколько  уже  новом  облике  противоре­
чивых  черт  своего  характера.  Казалась  нам  до  сих  пор  стре­
мительной   в  своих  поступках,  прямолинейно-гордой,  особен-
23
но  чутко  и  ревниво  относящейся  к  чувству  человеческого
достоинства, к  чувству  чести.  В  ней  сочетание  наивной  мечта­
тельности  с  позитивной  трезвостью  эпохи,  идеала  чистоты  и
внутреннего целомудрия— со способностью отдаваться во власть
чувственных  темных  страстей.  При  всей  своей  активности, она
все  же  рисовалась  нам  скорее  жертвой,  тратившей  силы  своей
недюжинной  натуры  на  примирение  неодолимых  противоречий
между  идеалом  и  действительностью.  И  вот  улавливаем  в ней
новую  черту:  как  и  Достоевский,  она  тоже  умеет  мучить  не
только  себя,  но  и другого  с  той  же  утонченностью,  у  послед­
него  предела  ею  же  пробужденной  страсти.  Сказывается  эта
черта,  в сущности, уже  в самом  согласии ее  на  совместную  по­
ездку  в  Италию,  еще  ярче — во  время  путешествия.  Пусть  в
первые  дни,  в состоянии отчаяния, верила  в его  „братское**  бес­
корыстие — хотелось верить,— но потом, вскоре, когда мысленно
себе  рисовала это  совместное  путешествие,  и  воскресало  в  ее
памяти  пережитое  с  ним  в  Петербурге,  то  должно  же  было
предстать пред ней положение во всей своей сложности. И, однако,
согласилась  поехать,  взяла  на  себя  ответственность  за  те
мучения, которым  он подвергался целых  полтора  месяца.  В той
ситуации,  в  которой  развертываются  дальнейшие  события,—
когда  она,  любя  другого,  молодого  и  красивого,  им  покинутая
и  все  еще продолжающая  его любить,  позволяет  Достоевскому
подходить  к  ней  очень  близко,  но  полнотою  чувства  ему  не
отвечает,— в этой  ситуации, к  мукам  его неутоленной  страсти  и
ревности  должно  было  еще присоединиться  чувство  оскорблен­
ного  мужского  самолюбия.  Нечто  вроде  презрения  должен
был  ощущать  с  ее  стороны, и это было самое невыносимое. Что
же  это с ее стороны? Утонченная  месть  за  прошлое? И  только?
В  „Игроке“  Алексей  Иванович,  alter  ego  Достоевского,
говорит  о  сложности  своего  чувства  к  Полине:  „И  еще  раз
теперь я  задал  себе  вопрос:  люблю  ли  я  ее?  И  еще  раз  не
сумел  на  него  ответить,  т.-е.,  лучше  сказать,  опять,  в  сотый
раз  ответил  себе,  что  я  ее ненавижу.  Да,  она  была  мне  нена­
вистна.  Бывали  минуты  (а  именно,  каждый  раз  при  конце  на­
ших разговоров), что  я отдал бы полжизни, чтобы задушить  ее...
А  между  тем,  клянусь  всем,  что  есть  святого,  если  бы ..  она,
действительно,  сказала  мне:  „бросьтесь  вниз"  (с  вершины  лю-
24
бой горы), то  я бы тотчас же  бросился и  даже  с наслаждением^*.
И  дальше —  так  рисуется  ее  к  нему  отношение:  „Мысль
о  том,  что  я  вполне  верно  и  отчетливо  сознаю  всю  ее  недо­
ступность  для  меня,  всю  невозможность исполнения  моих  фан­
тазий,— эта  мысль,  я  уверен,  доставляет  ей  чрезвычайное  на­
слаждение,  иначе  могла  ли  бы  она,  осторожная  и  умная,  быть
со  мной  в  таких  короткостях  и  откровенностях?*^  Это  чувство
презрения  со  стороны  Полины  Александровны  подчеркивается
в  „Игроке"  не  один  раз,  и  ощущается  оно  именно  в  этом
позволении  „говорить  ей  беспрепятственно  и  бесцензурно  о
своей любви".  В  художественном  оформлении,  почти  в  той  же
сюжетной  ситуации,  воспроизводится  Достоевским  то  сложное
сплетение  чувств,  которые  кипели  в  нем  в  эту пору,  в  первые
дни  итальянского  путешествия,— ответно  отношениям  к  нему
Сусловой.  Возбужденность  его душевного  состояния  поднима­
лась  до  высшего  напряжения,  она  этому  способствовала,  сама
ее  вызывала,  а  чувство  оставалось  не  разрешенным.
Так,  значительной  в высшей степени является  запись  в Дне­
внике  от 6 сентября, Баден-Баден.  Запись начинается  несколько
издалека:  „Дорогой  он  сказал  мне,  что  имеет  надежду,  хотя
прежде  утверждал,  что  нет.  На  это  я  ему  ничего  не  сказала,
но знала, что этого не будет. Ему понравилось,  что  я  так  реши­
тельно оставила  Париж.  Он  этого  не  ожидал.  Но  на  этом* еще
нельзя основывать надежды—напротив". Это  „напротив" очень
характерно.  Потому  и  согласилась  так  скоро  поехать  с  ним
в  путешествие,  что  чувствовала  себя  спокойной,  его  присут­
ствие  ни  в  малой  мере  не  пугало  ее,  „Знала,  что  этого  не
будет".  А  Достоевский? Только  ли  в  дороге  появилась  у него
надежда?  Передается первая жуткая ночная сцена, в которой, при
всей  безыскусственной  однотонности  речи  Дневника, ясно  слы­
шится напряженное борение с охватившей его страстью, особенно
запоминается  первый  прилив  страсти,  когда,  взволнованный,
внезапно  встает,  едва  сдерживая  желание  поцеловать  у  нее
ногу.  С  исключительной  остротой  подчеркивается  в  „ Игроке
„следок  ноги  ее  (Полины),  узенький  и  длинный — мучитель­
ный,  именно  мучительный^,  И  дальше  из  разговора,  уже  на
завтра  после  ночной  сцены,  из  слов  Достоевского,  здесь  же
приводимых,  так  же  ясно  воспринимается,  как  она  ощущает
25
время проникнута его глубокой печалью, чувством безнадежности.
Среди  бурного,  ничем  уже  не  сдерживаемого  чувства  рев­
ности  прорывается  вдруг  жалоба:  „Не  хорошо  мне.  Я  осмат­
риваю  все,  как  будто  по  обязанности,  как  будто  учу  ypoк‘^
Оскорбленное  мужское  самолюбие,  мужская  гордость,  сделала
его  на  минуту  искусственно  веселым  и  развязным,  но  тут  же
он  сам  сознается,  что  эта  „веселость  досадная";  а  она  видит
это  и  понимает,  какая  боль  скрывается  за  его  „грубостями'’*
и  „циничностями".  Мы  имеем здесь,  в  передаче  Сусловой, вто­
рой  и  самый  высший  момент  личной  драмы  Достоевского.
Быть  может,  никогда  раньше  она  не  переживалась  им  так
остро  и  напряженно,  как  именно  в  этот  последний  месяц.  По
мере  приближения  путешествия  к  концу,  драма  все  более  и
более  нарастала,  и  вот  теперь  он  ясно  увидал,  что  прошлое,
петербургский  период,  остался  далеко  позади,  ему  уж никогда
не  повториться.
Обольстительностью  романтической  тайны  окутывгет  До­
стоевский облик Полины Александровны из „Игрока": она прохо­
дит как-то чистой, незапятнанной среди той грязи, которая окру­
жала  ее,  в  которую,  было, сама  добровольно  окунулась.  В  сю­
жетной  ситуации  ее  путь,  в  сущности,  тот  же,  что  и  т-Ие
Blanche;  в  прошлом — француз  де-Грие,  в  будущем,  тоже  без
любви,— англичанин, мистер Астл^й.  Истинная  любовь  у  нее  к
одному  только  Алексею  Ивановичу, — любовь  в  соединении  с
глубочайшей  ненавистью  и  отвращением за ту  ночь,  когда  она
„пришла  к  нему  вся",— бросает  этот  таинственный  свет  на  ее
гордую фигуру. Не так  ли воспринимал Достоевский и Суслову?
Не  только  позже,  когда  воспроизводил  ее  сложную  натуру
в  художественной  памяти  своей,   в   1866  г.,  когда  писал
„Игрока^,   но  и  во  время  самого  путешествия,  вот  сейчас,
мстя  ей  грубо-цинично  за  „ее  недоступность  и  всю  невозмож­
ность  исполнения  его  фантазий".  В  конце  1865  г.,  накануне
окончательного  разрыва,  когда  Суслова  была  уже  в  Петер­
бурге,  виделась  часто  с  Достоевским — он тогда „предлагал  ей
руку  и  сердце  и  только  сердил  этим"— приводится  в  ее  Дне­
внике  такая  фраза,  им  произнесенная:  „Ты  не  можешь  мне
простить,  что  раз  отдалась,  и  мстишь  за  это".
Плоской,  лакейски-грубой  шуткой  закончил  Достоевский
27
эту  ночную  сцену  29  сентября:  „Мне  унизительно  так  тебя
оставлять...  Ибо  россияне  никогда  не
отступалиНо
  в  па­
мяти  остается  острота  его  очень  грустных  слов:  „не  хорошо
мне,.,  я  на  все  смотрю,  как  будто  по  обязанности,  как  будто
учу  урок».
Сентябрь  месяц  был  самым  бурным  в  их  путешествии;
дальше  наступает видимое успокоение  и, очевидно,  уже  больше
не  нарушалось.  В  Дневнике  опять  идут  мелкие  наброски  не­
больших  жанровых  картинок,  несколько  случайных  встреч
с  случайными  людьми,  упоминание  о  ссорах  с  Достоевским
но  уже  идейного  характера  (одна  ссора  „из-за  эмансипации
женщин**)  и  т.  д.  Выделить  нужно,  пожалуй,  только  одно  со­
бытие,  к  сожалению  тоже  переданное  очень  кратко:  это  не­
ожиданное  свидание  с  Герценом  и  его  семьей  „на  корабле,  в
самом  Неаполе**.  Свидание  было,  повидимому,  весьма  друже­
ское.  Достоевский  провожал Герценов,  они  сошли  в  Ливорно,
и  был у  них  в  гостинице.  Из приложенных здесь  писем  Досто­
евского  к  Сусловой  видно, что  в  это  время он  особенно  доро­
жил  вниманием,  Герцена.
На этой  встрече  с  Герценом,  которая  обоих  воодушевила,
кончается последняя запись в  Дневнике  о  путешествии  по  Ита­
лии.  На  обратном  пути они  доехали  вместе  до  Берлина.  Про­
жив там двое суток, Суслова вернулась  в Париж,  а  Достоевский
направился в Россию:  не прямо, а  через Гамбург.  Алексей  Ива­
нович  из  „Игрока**,  после  всех  своих  приключений  в  Бадене,
потеряв уже навсегда  Полину Александровну, тоже отправляется
в  Гамбург,  пробует счастье, ставя  на  рулетку  последний  гуль­
ден.  Так  и  Достоевский.  В  записи  от 27  октября  Суслова  пи­
шет,  что  „вчера  получила  письмо  Ф[едора]  М[ихайловича],  ~
он  проигрался  и  просит прислать  ему денег.  Я  решилась  зало­
жить  часы  и  цепочку*^.  Она  достала  триста  франков  и  неме­
дленно  послала  ему.  Так,  одному  из  „предрассудков**  отвер­
гнутого  ею  (в  одной  из записей  Дневника)  „катехиза**  она  не­
вольно  отдала  свою  дань,  оплатив  сейчас  же  расходы  свои во
время  путешествия.
Обрываются  надолго,  больше  чем  на  год,  непосредствен­
ные  их  отношения.  Продолжалась  переписка,  порою,  очень
28
оживленная;  переписывались  не  только  до  самой  женитьбы
Достоевского  на  Анне  Григорьевне  Сниткиной,  но  и  после.
Были  за  это  время  и  попытки  к  новому  сближению,  кажется
от  него  исходившие. Нужно  думать, что  из переписки  она мно­
гое  знала  из  дальнейших  событий  его  жизни,  В  Дневнике,
однако,  все  это  почти  не находит  отражения.  Да  и  самое  имя
Достоевского  мелькает  отныне  все  реже  и  реже:  так  резко
расходятся  их  жизненные  пути;  ее  внимание  поглощено  иной
сферой  интересов,  новыми  встречами  и  новыми  связями.  Но
осталась  неизгладимой  печать,  наложенная  на  нее  Достоев­
ским;  пережитое  в связи  с  ним определило  в  большой  степени
характер  последующей  ее  жизни.
Она вернулась в город  суеты и соблазнов, очутилась  в  преж­
ней  обстановке,  и  снова  придвинулась  парижская  полоса,  вы­
зывая  то  же  прежнее  сложное  чувство  к  „законченному  евро*
пейцу*^:  любви,  горечи,  незабываемой  обиды,  быть  может,  и
жажды  мщения,  и  оно,  это  чувство,  целиком  ее  захватило  и
покорило  себе.  И  оттого,  что  так  поглощена  своими  личными
переживаниями,  она  кажется  особенно  одинокой  в  этом  огром­
ном  мире  чуждых  ей  людей  и  интересов.  И  это  сразу  и  на­
долго  определяет  ее  отношение  к  Парижу:  он  представляется
ей  „решительно  отвратительным".  В  первый  раз  прозвучал
здесь  (в  записи  от  22  октября)  мотив  отвращения  к  чужой
и  чуждой  культуре, и  будет  он  все  сильнее  и  сильнее  звучать
в  дальнейших  ее  записях  вместе  с  часто  возвращающимися
к ней воспоминаниями  об  этом  „европейце^: точно через  призму
своих  отношений  к  нему  она  отныне  и  надолго  воспринимает
все  окружающее.  А   вспоминает  Суслова  о  нем  часто,  и  неиз­
менно  все  в  той же сфере  безнадежной  любви и горького  разо­
чарованья.  Так  смотрит  она  на  пестрый,  волнующийся  вокруг
чуждый  ей  мир  из  глубины  своего  одиночества  и  все  усили­
вающейся  тоски  неудовлетворенного  сердца.  В  словах,  взятых
у  Достоевского  („Зимние  заметки  о  летних  воспоминаниях")»
еще  вероятнее —  у  Герцена  („С того берега"), находит она луч­
шую  формулировку  собственным  мыслям, своей  личной оценке.
За  внешним,  ослепительно  блестящим  покровом  западно-евро­
пейской жизни и тех идей, которые  выросли на ее почве, ей  тоже
видится,  как  и  им,  нравственный  распад  и  погружение  в  ме-
29
щанство;  гибель  физическая  и  духовная.  „Я  скажу  в  качестве
варвара,  как  некогда  знименитый  варвар  сказал  о  Риме:  „этот
народ  погибнет**.  Лучшие  умы  Европы  думают  так:  здесь  все
продается,  все:  совесть,  красота;  продажность  сказывается  во
всем:  в  позах,  в  выточенных  словах,  в  костюмах,  в  походке**
(запись  от  12 декабря).  И  дальше:  „Какая суетность.  Я  теперь
одна  и смотрю на  мир как-то со стороны, и  чем больше  я в него
вглядываюсь,  тем  мне  становится  тошнее.  Что  они  делают,
из-за  чего  хлопочут,  о  чем  пишут?  Вот  тут  у  меня  книжечка,
шесть  изданий  и  вышло  в  шесть  месяцев ..  Восхищаются  тем,
что  в  Америке  булочник  может  получить  несколько  десятков
тысяч  в  год,  что  там  девушку  можно  выдать  без  приданого,
16-летний  сын  в  состоянии  себя  прокормить.  Вот  их  надежды,
вот  их  идеал. Я  бы их всех  растерзала».  (Запись  от 17  февраля
1864  г.)
Суслова  отвергает  этот  окружающий  мир  с  его  мелкими,
ничтожными  интересами  и  бескрылыми  идеалами.  А   когда  ду­
мает  о себе, о  тех  узах, которые  невольно  связывают  ее  с  Па­
рижем,  то  испытывает  страх  за  себя  и  за  свое  будущее.
В
кипении  пустом  тратятся  теперь  ее  силы,  и  в  сущности  ей
глубоко  безразлично,  где  жить  и  чем  заполнять  бесконечно
долгие  часы  бесцельных  дней.  Она— одна  из  тех,  у  кого  нет
определенного  места  и  цели,  а  такие  не  могут  оторваться  от
этого  города, „для  них  он  действительно имеет что-то^. Так пи­
шет она в Дневнике от 2 апреля 64 г.,  и в той же записи  следую­
щие  очень  грустные  строки:  „Назойливая  тоска  не  оставляет
меня  в  покое.  Страшно  давящее  чувство  овладевает  мной,  ко­
гда  я  смотрю  с  Бельведера на  город. Мысль  потеряться  в этой
толпе  наводит  какой-то  ужас**.
Видим  здесь  сложнейший  узел  запутанных,  своих  и  заим­
ствованных,  мыслей  и  чувств,  которые  она  не  в  состоянии
собрать  воедино;  ослабела  прежняя  воля,  не  стало  сил,  чтобы
сделать  какой-нибудь   решительный  шаг.  Исчезли  какие-то
основы  жизни,  самые  нужные —  это  первая  ступень  духовного
падения»  Ей  предстояло  до  конца  пройти  этот  круг,  путем
новых  и  новых  испытаний докатиться  до той  последней  грани,
за  которой  либо  окончательная  гибель,  либо...  возрождение.
В данный момент  она  решает, что нужно идти  по линии наимень-
30
шего  сопротивления.  Начинается  с  того,  что  у  нее  появляется
жадность на новые лица и впечатления. Мелькают изредка, среди
знакомых и временно близких, люди покрупнее, у них она иногда
ищет и находит  поддержку:  в  среде  эмигрантов,  с  некоторыми
сойдясь довольно близко, снова вспоминает на время свои былые,
еще  из Петербурга, общественно-политические интересы. Но это
меньше  всего  тама ее жизни. Вот записи Дневника, узко личные,
создают  постепенно  другой  фон; на этом  фоне —  и  чем  дальше,
тем  это  яснее,  а  по  истечении  первого  года  после  итальян­
ского  путешествия  среди  ее  знакомых  большинством  оказы­
ваются  герои  данного  момента,   поскольку  можно  хоть  на
миг  испытать   с  ними,   с   каждым  из  них,  некую   иллю­
зию  полноты  и  цельности  переживаний.  И  после  каждой  лег­
кой  вспышки  чувства,  похожего  на  страсть,  душа  испытывает
еще  большую  неудовлетворенность,  и  мысль  о  самоубийстве
становится  привычной.
Такова,  в  общих  чертах,  внутренняя жизнь Сусловой  в этот
второй  парижский  период,  сменивший  недолгий  итальянский
период с Достоевским. И соответственно развертывается и внеш­
няя   ее  история.  Выделить  особо  можно,  пожалуй,  встречу
с  двумя  писательницами:  одна  старая,  уже  начинавшая  терять
свою  былую  популярность —  графиня  Салиас  (Евгения  Тур),
другая —  только-что  стала  известной,  благодаря  усиленному
покровительству  Тургенева:  Марко  Вовчок  (Маркович).  Зна­
комство с Маркович (в начале апреля 1864 г.)  ограничилось всего
несколькими  встречами;  в  Дневнике  ее  имя  попадается  в  ап­
рельских  и майских записях,  позднее —  еще  раз - другой и  потом
исчезает.  Здесь  не  было  равенства.  В  упоении  своей  начи­
нающейся славой, Вовчок явно выказывала высокомерие: снисхо­
дительно  похваливала  рассказы  Сусловой,  когда  та  читала  их
у  нее  на  дому;  всячески,  вольно  и  невольно,  подчеркивала
свое  „величие".  Но  с  Салиас  отношения  сложились  иначе.
С  первой  же  встречи  они  почувствовали  друг  к  другу  большое
расположение,  которое  превратилось  очень  скоро  в  дружбу,
длившуюся  до  самой  смерти  Салиас.  Помимо  записей  в Днев­
нике, об этом свидетельствует еще и  переписка с ней охватываю­
щая  не  только  весь  период  заграничной  жизни  Сусловой,  но
продолжавшаяся  и  дальше,  уже  по  возвращении  ее  в  Россию
31
в  течении  нескольких  десятков  лет.  И  видим  мы  по  этой
переписке,  как  они  были  между  собою  откровенны.  Салиас
знала  всю  ее  внутреннюю  жизнь,  раскрывала  перед  нею  и
свою,  с  материнской  чуткостью  относилась  к  ее  горестным
переживаниям,  нередко  пытаясь  воздействовать  словом,согре-
тым  истинной  любовью.
В  доме  Салиас  Суслова  и  столкнулась  с  этой  новой  эми­
грантской  средой,  молодой  и  деятельной:  с  Утиным,  Лугини-
ным,  Николадзе,  с  сыном  Салиас— Вадимом и  др.  Встречалась
с  ними  довольно  часто,  некоторых  зная близко  еще  по  Петер-
бургу.  Казалось  бы:  вот  они,  стойкие  и  смелые,  борцы  за  те
идеи,  которые  сама  исповедывала  в  начале  своего  жизненного
пути.  В  поисках  дела,  которое  целиком  бы  ее  захватило,  она
могла  бы  стать  теперь,  пусть  на  время,  политической  деятель­
ницей.  Но  органически чужды  были ей  крайние  воззрения  этой
молодежи  в  ту  пору;  она  говорит  о  них  в  своем  Дневнике
часто  с  насмешливой  иронией,  В  розни  отцов  и  детей,  кото­
рая,  надо  полагать,  нередко  ощущалась  в  доме  Салиас,  Сус-
слова  вряд  ли  была  целиком  на  стороне  детей.  Сама— ярко
выраженная  личность,  она  больше  всего  дорожила  свободой  и
самобытностью  человека —  тем,  что  делает  его  индивидуаль­
ностью.  Оттого  и  передает  она  так  возмущенно  слова  Луги-
нина,  что  „с  большим  бы  удовольствием  послужил  Франции
или  Англии,  но  остается  в  России  потому,  что  знает  русские
обычаи  и  русский  язык,  но  с  русскими  ничего  общего  не
имеет:  ни  с  мужиком,  ни  с  купцом,  не  верит  его  верованиям,
не  уважает  его  принципов^...  Подобным  взглядам  Суслова
резко  противопоставляет  свою   горячую  любовь  к  родине,
в  частности  к  мужику;  все  детство  провела  в  деревне,  нут­
ром  своим  знает  мужика;  мужицкая  кровь  течет  в  ее  жилах,
и  она  этим  гордится.  Так  обнаружилось  вскоре  коренное  рас­
хождение  между  нею  и  молодежью,  и  это  еще  больше  углу­
било  чувство  ее  одиночества.  Дальнейшие  ее  записи  сосредо­
точены  на  тех  же  прежних  ее  переживаниях.
От  прошлого  остались  одни  лишь  „оскорбления  и  страда-
ния‘‘ —  таков  печальный  итог  пройденной  полосы  ее  жизни.
Итог  не  полный:  одну  часть  его,  и  самую  страшную,  Суслова
выражает  словами  очень  редко  и  скупо,  но  вся  ближайшая  ее
32
жизнь,   в   течение  нескольких  месяцев —  осень  1864,  зима
1865 г.— свидетельствуют об этой  части итога с достаточной  яр­
костью;  это  то,  что  мы  выше  определили  как  духовное  паде­
ние, и в  чем  она  больше  всего  винит  Достоевского,  Падение
сказывается  прежде  всего  в   катастрофическом  понижении
всего  диапазона  ее  душевных  переживаний,  ставших  вдруг
какими-то  маленькими  и  мелочными,—  в  этой  явно  ощутимой
пошлости,  которая  проявляется теперь  в ее отношениях  к окру­
жающим  ее  людям.
Зимою  прошлого  1864  года,  при  всей  сосредоточенности
ее  на  сугубо-личном,  на  переживаниях  в  связи  с  дважды
неудачной  любовью,  она  все  же  жизнь  свою  разнообразила,
как  умела,  посещала  лекции,  ходила  заниматься  в  библио­
теку,  обнаруживала  порою милый  и  легкий  юмор:  в  беседах ли
с  окружающими  людьми,  в  зарисованных  ею  жанровых  карти­
нах;  нередко  и  охотно  пользовалась  своим  художественным
зрением,  отмечая  характерное  в  данном  факте  или  жизненной
сценке   се  сметную  или  печальную  сторону.  Все  это  теперь
как будто  исчезает.  Она  ищет  только  одного:  как  бы  рассе­
яться,  забыться  хотя  бы  на  мгновение,  именно  чтобы  ее  за­
няло  что-нибудь,  в  сущности  даже  безразлично —  что.
„Новое  может  меня  занять,  и  то  до  известных  преде-
л()в“ — так  заканчивается  запись  от  24  сентября.  И  на  поиски
этого  нового,  скоронреходящего,—  пусть  оно  легкой  рябью
бороздит  поверхность  ее души,—  тратит Суслова  остаток своих
сил,  порою  чувственностью  подменяя,  некогда ею  изведанное,
чунстпо  любви.  И мелькают  в ее Дневнике,  точно  серые  суме­
речные  тени,  лишенные  яркости  и  глубины,  эти  слабо  очер­
ченные  (риі’уры,  герои  романа  на  час,  игру  в  любовь  с  кото-
()ыми  она  подробно  описывает,  как бы вновь  пытаясь  пережить
приятную  раздраженность  одним  и  тем  же  занятого  воображе­
ния.  С  некоторыми  пробует  шире  раздвинуть  эти  „извест-
ные  пределы^^,  тогда  появляется  иллюзия  настоящей  любви,
и  душа  на  мгновение  точно  оживает;  но  опыт  выработал в ней
способность  к  самоанализу  и  к  иронии.  Поэтому  тем  быстрее
наступает  отрезвление  и  уже  остается  после  него  не  только
горечь,  но  и  мутный  осадок  плотно прилипшей  грязи,  которую
сама  же  допустила.
Годы  блпоос'пг  с Достоевским.
33
Эти  герои  большей  частью  безымянные,—  в  той  плоскости,
в  которой  она  ими  интересуется,  они ведь  так  похожи  друг  на
друга, затушеванные под своей национальностью (валлах, грузин,
англичанин,  француз)  или  под  профессией  (лейб-медик);  она
попеременно  дарит  свое  внимание  каждому  из  них,  иногда
кому-нибудь —  особенно  подчеркнуто,  чтобы  тем  самым  вы­
звать  усиленный  интерес  у  другого,  если  можно:  нечто  вроде
ревности.  „Валлах простой, наивный. Это новизна^...  „Мы  долго
говорили,  а когда пошел домой, он  крепко жал мою  руку^^  Или:
„Я  сказала  лейб-медику,  что  взволнована  одной  встречей.  Он
этому  придал  большую  важность  и  был  грустен...  Прощаясь
со  мной,  он  по  нескольку  раз  принимался  жать  мою  руку...
уходя  оборачивался  в  дверях,  чтобы  еще  раз  взглянуть  на
меня‘‘  и т.  п.,  и т.  п.  Отношения  к  лейб-медику  с  самого  на­
чала  развертываются  сложнее. Ее  увлекает его  наступательная
активность,  игра  начинает  казаться  занимательной,  тем  более,
что  сопровождается  небольшими  ссорами  и  примирениями,
которые  еще больше  сближают  их.  Но  тут  же —  в  перерыве— 
целый  эпизод  с  некиим  Робескуром,  жившим  в  одной  с  ней
гостинице.  И  дальше  еще  целый  ряд  лиц:  какой-то  русский
доктор,  „которого  принуждена  была  выпроводить  за  слишком
сальное  с  ней  обращение^^,  какой-то  англичанин,  опять  валлах
и  лейб-медик... „Утин крепко жал  руку  и  не
выпускал„Был
Вадим  и  долго  говорил о любви"...  Подчеркивается  чуть  ли  не
каждое  крепкое  пожатие  мужской  руки,  каждое  слово,  сказан­
ное  так,  что  можно  за  ним  усмотреть  другой,  потаенный,  по­
тому  тем более соблазнительный, смысл.  Так  проходит  в  і^оми-
тельнейшем  однообразии большая часть ее Дневника, сосредото­
ченного преимущественно  на этой одной  теме.  Блеснет  изредка
старое:  какое-нибудь  меткое  наблюдение  над  людскими  нра­
вами,  едкая  насмешка  над  человеческой  тупостью  и  лицеме­
рием;  подхватит  и  передаст  наиболее  характерное  у  собесед­
ника  или —  очень  точно —   большой  и  серьезный  политиче­
ский  диалог  (революционера   Утина  с  конституционалистом
Усовым,  поклонником  английской  государственности),  не  по­
щадит  порою смешные стороны  даже друзей (графини  Салиас).
Но  все  это лишь отдельные  пятна на  главном и основном сером
фоне записей за последние месяцы. В Дневнике это самые тяжелые
34
страницы,   от   которых   порою  остается  гнетущее  впеча­
тление,  точно  присутствуешь  при  начавшемся  уже  разложении
некогда  столь  сложной  души.  Все  глубже  и  глубже  затягивала
ее  тина  пошлости,  и  она  сама  сознавала  свое  медленное,  но
неуклонное  измельчание  и  мучилась  тем  более,  что  все  слабее
и  слабее чувствовала  в  себе  те  силы, которые могли  бы  разом
вырвать  ее  оттуда,  из  этой  тины  пошлости.
„Я  чувствую,  что  мельчаю,  погружаюсь  в  какую-то  тину
нечистую  и  не  чувствую^  энтузиазма,  который  бы  из  нее
вырвал,  спасительного  негодования"  (из  записи  от  14  декабря
1864  г.).  И  опять,  как  и  во  всех  других  случаях,  когда  волна
отчаяния  доходит  до  своего  предела,  в  памяти  ее  сейчас  же
всплывает  образ  Достоевского,  все  тот  же  ранний  петербург­
ский  период.  „Когда  я  вспоминаю,  что  была  я  два  года  на­
зад,  я  начинаю  ненавидеть  Д[остоевского]. Он  первый  убил во
мне  веру".  Никогда  еще не  указывала  она  так  ясно  на  перво­
причину своего  духовного падения,  как в этот раз,  когда  почув­
ствовала  себя  униженной  этой  „тиной  нечистой":  в  своих соб­
ственных  глазах.
„Я  хочу  вытряхнуть  эту  печаль"— так  заканчивает  она  эту
последнюю  запись.  Но  как?  Каким  из  двух  путей?  Путем  ли
трудного  всхождения,  медленным  очищающим  актом  воли,  на­
правляемой  идеалом  „сияющей  чистоты",  или  падением  уже
окончательным,  подменой  доподлинной  человеческой  гордости,
источник  которой  в  обаянии  совершенства,  цинической  личи­
ной  последнего  отрицания?  В  ее  душе разыгрывается сложней­
шая  борьба.  Уста  открыто  „произносят хулу";  ей  кажется,  вся
беда  в  том,  что  у  нее  еще  очень  много  „предрассудковнадо
только  освободиться  от них,  и жизнь  станет  простой  и легкой.
А  между  тем  внутри, медленно, но неуклонно, начинается и  идет
поворот,  быть  может,  ей  самой  еще  неясный.  „Предрассудки",
к  счастью,  оказались  гораздо  сильнее,  чем  она  думала.  Все
чаще  и  явственнее  в  потоке  чувственности  ощущаются  ею  ка­
кие-то  остановки;  своей  волей  усмиряет
ее
напряженность,
в  смутном  чаянии  возрождения  и  в  предчувствии  возможности
его.  Так  возникает  у  нее  мысль  уехать в какой-нибудь малень­
кий  город,  чтобы  быть  совсем  одной,  подальше от обществен­
ной  лжи.  И  пусть  осуществляет  эту  мысль  свою  не  сейчас —
35
из  Парижа  она  уезжает  лишь  в  последних  числах  февраля
1865 года— ее  настроение уже сейчас начинает  казаться  как  бы
ровнее^ как  бы  отдаленнее  от  волнующих  переживаний  послед­
него  полугодия.
Суслова  выбрала  Монпелье,  думается,  не  без  связи  с  тем,
что  там  находилась  в  то  время  Тучкова-Огарева,  с  которой
она  познакомилась  довольно  коротко,  благодаря  графине  Са-
лиас;  Герцен  и  Огарев  уже  давно  были  с  Салиас  в  приятель­
ских  отношениях.  Они  встречались  с  нею  у Левицкого, бывали
у  нее  на  званных  обедах,  изредка  переписывались.  В эту зиму,
в  конце  ноября  и  в  декабре,  они  должны  были  видеться  осо­
бенно  часто,  когда  у  Тучковой  дети  болели  скарлатиной,  двое
из  них  умерли  в  течение  одной  недели,  а  Лиза,  третий  ее
и  Герцена  ребенок,  была  взята  графиней.  Тогда,  по  всей  ве­
роятности,  Суслова  познакомилась  ближе  и  с  Герценом.
Оттенок  серьезного  раздумия  улавливается  теперь  в  ее за­
писях—  в  период  пребывания  в  Монпелье.  И  что  всего  ха­
рактернее —  перед  нею  снова  начинают  носиться  планы  буду­
щей  жизни,  и  близкой  кажется  мысль о возвращении в Россию,
чтобы  поселиться  где-нибудь  в  провинции  и  открыть  школу
для  народа.  Мысль  вскоре  приобретает  реальные  очертания.
Из  переписки  с  Огаревой  (в  середине  марта  Огарева  уехала
в  Женеву) ясно видно, как  сильно занимает Суслову эта будущая
деятельность;  она,  повидимому,  решила  использовать  ближай­
шее  время  для  более  серьезной  к  ней  подготовки.  И  точно
в  глубь  уходят  ее  былые  переживания,   утихает  ненависть
к  своему  прошлому,  к  Достоевскому;  тогда,  очевидно,  снова
выступает  перед  нею  начало  светлое  в  нем.  Надо  полагать:
то  на   его  зов  откликается   она  своей  поездкой   к  нему
в  Висбаден  осенью  1865  года.
Мы  приблизились  к  моменту  возвращения  Сусловой  в  Рос­
сию:  в  первых  числах  октября  она  была  уже  на родине.  В Пе­
тербурге  пробыла  около  четырех  месяцев.  В  ее  Дневнике  за
это  время  имеются  всего  две  записи:  от   2  и  6  ноября;
они  обе  касаются  Достоевского  и  видно  по  ним —  отношения
у  них  очень  тяжелые.  Это  последние  ее  записи,  на  них  Днев­
ник  обрывается  и  вместе  с  ним  и  наши  прямые  сведения,  от
нее  исходящие,  о  дальнейшей  судьбе ее в связи  с Достоевским.
36
произвело  впечатление чрезвычайно сильное, должно быть, вско­
лыхнуло  в  нем  всю  сложную  гамму  его  прежних  чувств,  столь
глубоко  и  столь  тесно  связывавших  с  ней.  В  записи  от  15
мая —  А.  Г.  так  рассказывает  об  этом: Достоевский только что
вернулся  из  Гамбурга,  они  сидели  за  чаем  и  он  „спросил,  не
было  ли  ему  письма,  Я  ему  подала  письмо  от
нее.
  Он  или
действительно  не знал, от кого письмо, или притворился незнаю­
щим,  но  только  едва  распечатал  письмо,  потом  посмотрел  на
подпись  и  начал  читать.  Я  все  время  следила  за  выражением
его  лица,  когда  он  читал  это
знаменитое  письмо.
  Он
долго,  долго  перечитывал  первую  страницу,  как  бы  не  будучи
в  состоянии  понять,  что  там  было  написано,  потом,  наконец,
прочел  и
весь  покраснел.
  Мне  показалось,  что  у  него
дрожали
  руки.  Я  сделала  вид,  что  не  знаю,  и спросила  его,
что  пишет  Сонечка.  Он  ответил,  что  письмо  не  от  Сонечки,
и  как  бы  горько  улыбался.  Такой  улыбки  я  еще  никогда
у  него  не  видала.  Это  была
улыбка  презрения  или
жалости,  право  не  знаю,  но  какая-то  жалкая, по­
терянная улыбка.
  Потом  он  сделался  ужасно  как рассеян,
едва  понимал,  о  чем  я  говорю".
Вряд  ли  можно  уловить  здесь  хоть  тень  презрения:  „он
весь  покраснел",  и  „дрожали  у  него  руки", и  „улыбка  горькая,
жалкая,  потерянная  улыбка" ...Анна Григорьевна каждую  запись
обыкновенно  кончает  лирическим  рефреном:  ночным  прощань­
ем,—  этим  „часом  или  получасом,  составляющим  самое  заду­
шевное  и  счастливое  время  нашего  дня“.  В  этот  день  этого
счастливого  часа  не  было.
От  29  мая —  она  снова  записывает  в  дневнике,  что было
письмо  от  С.  (Сусловой):  его  переслал вместе  с другими  пись­
мами  Паша  из  Петербурга.
В  однбм  месте  Анна  Григорьевна  приводит  еще  такую
сцену:  она  собиралась итти на  почту отправлять матери письмо;
„уходя,  когда  он  меня  спросил,  на  какую  я  иду  почту,  я отве­
чала,  что  на  эту,  чтобы  не  беспокоился,  что  я  не  пойду  на
большую  почту  и  не  возьму  его  письмо,  что  этого  не  будет.
Он  ничего  не  отвечал,  но  когда  я  отошла,  он  быстро  подо­
шел  ко  мне,  и,  с  дрожащим  подбородком,  начал  мне говорить,
что  теперь  он  понял  мои  слора,  что  это  какой-то  намек^
нто
38
он  сохраняет  за  собою  право  переписываться   с  кем  угодно^
что  у  него  есть  сношения,  что  я  не  смею  ему  мешать".
Дневник  Анны  Григорьевны  обрывается  на  24  августа,
и  мы  не  знаем,  как  долго  продолжалась  на этот раз переписка
Достоевского  с  Сусловой.  Быть  может,  удастся  когда-нибудь
найти  еще  следы  этой  длительнейшей  и  глубочайшей  связи
Достоевского  с  той,  которую  он  называет —  именно  в  этот
период,  после  целого  года  разлуки,  и  уже  после  женитьбы  на
Анне  Григорьевне— своим
„другом  вечны м“.
Нам  осталось  теперь  досказать  вкратце  то,  что  нам  из­
вестно  о  Сусловой,  о  дальнейшей  ее  жизни,  из  других  ис­
точников.
В  историко-революционном  архиве  хранится дело  под таким
заглавием:  „Производство  высочайше  учрежденной  в  С.-Петер­
бурге  следств.  комиссии  о суд. следователе Лебедянского уезда
Василие  Прокофьеве  Суслове  и  сестре  его,  дочери  Вознесен­
ского  купца— Аполлинарии  Прокофьевне  Сусловой^.  Начато
2  июня  1866  г.,  кончено  17  апреля  1869  г.  В  основу  дела  по­
ложены  показания  некоей  Ал.  Комаровой  о  том,  что Вас. Сус­
лов  давал  ей  прокламацию  No  2  „Свободы", а у Сусловой была
большая  пачка  прокламаций  „Великоросс^.  Комарова  познако­
милась с Сусловым на второй день Пасхи 1863  г.,  жил  он  тогда,
по  ее  сведениям,  с  матерью  и  сестрой.
В  феврале  1864  г.  Василий  Прокофьевич  был  переведен
в  Тамбовскую  губернию  следователем.  В  сентябре  1865  года
за ним  был  установлен  негласный  надзор  за  принадлежность
к  партии  нигилистов,  а  2  июня  1866  г.  послан  был  телеграф­
ный  приказ  Муравьева:  Суслова  обыскать  и  бумаги  переслать
в  Петербург.  Про  Суслову  тамбовский  губернатор  сообщает,
что  она  приехала  из  Петербурга  в  Тамбовскую  губернию
в  марте  1866  г.  и  что  ей  26  лет.  Из  „дела"  же  мы  узнаем,
что  4  июля  того  же  года  Суслова  обратилась  к  лебедян­
скому  исправнику  с  просьбой вернуть ей забранные при обыске
рукописи,  среди  которых  „имеются произведения, приготовлен­
ные  для  печати".  Указывается  адрес,  по  которому  она  просит
их  переслать;   „Владимирская  губ.,  Шуйского  уезда,   село
Иваново".
39
Такова  первая  стадия  дела  о  Сусловой.  Она  осталась  на
свободе,  хотя  из  отобранных  бумаг  ее  видно было,  что  за гра­
ницей  она  находилась  в  „сношениях  с  лицами,  враждебными
правительству":  с  Утиным,  с  Герценом,  и  что  в письмах  к ней
были  „ругательства  на  Россию"  за  жестокую  расправу с поля­
ками  во  время  польского  восстания.
Дальше  следует  перерыв  в  два  года.  Мы  знаем только, что
в  конце  1868  г.  она  сдала  при  Московском  университете  ка­
кой-то  экзамен —  очевидно  на  звание  учительницы,  и  12  де­
кабря  открыла  в  с.  Иванове  школу-пансион  для  приходящих
девиц.  Председатель  следственной комиссии  Ланской  2-й  дово­
дит  об  этом  до  сведения  мин.  нар.  проев.  Д.  Толстого, предо­
ставляя  „дальнейшее  решение  на  личное его усмотрение". В то
же  время  просит  также  и  гр.  Шувалова,  шефа  жандармов,  не
оставить  ее   своим  вниманием;  обвинения  против  нее  такие:
она  нигилистка,  была  одно  время  распорядительницей  в  вос­
кресной  школе  при  Михайловской  артиллерийской  Академии
и  опять:  сношения  с  эмигрантами. А  дальше было  так: министр
нар,  проев.  Д.  Толстой  затребовал  объяснения  от  попечителя
Моек,  учебн.  округа,  тот  от  директора  училищ  Владимирской
губернии,  и  в  результате —  о Сусловой  было  сообщено  сле­
дующее: Суслова действительно— человек  неблагонадежный; во-
первых  она  носит  синие  очки,  во-вторых,  волосы  у  нее  под­
стрижены.  Кроме  того,  имеются  слухи,  что  „в своих суждениях
она  слишком  свободна  и  никогда  не  ходит  в  церковь".
Школа  просуществовала  месяца  два  и  была  закрыта,  удо­
стоившись  очень  теплого  некролога  одного  из  местных  жите­
лей,  описавшего яркими  красками потерю, понесенную  иваново-
вознесенцами,  и  горе  детей,  оставшихся  без  школы.  В  некро­
логе  было  и  негодование,  и  слезы,  и  жалоба  на  судьбу,  и по­
хвалы  Сусловой,  и  горячее  к  ней  сочувствие.  См.  Пет.  Вед.
от  29/ІІІ  1869  г.
И снова обрываются наши сведения о Сусловой до 1872 года,
когда она на время появляется среди первых слушательниц только
что  открывшихся  в  Москве  курсов  Г е р ь е.  Нам  рассказывала
о  ней  тоже  одна  из  первых  слушательниц  на  этих  курсах — 
Е.  Н.  Щепкина.  Щепкина  помнит  ее  сидящей  за  тем  столом,
который  облюбовали  себе  наиболее  серьезные  студентки,  при­
шедшие  на  курсы не из-за  моды,  а с целью работать  и учиться
40
То  было  новое  поколение,  с  иными,  уже  общественными  на­
строениями,  вздымалась  выше  революционная  волна,  носилась
в  воздухе  идея  хождения  в  народ.  Суслова  была  среди  них
чужой,  человеком  60-х  годов;  она  ни с кем  не  сблизилась;  зам­
кнутая,  она,  однако,  импонировала  им  своей  „серьезной  сосре­
доточенностью",  особой  печатью  строгости;  она  казалась  им
несколько  таинственной.  По  словам  Е.  Н.  Щепкиной,  Суслова
не  долго  пробыла  на  курсах,  и  снова  уехала  к  брату,  может
быть,  в  ту  же  Тамбовскую  губернию.
Несколько  менее  скудны  наши  сведения  о  ней  (о  втором
длительном  петербургском  периоде ее  жизни) в связи с В. В. Ро­
зановым.
Розанов  женился  на  Сусловой  еще  при  жизни  Достоевского
в  1880  г.,  когда  ей  было  40  лет  а  ему  24.  В  его  переписке
с  А.  Г.  Достоевской  ей  уделяется особенное внимание.  Письма
его  писались  через  десять  лет  после  разрыва,  в  момент очень
тяжелый  для новой  его семьи, незаконной, страдавшей  от  своей
„незаконности"  именно  благодаря  Сусловой.  Было  у Розанова
достаточно  причин,  чтобы  относиться  к  ней  весьма враждебно.
Если  с  точки  зрения  фактической  правды  в том,  что он пишет
Анне  Григорьевне,  мы  пока  еще  не  имеем  достаточных  осно­
ваний  сомневаться  до  конца,  то  освещение  он  дает  характеру
и  роли  Сусловой  в  его  жизни,  безусловно,  слишком  субъ­
ективное.  Тем  более,  что  здесь  нужно  еще  считаться  с  тем,
кому  он  обо  всем  этом  пишет.  Может  быть,  то  чувство  рев­
ности,  которое  Анна  Григорьевна  когда-то  питала,  несовсем
умолкло  и  после  смерти  Достоевского,  и  Розанов  пишет  ей
так,  как   пишут  человеку,   в  сочувствии  которого  заранее
убеждены,  поскольку  у них  как  бы  общие  интересы,  соприка­
сающиеся  в  единой  плоскости  переживаний.
Он  говорит  о  Сусловой  с  большой  горечью:  это  она  иска­
зила  навсегда  весь  его  характер  и  всю  его  деятельность,  ис­
коверкала  семейную  его  жизнь;  ему,  безвинному,  мстила  тем,
что  в  течение  почти  двух  десятков  лет  ни  под  каким видом не
соглашалась  на  развод,  так  что  дети его  от второй жены долго
не  могли носить его фамилии. Розанов соглашается с Анной Гри-
горьевной,  что  Суслова  „цинична",  свою  совместную  жизнь
с  нею  он  представляет  как  сплошную  жертву, в течение шести
41
лет  выносил  он  все  „мучительно  фантастические  изломы"  ее
невыносимого  характера,  пока,  наконец,  в  1886  г.  не разыгра­
лась  одна  из  чудовищных  по  нелепости  выходок  Сусловой,
и  она  его  бросила.
Шесть  лет  они  прожили  вместе,  шесть  лет  он  страдал  от
нее.  И  вот  как  рассказывает  о  том,  что  он  чувствовал  и  как
мучился,  когда  она  его  покинула.  „Я  помню, —  пишет  он,— 
что когда Суслова от  меня уехала,  я  плакал и месяца два не знал,
что  делать,  куда  деваться,  куда  каждый  час  времени девать^*.
„С  женой  жизнь  так  ежесекундно  слита  и  так  глубоко  слита,
что образуется при разлуке ужасное
зияние  пустотыи
 иска­
ние  забвенья  вот  на  этот  час— неминуемо*'^.
Вот  как болезненно  Розанов  ощущал  ее  от‘езд, и не  только
в  первые  два месяца. В 1890 г., через четыре года после того, как
она его  покинула, он  все еще отказывает ей в выдаче отдельного
вида  на  жительство,  все  еще  надеется,  что  она  возвратится
к  нему.  Он  пробует  все  средства  воздействия  на  нее:  умоляет
приехать  к  нему  на  новое  место  службы  (в Елец),  но получает
в  ответ  „грубые  и  жестокие  слова  отказа^:  „Тысяча  людей
находятся  в  вашем  положении  и  не  воют —  люди  не  собаки";
обращается  за  помощью  к  отцу  Сусловой,  у  которого  она
временно  поселилась;  тот  бессилен,  и,  наконец,  жалуется  на
нее  жандармскому  начальству.
Суслова  к  нему  не  вернулась.  И  вот  только  в  1897  г.,
когда  у  него  было  уже  двое  детей,  Розанов согласился выдать
ей  отдельный  вид  на  жительство.  Что  за  странная  таинствен­
ная  сила  была  в  этой  натуре,  если  и  второй,  почти  гениаль­
ный  человек,  так  долго  любил  ее,  эту  раскольницу  помор­
ского  согласия,  так  мучился своей любовью  к  ней? Повторяем,
мы  имеем  все  основания с  самого  начала  относится  несколько
настороженно  к  характеристике, данной  ей  Розановым:  факты,
им  же  сообщенные,  говорят  против  него.  „Она  исказила  на­
всегда  весь  его  характер  и  всю  его  деятельность": —  тогда
ли, в  те  шесть  лет,  когда  была  его  женой,  или  тем,  что  бро­
сила  его?  И  когда  она  стала  для  него  „циничной"?
А   Суслова,  действительно,  почему-то  мстила  ему  долго,
чуть  ли  не  всю  жизнь;  считала  себя  в  праве  лишить  его,  по­
скольку  это от нее  зависело,  семейного  благополучия. В  1902  г.
42
к  ней  отправился  в  Севастополь  друг  Розанова  просить  ее,
чтобы  она  согласилась дать  развод.  Тогда  ей  быдо  уже  62  г.;
она  говорит  о  Розанове  с  крайней  злобой  и  наотрез  отказы­
вается  пойти  на  какие-бы то  ни  было  уступки.  И  уж  всего  за
несколько  лет  до  смерти,  в  1916  году,  переменившая, —  быть
может,  под  влиянием  своей  сестры,  Надежды  Прокофьевны,
и  людей  ее  окружавших, —  убеждения  своей  молодости,  на­
строенная,  во  время  империалистической  войны,  крайне  пат­
риотически,—  тогда  в  статьях  Розанова  Суслова  могла  бы
найти  достаточно  яркий  и  талантливый  отклик  своим  взгля­
дам,—  но  пишет  она  своему  племяннику,  молодому  писателю
Е.  П.  Иванову:  „Стану  я  читать  такого  фальшивого,  чиновно­
го  и  продажного  человека!.."
Как  объяснить  эту  непотухающую  злобу?  Какое  освещение
этой  полосе  ее  жизни  могли  бы  дать ее  письма, если она кому-
нибудь  писала  об  этом  втором  петербургском  периоде  своей
жизни  с  Розановым,  и  если бы  эти  письма  могли  быть  когда-
нибудь  обнародованы!..
Фигура  великого  мученика  и  мучителя,  Достоевского, бро­
сает  жуткий  зловещий  свет  на  начало  жизненного  пути  Сус-
9  Статья  эта  была  уже  набрана,  когда нам  представился  случай,  благо­
даря  любезности  Е.  П.  Иванова,  ознакомиться с  новыми письмами  Салиас
к  Сусловой,  совершенно  по иному освещающими  причину  ее  разрыва  с  Ре­
зановым. Как видно  из  письма  Салиас  от  10 го августа  1868 года, уже  тогда,
вопрос  о  разводе  стоял  весьма  остро,  Суслова,  очевидно  спрашивала  ее  со­
вета и  Салиас,  настаивая  на  согласии,  приводит  между  прочим  такие до­
воды;  „Смотрите,  чтобы  этот  муж,  которого  вы
насильно желаете
быть женой,
  не  наделал  вам  бед.  В  его  руках  много  для  этого  спосо­
бов.  Он  может  вас  по  этапу  к  себе  вытребовать — и  не  прибегая  к  такому
резкому  способу  действий,  просто  не  дать  вам  паспорта  и  заставить  вас
сидет подле своей  любовниц
 ьГЧ  И  в  следующем  письме  от  17'го
августа  того  же  года,  по  старушечьи  осуждая  Суслову  за  ее  бесцельные
скитания  по белу  свету,  за  то,  что  все  еще  не  успокоилась,  не  хочет  и  не
может  нигде  основаться,  Салиас  снова  возвращается  к  теме  о  Розанове:
„Раздумайте,  если  желаете  жить  с  мужем,  покоритесь  его  ветренностям  и
неверностям—не
  можете,  поселитесь с  отцом и живите в его  утешение'*.
Кто  же  из них  прав, обвиняя  друг  друга  в  „неверностях"? Суслова  или  Ро­
занов,  себе  на  каждом  шагу противоречащий,  как  в характеристике,  которую
он и дает  ей  в  письмах  к  А.  Г.  Достоевской  и  к  Волжскому  так  и  в  сооб­
щаемых  им  фактах,
43
левой.  Это  первый  ее  петербургский  период;  Розанов,  в  из­
вестной  мере  ему  конгениальный  (преимущественнэ  в  одной
области,  в  области  пола), освещает  еще  не  кон  ц,  но  уже  су­
мерки этого пути.  Но  тем ли  жутким, зловещим светом? Беспри­
мерно  огромной  амплитуды  колебаний  Достоевского  Розанов
во  всяком  случае  не  знал,  никогда  не  испытывал;  сердце  его,
сердце человеческое  в нем, тоже, конечно, было  „полем  битвы":
но  на  этом поле  все  же  не  „сатана  с богом"  боролись,  а  силы
несколько  помельче.
В  этом  огне,  последнем,  было,  быть  может,  не  мало  и
копоти.
Узнаем  ли  мы  когда-нибудь  всю  правду  и  об  этом  втором
петербургском  периоде  жизни  автора  Дневника?
А .
  С.
Д олинин,
Текст  Дневника, как и повести  „Чужая и свой", даем  в окон­
чательной  редакции.  Имея  в  виду широкого читателя, опускаем
все  зачеркнутые  слова,  не  оговаривая  их  в  примечаниях.  Те
записи,  которые  Суслова  пыталась  позднее  использовать  для
своих  художественных  сюжетов,  внося  многочисленные  испра­
вления  и вставки  тут  же  на  страницах  Дневника  (над  и  под
строками  и  на  обоих  полях), —  печатаем  в  первоначальной  ре­
дакции,  передающей  факты  и  события  так,  как  они  непосред­
ственно  ею  воспринимались.  Снимается  же  в этих записях этот
второй  слой  художественной  стилизации  большей  частью  без
всякого  труда,  поскольку  следы  позднейшей  ее  работы  худо­
жественного приспособления вполне  явственны.  (Поправки идут
обыкновенно  другими  чернилами  или  карандашом  и  в  стиле
того  художественного  штампа,  который  мы знаем  по  ее печат­
ным  произведениям.)  Эти  записи  следующие:  от  27  августа
вечером,  от  29  сентября,  от  14  февраля  1861 



ДНЕВНИК
19
августа, среда.
Была  у  Сальвадора.  Он  начал  меня  спрашивать,  что  я  де­
лала,  думала  ли  о  нем.  Я  сказала  ему,  что  накануне  припоми­
нала  стихи:   „Выводи  на  дорогу".  Он  просил меня  сказать,
что  это  за  стихи.  Я ему  сказала  смысл.  Это  ему  понравилось.
Он  был  вял  сначала;  я  спросила, что  он, верно, много  работал.
И угадала.  Но  несмотря  на  это, было еще  что-то  у  него,  хоть
он  и  уверял  меня,  что  это  состояние  обыкновенное  у  него.
Он  мне  сказал,  что  имеет  неприятные  дела  со  своим  зятем
из-за  денег.  Этот  зять  что-то  вроде  опекуна,  отца  у  Сальва­
дора,  что  ему  придется  ехать  в  А[мерику].  Хотя  я  этого
и  ожидала,  но  он  меня  поразил:  чувства  испуга  и  страдания,
должно  быть,  ясно  выразились  на  моем  лице.  Он  поцеловал
меня.  Я  закусила  губы  и  сделала  неимоверное  усилие,  чтобы
не  зарыдать.  Он  целовал  меня  и  говорил,  что,  верно,  поедет
ненадолго,  а,  может  быть,  и  навсегда,—  прибавил  он,  когда
я  превозмогла  себя  и  стала  спокойна.  „Но ты можешь поехать
со мной,— сказал [он], и я поспешила его уверить, что очень могу,
что  отец  мне  позволит  и  даст  средства.  Он  опять  меня  спра­
шивал,  когда  я  буду  учиться  испанскому.  Сейчас  получила
письмо от Ф[едора] М[ихайловича].  Он приедет через несколько
дней.  Я  хотела  видеть  его,  чтоб  сказать  все,  но  теперь  ре­
шила  писать.
19 а в г ус т а.
„Ты  едешь немножко поздно...  Еще очень недавно я мечтала
ехать  с  тобой  в  Италию  и  даже  начала  учиться  итальянскому
языку:— все  изменилось  в  несколько дней.  Ты как-то  говорил,
что  я  не  скоро  могу  отдать  свое  сердце.—  Я  его  отдала


в  неделю  по  первому  призыву,  без  борьбы,  без  уверенности,
почти  без  надежды,  что  меня  любят.  Я  была  права,  сердясь
на  тебя,  когда  ты  начинал  мной восхищаться.  Не подумай, что
я  порицаю  себя,  но  хочу  только сказать, что  ты  меня  не знал,
да  и  я  сама  себя  не  знала.  Прощай,  милый!
Мне  хотелось  тебя  видеть,  но  к  чему  это  поведет?  Мне
очень  хотелось
говорить
  с  тобой  о  России".
В  эту  минуту  мне  очень  и  очень  грустно.  Какой  он  вели­
кодушный,  благородный!  какой  ум!  какое  сердце!  Сальвадор
в  этот  раз  просил  мой  портрет  и спрашивал, принимаю ли я его
лекарство и лучше ли мне.  „Віеп  ;гаі?"—  спросил он, когда я ска­
зала, что лучше. Он спрашивал еще, когда поеду я в Италию (пре­
жде чем сказал о своем отъезде), так как я ему когда-то  говорила
об  этом,  когда  мы  были  только  друзья.  Я  ему  сказала,  что  не
знаю,  когда.  Может,  вовсе  не  поеду,  что  я  хотела  поехать  с
человеком,  которого  любила.
Август, 23. Воскресенье.
Вчера  была  у  Сальвадора,  Он,  кажется,  на  меня  немножко
рассердился  за  то,  что  я  не  осталась  с  ним  завтракать  и  что
была  немножко  грустна.  Я  смотрела  на  линии  его  рук  и  ска­
зала,  что  он  будет  счастлив  в  одном  отношении  (я  предпола­
гала  в  браке).  Он  пристал  спрашивать:  в  чем?  Я  сказала,  что
не  могу  сказать  потому,  что  не  хочу  думать  об  этом,  чтобы
не  быть  печальной.  Он  ужасно  приставал,  но  я  не  уступала.
Потом  заговорил  о  себе,  что  желает  остаться  в  Париже  года
на  четыре,  а,  может  быть,  и  уедет  в  Америку.  Во  всем  этом
я  видела, что  он  не  имеет мысли  обо мне,  я склонилась  к  нему
на  грудь,  слезы  навернулись  у  меня  на  глазах.  Он  старался
заглянуть  мне  в  лицо  и  спрашивал,  отчего  [я]  печальна  и  о
чем  думаю.  Я сказала, что  думаю  о  нем,  и
старалась
  быть
покойной.  Он  спрашивал: что-же,  именно,  я думаю?  Я отвечала,
что  не  могу  сказать.— „От  меня-то  ты имеешь секреты^,— ска­
зал  он.  Потом  он  предложил  мне  завтракать,  я  отказалась.— 
„Как  хочешь'*'’,—  сказал  он.  Кто-то постучался.  Он  сказал,  что
это  его  друг  и  опять предложил завтрак.  Я отказалась и, когда
друг  входил  в комнату, стала надевать шляпку.  Сальвадор  про­
вожал  меня  в  другую  комнату  и  спрашивал,  когда  приду.—
48
Когда  ты  свободен?  Если  во  вторник? —  Приходи  во  вторник,
если  не  можешь  раньше.  Он  спрашивал  меня,  принимаю  ли
лекарство  и  заметил, что  я  не  чищу  зубы, что  это  дурно и что
у  меня  хорошие  зубы.
Мне  показалось  в  этот  раз,  что  он  меня  не  любит,  и  у
меня  явилось  сильное  желание  заставить  его  полюбить  себя.
Это  возможно,   только   нужно  действовать  хладнокровнее.
Я  знаю  его  слабые  черты:  он  очень  тщеславен.
Прошлый  раз  при
товарище
  он  спросил  заглавие  моего
романа,  о  котором  прежде  не  говорил.  Он  меня  спрашивал,
что  я  делаю,  и  просил  что-нибудь сказать  по-итальянски.  Се­
годня я много думала  и  осталась почти довольна, что Сальвадор
меня  мало  любит;  я  более  свободна.  У  меня  явилось  желание
видеть  Европу  и  Америку,  с’ездить  в  Лондон  посоветоваться
и  после  поступить  в  секту  бегунов.  Жизнь, которую я  предпо­
лагала,  не  удовлетворит  меня.  Нужно  жить  полнее  и  шире.
„Чего  хочу?..,  О  как  желаний  много!
Как  к  выходу  их
силам
  нужен  путь!
Что  кажется  порой—их внутренней  тревогой
Сожжется  мозг  и  разорвется  грудь".
24
августа.  Вторник.
Сегодня  я  была  у  С[альва]дора  и  не застала  его дома.  Це­
лый  час  я  его  ждала  и  не  дождалась...  Много  мыслей  и чувств
мелькало  в  моей  голове,  когда  я  сидела  в  его  комнате,  но
я  на  ких  не  останавливаюсь.  Я  сидела,  опустив  голову  на
руки  и  не  сводя  глаз  с  часовой  стрелки, и  сердце  мое билось.
А  слезы  невольно  навертывались  на  глазах,  я  вздрагивала при
каждом  шорохе.  Я  хотела написать ему  очень серьезное письмо,
но  удержалась,  и  пишу  только:
„Я  была  сегодня  в  отеле  Г.  и  не  нашла тебя.  Скажи,  что
это  значит,  и  почему  ты  мне  не  написал,  что  ты  не  будешь
дома,  ты  ведь  знаешь,  что твое  отсутствие будет меня  мучить.
Я  много  думала  о  тебе  и  даже  собиралась  писать  тебе  не­
сколько раз,  но впрочем  занималась  много,  и скоро  буду искать
себе  учителя  испанского  языка;  думаю,  как  это сделать.
Жду  твоего  письма.
А.  С.   .
4
Годы  близости
с
Достоевским.
49
я   очень  огорчена,  что  не  видела  тебя;  но  я  надеюсь,  что
ты не испытал  удовольствия от  этого.  Я  огорчена  твоим  отсут­
ствием,  но  все  же  я  уверяю  себя,  что  ты  меня  любишь".
Я  вспомнила,  что  последний  раз  я  к  чему-то  сказала:  „Не
обманывай меня".— Я буду  обманывать? —  сказал он с  достоин­
ством.  Это  замечательная  черта.  Он  однако  же,  кажется,  на
помочах  у  своих  родных.
27, среда.
Сейчас получила письмо от Ф[едора] Мих[айловича] по город-
[ской]  уже  почте.  Как  он  рад,  что  скоро  меня  увидит.  Я  ему
послала  очень  коротенькое  письмо,  которое  было заранее при­
готовлено.  Жаль  мне  его  очень.
Какие  разнообразные  мысли  и   чувства  будут   волно­
вать его, когда  пройдет первое впечатление горя!  Боюсь только,
как бы  он,  соскучившись  меня  дожидаться  (письмо мое придет
не  скоро),  не  пришел  ко  мне  сегодня, прежде получения  моего
письма.  Я  не  выдержу  равнодушно  этого  свидания.  Хорошо,
что  я
предупредила
  его,  чтобы  он  прежде  мне  написал,
иначе
чтоб
  было. А  Сальвадор,  он  не  пишет  мне до  сих  пор...
Много  принесет  мне  горя  этот  человек.
Того  же  числа  вечером.
Так  И  случилосъ.  Едва  успела  я  написатъ  предыдущие
строки,  как  Ф[едор]  М[ихайлович]  явился.  Я  увидела  его  в
окно,  но  дождалась,  когда  мне  пришли  сказать  о  его  при­
езде, и  то  долго  не  решалась  выйти.  „Здравствуй",—  сказала
я  ему  дрожащим  голосом.  Он  спрашивал,  что  со  мной,  и  еще
более  усиливал  мое  волнение,  вместе  с  которым  развивалось
его  беспокойство.— „Я думала,  что ты  не  приедешь,—  сказала
я —  потому  что  написала  тебе  письмо.
—   Какое  писъмо?
—   Чтобы  ты  не  приезжал.
—   Отчего?
—   Оттого,  что  поздно.
Он  опустил  голову.
—   я   должен  все  знать,  пойдем  куда-нибудь  и  скажи  мне,
или  я  умру.
50
я   предложила  ехать  с  ним  к  нему.  Всю  дорогу  мы  мол­
чали.  Я н е 
смотрела  на  него.  Он  только  по  вре­
менам
  кричал  кучеру  отчаянным  и  нетерпеливым  голосом
„Vite,  vite", при  чем  тот  иногда  оборачивался и  смотрел  с  не­
доумением.  Я  старалась  не  смотреть  на  Ф[едора]  М[ихайло-
вича].  Он  тоже  не  смотрел  на  меня,  но  всю  дорогу  держал
мою  руку  и  по  временам
сжимал
  ее  и  делал  какие-то  судо­
рожные  движения.  — Успокойся,  ведь  я  с  тобой,—  сказала  я.
Когда  мы  вошли  в  его  комнату,  он  упал  к  моим  ногам  и
сжимая,   обняв,  с  рыданием  мои  колени,  громко  зарыдал:
„Я  потерял  тебя,  я  это  зналР‘  Успокоившись,  он  начал  спра­
шивать  меня,  что  это  за  человек.  „Может  быть,  он  красавец,
молод,  говорун.   Н о 
никогда  ты  не  найдешь  дру­
гого  сердца,  как  мое“.
Я  долго  не  хотела  ему  отвечать.
.  -—   Ты  отдалась  ему  совершенно?
—   Не  спрашивай,  это  нехорошо,—  сказала  я.
—   Поля,  я  не  знаю, что  хорошо  и  что  дурно.  Кто  он:  рус"
ский,  француз,  не  мой  доктор?  Тот   ?
—   Нет,  нет.
Я  ему  сказала,  что  очень  люблю  этого  человека.
—   Ты  счастлива?
—   Нет.
—   Как  же  это?  Любишь  и  не  счастлива,  да  возможно
ли  это?
—   Он  меня  не  любит.
—   Не  любит! —  вскричал  он,  схватившись  за  голову,  в  от­
чаянии.  Но  ты  не  любишь  его,  как  раба,  скажи  мне,  это  мне
нужно  знать! Не  правда ли,  ты  пойдешь  с  ним  на  край  света?
—   Нет,  я...  я  уеду  в  деревню —  сказала  я,  заливаясь
слезами.
—   О  Поля,  зачем  же  ты  так несчастлива! Это должно  было
случиться,  что  ты  полюбишь  другого.  Я  это  знал.  Ведь  ты
по  ошибке  полюбила  меня,  потому что  у  тебя  сердце  широ-
Следует  слово  неразборчивое.
51
кое,  ты  ждала  до  23  лет,  ты  единственная  женщина,  которая
не  требует  никаких  обязанностей,  но  чего  это  стоит:  мужчина
и  женщина  не  одно  и  то  же.  Он  берет,  она  дает.
Когда я сказала ему,  что это  за  человек,  он  сказал, что  в эту
минуту  испытал  гадкое чувство: что ему стало легче,  что  это  не­
серьезный  человек,  не Лермонтов. Мы много еще говорили о по­
сторонних  предметах.  Он  мне  сказал,  что  счастлив  тем,  что
узнал  на  свете  такое  существо,  как  я.  Он  просил  меня  оста­
ваться  в  дружбе  с  ним  и  особенно  писать,  когда  я  особенно
счастлива  или  несчастлива.  Потом  предлагал  ехать  в  Италию,
оставаясь  как  мой  брат.  Когда  я  ему  сказала,  что  он,  верно,
будет  писать  свой  роман,  он  сказал:  „За  кого  ты  меня  при­
нимаешь!  Ты  думаешь,  что  все  пройдет  без  всякого впечатле-
ния“ .— Я  ему  обещала  притти на другой  день. Мне стало легче,
когда  я  с  ним  поговорила.  Он  понимает меня.
Я не  дождалась  письма  Сальв[адора]  и  на  всякий  случай
пишу  ему  такое  письмо:
„Ты  не  был  в  отеле  во  вторник  и  ничего  не  писал  мне
об  этом.  Может  быть,  ты  не  получил  моего  письма;  но  во
всяком  случае  ты мог  бы  мне  написать. Или  ты  не  знаешь, как
я  тебя  люблю;  люблю  до  безумия.  Я  начинаю  думать,  что  у
тебя  какое-нибудь  большое  несчастье,  и  эта  мысль  мутит  мне
ум.  Я  не  умею  сказать,  как  я  люблю  тебя,  и  если  бы  ты  знал
это,  то  не  заставил  бы  меня  испытать  такие  страдания,  какие
я  перенесла в течение  этих двух  дней, ожидая от тебя известия".
Я  пишу  ему  еще  письмо,  которое  отдам  после.
„Я  хочу  тебе сказать,  как  я тебя люблю, хотя я знаю, что не
в силах  выразить  это  словами.  Надо однако,  чтобы ты  знал это.
Я  никогда  не была счастлива.  Все люди,  которые  м^ня  любили,
заставляли  меня  страдать,  даже  мой  отец  и  моя  мать.  Мои
друзья  все  люди  хорошие,  но  слабые  и  нищие  духом;  богаты
на  слова  и  бедны  на  дела.  Между  ними  я  не  встретила  ни
одного,  который  бы  не  боялся  истины  и  не  отступал  бы  перед
общепринятыми  правилами  жизни.  Они  также  меня  осуждают.
Я  не  могу  уважать  таких  людей,  говорить  одно  и  делать  дру­
гое—
 я  считаю  преступлением.  Я  же  боюсь  только  своей  со­
вести.  И  если  бы  произошел  такой  случай,  что  согрешила  бы
перед  нею,  то  призналась  бы  в  этом  только  перед  самой
собою,  я   вовсе  не  отношусь:)  к  себе  особенно  снисходительно,
но  люди  слабые  и  робкие  мне  ненавистны.  Я бегу  тех  люде^,
которые обманывают сами  себя, не сознавая,— чтобы  не зависеть
от  них.  Я  думаю  поселиться  в  деревне  среди  крестьян  и  при­
носить  им  какую-нибудь  пользу,  потому  что  жить  и  не  оказы­
вать  пользы  другим,  считаю  не  достойным  человека
1
Сентября.  Понедельник.
Яне  послала  двух  последних  писем  Сальвадору,  потому  что
случилось такое  происшествие: в один вечер я возвратилась домой
от  Ф[едора]  М[ихайловича]  довольно поздно>  легла  не засвечая
огня  и  плохо  спала
ночь,
  думая о Саль[вадоре].  Я проснулась,
когда  было  темно,  едва  рассвело.  Я  стала  ходить  по  комна­
там  и  вдруг нечаянно  увидела  на столе  письмо; почерк  был не­
знакомый.  Это  писал  его  товарищ.  Он  уведомлял,  что  Саль­
вадор  в  тифе, что  он
болен  с самого  того  дня,  когда
я  его  в  последний  раз  видела,
  и  я  не  могу  его  ви­
деть,  потому  что  он  у  своих  знакомых,  рекомендованных  его
родными,  что  этот  господин  об  нем  заботится  и  будет  иметь
подозрение,  если  я  приду,  Я  тотчас  отвечала  на  это  письмо,
где  говорила,  что  невозможность  видеть  Сальв [адора]  считаю
варварством,  и  что  прошу  писать  мне  чаще  о  состоянии  здо­
ровья  своего  друга.  В  этот  же  день  я  написала  еще  письмо
Саль[вадору],  которого  я  считала  на  краю  могилы.  Я  писала,
что  он,  верно,  выздоровеет,  иначе  была  бы  несправедливость.
Я  была  в  страшном  отчаянии,  что  эта  болезнь  особенно
опасна   для  молодых  людей.   Ф[едор]  М[ихайлович]  меня
несколько  успокоил,  сказав,  что  в  здешнем  воздухе  и  при
этих  медиках
  неопасно.  Я  переехала  к  Мир.  и  в  субботу
целый  день  ждала  письма,  в  воскресенье  его  самого  (я  его
приглашала,  для  того,  чтобы  его  расспросить  о  Сальв[адоре].
В суб[боту]  в  6  час.  я пошла гулять  в  улицу Сорбонну и встре­
чаю  Саль[вадора].  Я  его  увидела  издали,  но  никак  не  могла
поверить,  что  это  он.  Так  мне  показалось  это  невероятным
до  тех  пор,  когда  он  подошел  ко  мне,  улыбаясь,  но  очень
бледный,  и  взял  мою  руку.  Я  едва  устояла  на  ногах  и  не­
сколько  времени не могла  ничего  сказать.  У  меня  не было еще
никакого  подозрения,  но  мне  было  больно,  что  он  мне  не
53
писал.  Первые  его  слова  были,  что  он  был  очень  болен  и  что
выходит  в  первый  раз.—  Да,  ты  очень  бледен,—  сказала  я.  В
это  время  я  подняла  на  него  глаза.  На  щеках  у  него  были
красные  пятна.
—   Ты  сердилась  на  меня,  что  я  не  бы л  во  вторник,  но
ведь  ты  мне  назначила  четверг.
При  этих  словах  у  меня  начало  проясняться  в  голова,  но
я  так  страдала,  что
меня
  недостало  на  негодование,  слезы
хлынули  мне  на  глаза.
—   Ты  куда  идешь?—  спросил  он.
—   Гуляю,  а  ты?
—   Я к   товарищу  в  улицу  Суфль.
—   Пойдем немного вместе.  Я думала, что ты умираешь. Твой
товарищ  написал  мне  такое  письмо.  Вот  оно —  (я  вынула  из
пор[тфеля]  письмо,—  посмотри,  что  тут,  прочти.  Я  писала  ему
два  раза  и  просила  его  притти.
—   Я  очень  сержусь,  что  он  написал  так, я  думал,  что тиф,
но  обошлось  иначе.
Он  смотрел  на  письмо  и,  повидимому, ничего  не  видел или
оно  ему  было  знакомо.  Он  подал  мне  его.
—   Читай,—  сказала,—  прочти  после,  дома.
Но  он  опять  его  развернул,  для  того,  может  быть,  чтобы
не  говорить  со  мной.  Не  доходя  до  ул.  Суфль, он  мне  сказал,
что  ему  нужно  итти  налево  (ему  было  неловко  со  мной).
—   В  таком  случае  прощай —  сказала  я,—  мне  итти  прямо.
—   Но я могу итти с тобой,—  сказал [он]. (Было  ли  это  угры­
зение  совести,  или  жалость?)
Мы  молча  дошли  до   Суфль  (он  читал  письмо  своего
Друга).
—   Вот  сюда  я  должен  итти —  сказал  он, указывая  на  дом,
стоявший  прямо  [против]улицы,  из  которой  мы  вышли.
Оставшись  одна,  я  скоро  поняла  случившееся.  Когда я ос­
талась  в  своей  комнате,  со  мной  сделалась  истерика,  я  кри­
чала,  что  убью  его.  Этого  никто  не  слышал.  Потом  я  легла
и  несколько  времени  ничего  не  думала.  Я  чувствовала,  как
жар  вступал  в  мою  голову,  я  думала,  что  буду  больна  и  ра­
довалась.  Потом  я  стала  думать,  что  делать  и  решилась...  Я
даже  хотела  писать  письмо  сестре.  Я  все  приготовила, сожгла
54
некоторые  свои  тетради  и  письма  (те  письма,  которые  могли
компрометировать
меня).
  Мне  было  чудно  хорошо.  Только
жаль  было  мать,  да  Хогерман,  которые  бы  в  этом  случае  по­
страдали.  Я  все  думала,  нелъзя  ли  их  выпутать,  сказать,  что
я  у  них  не  жила.  Я  не  спала  всю  ночь  и  на  другой  день  в
7  час.
утра
  пошла  кДост[оевскому].  Он  спал.  Когда  я
при­
шла,
  проснулся,  отпер  мне  и  опять  лег  и  закутался.  Он  смо­
трел на меня  с удивлением и испугом.  Я  была
довольно
  спо­
койна.  Я  ему  сказала,  чтоб  он  сейчас  же  ко  мне  шел.  Мне
хотелось  рассказать  ему  все  и  просить  его  быть моим судьей.
Я  у  него  не хотела  оставаться потому,  что  ждала Сальв[адора].
Когда  Ф[едор]  М[ихайлович]  ко  мне  пришел,  я  вышла  к  не­
му  из-за  завтрака  с  куском  хлеба,  который  я  ела. *—  Ну  вот
видишь,  что  я  спокойна,—  сказала  я  смеясь.
—   Да,—  сказал  он,— и  я  рад,  но,  впрочем,  кто  тебя  раз­
берет?
После  некоторых  неважных  расспросов,  я  ему  начала  рас­
сказывать всю историю моей любви и потом вчерашнюю встречу,
не  утаивая  ничего.
Ф[едор]  М[ихайлович]  сказал,  что  на  это  не  нужно  обра­
щать  внимания,  что  я,  конечно,  загрязнилась,  но  это  случай­
ность,  что  Саль[вадору]  как  молодому  человеку  нужна  любов­
ница,  а  я  подвернулась,  он  и  воспользовался;  отчего  не  вос­
пользоваться.  Хорошенькая  женщина  и  удовлетворяющая  всем
вкусам.
Ф[едор]  М[ихайлович] был прав, я это совершенно понимала,
но  каково  же  было  мне!
—   Я  боюсь  только,  чтоб  ты  не
выдумала
  какой-нибудь
глупости  (я  ему  рассказывала  о  своих  мыслях,  которые  были
у
меня,
  когда  я  однажды  не  застала  Сальва[дора]).
—   Я  его  не  хотела  бы  убить,—  сказала  я,—  но мне  бы  хо­
телось  его  очень  долго  мучить.^
—   Полно,—  сказал  он,—  не  стоит,  ничего  не  поймет,  это
гадость, которую нужно  вывести  порошком; что  губить себя из-
за него глупо.
Я  согласилась.  Но  все-таки  я  его  очень  люблю  и  готова
отдать  пол-жизни,  чтоб  заставить его  почувствовать угрызение
совести
до  того,  чтоб  он  раскаялся  передо  мной.  Этого,
00
об  этом,  я   вам  говорю  это,  предполагая,  что  вы возьмете мои
деньги;  в  противном  же  случае  я  советую  вам  действительно
прятаться  от  меня  подальше,  как  только  можете  (потому  что
тогда  я  на  вас  рассержусь,  что  довольно  опасно).
Это  будет  лучше  для  вас,  так  как  я  особа  некультурная
(я  вполне  варварка)  и  не  знаю  совершенно  искусственных  ва­
ших  шуток.  Говорю  это  серьезно^^.
Я  рассказала  это  письмо  Ф[едору]  М[ихайловичу].  После
этого  он  сказал,  что,  конечно,  послать  можно,  потому  что
это  по  крайней  мере  не  будет  пассивно. Я  послала  это  письмо
третьего  дня  и  до  сих  пор  нет (и  верно не будет)  ответа. При­
знаюсь,  я  этого  не  ожидала.   Человек  этот   не   настолько
развит,   чтобы   молчать   из   достоинства  и  не   настолько
бесстыден,  чтоб —  от   наглости,  он  струсил.   Может  быть,
впрочем,  он   что-нибудь  придумает  ответить,  но  едва  ли.
Судя  по его  характеру,  я  предполагаю,  что  если  б  он  не  тру­
сил,  то  прислал  бы  мне  деньги,  хоть  без  письма.  Это письмо
должно  было  очень  уязвить  не  только  самолюбие,  у  него есть
даже  своего  рода  честь,  которая  н е   в
натуре
  и  даже  не  в
голове,  а  в  памяти,  почерпнутая  из  католического  катехизиса.
5
сентября.  Баден-Баден.
Перед  отъездом  из  Парижа  мне  было  очень  грустно.  Это
не  просто  чувство  привычки,  Пет [ербург]  я  оставляла  легко; я
уезжала  из  него  с  надеждами,  а  в  Париже  потеряла  многое.
Мне  кажется,  я  никого  никогда  не  полюблю.  Чувство  мщения
еще  тлело  во  мне  долго  и  я
решила,
  если  не  рассеюсь  в
Италии,  возвратиться  в  Париж  и  исполнить  то,  что  было  за­
думано  ...  Дорогой  мы  разговорились  с  Ф[едором]  М[ихайло-
вичем]  о  Лермонтове.  Я  вспомнила  этот  характер,  и  все  слу­
чившееся  со  мной  показалось  мне так мелочно, так  недостойно
серьезного  внимания...
„И  ничего  на  этом  свете  благословить  он  не  хотел“ .
Он  был  прав.  Зачем  же  увлекаться.
Мне  кажется,  что  я  больна.  Это  было  бы  слишком  неспра­
ведливо.  Мне  кажется, что в  природе  есть какие-нибудь законы
справедливости.
57
Путешествие  наше  с  Ф[едором]  М[ихайловичем]  довольно
забавно;  визируя  наши  билеты,  он  побранился  в  папском  по­
сольстве;  всю  дорогу  говорил  стихами,  наконец  здесь,  где  мы
с  трудом  нашли  2  ком[наты] с двумя  постелями, он  расписался
в  книге  „Officier",  чему мы очень  смеялись. Все  время он играет
на  рулетке  и  вообще  очень  беспечен.  Дорогой  он  сказал  мне,
что  имеет  надежду,  хотя  прежде  утверждал,  что  нет.  На  это
я  ему  ничего  не  сказала,  но  знала,  что  этого  не  будет.  Ему
понравилось, что  я  так  решительно  оставила  Пар[иж], он этого
не  ожидал.  Но  на  этом  еще  нельзя  основывать  надежды — 
напротив.  Вчера  вечером  эти  надежды  особенно  высказались.
Часов  в  10  мы  пили  чай.  Кончив  его,  я,  так  как  в  этот  день
устала,  легла  на  постель  и  попросила  Ф[едора] М[ихайловича]
сесть  ко  мне  ближе.  Мне  было  хорошо.  Я  взяла  его  руку  и
долго  держала  в  своей.  Он  сказал,  что  ему  так  очень хорошо
сидеть.
Я  ему  говорила,  что  была  к  нему  несправедлива  и  груба
в  Пар[иже],  что  я  как  будто  думала  только  о  себе,  но  я  ду­
мала  и  о  нем,  а  говорить  не  хотела,  чтобы  не  обидеть.  Вдруг
он  внезапно'  встал,  хотел  итти,  но запнулся  за  башмаки, лежав­
шие  подле  кровати,  и  так  же  поспешно  воротился  и  сел.
—   Ты  куда-ж  хотел  итти? —  спросила  я.
—   Я  хотел  закрыть  окно.
—   Так  закрой,  если  хочешь.
—   Нет,  не  нужно.   Ты  не  знаешь,  что  сейчас  со  мной
было!—  сказал  он  с  странным  выражением.
—   Что  такое?—  Я  посмотрела  на  его  лицо, оно было очень
взволновано.
—   Я  сейчас  хотел  поцеловать  твою  ногу.
—   Ах,  зачем  это?— сказала  я  в  сильном  смущении,  почти
испуге  и  подобрав  ноги.
—   Так  мне  захотелось,  и  я  решил,  что  поцелую.
Потом  он  меня  спрашивал,  хочу  ли  я  спать,  но  я  ска­
зала,  что  нет,  хочется  посидеть  с  ним.  Думая  спать  и  разде­
ваться,  я  спросила  его,  придет  ли  горничная  убирать  чай.  Он
утверждал,  что  нет.  Потом  он  так  смотрел  на  меня,  что  мне
стало  неловко,  я  ему  сказала  это.
6 сентября.  Баден-Ьаден.
5S
Ф[едор]  М[ихайлович]  проигрался  и несколько озабочен, что
мало  денег  на  нашу  поездку.  Мне  его  жаль, жаль, отчасти, что
я  ничем  не  могу  заплатить  за  эти  заботы,  но что  же делать — 
не  могу.  Неужели ж  на  мне  есть  обязанность —  нет, это вздор.
14 сентября. Турин.
1863.
Вчера  мы  обедали с  Ф[едором]  М[ихайловичем] в нашей гос­
тинице  за  table d’hote.  Обедающие были  все  французы,  моло­
дые  люди;  один  из  них  очень  нагло  посматривал  на  меня,  и
даже  Ф[едор]  М[ихайлович]  заметил,  что  он  как-то  двусмыс­
ленно  кивал  на  меня  своему товарищу.  Ф[едорэ] М[ихайловича]
взбесило  и  привело  в  затруднение  потому,  что  ему  довольно
трудно  в  случае  нужды  меня  защищать.  Мы  решились обедать
в  другой  гостинице.  После  того,  как  француз  кивнул  на  меня
своему  соседу,   Ф[едор]  М[ихайлович]  подарил  его  таким
взглядом,  что тот опустил глаза и начал острить очень  неудачно.
17
  сентября,  Турин.
1863.
На  меня опять  нежность к Ф[едору] М[ихайловичу].  Я как-то
упрекала  его,  а  потом  почувствовала,  что  неправа,  мне  хоте­
лось  загладить  эту  вину,  я  стала  нежна  с  ним.  Он  отозвался
с  такой  радостью,  что  это  меня тронуло, и стала вдвое нежнее.
Когда  я  сидела  подле  него  и  смотрела  на  него  с  лаской,  он
сказал:  „Вот  это  знакомый  взгляд,  давно  я  его  не  видал^^  Я
склонилась  к  нему  на  грудь  и  заплакала.
Когда  мы обедали, он, смотря  на девочку, которая брала уро­
ки, сказал:  „Ну  вот, представь  себе, такая девочка с стариком, и
вдруг  какой-нибудь  Наполеон  говорит:  „истребить весь город".
Всегда  так  было  на  свете".
22
  сентября,  Генуя.  Вторник.
Ну,  город!  Дома  с  колокольню,  а улицы  в  2  вершка  шири­
ной.  Дома  расписаны  и  архитектуры  чудовищной,  крыши  по­
росли  травой;  по  улицам  этим  ходят  итальянцы  с  открытой
грудью  и  женщины  с  белыми  покрывалами  на  голове;  покры­
вало  заменяет  шляпку  и  мантилью.
Вчера в  Турине читала о философии и  сверх ожидания кое-что
поняла.  Авт[ор]  говорит,  что  Кант  остановился  на  положении:
60
У)Мы  не  можем  понимать  вещей  в них  самих".  А  Гегель дошел
до  того,  что  вещи  существуют  только  в  понятии.  Под  словом
понятие  он  разумеет  не  личное  понятие,  но  понятие,  которое
содержится  в  самих  вещах.   Потом  авт[ор]  делит  понятие  и
понимание.  Понимание  у  него  общее, абсолютное,  а  понятие — 
частное,  личное.  Потом  о  понятии  и  реальности.  Он  говорит,
что  они  хоть  и  посредственны,  но  диаметр[ально]  противопо­
ложны:  понятие  существует  о  вещи,  которая  есть  или  может
быть,  а  реальность — 
вещь,
  о  которой
существует
  или
может
существовать
  понятие.
24  сентября.  Четверг.  Ливорно.  На  палубе.
Вчера  была  сильная  качка,  я  думала,  что  мы  погибаем. На
корабле  есть  матрос,  говорящий  по-русски,  и  норвежец-писа­
тель,  который  переводил  и  читал  кое-что  из  русской  литера­
туры,  пожилой  человек.  Сегодня  мы должны целый день  стоять
в  Ливорно, затем, что корабль наш берет новый груз. Матрос, го­
ворящий  по-русски,  водил  меня  по  кораблю,  когда  это  было
мне  нужно,  и  при  этом  говорил  мне  „ты",  что  мне  очень  по
нравилось  (это  напоминает  русского  мужика,  который  не  упо­
требляет  „вы"),  да  ведь  он  и  учился  у  мужиков.
Сейчас  пришли  два  итальянца,  с  которыми  вместе  мы  пе­
реезжали  „Мон-Сенис":  один  очень  молодой,  другой —  лет  32,
оба  очень  серьезные,  даже  строгие;  дорогой  старший  читал
„Petit  Napoleon".  Младший  предлагал  тогда  мне  виноград.
Они  оба  мне  нравятся.  Тот  итальянец,  что  у  нас  на  корабле,
который  так  усердно  спрашивает  меня  о  здоровьи  и  ухажи­
вает  за  всеми  больными,  мне  не  нравится,  он  больше  по­
хож  на  француза,  особенно,  когда  разговаривает  с  моло­
денькой  девочкой,  за  которой  он  приударяет  как-то  на  фран­
цузский  лад.
В  эту  минуту  я  сижу  на  верхней  палубе  очень  близко
к  двум  итальянцам.  Француженка,  едущая  на  поклонение
св.  Петру,  проходя  мимо  меня,  сказала,  что  я,  верно,  не  хочу
даром  терять  времени.  Я  отвечала,  что  имею  слишком  много
работы и жалею,  что  в  дороге  много  приходится  даром  терять
времени.
61
Рим.  29  сентября.
Вчера  Ф.  М.  опять  ко  мне  приставал.   Оч  говорил,  что  я
слишком  серьезно  и  строго  смотрю  на  вещи,  которые  того  не
стоят.  Я  сказала,  что  тут  есть  одна  причина,  которой  прежде
мне  не  приходилось   высказать.   Потом  он  сказал,   что  меня
заедает  утилитарность.  Я  сказала,  что  утилитарности   не  могу
иметь,  хотя и есть некоторое поползновение.  Он  [не]  согласился,
сказав,  что  имеет  доказательства.  Ему,  повидимому,  хотелось
знать  причину  моего  упорства.  Он  старался  ее  отгадать.
—  Ты  не  знаешь,   это  не  то, — отвечала  я  на  разные  его
предположения.
У  него  была  мысль,  что  это  каприз,  желание  помучить.
—  Ты  знаешь,— говорил он,— что  мужчину нельзя так долго
мучить,  он,  наконец,  бросит  добиваться.
Я  не  могла  не  улыбнуться  и  едва  не  спросила,  для  чего
он  это  говорил.
—  Всему  этому  есть  одна  главная  причина — начал  поло^
жительно  (после  я  узнала,  что  он  не  был  уверен  в  том,  что
говорил), — причина,   которая   внушает   мне   омерзение; — это
полуост[ров].
Это  неожиданное  напоминание  очень  взволновало  меня.
—  Ты  надеешься.
Я  молчала.
—  Теперь  ты  не   возражаешь,— сказал   он,— не   говоришь,
что  это  не  то.
Я  молчала.
—  Я   не  имею  ничего  к  этому  человеку,   потому  что   это
слишком  пустой  человек.
—  Я  нисколько  не  надеюсь,  мне   нечего  надеяться, — ска­
зала  я,  подумав.
—  Это  ничего  не  значит,  рассудком  ты  можешь  отвергать
все  ожидания,  это  не  мешает.
Он  ждал  возражения,  но  его  не  было,  я  чувствовала  спра­
ведливость  этих  слов.
Он  внезапно  встал  и  пошел  лечь  на  постель.   Я  стала  хо­
дить  по  комнате.  Мысль  моя  вдруг  обновилась,  мне,  в  самом
деле,  блеснула   какая-то   надежда.   Я   стала,  не   стыдясь,  на­
деяться.
62
Проснувшись,  он  сделался  необыкновенно  развязен, весел  и
навязчив.  Точно  он  хотел  этим  победить  внутреннюю
обид­
ную
  грусть  и  насолить  мне.
Я  с  недоумением  смотрела  на  его  странные  выходки.   Он
будто  хотел  обратить  все  в  смех,  чтоб  уязвить  меня,  но  я
только  смотрела  на  него  удивленными  глазами.
—   Не  хороший  ты  какой,—  сказала  я  наконец просто.
—   Чем?  Что  я  сделал?
—   Так,  в  Пар[иже]  и  Турине  ты  был  лучше.   Отчего  ты
такой  веселый?
—   Это  веселость  досадная,—  сказал  он  и  ушел,  но  скоро
пришел  опять.
—   Нехорошо   мне, —  сказал  он  серьезно  и  печально. —  Я
осматриваю  все  как  будто  по  обязанности,  как будто учу урок;
я  думал,  по  крайней  мере,  тебя  ра.звлечь.
Я  с  жаром  обвила  его  шею  руками  и  сказала,  что  он  для
меня  много  сделал,  что  мне  очень  приятно.
—   Нет, —  сказал  он  печально,—  ты  едешь  в  Испанию.
Мне  как-то   страшно  и  больно —  сладко  от   намеков  о
С[альвадоре].  Какая,  однако,  дичь  во  всем,  что  было  между
мной  и  Сальв[адором].  Какая  бездна  противоречий  в  отноше­
ниях  его  ко  мне!
Ф[едор]  М[ихайлович]  опять  все  обратил  в  шутку  и,  уходя
от  меня,  сказал,  что  ему  унизительно  так  меня  оставлять  (это
было  в  1  час  ночи.  Я  раздетая  лежала  в  постели).  „Ибо  рос­
сияне  никогда  не  отступали".
6 октября.  Неаполь.
В  Риме  раз  на  улице встретила процессию: вели двух воров,
молодых  людей  (20  и  16);  на  это  зрелище  сбежалась смотреть
огромная  толпа,  дамы  в  экипажах  останавливались  и  припод­
нимались.
В  Неаполе,  как  только  вышли  в  первый  день  на  улицу,
какая-то  женщина  сунула  мне  в  руку  желтый  цветок  и  стала
требовать  денег;  я  встретила  несколько  таких  женщин  в  пер­
вый  день,  но  теперь  их  более  нет.  Дети  тоже  пристают  с
просьбой  .  ^  .  .  .  .   и  когда  одному дашь,—  собирается около
1)
Одно  слово  не  разобрано
63
целая  куча.  Если  не  даешь,  они  выпрашивают  всеми  средст­
вами:  смешат  вас,  делают  вам  гримасы,  кувыркаются  перед
вами,  развертывают  свои  лохмотья  и  показывают  голое  тело.
Когда  извозчику  прибавишь  хоть  гривенник,  он  бросится  це­
ловать  руки.  Если  на  улице  чего  спрашиваешь  и  не  можешь
растолковать,  собирается  целая куча и стараются растолковать.
Вчера  была  в  Колизее.  Солдат,  который  провожал  туда,  тот­
час  мне  сказал,  что  я  русская,  узнал  по  лицу.   В  трактире,
подле  Колизея, встретился  какой-то  господин,  который  загово­
рил  по-русски;  начал  с  того,  что  такую  вдруг  резкую  пере­
мену  климата  встретил   он  в  несколько  дней  тут  (он  из
Петербурга)  и  перешел  к  тому,  что  Генуя  скучна,  не  дает ни­
чего  для  жизни  умственной,  что  он  ее  не  любит,  несмотря  на
то,  что  уроженец  генуэзский  и  предки  его  там  существовали
за  семьсот  лет  назад  и  у  него  там  имение.
Он  успел  сообщить  мне,  что  у  него  в России  жена  и 10 че­
ловек  детей,  что  он  знает  Россию  и  был  управляющим,  что  в
Неаполе
служит  тут.
По  дороге  от  Рима  до  Неаполя  нас  очень  часто  обыски­
вали  и  беспрестанно  требовали  паспорты.
Париж,  22  октября.
Сегодня  в  4  часа  приехала,  в  5  была  у  М.  Выходя  из  ка­
реты,  я  спросила  извозчика,  сколько  ему  нужно  заплатить
(хотя и знала,  что  2  франка).  Он  сказал  2  франка, я отдала,  но
он  вдруг  сказал,  что
2
\^
2
*  Ни  слова  не  говоря, я отдала осталь­
ные.  Он  внес  мой  сак  на  двор  (чего  извозчики  здесь  не  де­
лают)  и  старался  мне  услужить,  ему  как  будто было совестно.
Я  стучалась  у  М.,  когда  все  еще  спали,  хотя  было  5  часов.
М -те  Р.  меня  хлопотливо  встретила, спрашивала,  не  хочу ли  я
чего  есть  и  пошла  убирать  мою  постель,  завтрак  мой  она
принесла  ко  мне  наверх  и  вообще  очень  около  меня  хлопо­
тала.
Вся  эта  приязнь  за  какую-нибудь,  подаренную  мною  ей,
старую  юбку...  Бедные  люди!  Теперь, сходя вниз за  чернилами,
я встретила Katherine.  Она  обязательно  спросила, не  чернил  ли
мне  нужно,  и  взялась  достать,  я  согласилась,  имея  в  виду  по­
дарить  ей,  когда  придет  ко  мне,  запонки,  что  я  приготовила
64
в  Неаполе.  Катерина  была  в  восторге  от  запонок  и  тут  же
просила  меня  всегда  во  всем  к  ней  обращаться.
Бедные,  бедные  люди!
На  дороге,  на  корабле,  в  самом  Неаполе  мы  встретили
Гер[цена]  со  всем  семейством.  Ф[едор]  М[ихайлович]  меня
представил,  как  родст[венницу],  весьма  неопределенно.  Он  вел
себя  со  мной  при  них  как  брат,  даже  ближе,  что должно было
несколько  озадачить  Г[ерцена].  Ф[едор]  М[ихайлович]  много
говорил  ему  обо  мне  и  Г[ерцен]  был внимателен.  С мол[одым]
Г[ерценом]  я  тоже  говорила.  Это какой-то отчаявшийся юноша.
Я,  говоря  о  моих  загр[аничных]  впеч[атлениях],  сказала,  что
везде  нахожу  более  или  менее  гадость,  а  он  доказывал,  что
не  более  и  менее,  а  везде  одинаково  гадко.  Во  время  моего
разговора  с  ним,  Ф[едор]  М[ихайлович],  когда  я  была  одуше­
влена,  прошел  мимо  и  не  остановился,  я  подозвала  его,'  он
обрадовался.  Молодой  Г[ерцен]  сказал,  что  зимой  будет  в  Па­
риже  и  придет  ко  мне,  спросил  мой  адрес,  но  прибавил,  что
узнает  его  от  Б. ^).  Я  рассказала  Ф[едору]  М[ихайловичу],  тот
мне  посоветовал  дать  адрес,  чтоб  таким  образом  больше  по­
казать  внимания.  При  прощаньи  (в  Ливорно), я дала  Г[ерцену]
адрес.  Ф[едор]  М[ихайлович]  провожал  Г[ерцена]  и  был  у  них
в  гостинице.  Возвратясь,  он  неспокойно  сказал,  чтобы  я  ему
непременно  написала,  если  у  меня  будет  Г[ерцен].  Я обещала.
Вообще  он  ничего  не  говорил  со  мной  о  молодом  Г[ерцене],
но  когда  я  первая  довольно  легко  заговорила,  он продолжал и
отозвался  не  совсем  в  его  пользу.  Еще  он  мне  сказал,  что  у
Г[ерцена]  увидал  мою  карточку,  которую  я  дала  ему  с  моим
адресом.  На  ней  была  записана  Алек[сандром]  фраза  отца:
„С  одним  рассудком  люди  не  далеко  бы  ушли“.
В  день  отъезда  из  Неаполя мы с Ф[едором]  М[ихайловичем]
поссорились,  а  на  кор[абле],  в  тот  же  день,  под  влиянием
встречи  с  Г[ерценом],  которая  нас  одушевила,  объяснились  и
помирились  (дело  было  из-за  эмансипации  женщин).  С  этого
дня  мы  уже  не  ссорились;  я  была  с  ним  почти  как  прежде  и
расставаться  с  ним  мне  было  жаль.
Сестра  пишет,  что  нет  возможности  оставаться  в  академии
от  пошлых   выходок  студентов  и  просит  узнать,  можно  ли
Фамилия  не  разобрана.
Годы  близости  о Достоевским.
65
слушать  лекции  в Париже.  Кажется,  будет  можно.  Да,  еще  об
этом  узнаю  от  M-eur  Эмиля. M-eur  Эмиль  оказывается  серьез­
ным молодым человеком,  а  я-то прежде  какую— к  нему  имела...
Тотчас  по  приезде  домой,  я  хотела  спать,  легла,  но  не
могла  заснуть.  Мысли  были  как-то  смешаны,  но  мало-по-малу
они  определились...   Я  вспомнила  то,   как  оставляла  Париж...
Я  думала,  и  какие-то  надежды  приходили  в  голову  против
воли,  надежда  уязвить,  отмстить,  или  в  ней  было  что  другое...
Сердце  страдало  и  требовало  своей  доли,  убеждая,  льстя.
О, как оно, ныло, как вертелось! Я пошла гулять и очутилась'на St.
Denis и около  St.  Andre  Des Artes.  Бедное сердце,  к чему лука­
вить?  Возвратясь  домой  и  придя  в  мою  комнату,  я  тотчас  за­
метила  на  полу  пятно— след  сожжения  бумаги  в  день,  как  в
последний  раз  видела  его.
Париж  мне  кажется  решительно  отвратителен.
Октябрь  27.
Вчера получила  письмо  от  Ф[едора]  М[ихайловича], он  про­
игрался  и  просит  прислать  ему  денег.  У  меня  не  было  денег:
я  только  что  отдала   все  М -те  Міг.   Я  решилась  заложить
часы  и  цепочку  и  об  этом  стала  советоваться с Тум...  Тот  вы­
звался,  чего  у  меня  не  достанет,  просить  у  М.,  кроме  того
обещал  своих,  которых  у  него  было  50  фр.  М-ше  М.  дала все
300  фр.  на  месяц.  С  посылкой  денег были некоторые хлопоты.
Тум...  рассказал  мне,  как  их  послать,  и  я  отправилась,  да  по
дороге  немного  запуталась,  прихожу  и  встречаю —  Алх[азова],
это  он  пришел,  чтобы  растолковать  мне,  как  послать.  Этим
дело  не  кончилось,  нужно  было  зайти  домой  и  итти  опять.
Я  только-что  пришла,  как  на  помощь  является  Т... В  то  время
когда  я  толковала  поч[тмейстеру]  об  этом  письме,  в  почтамт
является  молодой  человек,  который  мне  показался  пох[ожим]
на  Баскова.  Он  стоял  сзади  меня.  Я  обер[нулась] и  бросила на
него  быстрый  взгляд.  Я  почти  увер[ена],  что  это  он  и  заго-
в[орила] с Ту..  Он  отошел  и  стал  читать  на стене уведомления.
Уходя,  я  взглянула  на  него,  хотя  не  так  пристально,  и  знаю,
что  это  был  он.  Он  видел,  зачем  я  приходила,  и  слышал
г.  Гамбург,  видел  также,  что  я  посылала  деньги  и  платила  из
66
я   вам  его  воспроизвоігу,  со  всеми  приложениями,  как  я  вам
его  обещала.  Посылая  с  тем  письмом  эти  несчастные 15 фран­
ков,  я  хотела
рассчитаться
  с  вами  за  Вашу услугу,  кото­
рую  я  приняла  тогда  за  знак  дружбы.  Я  не  хочу  более  оста­
ваться  вам  обязанной  это  против  моих принципов  быть обязан­
ной  людям,  которых  я  не  уважаю.  Я  вам  писала  в том письме,
что  я  не  имею  ничего  против  вас,  как  не  имела  бы  против
обломка  который  упал  бы  случайно  на  меня на улице.  Но если
бы  вы  захотели  протестовать  против  моего  письма,  я  на  вас
взглянула  бы  другим  образом,  т.*е.  как  на  существо  одуше­
вленное.  Впрочем,  теперь  я  нахожу  эту  последнюю  предосто­
рожность,  не  нужной...  Люди,  как  вы,  наделены  интстинктом
самосохранения... Вы будете жить очень долго и очень счастливо.
Посылая  вам  это письмо  я принимаю все  предосторожности
чтобы  предотвратить  себя  от  обмана,  как  иностранку^.
Это  письмо  я  послала  с  комиссионером,  приказала  ему
отдать  письмо  в  руки  и  требовать  расписки  в  получении.  Я
растолковала  комиссионеру,  что  2  письма,  посланные  таким
образом,  пропали,  чтоб  он  сказал  это  С[альвадору].
„Братья  пустите  меня  с  вами  умереть".
Путевые  записки.
Германии я не видала.  Двое  суток прожила в Бер[лине] и  по­
том  ехала  до  Парижа,  нигде не останавливаясь.  Думала  видеть
Дрезденскую  галлерею,  прокатиться  по  Рейну,  но  отказалась
от  всех  этих  намерений  при  одной  встрече  с  немцами.  Немцы
решительно  свели  меня  с  ума.  Тупость  и  ограниченность  слу­
жащих  на  железной  дороге  чиновников  и  работников  кажутся
решительно  баснословны.
Эта  несчастная  нация  кажется  мне  решительно  обиженной
богом.  Благодаря  им  мне  раз  пришлось  остаться  на  станции,
другой —  приехать  не  туда,  куда  следовало;  оба  раза  случи­
лось  при  перемене  вагонов.
16 ноября. Париж. Понедельник.
Вчера  ходила  к  комиссионеру,  с  которым  послала  письмо
Кор.  и  не  застала  его,  зашла  к  дворнику  сказать,  чтоб  пере­
дал  о  моем  посещении  и  пригласил  ко  мне  в  6  час...  Не  был
сегодня;  я  пошла  сама.  Комиссионер  едва  взглянул  на  меня,
68
когда  я  подошла  с  вопросом  о  моем  деле.  Он  отдал  мое
письмо  и  сказал,  что  не  нашел  Кор.  Что  ему  сказали,  будто
такого  господина  там  нет  и  никогда  не  было.  Это  меня  взбе­
сило.  Солгать-то  не  умел  Кор.  Пусть  бы  велел  сказать:  его
нет,  а  то:  [и]  не  было  никогда.  Я  послала  письмо  по  почте.
Я  было  написала  С[альвадору]  такое  письмо:
„Я не думала писать вам  бы и, конечно, не написала бы, если
вы  не  вздумали  от  меня  прятаться.  Вы  подкупили  несчастного
комиссионера,  чтоб  он  уверял  меня,  будто  вас  нет  и  никогда
не  было.  Я,  может  быть,  и  поверила  бы,  если  б не  писала вам
туда  прежде  и   не  получала  ответы...  Эта  такая  неудачная
ваша  уловка  дает  мне  право  предполагать,  что  вы  получили
все  мои  письма.  Прошу  вас  ответить,  так  это  или  нет.  Мне
так  [не  хочется]  обидеть  напрасно  подозрением  в  утайке  денег,
может  быть,  честных  людей.  Если  вы мне  не  ответите  удовле­
творительно, я  принуждена  буду обратиться к моему посольству
с  просьбой  разыскать  через  французскую  полицию,  кто  был
вором  моего  первого  к  вам  письма.  Не  увертывайтесь  же  от
прямого   ответа,   хуже   запутаетесь,   как  это  обыкновенно
с  вами  бывает**.
1 7 н сья б р я.
Сегодня,  когда  я  пришла обедать, М -те Р.  мне  сказала,  что
какой-то  господин  меня  спрашивал  и  хотел  притти  после.  Это
меня  удивило,  что  ко  мне  кто то  пришел.  Я  невольно  думала
о  С[альвадоре],  и  сердце  мое  забилось.
—   Молодой  человек? —  спросила  я.
—   Да,  высокий.
—   С  бородой —  сказала я,  предполагая  молодого  Гер[цена].
—   С  черной  бородой.
Я  не  могла  придумать,  кто  бы  это  мог  быть.  После  обеда
меня  позвали,  сказав,  что  кто-то  желает  меня  видеть.  Это был
высокий  стройный  молодой  человек.  Он  мне  сказал,  что  он
от  С[альвадора].  Я  вспыхнула  и  задрожала.  Я  взяла  свечку  и
попросила  его  итти  за  мной  в  мою  комнату.  Войдя,  я  подала
ему  стул  и  затворила  дверь.  Потом  я  села  и  спросила,  что
ему  нулшо  от  меня  (голос  мой  очень  дрожал).  Он  принес  мне
15 ф.  и сказал, что С[альвадор]  получил уже в августе  и больше
получать  не  желает,
69
я   догадалась,  что  это  брат  С[альвадора],  по  портрету,  ко­
торый  когда-то  он  мне показывал... Какой прекрасный тип план­
татора,  этот  молодой  человек;  красивый,  приличный,  хорошо
одетый,  серьезный.  Когда  он  сказал,  что  я  обидела  С[альва-
дора], глаза  его  горели.  Он  и  в  самом деле  думает,  что  я  оби­
дела  С[альвадора].  Я  сказала,  что  не  могу  говорить  о  моих
делах и  M-eur С[альвадора]  с  другими.  Я очень  плохо говорила,
забыла  все  слова  французские:  я  была  очень  взволнована.
Разговор  наш  был  очень  короток.  Я  встала,  заметив,  что  нам
не  о  чем больше  говорить.  Он  мне  предложил  адрес  С[альва-
дора],  сказав,  что,  модіет быть,  я  желаю  ему  писать,  но  я ска­
зала,  что  не  имею  никакой  нужды  в нем.  Провожая  его,  я  ему
светила.  Он  просил  меня  не  беспокоиться,  но  я его проводила
до  передней  и  сама  пошла  в  залу,  откуда  слышались  звуки
музыки,  но  я  скоро  вернулась  к  себе.  Глубокая  тоска  схва­
тила  мое  сердце,  я  стала  громко  читать:
„Выводи  на  дорогу  теряистую“  и  т. д.—  так,  как  читают
молитву  от  навождения  бесов.  Мне  стало  легче.
24 ноября.  Вторник.
Престранная  история!  Есть  у  Мир.  Англичанин,  с  которым
я  несколько  раз  говорила.  Он  не  молод  и  очень  серьезен.
Мы  несколько  раз,  оставаясь  одни  в  зале  после  обеда,  гово­
рили  с  большой  симпатией:  о  французах,  о  направлении  рус­
ского  общества;  разговор  всегда  начинала  я.  Потом  я  как-то
перестала  с  ним  говорить,  но  в  обыкновенное  время  являлась
в  залу,  куда  приходил  и  он.
Мы  оба  молчали.
В  воскресенье  (22)  он  объявил,  что  через  два  дня  едет
в  свой  дом.  В  этот  день  за  обедом  я  была  очень  грустна  и
почти  не  ела  так,  что  это  заметили  (Тум.  и  М-те). Мне  было
скучно  в  этот  день  особенно  потому,  что  я  чувствовала  свое
одиночество.  М -те  Мир.  с  А...  Тум.  и  прочими  были  на  кон-
ц[ерте],  а  мне  не  сказали,  что  пойг^ут,  хотя  я  прежде  выска­
зывала  желание быть  в концерте.  „Черт  с  ними“ , — подумала  я-
и  после  обеда  заговорила с  Англич[анином].  Я  его  спросила  о
Д.- Ст.  Милле. Он  с  большой живостью  отозвался на мой  вызов
говорить.  Алхазов  вмешался  в  наш  разговор.  Я  стала  им  рас­
70
сказывать,  что  в  библиотеке  есть  один  молодой  человек,  ко­
торый  со  мной  заговаривает,  что  он показал мне в своей книге
трактат  философа  какого-то  про  любовь  и  спрашивал  моего
мнения,  что  мне  доставило  много  смеха.
В  этой  статье  автор  говорит,  что  человек  рожден  думать,
но  этого  недостаточно  для полного  развития,  нужно  испытать
страсть,  любовь  и  самолюбие.
Алх[азов]  и  Анг[личанин]  очень  этому  смеялись.  Алхазов
заметил,  что  молодой человек  должно  быть  очень  молод.  Они
меня  спросили,  что  я  ответила.  Я  сказала, что  нашла  эти  идеи
средневековыми,  что  любовь  и  самолюбие  могут  быть,  но
смешно  их  обрабатывать,  когда  у  нас  так  много  дела,  дела
необходимого,  что  куда  нам  такая  роскошь,  когда  мы  нужда­
емся  в  хлебе,  умираем  с  голода,  а  если  едим,  то  должны  за­
щищать  эти  права  миллионами  солдат  и  жандармов  и  прочая.
Я  говорила  с  большим  жаром,  в  комнате  было  много  народа
и  между прочим Уильям, который сидел  подле  Анг[личанина]  и
иногда  с ним перекидывался словами.  „Этот молодой человек,— 
сказал  мне Анг[личанин], указывая на Уиль[яма], —  заметил,  что
мы  говорим  с  симпатией".
—   Может  быть,— сказала  я.
—   Может  быть,—  гов[орил]  он,—  а  молодой  человек  (в  би­
блиотеке)?
—   Что —  сказала  я  в  припадке  веселости —  я  не   моно­
полист.
И  мы  04QHb  хохотали,  мой  дерзкий  ответ  видимо  понра­
вился  Англич[анину].
Он  возобновил  разг[овор]  о  молодом  человеке  и  сказал,
что  это смеійно, но лично,  может быть, очень  интересно.  Потом
он  сказал,  что  молод[ой]  челов[ек]  может  быть  заинтересован
лично  в  любви  и  самолюбии.  Я  сказала,  что  не  имею  права
этого  думать.  Вдруг  Ан[гличанин]  мне  говорит,  что  он  в  про­
должение  года  постарается  мне  [по]  лучше  объяснить  свое
мнение  о  любви...  и  амбиции.  Я  посмотрела  на  него  с  изу­
млением,  М -те  сидела  недалеко.
—   Т.-е.  в  продолжение  года  я  надеюсь  лучше  говорить
по-французски,—  сказал  он.
71
На  другой  день  за  завтраком  при  встрече  со  мной  он  был
суров.  Мар.  спросил,  где  его  квар[тира]  в  Лонд[оне],  что  он
поедет  в  Англию  в  январе  и  зайдет  к  нему.
—   Вы  приедете  в  Пар[иж]  в  ян[варе]? —  спросила  М-те.
—   C’est  probable! —  ответил  холодно  Ан[гличанин],
После  обеда  я,  по  обыкновению,  прошла  в  залу,  куда  и  он
скоро  явился;  несколько  времени  мы  сидели  вдвоем;  он  был
угрюм  и  молчал.
На  следующее  утро  (сегодня)  М -те  его  спросила:
—   Вы  завтра  едете,  M-eur?
~   Не  знаю,—  сказал  он —  это  еще  неизвестно.
Я  почувствовала  сильное  желание  расхохотаться  и  отодви­
нулась  к  спинке  стула,  таким  образом  спряталась  от  глаз
Ан[гличанина].  Однако  мне  было  любопытно,  что  после  всего
этого  от  него  будет,  но  ничего  еще  не  было.
А   люблю-то  я  все-таки  С[альвадора].
5 декабря, суббота.
Вчера  была в  кафе  Rotond,  где  встретила  и  познакомилась
с молодым  медиком, голландским подданным,  которого, впрочем,
можно  считать  русским:  он
говорит  и  думает
  по-русски;
родился  и  воспитывался  в  России  и  России  хочет  служить
Сегодня  он  у  меня  был, и  мы долго говорили.  Странный  чело­
век!  Когда  я  сказала  к  чему-то,  что  в  данном  случае  люди
унизились  бы  до  степени  животных,  он  сказал:  „так  вы  ари-
стократка!“  и  потом  доказывал,  что  животные  умнее  людей,
ибо  они  умеют  держать  себя  с  людьми  и  понимают  их,  но
что  человек  в  обществе  животных  гораздо  более  невежда, что
лошадей  он  считает  святыми,  а  в  природе  уважает  только
нервы,  которых  растраивать  в  животных  без  причин  не позво­
лит  себе,  что  религия  очень  хорошее  средство  против  подле­
цов.  Он  возражал  на  мое  желание  ехать  в  Америку,  что  там
ничего  нет  хорошего,  что  змей  можно  видеть  в  Jardins  des
Plantes,  что  гораздо  удобнее,  ибо  они  за  решеткой.
Ненавижу Париж и  не  могу оторваться  от него.  Может  быть,
потому,  что  этот  город  действительно  имеет  что-то  для  тех,
у  кого  нет  определенного  места  и  цели.  Желание  видеть Аме­
рику  не  покидает  меня...  Несмотря  на  присутствие  новых  лип,
72
новых  занятий,  меня  преследует
одна мысль,
  один  образ...
И  что  я  в  нем  нашла?..  То-ли,  что  понятия  его  так  узки,  что
он  не  может  судить  о  некоторых  вещах.  Нет,  это  то,  что  нет
людей,  что  в  других  людях  все  так  мелко,  прозаично.
12 декабря,  суббота.
Сегодня  был  Задлер.
—   Знаете  что,—  сказал  он,—  мы  хотим  ехать  в  Англию,
так,  небольшая  компания.  Хотите,  поедемте  вместе.
—   В  самом  деле,  но  как’же?  Когда?
—  Да скоро, скорее очень удобно, дешево, главное, 37  ф[ран-
ков]  взад  и  вперед,  билет  на  месяц,  можно  там  пробыть  не­
делю,  все  осмотреть  и  назад.
—   В  самом  деле,  это  недурно.
—   Так  что-же,  поедемте!
—   Поедемте,  но  как  же,  знаете  ли  язык?
—   Нет,  да  это  ничего,  можно  научиться.
—   Но  как-же,  когда?
—   Да  нужно  торопиться,  возьмите  учителя,  неделю  зай­
мемся  и  баста.
—   Как,  только  неделю?
—   Ну  да,  а  то  что-же?  Что  мы  изучать  что-ли  будем:
подайте,  принесите,  позвольте  спросить,  где  такая-то  улица;
вот  ведь  все,  что  нам  нужно.
—   Но  одна  неделя!  согласитесь.
—   Да  что  тут  размышлять!  Давайте  завтра  учиться,  я
сегодня  же  отправляюсь  отыскивать  учителя.  Да  что  тут!  Вот
у  вас  тут  кстати  диксионер  Райфа,  тут есть английские слова.
Он  развернул  диксионер.
—   Ну вот, что тут такое, я ведь учился когда-то английскому.
—  ^  Ну
ВОТ,
здесь  что  такое,  какие  слова:  озарять,  озда-
равливать...  ну,  это  нам  не  нужно.  Что  дальше:  порозоветь,
перерождение, ну и это не  надо... поворотить, а вот  оно:  return...
turn  take  off.  Сэр,  позвольте  вас  спросить,  как  повернуть  в*
такую-то  улицу.  Return  есть,  нужно  искать:  позвольте,  потом
улицу,  ищите  улицу;  да,  мы  будем  болтать,  чего  тут!  Посмо­
трим  улицы,  здания,  в  театр  сходим,  в  парламент,  нужно  ви­
деть  Пальмерстона,  виват  ему  прокричим,  право,  прокричим.
73
я   в  Берлине  был  в палате  и  кричал— hurrah!  hurrah!  Постойте,
как  это  по-английски:  to  see.  Ну  вот  и  на  немецкий  еще  по­
хоже.  Ну  так  что-же,  едем?
—   Едем.
—   Прекрасно.  За  дорогу  37  ф.  да  на  разные  издержки  50,
да  на  стол  по  10  фр.  в  день,  довольно  всего  100  ф.  Остано­
вимся  в  дрянном  отеле,  что  тут  церемониться.
Потом  он  рассказывал,  как  здесь  некоторые  профессора
держат  себя  с  студентами.
Приходит  на  лекцию  60-тилетний  старик.  у,Ну,  господа,  я
начинаю,  записывай.  Послушайте,  вы  задний,  что  вы  там  си­
дите,  чего  не  записываете?  А   вы  чего смотрите?
„Освистать  профессора, —  говорит  он,—  да  смели  бы  вы
меня  освистать!
—   Такого-то  недавно  освистали,— гово[рят]  ему.
—   Что?  Что?
—   Освистали  Г.  за  такое-то  мнение.
—   Как!  что  вы  говорите.  Да  я  тоже  такого  мнения.  Ну
что  же?  Ну,  освистывайте  меня.
—   Г-н  пр[офессор],  да  я  ничуть  не  против  этого  мнения,
напротив,  я  только  вам  сказал,  что  Г.  освистали.
—   А,  так  вы  согласны  с  этим  мнением?
—   Совершенно.
—   Прекрасно,  давайте  вашу  руку.
Задлер  принес  с  собой  книгу  Тьера,  которую  уже  читал
Он  говорил,  что  читая  о  священном  союзе,  краснел  за  род
человеческий;  говорил,  что  после  этой  книги  ему  стыдно  при­
надлежать  к  человеческому  роду.
12  декабря,  суббота.
До  того все, все продажно в Париже, все противно природе  и
здравому  смыслу,  что  я  скажу  в  качестве  варвара,  как  не­
когда  знаменитый  варвар  сказал  о  Риме:  „Этот  народ  погиб-
*нет!^^  Лучшие  умы  Европы  думают  так.  Здесь  все  продается,
все:  совесть,  красота;  продажность  сказывается  во  всем,  в по­
зах  и  выточенных  словах  m-eur М., в затянутых  талиях  и  взби­
тых  волосах  девиц,  что  попарно  гуляют  по  улицам.  Особенно
чувствуется  продажность,  когда  живешь  одна.  Я  так привыкла
74
получать  все  за  деньги:  и  теплую  атмосферу  комнаты  и  лас­
ковый  привет,  что  мне  странным  кажется  получить  что  бы
то ни было без денег. Если я [спрошу] о чем кого на улице, мне как-
то  неловко,  даже  я  боюсь  невольно,  что  придется  дороже,  как
однажды  это  было...
Я  помню  виноград,  который  я  с’ела  даром  на  Мон-Сент,
совершенно  даром.
Сегодня  за  обедом  говорили  о  достоинстве  шампанского
вина.  М-еиг  М.  с  большим  жаром  доказывал  его  индивидуаль­
ность,  которую  кто-то  вздумал  оспаривать.
23  среда  (декабря).
Иногда  глупость людей,  которых я встречаю,  приводит  меня
в  отчаяние.  Так  было  в  воскресенье*. хоз[яин]  доказывал,  что...
брак по расчету очень хорошая вещь, и его никто серьезно не опро­
вергал;  не  умели;  тут  говорились  дикие  вещи;  в  опровержение
приводили,что...женясь таким образом, можно ошибиться, попасть
на безнравственную женщину, но хоз[яин] говорил, что ошибиться
в  этом  случае  нельзя,  можно  собрать  очень  верные  сведения,
и  был  прав.  Это  до  того  меня  расстроило,  что  я  не  выдер­
жала, ушла и отправилась гулять. Долго ходила, как  потерянная,
забывая  где  я;  сколько  раз  я  решительно  начинала  плакать.
Я  начала  учиться  испанскому —  это  меня  очень  занимает,
мне  нравится  даже  самый  процесс  учения  языка.  Я  очень  до­
вольна,  когда  занимаюсь  испанским,  но  иногда  среди  этих
занятий, мысль  о  нем  нахлынет мгновенно, и сердце так больно,
больно  сожмется.
Сегодня  к  нам  явились  новые  жильцы,— два  американца
(северные).  Мне  они  нравятся,  особенно  один: лицо такое энер­
гическое  и  серьезное.  Он  на  меня  смотрел  внимательно  и
серьезно,  в  это  время  и  я  на  него  смотрела.  Это  должно  быть
люди,  слава  богу.  Но  может  быть  я  не  сойдусь  с  ними?
31 декабря, четверг.
Сегодня  я  после  обеда  осталась  в  столовой  читать  полу­
ченное  письмо.  Хозяйка,  хозяин,  груз[ин],  и  еще  кто-то  были
в  зале.  Хозяин  заговорил  что-то  обо  мне, хозяйка  подхватила,
я  слышала  только:  Cette  pauvre  fille...  Она  замолчала  (верно
кто-то
  заметил  ей,  что  я  недалеко)  затем  вошел  Тум., сказал
75
незначащую  фразу,  спросил, что  пишут  мне,  и  вышел.  Прочтя
письмо,  я  пришла  сказать  новость  о  Черныш[евском]  и  скоро
ушла,  потому  что  пришел  какой-то  господин.
Завтра  за  завтраком  я  заговорю  с  кем-нибудь  о  том,
какими  miserables  кажутся  путешественники  в  чужих  краях  и
особенно  в  Париже,  и  особенно  русские.
Января 7.
1864.
Недавно  слушала  Франсис.  Мне  очень  понравился  этот
господин.  Его  идеи,  смелые,  честные  и  живые,  не  доходят  до
несчастной  крайности  оправдывать  все  целью;  язык  живой,  но
без  напыщенности.  Этот  человек  совершенно  олицетворяет
мой  идеал  француза;  даже  самая  его  наружность  мне понрави­
лась.*  сухощавый  старик  с  подвижным лицом,  проницательными
глазами  и  какой-то  неуловимой  иронией  на  лице;  он  в  то  же
время  имеет  какую-то  простоту  и  благородство.
Это  фигура  изящная,  аристократическая;  я  заметила  его
руки  с  тонкими  длинными  пальцами.  Я  заметила, что  он умеет
льстить  массе...  и  не  прочь  от  этого.  Он  произвел  на  меня хо
рошее  впечатление,  я  давно  не  слыхала честного живого слова
Сегодня  была  в  библиотеке.  Я  начала  ее посещать с треть­
его  дня,  и  вчера  в  первый  раз  встретила  моего  знакомца,  но
я  сидела  на  новом  месте,  за  что  он  меня  упрекал,  подходя  ко
мне.  Сегодня,  как  я  вошла  о  библиотеку,  он  был  уже  там.
„Вы,  наверное,  останетесь  сегодня  на  старом  месте^\ —  сказал
он,  когда  я  проходила  мимо  него.
И  я  осталась.  Мы  много  говорили.  Он  спрашивал мое мне­
ние  насчет  польского  восстания,  спрашивал,  есть  ли  у  нас
образованные  женщины, слушаю  ли  я публичные лекции. Потом
он  спрашивал  меня  о  моей  специальности.  Я  тоже  его  спра­
шивала  о  его.  Он занимается философией.  Он много спрашивал
меня  о  России  и  говорил,  что  может  быть  туда  поедет;  гово­
рил,  что  у  него  есть молодой человек,  который  знает  рус[ский]
яз[ык],  и  стал  меня  спрашивать  значение  слов,  которые  хотел
объяснить  по  буквам,  но  я  по  обыкновенной  своей  откровен­
ности  сказала,  что  ничего  не  понимаю,  что  лучше  б  он  мне
показал  записочк)/^,  по  которой  говорил.  Он  немножко  сконфу­
зился,  однако  показал;  тут  были  слова:  „Душенька  моя,  хоро-
76
шая  моя,  милая
девушкаЯ
  сказала, что  это  глупости.—  „Ну,
так  я  изорву",—  сказал  он.  Милый  это  мальчик, очень  милый.
Одно  то  чего  стоит,  что  заговорил  со  мной,  это  уж  смелость.
С  некоторого  времени  я  опять  начинаю  думать  о  Сальва­
доре.  Я  была  довольно  спокойна, хорошо  занималась,  но вдруг
иногда  я  припоминала  оскорбление,  и  чувство  негодования
подымалось  во  мне.  Теперь  как-то  особенно  часто  я  об  нем
вспоминаю,  и  убеждение,  что  я  осталась  в  долгу,  не  выходит
у  меня  из  головы.  Я  не  знаю,  чем  и  как  заплачу  я  этот
долг, только  знаю, что  заплачу  наверное,  или  погибну  с тоски.
Знаю,  что  пока  существует  этот  дом,  где  я  была  оскор­
блена,  эта  улица,  пока  этот  человек  пользуется  уважением,
любовью,  счастьем —  я  не  могу  быть  покойна;  внутреннее
чувство  говорит  мне,  что  нельзя  оставить  это  безнаказанно.
Я  была  много  раз  оскорблена  теми,  кого  любила,  или  теми,
кто меня  любил,  и терпела...  ко  чувство  оскорбленного достоин­
ства  не  умирало  никогда,  и  вот  теперь  оно  просится  выска­
заться.  Все,  что  я  вижу,  слышу  каждый  день, оскорбляет  меня
и,  мстя  ему,  я  отомщу  им  всем.  После  долгих  размышлений
я  выработала  убеждение,  что  нужно  делать  все,  что  находишь
нужным.  Я  не  знаю,  что  я  сделаю,  верно  только  то  что  сде­
лаю  что-то.  Я  не  хочу  его  убить,  потому  что  это  слишком
мало.  Я  отравлю  его  медленным  ядом.  Я  отниму  у  него  ра­
дости,  я  его  унижу.
Париж,  13  февраля.
Сегодня  купила  башмаки.  Я  была  второй  раз  в  этой лавке.
Продавец  и  жена  были  необычайно  любезны,  примеривали  и
показывали  бездну  башмаков;  мне  даже  совестно  было,  что  я
купила  на  3  ф.  только,— так  они  были  услужливы.  В  конце
концов  оказалось,  что  они  меня  обсчитали  на
^/2
  ф.;  меня  это
поразило.
14 ф е в р., в о с к р [е с е н ь е].  Париж.
Вчера  была  у  Гёр.  Я  была  ужасно  расстроена  все  эти  дни
и  плакала  дорогой,  когда  ехала  к  Г...  Но  мне  казалось,  что
я  найду  в  нем  что-то  очень  хорошее.  Мне представлялся идеал
кроткого  старика, проникнутого  любовью  и горестью.  Вхожу  я
77
на  лето  пригласила  гостить  на  дачу  к  своему  другу  и  очень
жале[ла],  что  прежде  со  мной  не  была  знакома.  Через  день
она  ко  мне  пришла  с  своими  приятелями,  и  мы  в  5-м  отпра­
вились  на  кладбище. Дорогой  Лугинин,  сидевший  против  меня,
(которого  мне  особенно  пред[ставляла]  гр[афиня],  и  сказала
ему;   когда   пойдете   куда   гулять— то  заходите   за   М-Пе
Сусловой),  старался  меня  занимать,  но  я  слушала  графиню,
которая  говорила  с  др[угим]  господином..  Она  не  любит  усту­
пок.  Я  удивлялась  ее  энергии.
—   Если  в  20  лет,—  говорила  она  о  каком-то  господине,— 
он  мирится,  когда  я,  которая  столько  жила,  и  в  40 лет у  меня
есть  еще  сила  ненавидеть,—  что  с  ним  будет  в  30  леті— Он
будет  шпионом.
Потом  господин,  с  которым  она  говорила,  ей  сказал,  что
консервативные  идеи  также  имеют  право  существовать.  „Вот
то, о чем я много спорила— сказала она с жаром.— Действительно
имеют  право  существовать,  но  не  так,  как  у  нас.  Есть,  на-
пр[имер], партии консер[вативная]  в  Англии, во  Франции, но  не
было  примера,  чтоб  консер[вативная]  партия  стояла  за  кнут,
как  у  нас;  напротив,  она  иногда  либеральней  и  гуманней  ре-
волюционных**.
Она  разорвала  знакомство  с  Тур[геневым]  за то, что он  на­
писал  письмо  госуд[арю], в  кот[ором]  говорил, что  разорвал  из
уважения  к  нему  все  связи  с  друзьями  своей  юности.
К  Маркович  я  пришла без всяких  рекомендаций.  Она  при­
няла  меня  радушно  и  просто,  сказала,  что  слышала  обо  мне
хотела  сама  притти  ко  мне,  да  не  знала  адреса.  На несколько
минут  она  очаровала  меня.  Она  предложила  мне  чаю,  от  ко­
торого  я  не  отказалась  потому,  что  испытывала  страшную
жажду.  Потом  скоро  сообразила,  что  нужно  было  отказаться;
ее  любезность   показалась  мне  манерой   русской   барыни,
готовой  всякого  принять,  напоить  и  накормить.  Поговорив  со
мной,  она  меня  просила  (бог  знае г для какой цели)  подождать,
пока  напишет  письмо,  потом  понесла  его  на  почту  и  опять
попросила  подождать,  но  я  отправилась  вместе  с  ней  домой.
Погода  была хорошая, М -те  Мар[кович]  пошла  проводить меня
до  омнибуса...  Дорогой  мы  о  многом  говорили:  о  Гер[цене],  о
том,  что  она  пишет  и  что  я  пишу  и  писала.  Она  больше  о
е*
83
том,  как  платят  в  журналах,  покупала  ли я себе летние платья,
и  по чем,  и  какие.
Вообще  я  заметила  в  ней  какую-то  холодность,  осторож­
ность,  она  как-то  всматривается  в  людей.  Видно,  что  это жен­
щина  рассудительная,  хладнокровная,  увлекаться  она не будет.
Гр[афиня]  сказала,  что  эта  женщина  тонкая,  но  вначале  я  на­
шла  ее  не такой, по крайней  мере  со  мной.  Гр[афиня]  согласна
со  мной,  что  это  она  холодная.  Я  невольно  сравнивала  двух
женщин.  Я думала, что с  Мар[кович] я бы  не  заплакала, а вышло
иначе:  через  день  я  пошла  к  ней  по  ее  приглашению  в назна­
ченные  часы,  она  мне  обещала  к  этому  времени  приготовить
те  из  своих  сочинений,  которые  я  не  читала.  Дорогой,  про­
ходя  через  узкий  переулок, я встретила  женщину  довольно  мо­
лодую,  очень  бедно,  но  чисто  одетую,  которая  плакала.  Она
робко  подошла  ко  мне.  Я  думала,  что она  хочет  спросить  у
меня  какую-нибудь  улицу.  „Дайте  мне  пожалуйста  2  су,— ска­
зала  она,—  я  ничего  не  ела“ .  Ее  очень  порядочный  и  грустно
покорный  вид  поразил  меня.  Я  дала  ей  1 франк, единственную
бывшую  у  меня  мелкую  монету.  Она  поблагодарила  и  пошла
прочь,  Я  пошла  было  своей  дорогой, но эта  встреча  произвела
на  меня  сильное  впечатление;  я  подумала,  не  могу ли  чем  по­
мочь  этой  женщине.  Я вернулась  и  догнала  ее.  ^.^Послушайте,
сказала  я  ей,— может  быть,  я  могу  вам  быть  чем-нибудь  по­
лезна.  Вы  верно  были  больны  или  с  вами  случилось  какое
несчастие.  Если вы умеете работать,  может быть, я  вам  достану
работу.  Приходите  ко  мне“ .  Я  хотела  записать  свой  адрес,  но
не  нашла  карандаша.  Она  мне  сказала,  что  не  может  запо­
мнить  наизусть  адреса и  предложила зайти  в  лавку  за каранда­
шом.  Я  записала  ей  адрес  и  спросила  лавочника,  сколько дол­
жна  заплатить  за  употребление  карандаша.  Сказали —  ничего.
Я  поблагодарила  и  пошла.  Я  очень  торопилась.  „Я  вас  ни­
когда  не  забуду“ ,— с  чувством  сказала бедная женщина, проща­
ясь  со  мной.  Мар[кович]  я  не  застала  дома.
Мать  ее  предложила  мне  подождать,  сказав,  что  дочь  уе­
хала  к  Тур[геневу],  и  старалась  дать  мне  почувствовать,  что
вчера  Тур[генев] ждал ее дочь целых  два  часа  и  все-таки уехал,
не  дождавшись.  Еще  она  сказала,  что  придет  сегодня  жена
художника Якоби, хорошенькая, молоденькая, а главное  хорошая,
84
по ее словам,  женщина. Действительно, скоро пришла хорошень­
кая  женщина.  Я  догадалась,  что это Якоби.  Мы  разговорились.
Она  либеральничала,  пускала  мне  пыль  в  глаза фразами  очень
неудачно.  Наконец  пришла  Мар[кович]  „Познакомьтесь", — ска­
зала  она  нам.  Но не сказала наших имен. Мы молча пожали  друг
другу  руки.  Мар[коБич] сказала, что  книг  мне не  приготовила— 
и  опять  заговорила  о  деньгах;  потом  стали  рассматривать  ее
портреты,  кот[орыми]  она  была очень  недовольна.  Неудачного
нашла  я  в  этих  портретах  только  позу,  драпированную  в  ка­
кой-то  плащ,  что  не  шло  к  некрасивой  ее  физиономии.
Заговорили  как-то  о  Салиас;  мне  пришлось  как-то сказать,
что  она  у  меня  была.  Они,  верно,  подумали,  что я  проговори­
лась  с  умыслом.— „Если  вы  будете  у  графини,  то  скажите ей,
пожалуйста,  чтобы  она  мне  прислала  мои  книги*’'’. — Графиня
Салиас?—  спросила  я.  Она  не  обратила  внимания  на  мой  во­
прос  и  заболталась  до  того,  что, наконец,  стало  понятно,  о
какой  граф[ине] идет  речь.— ^.^Извольте, я передам,— сказала я,— 
только  позвольте  узнать  ваше  имя.— ,,Ах,  вот  я  какая  неакку­
ратная,— сказала Мар[кович]... знакомила, а фамилии не сказала",
.„Якоби",— сказала  хорошенькая  женщина,— и  как я не выразила
удивления  при  этом  имени,  она,  верно,  подумала,  что  я  так
невежественна,  что  могу  не  знать  этого  имени  и,  смотря  на
меня  с  глубоким  состраданием,  предложила  записать  мне  его.
Я  сказала,  что  и  так  не  забуду.  Она  настаивала  на  том,  чтоб
написать, т[ак]  ч[то]  я, наконец, сказала ей, что  я знаю  эту  фа­
милию,  при  этом  я  не  могла удержаться от улыбки  (я, конечно,
не  скажу  гра[фине]  о  книгах,  а  хорошенькой  женщине  скажу,
что  забыла).  Мне  было  ужасно  грустно  смотреть  на  этих  .^.^ли-
кующих^^,  „праздно болтающих^. Меня  приглашали  пить  кофей,
но  как  я  позавтракала  перед  этим  визитом,  то  отказалась  и
пошла  домой.  Хозяйка  заметила мою  грусть  и,  провожая меня,
стала  спрашивать  причину.  Грусть  моя  увеличилась,  нервы
были  слишком  раздражены, я не выдержала— слезы навернулись
у  меня  на  глазах.— „Скажите,  что  с  вами  случилось?'’^— спра­
шивала М-теМар[кович], с участием  взяв  меня за  руку, и отвела
меня  в  спальню.  Я  бессознательно  следовала  за  ней  и  слезы
невольно  покатились  из  моих  глаз;  чувство  бессилия  и  стыда
терзали  меня,  я  все  свалила  на  уличную  сцену  и  скоро
85
отправилась  домой.  Она  мне  сказала,  что  если  буду  иметь
в  чем  затруднение,  к  ней  обращаться.
—   Какие ж  могут  быть  затруднения  в  цивилизованном  го­
сударстве,— сказала  я,  насмешливо  и  грустно  улыбаясь.
—   Однакож  у  вас  было  с  вашей  хозяйкой— сказала  она.
Потом  она  сказала,  что  придет  ко  мне  на  другой  день,
несколько  раз  это  повторила.  Она  пришла  в  назначенный час,
Я  увидала  из  окна, как  она  входила  в  калитку, и вышла встре­
тить  ее  на  двор.  Я  встретила  ее  со  всей  любезностью, но  без
всякого  благоговения.  Мы  говорили  с  час,  потом  я  пошла ее
провожать,  и  мы  еще  долго  говорили.  Она  напомнила  мне  об
обещании  моем  дать  ей  мои  произведения,  и,  так  как  у  меня
их  не  было,  она  взяла  с  меня  слово  притти  к  ней  через  не­
делю  и  прочесть  свою  повесть.
Лугинин  во  время  прогулки  на  кладбище  обещал мне  со­
ставить  список  исторических  книг, полезных  для  меня.  Он  хо­
чет,  должно  быть,  меня  развить  и  пренаивно  толковал  мне
об  идеализме  и  материализме,  когда  я  сказала,  что  не  могу
хорошо  определить  этих  двух  понятий,
Мар[кович]  спросила,  как  меня  зовут.  Я  сказала.—  А   мне
сказали —  Надежда  Суслова,— сказала   она.—  У  меня  сестра
Надежда...
3  мая  1864.
 Вторник.
Когда  возвращалась  из  Брюссе\я,  я  спала,  подъезжая  к  Па­
рижу.  Единственная  компаньонка,  сидевшая  со  мной  в  вагоне,
разбудила  меня,  когда  вагон  остановился.  Я  поспешно  встала
и  начала  собирать мои вещи.  В вагонах  почти  никого  не  оста­
валось;  кондуктор  подошел  к  моему  вагону  и  открыл  дверь.
„А   вы  еще  здесь,— сказал,  и,  видя,  что  я  спешу,  прибавил:— 
не  торопитесь,  будет  время**.— Я  уже  готова,— сказала  я, под­
ходя  к  двери.  Он  протянул  мне  руку,  я  охотно  ее  приняла
и  выскочила.—  у^Холодно^...—  начал  было  он,  но  я  уже  бежала
в  вокзал.
8 мая,  суббота.
Вчера  была  у  Маркович.  Она  читала  мою  повесть  (1-ю)
ей  она  понравилась,  Мар[кович] сказала, что эта повесть  лучше
66
Салиас.  Я  ей  читала  ненапе іатанную  повесть,  и  та  ей  по­
нравилась, только конец  не  понравился.  Во  время  чтения  Мар-
[кович] говорила: „Это  хорошо!  Прекрасно^.  В  разговоре после
того  она  сказала,  что  ,,нужно  смотреть на людей во все  глаза'*\
Я  ответила, что  не  могла  бы,  что  это  мне  кажется  цинизмом.
И  в  самом  деле,  что  за  радость  смотреть  и  остерегаться
на  каждом  шагу.  Я  и  счастья,  такими  средствами  приобретен­
ного,  не  хочу.  Это  было  бы  деланное  счастье...  Пускай  меня
обманывают,  пускай  хохочут  надо  мной,  но  я  хочу  верить  в
людей,  пускай  обманывают.  Да  и  не  могут  же  они  сделать
большого  вреда.
22  мая.
Сегодня   я   в  первый   раз  встала   после   2-недельной
болезни, во время  которой  гр[афиня]  Салиас  оказала  мне  попе­
чение  материнское,  и  я  еще  более  влюбилась  в  нее.
Лугинин  и  Усов  часто  ходили  ко  мне  во  время  болезни,  и
я  с  ними  много  говорила.  Один  раз  мы  имели  спор  о русской
национальности;  оказалось,  что  они  ее  не  уважают.  В  тот  же
раз  Усов  сказал,  что  ему  нравится  обычай  диких:  взрослым
сыновьям  убивать  и  есть  отцов.  Он  говорил,  что  первое  не­
дурно бы  принять.
Сегодня  были у меня гр[афиня] Сал[иас] и оба  эти  господина.
Гр[афиня]  говорила  о  воспитании  племянника,  которого  она
отдает  в .школу  в  Швейцарии.
Между  прочим  она  сказала,  что  есть  одно  зло  швейцар­
ского  воспитания,  что  дети  делаются  космополитами.  Лугинин
начал  утверждать,  что  это  очень  хорошо,  что  космополитизм
очень  хорошая  вещь;  не  все-ли  равно,  что  жел'ать  добра  рус­
скому, что  французу.  Он  сказал,  что  'с  ^большим  бы  удоволь­
ствием  послужил бы Франции или Англии, но остается в  России,
потому что  знает  русские  обычаи  и  русский  язык,  но  с  рус­
скими  ничего  общего  не  имеет,  ни  с  мужиком,  ни  с  купцом,
не  верит его верованиям,  не уважает  его принципов.  „Я гораздо
более  радуюсь парижским ассоциациям,  чем..." Я не дослышала,
или  он  не  договорил.  Я  была взбешена, но молчала.  Гр[афиня]
тоже  молчала.  Вначале  только  она  отстаивала  немного  патри­
отизм,  но  только  со  стороны  привычки.  Когда  гр[афиня]
87
заговорила  о  моем  докторе, мне пришлось высказать некоторые
мои  мнения,  противоположные  ихним.  Гр[афиня]  мне  с  жаром
возражала.  Так вот каковы они! Нет, я не пойду с этими людьми.
Я  родилась  в  крестьянской  семье,  воспитывалась  между  на­
родом  до  15  лет  и  буду  жить  с  мужиками,  мне  нет  места  в
цивилизованном  обществе.  Я  еду  к  мужикам  и  знаю,  что  они
меня  ничем  не  оскорбят.
15 июня. Спа.
Здесь  хорошо.  И  вот  чудо —  немцы  нравятся  мне  более
французов.  Хозяйка,  голландка,  закармливает  меня  тартинками
и  запаивает  пивом.  Едят  они  раз  по  пять  в  день.  Хозяин — 
угрюмый,  на  душегубца  похож,  но  добрый.  Кроме  меня  у  них
жилец француз  с  женой.  Хозяйка  рассказывала, какие  он  делал
с  ней  условия  на  бумаге  (на  б  недель),  удивлялась  его  недо­
верчивости.  Условия,  например,  чтобы  блох  не  было.  Какая
подлость,  и  как  это  похоже  на  француза!  Кухарка,  немка, пре­
смешное  первобытное  существо,  наивное создание.  Когда была
дурная  погода,  она  очень  тосковала,  что  на  родине [в] Меклен­
бурге  погибнут  les  grains,  посеянные  ее  отцом.  Она  даже  хо­
тела  сбежать.  Каким  образом  ее  присутствие могло помочь  les
grains—  неизвестно.  Теперь она иногда подходит  ко мне и спра­
шивает:  „А   что,  m-elle,  как  .вы  думаете,  будет  завтра  дождь?^^
Я  говорю:  может,  будет,—  но,  вспомнив  заветное  les  grains,
прибавляю,  что  если  и  будет,  то  в  одном  Спа.
16 июля.  Спа.
1864.
Письмо.
Дорогая  графиня!  Я  наднях  получила  Ваше  письмо  и  про­
чла  его  с  особенным  удовольствием.  Вы  такая  добрая...
21
июля,
с 
II а.
Теперь  я  всего  более  занята  делами  сестры,  относительно
ее  образования.  От  этого  также  зависит  мое  пребывание
в  Париже.— Я почти [отдалась] этим маленьким делам  и неприят­
ностям.  А   то  я  начала  уже  возвращаться  к  моему  убеждению,
что  жить  незачем...  Вот  человек:  то  жить  ему  незачем,  то  он
все  ждет  удовлетворения  какого-нибудь  каприза»
30
 августа, Версаль.
Сегодня  разговорились с Е[вгенией]  Тур  по  поводу  Свифта.
Она  сказала,  что  он  был  дурной  и  злой.  Я  говорю:— Он  был
озлоблен.—  Чем,  на  кого?  Что  он  терпел?  Разве  он  не  был
богат  и  уважаем?—  Это  еще  более  оправдывает  его  озлобле­
ние,  что  лично  он  был  счастлив.
—   Чем  же  он  был  озлоблен?  Что  род  людской  нехорош;
откуда  этот  низменный  взгляд?  Не  доказывает  ли  он  отсут­
ствие  высших  стремлений?  Отсутствие  уразумения,  что  чело­
вечество  назначено  для  высокой  цели.  Я  знаю  человека  обра­
зованного,  развитого, который  был  в  Сибири,  где  его  секли, и
то  верит  и  любит  человечество.  Значит,  высокая  душа.
Значит,  мистик, —  подумала  я.
—   А   Свифт,— продолжала  она,— который  добивался  места
архиепископа,  снедаемый  честолюбием,  и  для  этого  менял
партии.
—   Может  быть,  он  добивался,  чтобы  иметь  влияние.
—   Какое  влияние?  Вы  говорите,  чтоб  противоречить.
Я  не  спорила.  Может быть  и  правда,  что  он  был  глупо  че­
столюбив,  но  разве  за  это  можно  обвинять?  Это  грустный
факт,  но  нам   o6BHHHTbj  не  имея  доказательств!  Я  слишком
уважаю  людей, которые  страдают даже несмотря  на  материаль­
ное  довольство  и личное  счастье,  я  понимаю  это  страдание.
Раз  она  при  мне  бранила  девушку,  которая  не  вышла  за­
муж  за  хорошего человека,  которого не  любила,  но  с  которые*
верно  была  бы  счастлива.  Я  вступилась  за  девушку и  говорю,
что  урезывать  своих  требований  нельзя.—  Ну  так  вот  и  сиди
старой  девой  с  ведьмой  матерью.—  Тем  более  я  уважаю  эту
девушку,  что  при  дурных  обстоятельствах  она  не  пошла  на
сделки.
Она  меня  упрекала  за  хандру,  представляя  выгоду  моего
положения  перед  другими  девушками.  Как  будто  в  моей  гру­
сти  есть  об  них  вопрос.
Потом  она напала  на  Помялов[ского]  за его  любимую  мной
фразу,  говоря,  что  человек  создан  для  исполнения  обязанно­
стей,  а  не  для  наслаждения.  Обязанности!  Какие  обязанности
у  частного  человека  перед  обществом,  что  он  может  сделать
для  него?
89
15 сентября,  Париж,
Сегодня  был  лейб-медик.  Он  говорил,  что  читал  „Нака­
нуне"  и  восхищается счастьем  Инсарова.— „Неужели,  говорит,
есть  такие  девушки?^— Я говорю,  что  удивляюсь  встречать
в  нем,  в  медике,  внимание  и  интерес  к  художественным  про­
изведениям.  Он  доказывал,  что  не  химия,  а  они  (худож.  про­
изведения)  воспитывают  людей.  „Я  теперь  прочитал  и  имел
такие  минуты,  что  не  даст  никакая  химия**.
—   Да,  я  понимаю,  что  можно  иметь  минуты.
—   Эти  минуты  западают и составляют  развитие.
Потом  мы   говорим  о  Пек.,  о  Стоянове,  о  Лугинине,
которого  он  назвал русским  жирондистом. Он  рассказывал, что
когда  встретил  его  в  первый  раз,  Лугинин  сидел  над  книгой
Прудона  о  федерализме,  которую  только-что  прочел  и  толко­
вал,  что  патриотизм  и  национальность —  вздор. —  „Молодец
Лугинин,  прочел  Прудона  и  баста,  значит  готов".
С  самого  моего  приезда  я  почти  все  молчала  за  обедом.
С  одной  стороны,  сидели  старухи,  с  другой —  студент  с  лю­
бовницей;  стал  ходить  обедать  вскоре  после  моего  переме­
щения;  но  с  некоторого  времени  около  меня  стал  садиться,
отделяя  от  меня  старух,  какой-то  господин,  который  болтал,
болтал  и  наконец  вызвал  меня  на  разговор,  в  который  вме­
шался  и  студент.  Господин  слева  спросил, что  читаю, и  узнав,
что  историю, рекомендовал  несколько  книг;  одну  из  этих  книг
студент  предложил  мне  взять  у  него.  Я,  по  обыкновению, вы­
шла  из-за  стола  тотчас,  по  окончании  обеда,  и  пошла  в  сад.
Проходя  мимо  Робескура,  должна  была  остановиться,  потому
что  он  со  мной  заговорил.  Едва  я  вошла  в  сад,  как  вышел
студент  со  своей  дамой  и  отдал  мне  книги.  Дама  тоже  стара­
лась  принять  свое  участие;  во  время  обеда  она  обертывалась
в  мою  сторону  с  беспокойством.  Эта  дама  заискивает  как-то
моего  расположения: передает  через  своего  кавалера мне блюда
и  прочее. Я  ей отвечаю  любезно. Англичанка не  ходит  обедать
вниз  на  том  основании,  что  должна  сидеть  с
публичной
девкой
  за  одним  столом.  Это  слишком.  Отношения  у  сту­
дента  с  дамой  трогательные.  Она  уступает ему  за  столом свои
кусочки;  наливая  себе  вино,  сперва  наливает  ему,  но  отчасти
она  исполняет  его  прислугу:  метет  и  убирает  его  комнату.
90
21
 сентября.
Хозяйка  выводит  из  терпения:  тысячу  раз  прошу  убрать
комнату,  а  она  не  делает  этого,  хотя  всегда  обещает;  просто
не  обращает  внимания,  как-будто  шутя  все  обещает.  Прислуге
также  дала  денег  и  это  не  помогает.
Marie  как-то  взяла  башмаки  чистить,  мне  понадобилось
итти;  и  уж  искала,  искала  я  ее  с  этими  башмаками,  лакей  по­
мог  мне  отыскивать,  закричал  ее,  чтобы  подавала  башмаки
Сусловой,  она  откуда-то  с  седьмого  неба  грубо  отозвалась,
что  ей  некогда,  и  я  должна  была  итти  в  нечищеных,  которые
взяла  сердясь.  На  другой  день,  взяв  мои  башмаки,  она  ска­
зала  шутя,  что  не  сделает  по-вчерашнему,  и  я  же  покраснела.
В   другой   раз   она   забыла   дать   мне   завтрак,   и   на
другой  день  точно  так  же  сама  об  этом  напомнила,  и  я  же
стала  ее  перед  ней  оправдывать.
На-днях  был  лейб-медик. Он  рассказывал  про  гувернантку,
которая  его  просила  вылечить от седых  волос.  Я  ему  сказала,
что  и  у  меня  седые  волосы.
“—   От  несчастия!—  сказал  он.
Это  меня  так  сильно  взволновало.
—   У  меня  не  было  несчастий,—  начала  было  я,  на  минуту
преодолев  себя,  но  слезы  хлынули  на  глаза  и  мускулы  лица
задрожали  еще  более.
—  У  всех  они  бывают,—  сказал  он,  повидимому,  тронутый.
Я  пыталась  заговорить,  но  не  могла  преодолеть   себя.
—   „Вам  можно  помочь,  в  ваш  возраст  это  возможно,  заго­
ворил  он.
—   Неужели вы думаете, это меня огорчает?—  сказала я с на­
смешливой  грустью  и  все  еще  смотря  в  сторону.
—   Нет.  Я  так  только,  чтоб  что-нибудь  сказать,—  сказал
он  взволнованно  и  тоже смотря  куда-то  не  на  меня.
24  сентября.
Вчера  лейб-медик  был,  и  я занималась  с ним  фр[анцузским]
яз[ыком].  Я  была  в  веселом  расположении,  так  что  держала
себя  как-то  не  солидно.  Просто  нервы  были  расстроены.  Он
мне заметил, что я  рассеяна,— верно думаете  о  Валахе  (я  перед
этим  что-то  говорила  о  Валахе).  Мне  стало  досадно,  и  я  не
умела  ртвет^іть,  но  я  в  следующий  раз  постараюсь  держать
91
себя  солиднее.  Он заметил,  что  у нас в  саду  молодежь  гуляет
и  спросил,  всегда  ли  это  так.  Я  ему  сказала,  что  когда  я
в  саду,  то  никто  не  гуляет,  и  если  и  проходят  мимо,  то  сто­
роной,  что  они  меня  боятся  и  это  хорошо:  нужно  чтоб  кого-
нибудь  боялись.
Сегодня  ездила  к  m-me  М[аркович]  и  дорогой  встретила
его.
  Проезжая в коляске  мимо гошпиталя, я увидела  несколько
молодых  людей,  вышедших  у  ворот,  тотчас  вспомнила  о  нем
и  в  самом деле его  увидела. Он выбежал к  воротам  без шляпы,
растрепанный, с  помятым лицом,  некрасивый.  Он  тотчас  узнал
меня,  хотя  я была  за вуалью (я была  вся  в  черном,  исключ[ая]
шляпки)  и  в  смущеньи  повернулся  к  своему  товарищу  (я  гла­
зом  не  моргнула).  Это  меня  начинает  занимать.  И  вот  после
этого  я  целый  день  взволнована.  Мне  было  досадно  на  себя
за  это  волнение.  Неужели  я  его  не  забуду?  И  я  приходила
в  отчаяние.  Но  отчего  приходить  в  отчаяние,  лучше  ли  бы
было,  если  б  я его забыла, лучше  что ли  мне было  зиму,  когда
я  его  не  видала?  Лучше  ли  даже  было  мне  в
наше  время?
Я  помню  ночи,  когда  я  вдруг  просыпалась,  в  ужасе  припоми­
нала происшедшее днем, бегала по комнате, плакала. Лучше  ли?
Может  тогда,  когда  в  первый  раз  услыхала  от  него  слова
любви,  или  когда  в  первый  раз  он  обнял  меня.  Отчего  было
тогда  хорошо?  От  того,  что  ново,  неожиданно.  И  можно  ли
желать,  чтобы  всего  этого  не  было?  Пустота  была  бы  или
другая  ошибка,  может  быть,  более  бесцветная.  И  как  могло
бы  быть  лучше  с  ним?  Хорошо  было  бы,  если  б  до  сих  пор
мы  вместе  оставались,  даже  если  б  я  была  женой  его?  Это
такой  прозаический  барин.  И  чего  хочу  я  теперь  от  него?
Чтоб  он  сознался,  раскаялся,  т.-е.  чтоб  был  Ф[едоро]м  М[и-
хайловиче]м  ^).  Что  же  бы  тогда было,  между  тем  как  теперь
я  имею  минуты  такого  торжества,  сознания  силы.
Мне  говорят о  Ф[едоре] М[ихайловиче]. Я  его  просто  нена­
вижу.  Он  так  много  заставлял  меня  страдать,  когда  можно
было  обойтись без  страдания.
Теперь  я  чувствую  и  вижу  ясно,  что  не  могу  любить,  не
могу  находить  счастья в  наслаждении  любви,  потому  что ласка
1)
Слово  неразборчиво.
92
знакомые,  откуда они: из Америки  или  из Испании? Он отвечал,
что  все  из  Америки, рассказывал  очень  остроумно о  их  харак­
тере,  говоря,  что  они  нравятся  дамам  французским.  Я  спро­
сила,  чем? Он отвечал:  наружностью— молоды  и хорошо  одеты,
глаза  вот по этакому стакану.  Зубы такие  белые,  перчатки  све­
жие  и  ботинки  хорошие.
—   О,  какой  Вы  злой,—  сказала  я.
Он  сказал,  что  я  еще  не  знаю  его.
Он  спросил,  для   чего  мне,  хочу  ли  я  познакомиться?
Я  сказала: нет,—  Не хочу ли  я  брать  уроки?— Я  сказала,  что  у
меня  есть  американка.  Чтоб  сказать  что-нибудь,  я  сказала,
чтоб  он  спросил,  какие  там  книги  в  Испании,  романы,  и  при­
бавила,  что  они  верно  не  знают.—  Нет,  это  знают,  сказал  он,
у  них  салонное  образование— есть.  Мы  очень  развеселились,  я
это  заметила,  он  согласился,  прибавив, что  пришел  очень  рас­
строенный  и  злой.  Я  спросила  причину.  Он  сказал —  столкно­
вение  с  долгом,  говоря,  что  долг  иногда  исполняется  из  тру­
сости,  а  иногда  из  того,  что  какое же  право  имеем  мы  возму­
щать  чувства  других.  С  Валахом  мы  говорили  о  Прудоне,
Герцене,  которого  я  читала.
Потом  он  мне  рассказывал  о  Молдавии.  У  них  также,  как
и  у  нас,  в  обществе подражают французским  модам  и  говорят
по-французски.  Он  мне  обещал  принести  Расина.
1  октября.
Вчера  была  у  меня  m-elle  Juliette.  Она  грустная  почему-то,
я  это  ей  заметила.  Она  согласилась.  При  ней  пришел  Валах
и  посидел  немного,  простился  холоднее  обыкновенного,  хотя
я  на  прощанье  была любезна,  приглашала  приходить.  Мне  по­
чему-то  показалось,  что  он  причиной  грусти  Juliette.  Он  меня
спрашивал  о  моем  докторе.  Рассказывая,  я  разговорилась  о
том,  как  этот  молодой  человек  много  знает.  Валах  сказал
как-то  серьезно,  что  ничего  нет  мудреного  знать:  когда  чи­
таешь,  так  и  узнаешь  что-нибудь.
Потом была англичанка, предложила мне чаю и прислала. Дрянь
она  и  сплетница,  в  ней  все  худые  (английские)  качества,
94
меня  о  здоровьи,  его  все  стали  спрашивать  о  его  даме,  ом
спокойно  отвечал,  что  ей  лучше.  Я  тоже  думала  спросить
о  ней,  но  не  пришлось,  было  неудобно.
19  о к т я б р я.
С  лейб-медиком  почти  помирились.  Я  ему  сказала  после
этого,  что  я  не  помню  его  визитов,  что  не  хорошо  их  считала
и  в  этом  виноват  он,  его  непоследовательность;  напомнила,
что  он  когда-то  денег  не  хотел  от  меня  брать  даже,  но  теперь,
когда  комедия  кончена,  можно  быть  точным.  Он  был  озадачен
и  сказал,  что  никакой  комедии  со  мной  не  играл,  хотел  оправ­
дываться,  но  я  просила  его  отложить  хотя  до  следующего
раза:  я  была  слишком  взволнована.  При  следующем  свидании
я  была  весела,  и  он  после  некоторого  разговора  начал  так:
—   Вы  теперь  в  хорошем  расположении  духа,  так  что  можно
возобновить  прошлый  разговор.
—   Зачем? —  сказала  я. —  Вы  мне  сказали,  что  комедии  со
мной  не  играли  и  прекрасно,  значит,  кончено,  я  обязана  вам
верить.  Я сознаюсь,  что  не  имела  даже  прав  говорить  то,  что
было  мною  сказано,  я  это  сказала  только  потому,  что  уж
много  с  вами  говорила.
—   Но  скажите  ради  бога,  без  обязанностей, —  думаете ли
вы,  что  я  хотел  вам  сделать  неприятность?
—   Вы  могли  даже  не  знать,  что  мне  может  сделать  не­
приятность.
—   А   вы  знаете,  что  мне  делает  неприятность?
—   Вы  хотите  сказать,  что  были  со  мной  просты.
—   Я  не  скажу  этого,  потому что  была  бы  слишком  про­
зрачная  ложь,  я  скажу  только,  что  у  меня  были  причины,
которых  вы  не  знаете.  Вы  десятой  доли  того,  что  есть,  не
знаете...
Он  говорил  с  жаром,  и  мне  было  его  жаль.  Он  спросил
меня,  не  неприятно ли  мне,  что  он  ко  мне  ходит,  что  он  может
оставить  меня.
—   Нет,— сказала  я,— зачем?..  И зачем только вы меня  спра­
шиваете  об  этом,  вы  будто  не  знаете,  что  мне  приятны  ваши
посещения,— добавила  я  сколько  возможно  спокойнее.
—   Да,  но  оно  могло  стать  неприятно.
—   я   ему  сказала,  что  приехал  один  знакомый  русский,
Утин,  что  у  него  здесь  никого  нет,  следовательно  он  будет
часто  ко  мне  ходить.
—   Зачем же  здесь  следовательно,— сказал  он  серьезно.
Я  не  поняла  его  и  наивно  переспросила.
Когда  он  повторил так же  серьезно,  я  догадалась  и  сильно
покраснела.
Утин,  услыхав  от  меня  его  имя,  сказал,  что  брат  его  не
хороший  человек.  Это  меня  поразило  и  осветило  его  многие
поступки.
19
  октября,  четверг.
Сегодня  за  завтраком  один  француз  сказал  мне, что перед
моим  приходом  у  них  был  спор,  где  лучше  жить,  в  деревне
или  в  городе;  он  сказал  мае,  что  m-eur  R.  стоит  за  город,  но
он  за  провинцию.  Я  сказала,  что  удивляюсь  m-eur  Робескуру,
что  я  не  люблю  большие  города,  где  нельзя  иметь  ни  дружбы,
ничего.  Он  говорил,  что  боится  застыть  в  провинции,  где  ни
науки,  ничего.  (Будто  нельзя  читать  книжки.)  А   я  думала,  что
жизнь  больших  городов —  жизнь  стада,  но  не  жизнь  индиви­
дуальностей,  что  человек   должен  быть  человеком  прежде
всего,  а  потом  гражданином  и  после  уже  ремесленником  и
ученым.  Что   мелкая  жизнь  городов,  подчиненная  мелкому
интересу,  плохое  развитие  для  личности.
20  октября,  пятница.
Вчера  вдруг  является  молодой  С[алиас]  от  матери  с  за­
пиской,  где  она  уведомляет,  что  в  этот  день  придет  ко  мне.
Я  его  пригласила.  Мы  говорили  вздор.  С[алиас]  все-таки  мне
не  понравился, хотя  я  и  не  ожидала,  что  он  особенно  мне  по­
нравится, но все-таки  ждала  лучше:  он  какой-то  вялый.  Правда,
грузин  неразговорчив,  но  это  не  то.  Вместе  с  тем  он  старается
зарекомендовать  себя:  не  то  чтобы
казаться
  тем,  что он не
есть,  но  показать,  что  он  понимает  то  и  то,  но  он  может  ка­
заться  довольно  простым.  Он  мне  сказал,  что,  ища  меня,
встретил  какую-то  старушку,  которая  верно  служила  во  время
оно,  но  теперь  накопила  деньжонок  и  живет  в  свое  удоволь­
ствие.
7НС
99
Утин  в  тысячу  раз  его  лучше;  живой,  смелый,  умный  маль­
чик.  Грузин  всех  их  лучше.
Вечером  пришла  Ев[гения]  Т[ур]  с  сыном,  пришел  У[тин]
и  груз[ин],  который  пришел  раньше  всех;  не  ожидая  встретить
столько  .лиц  и  увидя  Ев[гению]  Т[ур]  с  сыном,  сказал  мне
тихонько:  „Я  хочу удрать".—  Нет  уж  теперь  поздно,  нельзя,— 
сказала  я  ему  комически.  Он  остался   Ев[гения]  Т[ур],  разу­
меется,  говорила  больше  всех  и  я  встретила  взгляд,  который
допытывался,  почти  спрашивал:  „какое  впечатление  произвел
В[адим]‘‘.
Сегодня  я,  чтоб  видеться  с  г[рафиней]  пошла  к  ее  кузине
и  нашла  там  всех  вчерашних  (исключая  груз[ина]);  болтали
вздор. Они очень уж подружились за это  время. След[овательно],
я  их  облагодетельствовала,  познакомив.
С  В[адимом]  я  сказала  несколько  слов  насчет  языка,  при
чем  одушевилась.
Утин  спросил  меня  об  Алхазове.  Когда  я  пошла  домой,  со
мной  вместе  шли  У[тин]  и  В[адим],  говорил  о  Испании.  „Это
прошедшее‘‘,— сказал,— он но его  можно  сделать  настоящим",— 
сказал  справелливо  У[тин].
—   Нет,  это  уж  будет  не  то,  это  все  равно,  что  второй  раз
жениться,  что  второй  раз  любить,  любить  можно  только
однажды.
—   Это  очень  печально,—  сказал  У[тин].—  Вы  так  рассу­
ждаете,  потому  что  вы  молоды.
—   Это  очень  несправедливо, —  подумала  я.  Я  привела
Лун[рецию]  Флориани,  которая  много  любила, и  ей всякий  раз
казалось,  что  она  любит  в  первый  и  последний  раз.  В[адим]
сказал,  что  это  еще  впереди  для  него  и  очень  далеко.— „Будь
готов  к  смерти на всякий  час",— заметил  У[тин]. Но  тот упорно
отрицал.— ^„Вы  хороший  христианин, —  заметил  ему  Утин.— 
Смерти  не  боитесь".
Какое  это  понятие  грубое  и  чувственное.
Они  проводили  меня  домой.  У  ворот  я  хотела  прощаться,
но  В[адим]   предложил   провожать  дальше.—  Хотите   итти
ко  мне  в  гости?— спросила  я.  Они  отказались.  Когда  я  протя­
нула  на  прощанье  руку  У[тину],  он  крепко  ее  сжал  и  не  вы­
пускал.  Я  посмотрела  на  него  с  удивлением.  Я  его  пригласила
100
к  себе,  говоря,  что  каждый  вечер  дома.  Потом  я  оберну­
лась  к  В[адиму]  и  сказала,  что  надеюсь  с  ним  видеться  ча­
сто.  На  дворе  нас  обогнал  Валах.  Он  мне  показался  печаль­
ным.
Сейчас  смотрю  в  окно,  что  выходит  в  сад,  и  вижу,  идет
Жюли  с  одним  из  валахов,  самым  некрасивым.  Они  были  ко
мне  спиной,  и  мне  казалось,  что  она  плакала.  Я  стала смотреть
пристально.  Жюли  вскрикнула  и  упала  вверх  лицом.  Валах
посмотрел  на  нее,  потом  спокойно  перешагнул  через  ее  ноги
и  позвал  хозяйку.  Та  вошла  в  сад,  взглянула  издали,  сказала
с  досадой:  „С о тте   c^est  inutile"  и  позвала  прислугу.  Лакей  и
горничная  втащили  бесчувственную  Жюли  в  залу  и  кажется,
что  оставили  одну,  потому что  вскоре  я  слышала  как  хозяйка
с  этим  валахом  разговаривала  весело.  Слова  валаха,  долетев­
шие  до  меня,  были:  mauvais  sujet. —  Придете  обедать? —  спро­
сила  его  хозяйка. —  Не  знаю,  отвечал  он — какой  будет  у  вас
обед.— Она  стала  вычислять  блюда.  Больная  была  одна.  Это
не  так,  как  в  первый  раз.  Повторение  всегда  неудачно.
В  тот  же  вечер.
С  тех  пор,  как  Роб[ескур]  мне сказал, что  едет, и до  сегод­
няшнего  дня  я  все  собираюсь  попросить  у  него  его  портрет,
но  как-то не  пришлось.  Я  надеялась, что  он  придет  проститься.
Сегодня  он  должен  был  ехать  и  пришел  ко  мне.  Я  сказала,
что  жалею  его,  и  попросила  его  портрет.  Он сказал,  что  у  него
нет,  но  что  он  мне  его  пришлет  и  попросил  у  меня  мой.
Я  ему  дала.  Я  ему  хотела  дать  книгу,  но  он  попросил  ее
оставить  в  знак  памяти.  Тут  вошла  англичанка;  увидя  по­
стороннего,  ретировалась  было,  сказав:  „pardon",  но  я  попро­
сила  ее  войти.  Она  вошла  и  посидела.  Мы  поболтали.  Я  рас­
сказывала об У [тине].  Англ[ичанка] скоро ушла.  Робескур потом
сказал  мне,  когда  мы  остались  вдвоем,  что  в  апреле  он  при­
едет  и  постарается  меня  отыскать.  Потом  просил  меня  писать
изредка  и,  если  я  буду  в  Нанси,  видеться  с  ним.  Он  мне
оставил  свой  адрес.  Потом,  уже  совсем  уходя,  он  сжал  мою
руку  и  поцеловал  ее.  Тут  я  стала  что-то  говорить,  и  голос
мой  дрожал.  Он  снова  поцеловал  обе  мои  руки.  Я  взглянула
на  него,  и  рука  моя  обвилась  вокруг  его  шеи,  наши  губы
101
встретились...  Затем  начался  бессвязный  разговор,  прерывае­
мый  поцелуями.  Он  весь  дрожал  и  у  него  было  такое  счастли-
вое,  улыбающееся  лицо.  Я  тоже  чувствовала  себя  счастливой,
но  прерывала  пламенные  объятия  просьбами  меня  оставить.
Я  его  отталкивала,  то  вдруг  с  увлечением  протягивала  ему
руки.  Он  спрашивал,  хочу ли  я,  чтоб  он  не  ехал  в  Нанси,  и
когда  ко  мне  притти.  Я  сказала,  завтра  вечером.  Несколько
раз  начинали  мы  снова  прощаться.  Я  его  гнала,  но  он  упра­
шивал  еще  хоть  один  поцелуй,  наконец,  я  сама  нашла  его
шляпу  и  отворила  дверь.  После  его  ухода,  я  немножко  опра­
вилась  и  со  щеками,  пылающими  от  поцелуев,  пошла  к  англи­
чанке.  Возвратясь  от  нее,  я  вскоре  услышала  на  лестнице
голос  М -те  Роб[ескур].  Я  подошла  к  окну  и  увидала,  что  она
шла  по  двору  с  ним,  сопровождаемые  прислугой  с  мешками.
Он  вернулся  и  что-то  говорил  с  хозяйкой.  Голова  моя  идет
кругом;  я  не  знаю,  что  из  всего  этого  будет.  Мне  кажется,
он  меня  любит,  я  даже  была  уверена  в  этом  за  два  часа  до
сих  пор,  пока  не  слыхала  голоса  М -те  Р[обескур].  Его  лицо
было  так  неподдельно  счастливо.  И  этот  трепет  и  дрожание
голоса.
23  октября.
Валаха  нет  и  нет  от  него  писем.
Вчера  был  лейб-медик.  Я  ему  сказала,  что  прекрасный
испанец —  дрянь.  Он  возразил,  что  это  слишком  решительный
отзыв.  Я  сказала:  „Конечно,  но  все-таки  он  плох.  И  мне  ска­
зали,  что  он  красив,—  нимало^.— „А   брови,  брови  чего  стоят,
шириной  в  мой  лоб".  Потом  я  ему  сказала,  что  облагодетель­
ствовала троих особ, познакомя их между  собой. —  „То-есть  спо­
собствовали  распространению  цивилизации",—  сказал  он.
О  Печорине  он  сказал,  что  он  такой же  фат,  как  Груш-
[ницкий].  Это  сравнение  меня  поразило,  потому  что  я  перед
этим  думала  точно  то  же.
Утин  защищал  В[адима],  сказал,  что  долго  говорил  с  ним
и  нашел  его  ничего.  Он  был  поражен  моим  отзывом,  который
не  был  так  резок.
Сегодня  была  англичанка  и  с  негодованием  сообщила  мне,
что  m-me  Кобриньо  обшивает  кружевом  чепцы  для  бедных
102
и  что  в  Париже  по  костюму  нельзя  отличить,  к  какому  классу
принадлежит  особа.
2
Ноября.
Были  Усов  и  Утин.  Утин  к  чему-то  сказал, что  английская
нация  узколобая.  Усов  вступился  за  англичан.  Утин  сказал,
что  политическое  их  значение  теперь  пало,  так  как  они  были
побиты  и  в  вопросе  датском  и  в  вопросе  польском.
—   Да  ведь  это  ничего  не  значит.  Внешняя  политика  те­
перь  пала.  Они  держатся  принципа  невмешательства.  Теперь
и  Люд.  Напол[еон]  выводит  свои  войска  из  Рима.
—   Да,  хорош  принцип  невмешательства;  сегодня  выводит,
а  вчера  дрались  в  Мексике;  погодите,  если  завтра  не  будут
драться  где-нибудь.
—   Это  так,  все-же  этот  принцип  невмешательства  дока­
зывает  направления  умов  А[нглии].  В  Англии  до того  распро­
странена  свобода,  что  едва ли  где  может  быть.
—   Да,  все  в  руках  промышленников.
—   И  работники  свободны.
—   Да,  благоденствуют  без  власти  капитала,  без  денег.
—   Вот  без  капитала  у  них  капиталы  огромные,  они  живут
лучше  наших  чиновников.
—   Они?  что  вы  говорите!  Отчего-же  у  Тэна  на  каждой
странице  об  этом  бедствии.  А   откуда  этот  голод?
—   Да,  это  потому,  что  тут  есть  одна  маленькая  вещь, это
что  не  всякий  может  быть  работником.
—   А   вот  то-то  и  есть,  значит  к  тому же  и  пришли.
—   Нет,  не  к  тому  же.  Это  положение  улучшается.  Теперь
каждый  работник  может  быть  собственником.
Это  ведь  весьма  малый  процент.
—   Что-ж  тут  правительство  сделает?  Правительство не мо­
жет  вмешиваться.  Это  хорошо,  что  оно  не  вмешивается.
—   Мы  видим,  как  это  хорошо.  Отчего  ж  оно  помогает
буржуазии?  Нет, тут борьба слишком неравная,  когда  на  одной
стороне  все,  а  с  другой  ничего,  и  вы  увидите  при  следующем
перевороте,  который  должен  случиться,  потому-что  готовится.
—   Я  не  могу  отрицать,  что  не  случится.  Все  может  слу­
читься.  Но  я  не  поклонник  революции,  мне  каяіется,  давно
ЮЗ
отказался,  сказав,  что  я  буду  хлопотать,  тогда  как  он  хотел
говорить  со  мной,  притом  нужно  итти  на  лекцию.
—   Можно  и  не  ходить,—  сказала  я.
—   И  то,  можно, —  сказал  он  радостно, —  но  спохватился  и
печально  прибавил:  „нужно“ .
Я  не  настаивала.  Он  ничего  особенного  не  сказал, но, про­
щаясь,  так  просто  и
наивно
  благодарил.
Раз,  говоря  о  красивом  греке,  я  сказала,  что  в  первую мо­
лодость не обращала внимания на красоту  и  что  первая моя лю­
бовь  был  человек —  40  лет.
—   Вам  тогда  было  16  лет,  верно,— сказал  он.
—   Нет,
двадцать  три.
19 Н о я б р я.
Сегодня  был  Вадим.  Мы  говорили  о  любви.
—   Какой  у  нас  нежный  разговор, —  сказала  я,  —  впрочем,
самый  приличный.
—   Нет,  неприличный.
—   Как  же  с  женщиной  говорить о любви,
о
цветах, стихах?
—   Стихи  и  цветы —  глупость,  а  любовь — вещь  серьезная,
существует  от  начала  мира,  и  тот,  кто  ее  не  ощущал, —  не
достоин  названия  человека.
—   Цветы  и  стихи  тоже  давно  существуют,  и  кто  не  ощу­
щает  их .прелести —  не  человек.
30 ноября. Середа.
В  воскресенье  была  в  концерте  парадном  с  Саггі;е.  О т­
туда  шли  пешком  и  говорили.  Я  его  спрашивала о его  родине,
куда  он  скоро  собирается,  и  не  добилась  хорошенько  толка.
Он  мне  сказал,  что  пойдет  по  следам  своего  отца,  будет
обрабатывать  землю,  будет  иметь  семейство,  а,  может  быть,
и  получит  место  где-нибудь  в  городе.
Перед  этим  случилась  со  мной  история:  русский  доктор,
недавно  приехавший,  повел  себя  со  мной  так,  что  я  должна
была  ему  отказать  от  дома.  Саггі;е  у  меня  его видел  и  в суб­
боту,  спросил  о  нем. Я  сказала,  что  принуждена  была  его  вы­
проводить,  что  я  считаю  его  глупцом.  Он  сказал,  что  именно
то  об  нем  подумал.  Он  был  доволен,  что  я  ему  сказала.
Ю5
я   буду  знать,  как  себя  держать  с  ним  (они  встречаются
в  гошпитале);   я  ему  ответила,   что   его   ни   о  чем  не
прошу.
—   Я  его  вызывать  на  дуэль  не  буду, — сказал он,   но  все-
таки  мне  лучше  знать,  что  за  человек.
Он  мне  предложил  ехать  вместе  в  С.-Жермен,  и  я  с  удо­
вольствием  согласилась.
Вчера,  когда  я  брала  урок  по  фр[анцузски],  пришли  Ва­
дим  и  У [тин].  Они  как-то  с  шумом  вошли  и,  увидав,  что  не
во-время,  будто  сконфузились,  однако,  попросили  позволения
остаться  пять  минут  и  поговорили  немного.  Когда  я  просила
Вад[има]  сказать  матери,  что  в  этот  вечер  не  могу  ехать
в  Шатль,  Ут[ин]  посмотрел  на  меня  с  такой  улыбкой,  что
мне  захотелось  в  этот  вечер   пойти  к  графине  показать,
что  мне  нет  особенного  интереса  остаться  дома,  но  я  не
пошла.  Прощаясь,  я  сказала  Б.  к  чему-то:
—   Вы  не  ходите,  а  то  мы  бы  посмеялись.
Он   говорил,   что   так   много  • дела;  и   я  знала,   что
это  так.
—   Вот  бы  и  остался  теперь.  Хорошо  у  вас,  да  надо  на
курсы,  а  там  в  гошпиталь.  Вы  хоть  бы  меня  пожалели, — 
сказал  он  уже  из  дверей.
—   Вы  сами  себя  пожалеете.
—   О  не  думайте,  чтоб  я  был  так  горд,  чтоб  не  хотел,
чтоб  меня  жалели.
—   Мне  нужно  самое  себя  пожалеть,   меня - то  жалеть
некому.
Он  поспешно  подошел  ко  мне  и  пожал  мою  руку.
—   Или  отложить  до  того,  когда  случится  transformation — 
сказал он, вспомнив  читанную  книгу  и  ответил  сам  себе:  „или
будет  поздно...“
—   Прощайте.
Он  мне  говорил,  что  постарается  увидеть  меня  прежде
субботы.  Потом  он  заметил,  что  молодые  люди  не  затворили
дверь  и  что  я  должна  их  за  это  побранить.
Графиня  была  сегодня;  отдавая  ей  повесть  ее  сына,  я  ска­
зала  ей,  что  на  месте  цензора  запретила бы  ее.  Вот  ловкая
штука...  лестная  и  добросовестная,
іоа
Суббота, Декабрь 1864 года.
На-
ДНЯХ
сдела/;ась  больна  и  к  тому  же  вышла  чепуха  из-за
денег,  по  которой  нужно  было  ехать  к  банкиру  Я  попросила
гр[афиню]  притти  посоветовать,  что  делать.  Она  тотчас  при­
шла, но  была  холодна,  советовала  поручить  дело  Бени.  Я  ска­
зала,  что  он  занят  и  мы  с  ним  не  дружны.  Она  усомнилась,
что  он  занят.  Посоветовала  обратиться  к  Алхазову.  Это  было
более  всего  невозможно.  Посоветовала  к  Утину.  Я  не  ска­
зала  ничего,  а  когда  пришлось  говорить,  сказала,  попрошу
хозяйку.
На  другой  день  я  послала  Утину  письмо,  прося  его  поско­
рее  притти,  говоря,  что  больна.  Мне  сказали,  что  сейчас  при­
дет,  но  он  пришел  через  4  часа  и  пришел  с  Салиасом.  Он
уже  был  у  них  и  знал  все  мое  дело.  Я  была  взволнована чте­
нием  и  потом  этим  явлением  и  была  с  ними  груба  и,  осо­
бенно,  с  Салиасом.  Когда  он  сказал:  нужно  вас  посещать,  я
ответила,  зачем?
Утин  пришел  на  другой  день,  я  ему  сказала,  что  вспоми­
наю,  что  была  груба  с  Салиасом,  и  он  сознался  и  сказал,  что
даже  удивился.  Сказал  еще,  что  Салиас  обиделся  за  что-то
накануне,  что  было  вовсе  не  законно.
Я  сказала  Утину,  что  видела  Саггі;е’а,  и  что  он  просил
у  меня  позволения  познакомить  меня  с  своим  товарищем.— 
Когда  они  придут?— спросил  он.
Я  отвечала:  не  знаю.
Вот  уж  самолюбие  и  затронуто,  рады притти, когда  хорошо
мне  и  без  них.
—   Скучно  вам?— спросил  Утин.
—   Нет,  ничего,—  ответила  я,—  я  ведь  не  очень  больна  и
могу  заниматься,  и  чем же  отличается  собственно  теперешняя
моя  жизнь  от  всегдашней?
—   Я  спросил,  потому  что  вы  вздохнули.
Прощаясь,  он  мне  сказал,  что  с  ним  я  не  должна  опа­
саться,  он  будет  понимать  мои  слова  так,  как  надо.
Сделавшись  больна,  я  вечером  написала  записку  Веппі;  он
пришел  на  другой  день  рано  утром,  когда  я  была  в  постели.
Отворяя  дверь  ему,  я  сказала,  чтоб  он  подождал,  когда  я
лягу в постель. Я улеглась.  Он вошел. Он был очень встревожен
107
и,  прощаясь,  жал  мою  руку  так  сильно.  Я  слегка  удер­
жала  его  руку.  Но  он  пошел.  Потом  он  пришел  вечером  и  на
другой  день,  и  на  третий.  На  другой  день  он  долго  сидел  со
мной,  сидел,  развалясь  в  противоположном  углу,  и  говорил
много,  хорошо,  но  он  был  совершенно  спокоен.  Он  говорил,
как  дурно,  что  люди  не  уважают  свободы  других  при  дружбе,
знакомстве  даже:  „Ну,  он  мой  друг,—  говорил  он,— какое  ему
дело,  что  завтра  я  украду  деньги,  всякий  отвечает  за  себя“ .
Сегодня  я  брала  у  него  урок.  Мне  стало  жарко  сидеть  у
печки,  я  отодвинулась  и,  наконец,  ушла. Он сказал, что я очень
далеко.— Так  подите  сюда!  Но  он  не  пошел.  Я  сказала,  что
деньги  менять  нужно,  он  вызвался  мне  сам  разменять,  и  я
дала  ему,  чтоб  еще  раз  его  увидеть.  Он  пришел,  но  в  этот
раз  у  меня  был  Саггі;е.  Он  точно  не  в  духе   стал,  когда
заметил  его,  и  скоро  ушел,  сказав,  что  придет  во  вторник,
т. е.  когда  только  нужен,  потому что  я  уже  почти  здорова.
Гордый  мальчик!
Понедельник.
Я  теперь  думаю  о  моем  возвращении  в  Россию.  Куда  я
поеду,  к  кому?  к  брату,  отцу?  Я  никогда  не  могу  быть  сво­
бодна  так,  как  мне  нужно,  и  какая  цель  выносить  зависи­
мость?  Что  у  меня  общего  с  этими  людьми?  Идеи проводить!
глупо.  Да  и  детей  мне  своих  никто  не  даст.  Мне  кажется,
что  в  России  теперь  совсем  не  так  худо,  как  говорят.  Ведь
какая,  собственно,  цель  всего, —  чтоб  хорошо  было  народу,
т.-е.  чтоб  он  ел  хорошо,  а  он  ест  лучше,  чем  когда-либо,
а  с  этим  он  пойдет  далеко,  а  что  университеты-то  закрыты,— 
экая  важность!
Как-то  мой  лейб-медик  говорил,  что  нет  у  него  отечества,
а  что  такое  значит: иметь  отечество?
14  Декабря.
в  воскресенье  был  Алхазов;  рассказывал  о  притеснениях,
которые  у  них  делают.  Он  приходит  в  отчаяние  от  невозмож­
ности  что-нибудь  сделать,  он  хочет  ехать  в  Турцию:  там  сво­
боднее.  Вот  положение  современного  человека! искать  свободы
в  Турции!  Эта  мысль  мне  понравилась.
J0S
—   По  крайней  мере  там  не  нужно  надевать  фрака  и  пер­
чаток, —  сказал  он.  Потом  он  говорил,  что  хотел  выписать
маленького  брата,—  там  плохи  школы,—  но  раздумал,  смотря
на  здешние  нравы.  Конечно,  я  мог  следить  за  ним,  сказал  он,
но  то  многое,  что  могу  сделать  для  него,  не  заменит  то,
чего  он  лишится:  я  не  могу  заменить  ему  мать  и  братьев,
природы,  всего  того,  из  чего  складываются  впечатления,  из
которых  образуется  характер,  а  это  главное.  Учение  можно
добавить  после,  а  характера  не  приобретешь.  Мы  с  ним  от
души  потолковали.
Сегодня  была  у  гр[афини].  Она  только  что  возвратилась
из  путешествия,  провожала  М -те  0[гареву].  Она  мне  расска­
зывала  вещи  ужасные:  М-ше  0[гарева]— это  женщина,  о  кото­
рой  люди  всех  партий  и  мнений  отзываются  так  дурно, бежит
от  мужа  и  овладела  Г[ерценом].  При  ней  Г[ерцен]  к  ней  при­
шел  пьяный  и,  как  только  он  вошел, она  ему  предлагает  вина
под  предлогом,  что  некуда  вылить.  Она,  говорят,  и  мужа
своего  прежде  так  завлекала,  спаивала.  Расставаясь  с  S[alias],
M-me  0[гарева]  дала  ей  записк/.  Для  0[гарева]?— спросила
эта.—  О  нет,  для  Г[ерцена].  Скажите  ему,  чтоб  он  провожал
0[гарева]  и  ехал  скорее  ко  мне.  Он  человек  сильный,  но  я
за  себя  не  ручаюсь.  Говоря  о  своих  детях,  она  сравнивала
отношения  свои  к  ним  с  отношением  св.  девы  к  сыну.
В  субботу,  когда  я  сказала  лейб-медику,*^ что  еду  в  П.— 
в  нем  я  заметила  некоторое  волнение.  Когда он уходил,  я ска­
зала  довольно  просто:
—   Можете  вы  мне  сделать  одолжение,  узнать  один  адрес.
—   Чей?
--  К.
Голос  мой  изменился,  когда  я  произносила  это  имя  .  .  .
Он  обещал.  Я  просила  не  торопиться.  Сегодня  он  принес
этот  адрес.  Я  очень  удивилась,  увидав  его  не  в  определенное
время.
—   Дайте  бумаги,—  сказал  он,  поздоровавшись.
Я  дала  и  стала  выражать  удивление,  что  его  вижу.  Он  из­
бегал  произнести  имя  К. и  то,  зачем  пришел.
Я  ушла  за  углем  и,  вытаскивая  его  из  шкафа,  спросила:
—   Вы  мне  принесли  тот  адрес,  что  я  просила?
109
Потом  я  просила  его  посидеть.  Он  оставался  недолго  и
был  очень  грустен.
Я  чувствую,  что  я  мельчаю,  погружаюсь  в  какую-то  „тину
нечистую*^  и  не  чувствую  энтузиазма,  который  из  нее  выры­
вал,  спасительного  негодования.
Я  много  думала,  и  мне  стало  легче.  Во  мне  много  пред­
рассудков.  Если  б  я  не  любила  прежде,  еслиб  л[ейб]  м[едик]
не  был  моим  доктором,  наши  отношения  были  бы  не  те.  Куда
девалась  моя  смелость?  Когда  я  вспоминаю,  что  была  я  два
года  назад,  я  начинаю  ненавидеть  Д[остоевскаго],  он  первый
убил  во  мне  веру.  Но  я  хочу  стряхнуть  эту  печаль.
20
декабря.
Л[ейб]  медик  сказал  о  графине  (после,  как  я  ему  сказала,
что  она  его  не  любит,  что  он  признал:  ему  было  неприятно),
что  она  неспособна  никого  любить.  Как  это  верно!
Montagfnard   сказал,  что   предпочитает   характер  поэзии
Андре  Шенье  характеру  Альфеда  де  Мюссе;  о  последнем
говорит,  что  он  видит  зло,  ничего  не  находит  высокого, и  это
потому,  что  лично  он  несчастлив,  что  он  слишком  везде занят
самим  собой,  что  он  эгоист.
21
декабря.
Был  лейб-мёдик.  Он  говорил  по  поводу любви,  что в жизни
личностей,  как  и  в  жизни  государств,  есть  акции  и  реакции;
в одну эпоху человек
любит,
  в другую говорит себе: довольно,
пускай  меня  любят,  когда  хотят,  а  нет,  не  надо.
31  декабря.
Сегодня  получила  от  сестры  письмо  и  отвечаю  ей  сле­
дующим  ^).
14 января.
Число  людей,  у  которых  легкая  победа  над  женщиной  те­
ряет  достоинство  этой  женщины,  может  быть  гораздо  более
велико,  чем  я  предполагала.
1)
Письмо  не  приводится,
110
15
 январй.
Наконец,  я  увидела  действие  пропаганды.  Хозяйка  выска­
зала  мне  претензию  за  то,  что я ей  не сказала,  что даю Леони*
„Вы  должны  были  держать  сторону  хозяев,  а  не  слуг", —  ска­
зала  она  мне.  „М -те, я не могу  держать  ни  сторону  хозяев,  ни
сторону  слуг, —  сказала  я.— Я держусь только  правды, впрочем,
если  хотите,  я  заплачу  деньги,  которые  вы  через  меня  поте­
ряли",  и  я  ушла.  Она  спрашивала  прислугу,  что  я  говорила
после,  та  сказала:  ничего.  Спустя  несколько  часов  М -те  Ruit
приходила  ко  мне  извиняться. Впрочем, не обошлось без Донки-
шотства.  Леони, чтоб  взять с  хозяйки  деньги, сказала, что  я ни­
чего  ей  не  давала,  что  у  меня  куча  дела  и  беспорядок,  и  что
я  самая  беспокойная  и  изнеженная.
Был  сегодня  У[тин],  с  которым  мы  имели  великий  диспут
о  любви,  по  поводу  А.  К.  Разговор  начался  с  того,  что  сн
увидал  ее  портрет  у  меня.  Я  спорила,  страшно  горячо  стояла
за  В.,  доказывая,  что  могли  быть  уважительные  обстоятель­
ства,  по  которым  он  с  ней  разошелся.  Я  говорила,  что неспра­
ведливо  требовать,  чтоб  молодой  человек  отвечал  за  себя
и  за  других.  Он  отрицал,  говоря,  что  он должен был жениться
и,  пожалуй,  разойтись  на  другой  день,  если  разлюбил,  или
обеспечить.
  Это  мне  нравится!  В  первом  случае,  значит,
молодой  человек  из-за  этого  должен  навеки  отказаться  от
счастья  и  любви,  ибо во второй  раз жениться нельзя. А  обеспе­
чить?—  следовательно,  бедный  человек  не  должен  любить.
Я  уезжаю  из  Парижа  в  какой-нибудь  маленький  город
Франции.  Надоела  мне  общественная  ложь,  хочу  быть  совсем
одна, —  будет  правда;  а  то  и  одна,  а  порой  кажется,  что  не
одна,  чего-то  невольно  жду  и  надеюсь  и  беспокоюсь.
Мне  хочется  быть  ближе  к  природе.  Она  одна  всех  награ­
ждает  одинаково,  никому  не  отказывает  в  своих  дарах.  Хоте­
лось  мне  поселиться  на  берегу  моря,   чтоб  было
гран­
диознее.
Montagnard  был  несколько  озадачен  моим решением. У[тин]
немножко  тоже.  Лейб-медик  принял  совершенно  равнодушно,
но  после  двух  положительных  напоминаний  моих  об  отъезде,
спросил:  „Неужели  в  самом  деле  Вы  едете?".  Вот  вопрос!  Ка­
111
ламбур  что  ли  я  буду  строить  с  ним.  Алхазов  радовался  за
меня,  моему...
21
января.
Вчера  обедала  в  Hotel  fleures.  Рассказывали  о  женщине,
удавившейся:  подробности  объясняли,  как  была  затянута  ве­
ревка.  „Кто  это  ее  так  затянул,  вероятно,  ее муж“ —  заметила
М -те  Верней.
Сегодня  мне  были  медицинские  истязания.  Я  стала  сове­
товаться с лейб-мед[иком], куда лучше ехать, и сказала  о  Исп[а-
нии],  Валенции.  „Поезжайте  в  Валенцию,—  сказал  он,—  и я ду­
маю  туда  ехать.  Вам  только  стоит  мне  написать^^. Я была оза­
дачена.  „Это  роскошь",—  сказала
я,
  чтоб  сказать  что-нибудь.
Потом,  не  обращая  много  внимания  на  его  предложение  при­
ехать,  перевела  разговор  на  другой  предмет —  предложила  ему
быть  моим  лейб-медиком  из
прекрасного далека.
  Он
согласился  и  предложил  мне  дать  рекомендательное  письмо
к  доктору.
Он  предложил  мне  урок  через  несколько  часов,  но  придя
предложил  отложить  урок,  найдя  меня  довольно  слабою.
После  его  ухода  [я  думала]  о  грандиозной  прогулке  в
Испанию...
26
января.
Вчера  был  лейб-медик,  давал  урок,  по  обыкновению,  бол­
тали.  Я  ему,  показывая  портрет  Катеньки,  сказала:  „Вот  кто
хорош".  Но  ему  не  очень  понравился,  он  сказал,  что  его
идеал  красоты  женской —  Венера  Милосская.  Я  сказала,  что
она  выражает  чувственность.  Он  не  находит  этого,  говорит,
что  она  такая  гордая.
Третьего  дня  вечером,  возвращаясь  от  обеда,  я  вздумала
о  Плантаторе  и захотела  спросить, там ли  он  живет,  для  этого
решилась  пойти  в  дом,  где, мне  говорили,  он  живет.  Я  повер­
нула  от  Одеона  к  улице  Racine.  По  улице  Cornel  я  встре­
чаю  его  с  какой-то  дамой.  Было  тут  очень  темно,  и  я  сомне­
валась,  он  ли  это.  Я  обернулась  несколько  раз,  и  он  оберты­
вался.  Когда  в  последний  раз  я  обернулась,  он  стоял  с  этой
дамой.  Сердце  мое  билось  неистово,  я перешла  улицу и  вошла
112
господина,— отвечала  я  небрежно  и  стала  говорить  о  его  по­
вести.  о  моем  от‘езде.
Он  стал  спрашивать,  кто  этот  господин,  я отвечала  уклон­
чиво,  и  он  вскоре  стал  мне  говорить,  что  я  делаю  глупости
и  пр.  Мы,  однако,  зашли  в  этот  дом.  Он  не  хотел  спраши­
вать,  я  должна  была  спросить  сама.
—   Такое  имя  здесь  неизвестно, —  отвечал  мне  хозяин
довольно  грубо.
—   Ну,  что  взяли? —  спросил  меня  У[тин].
—   Ничего,  завтра буду знать,— отвечала  я.  Потом  он опять
меня  бранил,  я  оправдывалась  и  говорила  ужасный  вздор
и  очень  живо.
—   Вы  ужасно  взволнованы,— сказал  он  мне.
— 
Д а
,— отвечала  я  и  вдруг  прервала  разговор,  оставила
его  руку  и  пошла  прочь.
А   вчера,  прощаясь,  я  сказала  лейб-медику,  что  адрес  К.
не  герен.  Он  предложил  узнать,  так  как  видит  его  каждый
день.  И  сегодня,  идя  к  гр[афине],  по  улице  Есоіе  de  Medecine
я  вдруг  встречаю
его.
  Я  не  ожидала.  Я  как-то  смутилась
и  растерялась,  даже  мои  щеки  облились  горячим  румянцем,
я  на  него  не  смотрела,  но  он  был  как  будто  смелее,  само­
увереннее.  Бедное  сердце!..
Он,  кажется,  похорошел.  Верхняя  губа  его   покрылась
желтым  пухом,  и  это  придает  мужественный  отпечаток  его
оригинальному,  энергичному  лицу.  Как  хорошо  это лицо!  Есть
в  нем  какая-то  юношеская  мощь,  сама  себя  не  сознающая.
28  января.
Вчера  за  обедом  Усов  предложил  итти  в  театр  Бабино,
и  мы  отправились  вчетвером:  я,  он,  хозяин  и  Никалопуло.
Страшная  грязь  этот  театр!  Говорятся  сальности  и  дамы  вы­
делывают  такие  жесты,  что  смотреть  совестно.  Это  смесь
сала  и  глупости  и  наглости  солдатской.  Публика,  состоящая
из  работниц,  большей  частью  хохотала  от  чистого  сердца. Не
грязь  тут  особенно  заразительна,  а  ее  смелость  и  успех,
если б  я  видела  подобную  картину  в ... ^),  это  понятно,  но
1)
Одно  слово  не разобрано.
114
в  публике,  в  театре!  В  нашу ложу,  в  которой я с  Усовым  зани­
маем  первые  места,  забралось  множество  студентов,  которые
вели  себя  очень  фамильярно:  стучали без милосердия, кричали^
делали  вслух  разные  замечания  актерам.  Усов  стал  уверять
меня,  что  их  выведут,  но  все  ограничилось  замечанием  при­
слуги  театральной.  В  антракте  У[сов]  предложил  мне  итти
в  кафе. После еще  картины!  Страшная распущенность и  фамиль­
ярность  запечатлены  на всем  и  на  всех.  Около нас  сидели двое
молодых  людей  с  чахоточными  фигурами  и дулись в картишки;
около  одного  из  них  сидела  д а м а  и  рассеянно  что-то  пила
из  чашки.  По  временам  она  обращалась  к  своему  сосед}^,
играющему  в  карты,  и  клала  руку  ему  на плечо;  он,  как  спро­
сонья,  к  ней  обертывался  и  трепал  ее  по  щеке.  С другой сто­
роны  другая  дама,  но  в  шляпке,  сидела  между  мужчинами
и  читала  „Petit  journal^. Сидевший против нее господин, с кото­
рым  она  была  фамильярнее,  к  ней  обращался  и  целовал  ее
руку.  Эти  дамы  некрасивы  и  вялы.  Хозяйка  к  нам  подбежала
с  необыкновенной  развязностью  и,  положив  свою руку на  мою
и  наклонясь  к  нам  обоим,  сказала,  что  сейчас  нам будет  спро­
шенное  нами  пиво.  А   в  театре  я  заметила,  как  делают  зна­
комства  молодой  человек  с  дамой,  сидевшей   рядом.  Он
в  антракте,  разговаривая  с  ней,  смотрел  ей  в  лицо  и  поправ­
лял  ее  шаль.
Люкрас  усердно  ухаживает  за  М -те  Верлей,  но  как  глупо
и  нахально  это  ухаживание.  Он  становится в стороне от взгля­
дов  других  в  картинную  позу  и  не  сводит  с  нее  сладких  глаз,
садится  в  конце  обеда  в  соседней  темной комнате против две­
рей  и  оттуда  наводит  на  нее  глаза.
Сегодня  лейб-медик  давал  мне  урок.  У  меня  были  рас­
строены  нервы,  и  я  несколько  раз  во  время  чтения  принима­
лась  плакать.  Он,  кажется,  был  тронут,  но,  вероятно,  не  мог
определить  причины  этого  волнения.  Сначала  я  сидела  на  ди­
ване,  а  он  у  камина,  но  когда  у  соседей   стали  играть  на
фортепиано,  он  подвинулся  ко  мне  довольно  близко,  облоко­
тился  на  диван,  так  что,  когда  кто-то  постучался,  он  отодви­
нулся  (была  племянница  хозяйки),  но  я  на  него  не  смотрела
и  потому  не  видела  ни  позы,  ни  выражения  лица.  Когда  кон-
8* 115
ЧИЛИ,
он  спросил,  когда  притти.  Я  назначила  вторник,  он
обещал  зайти  в  понедельник,  узнать  о  здоровьи.
Я  заговорила  что-то  о  поездке  в  Испанию.  Он  с^сазал,
что  для  нее,  кажется,  не  нужно  вовсе  визировать  паспорта.
Я  утверждала:  нужно. —  Вы  все  знаете^  что  касается  Испа­
нии —  заметил  он  (нет,  мало  знала,  если  б  знала,  не  то  бы
было).  Он  не  сказал,  однако,  адрес  Плантатора.  Следующий
раз  спрошу.  Он  сказал,  говоря  о  моей  поездке,  что  это  хоро­
шее  дело,  что  и  ему  хотелось бы  проехать  в  те  края.
Я  ему  скажу,  что  он  не  понравился  племяннице  хозяйки,
но  что  я  ей  сказала,  будто  он  добрый,  только  с  женскими
капризами.
4 февраля.  Суббота.
На-днях  выхожу  из  омнибуса  около  Пале-Рояля.  Какая-то
девочка  подошла  ко мне и предложила купить пуговицы.  Я дала
денег  и  отказывалась  от  пуговиц,  но  она  настаивала,  чтобы
я  их  взяла.  Я  взяла  пуговицы  и  дала  ей  еще  денег,  но  она
снова  стала  совать  мне  пуговицы,  от  которых  я  снова  отка­
зывалась.
—   Довольно,  ей  больше  не  нужно  пуговиц,  оставь  ее,— 
вмешался  кондуктор,  стоявший  подле  и,  обращаясь  ко  мне,
объяснил,  что  эта  девочка  никогда  не  берет  денег  даром, и при
этом  воздал  ей  должную  честь.
Сегодня  был  лейб-медик.  Он  приходил  было  прощаться
и  дать  последний  урок,  но  оказалось,  что  еще  увидимся.  Он
был  расстроен  и  ушел,  не  докончив  урок,  сказал,  что  болен.
—   Это  заметно,.—  отвечала  я.— Что  у  вас?
—   Не  знаю  сам.
—   Простудились  или  не  спали?
—   Не спал,  скверно  спал.  Когда  бы  не  спал,  то это по  при­
чине,  а  тут  их  не  было.
Я  не  говорила  ничего,  и  мы  расстались,  как  обыкновенно.
—   Вы непременно придете в понедельник?—  спросила я его.— 
Да,  я  ведь  должен  еще  принести  вам  адрес  (разве  для  этого
только?). Он  говорил  об адресе Кор., но  я сделала  вид,  что  по­
нимаю  адрес  доктора  в Montpelier.
116
Перед  этим,  когда  он  был,  я  сказала,  что  теперь,  когда
увидимся,  он  будет  занимать  у  меня  второе  место,  как  медик,
первое  займет  сестра.
—   Я  буду  ревновать —  сказал  он,—  хоть  в  этом  я  имею
право.
Сейчас  был  Утин.  Говорил  очень
откровенно.
  Я  ему
сказала,  что  им  можно  увлечься,  но  любить  его  нельзя.  Он
был  очень  заинтересован  и  приставал,  чтобы  я  ему  объяснила,
почему.
Как  это  объяснить?..
—   Странный  вы  человек,—'Сказала  я  и  остановилась.
Он  опять  пристал,  чтобы  объяснила.
—   Я  вздор  хотела  сказать.
—   Ну  все  равно,  что  за  важность!
—   Я  хотела  сказать,  отчего  ко  мне  не  ходите. Очень  про­
сто;  и  дело  есть  и,  наконец,  медовый  месяц  с  Салиасом.
—   Вы   не  хотите  поискать  причины   поглубже? —  ска­
зал  он.
Я  начала  шутить  над  этим,  и  он  сказал,  что  он  вздор
сказал.
—   Нет,  я  знаю,  почему  вы  не  ходите  ко  мне.
—   Что  ж,  эта  причина  поглубже  тех,  которые  назвали?
—   Да...  пожалуй.
Он  пристал,  чтоб  сказала.
—   То,  что  нами  немного  занимались.
Он  восстал  против  этого.
—   Это  очень  понятно,— сказала я.— Зачем же  ходить
к
жен­
щине.  Во  мне  ведь  не много  интересного.  Ума-то  и  знаний  не
здесь  же  искать.
Он  шутя  стал  говорить,  что  интересуется  испанкой. —  Вы
разве  не  видели,  как  я  с  ней  разговаривал  у  камина?— Я  ска­
зала,  что  видала,  но  не  бывала  в  обществах  и  не  знаю,  что
означает  ухаживать,  быть  влюбленным  или  просто  вежливым.
Он  меня  спросил,  зачем  я  так  рано  уехала.  Я объяснила  очень
просто,  что  это  не  рано  для  меня,  что  я  была  нездорова.
Потом спросил,  пишу  ли я  Д[остоевскому]  и  отчего  не  иду
за  него  замуж,  что  нужно,  чтоб  я  прибрала  к  рукам  его
и
„Эпоху**,
117
—   Оттого,  что  не  хочу,—  отвечала.
—   Как  так?
—   Да  так,  хотела,  так  была  бы  там,  а  не  ехала  в  Мон­
пелье.
—   Да,  может  быть,  он  сам  на  вас  не  женится,—  сказал  он
комически.
—   Может  быть,—  отвечала  я.
Прибрать  к  рукам  „Эпоху"!  Но  что  я  за  Ифигения!
8
марта.
Montpellier.
Здешний   народ   ужасно   добр,   но   с  предрассудками
страшнейшими.  Когда  я  была  больна,  хозяйка  со  мной  сидела
и  предлагала  разные  услуги,  прислуга  забегалась  за моими  ко­
миссиями,  на  которые  сама  вызывалась,  и  только  спрашивала
при  каждом  удобном  случае,  нет  ли  еще  за  чем  сбегать.
Я  люблю  здесь  простой  малообразованный  народ  более,  чем
образованный,  это,  как  и  везде:  необразованные  люди  готовы
все  усвоить,  что  непредосудительно  и  хорошо.  Они  уважают
смелость,  хоть  сами  и нейдут  на нее,  но образованные думают,
что  они  уже  все  знают,  до  всего  дошли  и  ничему  не  удивля­
ются.  Провинциалы  ненавидят  парижан,  и  эта  ненависть  до­
ходит  до  смешной  крайности,  вроде  того,  как  ненависть фран­
цузов  к  англичанам.  Вчера  Го  мне  говорит,  что  все  умы,  та­
ланты  вышли  из  провинции,  что  парижане  дураки;  он  может
доказать  парижанину,  что  книга  не  книга,  а  дерево,  и  тот  со­
гласится. В ненависти моего учителя есть что-то злостное,а вместе
боязливое.  Он  и M-eur  Chancel  меня  любят и уважают,  они  го­
ворят  о  свободе  и  правде:  все  это  хорошо,  но  что будут  гово­
рить?— Поверьте,  что  не  так  это  страшно,  как  вам  кажется.
—   Да,  да,  нужно  быть  философами,— говорят  они.
—   Немножко,—  отвечаю  я.
'—   Нет,  много.
Они  любят,  когда  другие  делают  свободно,  а  сами  нс  де­
лают.  Они  любят  свободу  платонически.
М -те   0[гарева]   престранная   женщина.  То  она   хочет,
чтоб  женщины  жили  отдельно  от  мужчин,  чтоб  не  вмешивать
в  жизнь  семейную  все  дрязги  хозяйства  и видеть только в сво­
бодное  время  (уж  не  сераль  ди),
то
не  хочет,  чтобы  женщина
118
выходила  замуж  и  паче  всего,  чтоб  не  иметь  страстей,  то  хо­
чет  выселиться  из  Европы  и  составить  братство,  но  нет  еще
товарищей.  Она  постоянно  убеждает  Церцена],  что  нужно  ему
патрироваться  и  писать  для  Франции  брошюры.  Наконец,  се­
годня,  мы с ней как-будто договорились, Я говорю, что
пользу
нужно
приносить,
  хоть  одного  мужика  читать  выучить.
Она  доказывает,  что  это  не  польза,  ибо  мужику  читать  еще
нечего,  он  забудет  читать,  ибо книг для  него не написано.  Тур­
генев  ему  не  годится,  непонятен.  Только  одного  Кольцова он
понимает,  но  с  Кольцовым  далеко  не  уйдешь.
—   Стало  быть,  нужно,  чтоб  народ  сам  для  себя  напи­
сал  книги.
—   Нет,  не  то.  Нужно,  чтоб
цивилизованные
  в
........
составили  для  модели  общество,  в  котором  бы  не  венчались
и  не  крестили  детей,  написали  бы книжки для русского народа,
(те,  которые  не  забыли  русский  язык).
—   Но  как  составить  такое  общество?  Пожалуй,  никто  не
пойдет.
—   А   Лугинин  и  УсовІ
Я  просила  считать  меня  кандидатом.  Но  что  я  буду  де­
лать,  если  туда  попадут  Лугинин  и  Усов?
Потом  она  просила  меня  достать  ей  яду  через  моего  док­
тора.  Я,  как  особа  без  предрассудков,  гуманная  и  образован­
ная,  обещала  ей,  но  я  не  знала,  как  было  подступить  к моему
доктору  с  такой  просьбой,  слишком  уж  стыдно,  и  она  меня
предупредила,  достала  сама  через  своего  доктора,  который
глуп  и  ничего  не  понял.
Сегодня  со  мной  случилось  комическое  обстоятельство.
Приходя  нанимать  здесь  квартиру  с  М -те  0[гаревой],  я
встретила  поляка,  немолодой  человек,  который,  слыша  нас,
говорящих  по-русски,  заговорил;  а  в  день,  когда  я  переби­
ралась,  ни  с  того,  ни  с  ч^его  зашел  ко  мне,  когда  комната
была  отворена.  Я  приняла  его  холодно  и  с  тех  пор недели две
его  не  видала.
Сегодня  я  его  встречаю  на  лестнице  и  поклонилась  ему,
кажется,  первая.  Он  очень  радостно  принял  мое  приветствие
и  повел  меня  знакомить  со  своей  женой.
і)
Одно  слово  неразборчиво.
119
в  небольшой  комнате  я  встретила  пожилую  женщину.
При  рекомендации  я  тотчас  же  почувствовала  неловкость.
—   М -те,—  заговорила  я,—  хоть  я  и  русская...
—   Но...  либеральная,—  сказал  поляк.
— ^  Я  не  разделяю  мнений... —  продолжала  я.
—   Мур[авьева]— сказала за меня дама.— Вы не русская душой.
—   Извините,—  сказала  я,—  всегда  русская.  И  тут  я  по­
чувствовала  всю  нелепость  этого  знакомства  и  поспешила  по­
вернуть  разговор  на  другие  предметы.
Montpellier, 24 апреля.
Недавно  с  Hault  говорили  довольно  симпатично.  Он  гово­
рит,  что  русские  женщины  симпатичнее  и  лучше  русских муж­
чин,  точно  также, как  и  итальянки.  Он  говорит,  что  у  всякого
политического  деятеля  Италии  непременно  где-нибудь  сидит
женщина,  которая  его  одушевляет.  „Я  много  имею  сношений
с  русскими  женщинами  через  письма,—  сказал  он.—  Но отчего
у  самых  легких  и  ветреных  из  них  внутри  всегда  печаль?“
Он  говорит,  что  русская  народность  вовсе  не  обещает  та­
кого  развития,  какое  ждут  от  нее  Герцен  и  другие.  Что
Россия  тоже  имела  свою  цивилизацию  и  стоит  в этом отноше­
нии  наравне  с  другими  государствами Запада,  что во  француз­
ском  народе  тоже  много  нетронутых  сил.
Потом  смеялся  над  современной  фр[анцузской]  молодежью,
над  ее  резонабельностью  и  рассказывал, какие они были  в свое
время,  сколько  было  у  них  удали  и  энтузиазма.
Вчера  он  рассказывал,  как  свободны  итальянские  и  испан­
ские  женщины,  что  молодая  женщина,  давая  вечер,  все  время
почти  остается  с  человеком,  который  ей  нравится.  Все  это за­
мечают  и  находят натуральным. Все уходят домой,  он остается.
При  нем  она  раздевается,  даже  ложится  в  постель.  И  все  это
делается  свободно,  искренно  и  без  злоупотребления.
Вчера  была  на  ярмарке,  которая  тут  только-что  началась.
Прелестно,  как  хорошо.  Балаганы,  качели.  Я  с  племянницей
М -те  Chancel  тоже  буду  качаться  на  качелях  когда-нибудь
вечером.  А   балаганы!  Theatre  de  pation,  Chiens  et  singe  sa­
vants  и  np.  A  паяцы! Есть одна очень интересная девочка,  кото­
120
рая танцовала на галлерее. Танцовала с грацией и одушевлением.
Потом  с  особенным  добродушием  каким-то  раздавала  билеты.
К  ней   протягивались   из   толпы   разные   жилистые  руки.
С  какой  приветливостью  улыбалась она и кивала головой своим
знакомым!  С  какой  живостью  схватила  огромную  некрасивую
собаку  и  поцеловала  ее  в  морду.  Подле  же  стояла  другая  де­
вочка,  помоложе,  но  похожа  на  нее  и  в  одинаковом  костюме
(она  серьезнее  и  как-то  больше  похожа  на  мальчика).
Montpellier,
мая 6-г о.
На-днях  была  мне  операция,  которая  меня  встревожила
и  напугала  особенно  тем,  что  доктор  не  предупредил  меня
о  ней.  Почувствовав,  что меня  режут,  я  струсила  и, думая,  что
еще  будут  резать,  умоляла  доктора  оставить  меня,  но  как  он
не  оставлял,  это  меня  убеждало  в  предположении,  что  он еще
будет  меня  резать.  Боль,  страх  и  обида,  что  он  сделал  опера­
цию  обманом,  раздражили меня  до  крайности.  Я плакала  и ры­
дала.  Доктора  это  сильно  смутило  и  растрогало.  Он  утешал
меня  и  чуть  не  поцеловал мои  руки,  а  я  его,  кажется,  обняла.
Я  скоро  успокоилась  и  когда  через несколько  минут  я лежала
на  диване,  усталая  и  огорченная,  и  покорная,  и  молчаливая,
утешая  меня,  он  взял  меня  за  руки  и  наклонился  так  близко
к  моему  лицу,  что  мне  стало  неловко,  и  я  отвернулась.
(Он  мне  сказал  с удовольствием,  что  уж  больше  не  будет
меня  ни  резать,  ни  жечь.  Это  об‘яв./'ение  вызвало  во  мне  чув­
ство  радости  и  благодарности).
Он  сказал,  завинчивая  свои  инструменты,  что  после  такой
операции я, если выйду замуж, то буду иметь детей. Я сказала, что
это  меня  ничуть  не  утешает.  „Почему  же?— спросил  он,— все
женщины желают иметь детей."— „Потому что  я не умею их вос­
питывать,"—  сказала  я.  Размышления,  нашедшие  на  меня,  по
поводу этого  разговора, навели  на меня грусть  и вызвали слезы,
которые  я  не  удерживала.
На  другой  день  я  его  встретила  спокойно  и  отдалась  его
распоряжению  с  обыкновенной  доверчивостью,  но  когда  он
снова  начал  меня  мучить,  мне  почему-то  показалось,  что  он
опять  будет  меня  резать,  и,  несмотря  на  его  уверение,  что
121
17 мая.  Вторник.
„Презабавная  шутка —  жизнь,  раз ее попробовал. —  Видишь,
что скверно; но думаешь, нет, это не то, я был слишком опромет­
чив,  слишком  скор,  и  в  другой  раз  человек  уж  не  опрометчив
и  не  скор —  говорит  Го. —  А  вы,  выбудете  также, как  другие,
будете  обманывать,  будете  обманутьГ^
27.
Gault  мне  объяснил  сегодня,  отчего   на  Espelani  такие
низкие  дома.  От  того,  что  они  vis-a-vis с  цитаделью, построен­
ной  во  время  Louis  XIII.
29  июня.  Цюрих.
Сегодня  видела  какое-то  национальное  торжество,встреча
стрелков.  Первый  мне  дал  знать  о  нем,  когда  я  выходила
щ
библиотеки,  старик,  служащий  в  ней  при  выдаче  книг,  а  по­
том,  когда  я  сошла  вниз,  встретила  Вериго,  он  объяснил  мне
и  предложил  итти  вместе  смотреть.  Этот  господин  уже давно,
с самого моего приезда [уделял] какое-то особенное внимание. Раз,
когда  я  за  чаем  спросила  вина,  и  мне  подали  воды,  не  желая
сконфузить  прислугу,  я  хотела  показать  ей,  что  именно  этого
было  нужно,  но  не  знала,  куда  деть  воду,  пить  не  хотелось,
он  храбро  налил  стакан,  взглянул  на  меня  выразительно и вы­
пил  залпом.  К  счастью,  никто  не заметил.  Сегодня,  насмотрев­
шись  на  стрелков  и  затем  на  горы,  мы  пришли  вместе  пить
чай.  Уходя  после  чаю  из  столовой,  я  предложила  Княжниной
гулять.  Она  пришла  и  сказала,  что  с  ними  идет  В.,  но  ему
прежде  нужно  зайти  в  лабораторию;  мы  отправились  вместе.
В  лаборатории  он  мне  показывал  разные  вещи, какое-то  очень
красивое  вещество  и  потом  сделал  искусственное  освещение.
Я  его  уговаривала  не  делать  ничего  опасного,  говоря,  что  я
трусиха.  Он  говорил,  что  опасного  нет. Я ему  поверила и оста­
лась  подле  него, тогда как К[няжнина], химик, убежала,  и  когда
хлопнула,  я  схватила  его  за  руку  и  отдернулась.
27  и ю н я.  Ц ю
р
и
X.
Были  мы  все  когда-то  на  празднике  стрелков;  дорогой,  на
одной  станции,  не  успевшие  сесть  в  вагон  дети  заплакали.  Я
123
с  беспокойством  следила  за  ними.  Сидевший  против  меня  мо­
лодой  человек  сказал  в  успокоение  мне,  что  он  скоро возьмет
другой  вагон.  С девочками  у меня постоянные споры,  в Женеве
когда  были —  тоже...
Вчера,  когда  я рассказывала про американцев,  путешествую­
щих  пешком  в  Европе,  говорят,  что  это  глупо, знание  страны,
осматривания  не  нужны,  Я  хотела  после  этого  уехать,  но  не
удалось,  да  и  к  чему?..  Жена  соседа - доктора   толкует  о
естественных  науках,  но  допускает  живопись  только  плохую.
Говорит,  что  в исторической  живописи  нечего  понимать  и  ни­
кто  не  может  ее понять.  Кто  же  может  понимать,  человек  не
понимающий  горести...  ^),   которого  рисовал  мой   знакомый
испанец?
—   Как,  изучать  страну  нельзя!
—   Конечно,  без  естественных  наук  ничего  нельзя.
30  и юн  я. Ц
Ю р
и
X.
Вчера  ходили  гулять  с  Лиденькой.  Она  говорит  о  своей
глупости,  я  жалею,  что  ей  возражала,  она  просила  меня  оста
новиться  посмотреть  картины.  Я  указала  ей  на  Венеру  Ми­
лосскую,  она  с  презрением  отвернулась,  дескать,  искусство,
его  надо  отрицать,  а  виды  Швейцарии  на  лубочных  картин­
ках,  вот так  знаменитые  женщины  ХІХ-столетия.  „Ах  ты,  су­
кин  сын,  камаринский  мужик".  Rien  n’est  sacre  pour  un  tapeiir.
1865.  17  c
ентября. Спа.
Вчера  только  сюда  приехала  из  Парижа,  который  оста­
вила  совсем,  после  3-недельного  пребывания  проездом.  Не
скажу,  чтоб  это  было  мне  легко.  Усов  предложил  мне  про­
водить  меня  до  железной  дороги,  и  я  приняла  это  предло­
жение  с  величайшей  радостью:  мне  страшно  было  быть одной
последние  минуты.  Итак,  я  бросила  Париж,  вырвала  себя  из
него  с  корнем  и  думаю,  что  поступила  с  собой  честно  и  ре­
шительно.  Третьего  дня  вечером  я  отчаянно  плакала  и  не
думала,  что  у  меня  достанет  мужества  на  этот  плач.  Вчера  я
1)  Неразборчиво,
124
приехала,  устала,  бросилась  в  постель  и  в  первый  раз  после
Пар[ижских]  трех  недель  уснула  крепким  спокойным  сном  и,
проснувшись,  с  радостью  увидела  через  окно  ясное  небо,
зе-ень...
Дорогой  думала  о  своей  будущности  и  решила,  нужно жить
в  губ[ернском] гор[оде] и иметь
свой
  кружок, завести
антич­
ную
  интимную  школу,  не  в  Петербурге,  потому  что  лучше
быть  в  деревне  первым  и  пр.,  и  не  в деревне,  чтоб не умереть
со  скуки.  Значит,  волки  будут  сыты  и  овцы  целы.  Теперь это
решено.  Стала  на  этой  точке  и  держись  на  этой  линии.
Расскажу,  что  было  в  Париже.  Приехав с  сестрой, я позвала
Л[ейб] М[едика] без
всякойцели, руководясьпростым
желанием его видеть.
  Он  тотчас  явился,  я  была на  бал­
коне, когда он вошел;
сестра была в комнате; услыхав,
что кто-то вошел,
  я  обернулась  и  сначала  не узнала  его.
Узнав,  я  быстро  подошла  к  нему  и  с
чувством
  протянула
[руку].  Г оворили  о  разных разностях.
Ярассказывала о Г о,
говорила,  что  сама  буду жить  также  с кошками
и  сажать картофель, так как цветов у нас нельзя.
Потом  он  еще  был  и  после  этого скрылся  на неделю. Наконец,
явился,  сказав,  что  был  болен.  Говорили  о
людях важных
и  об  искусстве,  впрочем,  говорили  больше  мы  с  сестрой.  Он
соглашался  скорее  со  мной.  Мне  так  надоели  эти  разговоры,
что  я  у'ежала,  оставив  их  кончать  разговор.  Во  все  эти  ви­
зиты  он  искал  случая говорить со  мной наедине, но я не хотела,
сестра  не  оставляла  нас.  Раз  вечером  он спрашивает, что у  нас
за  балкон  и  вышел  посмотреть,  но  я  не  последовала  за  ним.
Потом  он  приходит  на  другой  день.  Я  сообщила  ему  эту  но­
вость  с  заплаканными  глазами.  В  следующий  раз он приходит,
я  крайне  грустная,  решилась  ехать и писала ему письмо с пред­
ложением  притти  проститься.  Он  заметил  мое  расстройство,
я  сказала,  что  я  не  в  своей  тарелке  и  долго  не  могла сказать
причины.  Он  приставал,  спрашивал,  не  может  ли  чем  помочь,
говорил,  что  готов  сделать  все,  но  я  отказывалась,  наконец
сказала,  что  еду.  Он —  когда,  и  пр.
—  Так  как  вас  не  увидишь,  пожалуй,  и  вы  не  дадите
о  себе  вести... —  заговорил  он.  Я  села  к  окну  печальная  и
покорная.
125
—   Странная  вещь,  говорил  он:  люди  иногда,  как  дети,  то
ищут  друг  друга,  то  прячутся,  как  где-то  в  сказке.  То  он
искал,  а  она  пряталась,  то  она  искала —  так  и  не  нашли  друг
друга.
Потом  он  подошел  ко  мне  взволнованный  и протянул руки.
Я  подала  ему  свои.  Знакомый  огонь  пробежал  по  жилам,  но я
крепко  держала  его  руки  и  не  давала  ему  приблизиться.  Он
волновался  и  пожирал  меня  глазами.
—   Сядьте, —  сказала  я  ему  кротко  и  грустно.
—   Нет, —  ответил  он  отрывисто,  судорожно  сжимая  мои
руки.
—   Сядьте, —  повторила  я.
—   Я  сяду,  когда  вы  сядете, —  сказал  он.
Мы  сели  на  диване, глаза  наши встретились,  и мы обнялись.
Часа  два  просидели  мы  вместе  так.  Руки  его  окружали  мою
талию,  я  прижимала  к  груди  его
голову.
  Гладила  его по во­
лосам,  целовала  в  лоб.  Мы  говорили  беспечный  вздор,  ника­
кие  тревоги  и  сомнения  не  шли  мне  в  голову.  Потом  я  по­
ехала  к  гр[афине].  Он  меня  провожал.  Сидя  рядом  с  ним  в
карете  рука  об  руку,  я
почувствовала,
  что  он  нехорошо
меня  любит,  если  это  только  можно  назвать  любовью.  Мы
встали.  В  парке  мы  расстались.  Пройдя  довольно  большое
расстояние,   я  обернулась,   и  увидала,   что   он   стоял  и
смотрел  мне  в  след,  но  это  был  фарс,  и  даже  неловкий.  Он
пришел  на  другой  день  вечером;  его  страстности  и  востор­
женности  не  было  меры,  я  отдалась  этим  минутам  без  тревог
и  сомнений.
Он  хотел  большего,  но  я  не  допускала,  и  он
увидел
свою  ошибку.
  Я  сказала,  что  я  еду.  Моя  поездка  отложи­
лась  только  до
следующего
  дня,  до  четверга.  Он  пришел
на  след[ующий]  день,  в
среду
  и  раскаивался  и  извинялся
в  том,  что  было.  О н
говорил, что не  может  любить,
не  создан  для  этого,  что  он  не  хочет,  чтоб об­
стоятельства или чувства управляли
его
  жизнью
и  пр.,  пр.
Я  еще  отложила  на  день  поездку,  до  пятницы;  в  четверг
ждала  граф[иню],  которая  обещала  меня  проводить.  В  этот
день  утром  я  была  у  ней.  На  прощанье  она  стала  мне
126
дружески, матерински давать советы. Усталая от чужих людей, же­
лающих  употребить  меня  всякий  в  свою пользу, я была глубоко
тронута.  „Не  забывайте  бога,  Полинька,—  говорила  она.—  Это
вас  подкрепит,  без  этого  плохо.  Видите,  куда  без  этого  идут
люди"...  Я  не
выдержала,
  упала  перед  ней  на  колени  и
громко  зарыдала.  Она  даже  испугалась,  хотела  мне  достать
воды.  „Нет,  нет, —  сказала  я, —  оставьте,  мне  хорошо  так".
И  я  рыдала  на  ее  груди  и  целовала  ее  руки.
—   Я  слишком  несчастлива, —   сказала  я  ей.
—   Полинька, —  ответила  она. —  Кто же не несчастлив, спро­
сите,  есть  ли  хоть  одна  женщина  счастливая  из  тех,  которые
любили.
В  четверг  она  пришла  ко  мне,  и  у  нас  было  опять  про­
щание,  которое  меня  до  того  расстроило,  что  я  сделалась
больна  и  принуждена  была  на  день  еще  отложить  поездку.
Вечером,  в  четверг,  он  пришел.  У  меня  был  Усов.  Усов
не  уходил,  и  он  должен  был  уйти,  не  видав  меня  наедине.
—   Я  еще  с  вами  не  прощаюсь, —  сказал он, уходя,— завтра
надеюсь  вас  видеть.
—   Я  не  знаю,  застанете  ли  вы  меня, —  сказала  я  ему  до­
вольно  холодно.
—   Но  уж  я  как-нибудь  постараюсь  застать, —  сказал  он
довольно  настойчиво.
Он  пришел  на  следующий  день  вечером.  Я была рада  и  не
скрывала  этого.  Я  весело  с  ним  поздоровалась  и  просила  са­
диться,  думая,  что  он  сядет  не  на  стул,  а  подле.  Я  сидела
на  краю  дивана,  другая  сторона  которого
была  заста­
влена
  столом.  Он  просил  меня  подвинуться  на диване и дать
ему  место  подле  себя.  Я  это  сделала.  Он  взял  мои  руки,
я  сказала,  что  еще  не  знаю,  поеду  ли  завтра,  потому  что  все
еще  больна.  Он  советовал  остаться.  Я  сказала,  что буду жить
в
Спа, ждать денег.  Он спросил,  отчего  не  в  Па­
риже.
  Подали  чай.  Я  беспечно  предлагала  ему.  Он  хотел
было —  пожалуй,  давайте   разыгрывать   холодных  героев,— 
сказал  он.
—   Что  ж  руки  ломать, —  возразила  я.
Он  был  задет  этой  сдержанностью.  Я  одна  выпила  чашку.
Он  что-то  заговорил.
127
—   Послушайте, —  начала  я. —  Зачем  вы  мне  тогда,  как  я
была  печальна,  выражали  готовность  помочь  и  все  сделать,
поправить,  если  можно.
—   Я  и  готов  был  сделать  все.
—   Что  ж  вы  сделали?
—   Я  думал  помочь  вам  сочувствием,  пониманием.
—   Я  у  вас  милостыни  не  просила!
—   Боже  мой,  какие  вы  говорите  ужасные  слова!
—   Зачем  вы  так  далеко  заходили,  если  не  любили?
—   Я  заходил  настолько,  насколько  любил  и  чувствовал,
но  я  очень  ошибся,  я  думал  помочь  вам  и  сделал  хуже. Я ду­
мал,  что  меня  будут  любить,  ничего  за  это  с  меня  не  требуя,
будут  любить  так,  как  я  хочу:  сегодня  я  хочу  так, —  пусть
будет  так,  а  завтра  иначе, —  и  пусть  будет  иначе;  в  любви
всегда  так.  Одни  любят,  другие  любимы.
Н о
какие  все  люди  эгоисты,  всякий  любит
для самого себя, я  думал, что  в  вас что-то было
для меня, и  ошибся.
Я  была  поражена.  Он  хотел  взять  меня  за  руки,  но  я  не
дала.
—   Оставьте  меня,  ~  сказала  я, —  сядьте  подальше, уйдите.
—   Что это  значит, —  сказал  он,  ~ отчего,  когда вы меня лю­
били  прежде?  я  ничем  не  изменился.
—   Вы  говорите  ужасные  вещи.
—   Что  же  такое  я  вам  сказал?
—   Подходить  так  к  женщине,  которую  не  любишь.
—   О  боже  мой,  ведь  это  все  условные  слова,  сколько  раз
другой  на  моем  месте  сказал  бы,  что  любит.  Вы  мне  нрави­
тесь  очень  во  многих  отношениях  и  нельзя  ненавидеть людей,
которые  нас  любят.
—   Уйдите,  уйдите, —  говорила  я.
—   Отчего?  Что  я  сказал  такого  ужасного? —  И  он  при­
ставал  с  этими  вопросами,  но  я  ничего  не  могла  сказать.  Я
отвернулась,  ушла  в  сторону,  он  оправдывался.  Мне  было  тя­
жело,  мне  хотелось  оправдать  его.
—   Боже  мой,  что  это  такое, —  сказала  я,  или  я  больна,
или  мне  хочется  себя  обмануть.  Я  стремительно  взяла  его  за
руки  и  зарыдала.—  Обнимите  меня
крепче,сказала
  ему,—
128
и  потом  пойдите.  Мне  хотелось  на  одну  минуту  забыться,
думать,  что  он  меня  любит.
—   Я к   вам  приду  завтра? —  спросил  он.
—   Нет, не надо,—  ответила  я, заливаясь  слезами.—
Я
завтра
уеду.
Я  отталкивала  его  и  снова  привлекала,  горько  рыдая.
—   Поцелуйте  меня, —  сказал  он.
—   Нет,  нет.
—   Я  приду  завтра.
—   Не  надо.
—   Дайте  поцеловать  вашу  руку.
—   Нет,  нет.
И  мы  расстались.  Я  долго  еще  плакала,  и  мне  сделалось
гхуже,  но  я  решилась
ехать
  и  уехала.
В  это  время  тоски  и
отчаяния
  я  так  много  думала  о
Gault  и,  может  быть,  мысль  эта,  уверенность  в  его  дружбе,
сочувствии и понимании
  спасли  меня.  Уверенная  в  ней,
я  чувствовала  себя  вне  этой  жалкой  жизни  и  способной  под­
няться  выше  ее.  Тут  только  я  поняла настоящую цену дружбы
и  уважения  лиц,  выходящих  из  общего  круга  и  нашла  в  у в е-
ренности
  этой  дружбы  мужество  и  уважение  к  себе.  Поки­
нет  ли  меня  когда-нибудь  гордость?  Нет,  не  может  быть,
лучше  умереть.  Лучше  умереть  с  тоски,  но  свободной,  неза­
висимой  от  внешних  вещей,  верной  своим  убеждениям  и  воз­
вратить  свою  душу  богу  так  же  чистой,  как  она  была,  чем
сделать  уступку, позволить  себе  хоть  на  мгновение  смешаться
с  низкими  и  недостойными  вещами,  но  я  нахожу  жизнь  так
грубой  и  так  печальной,  что  я  с  трудом  ее  выношу.  Боже  мой
неужели  всегда  будет  так!  И  стоило  ли  родиться!
Петербург,  2  ноября.
Сегодня  был  Ф[едор]  М[ихайлович]  и  мы  все  спорили  и
противоречили  друг  другу.  Он  уже  давно  предлагает  мне
руку  и  сердце
  и  только  сердит  этим.  Говоря  о  моем  ха­
рактере,  он  сказал:  если  ты  выйдешь  замуж,  то  на  третий  же
день  возненавидишь  и  бросишь  мужа.  Припоминая  Го,  я  ска­
зала, что  это  один  человек,  который  не  добивался
толку.
  Он
-ПО  обыкновенной  манере  сказал:  „Этот  Го,  может  быть,  и
9
Годы  близости с Достоевским.
129
добивался".  Потом  прибавил;  „Когда-нибудь я тебе  скажу  одн^г
вещь".  Я  пристала,  чтоб  он  сказал.  „Ты  не  можешь  мне  про­
стить,  что  раз  отдалась  и'^ мстишь  за  это;  это  женская черта".
Это  меня  очень  взволновало.  Он  пригласил  меня  в  присут­
ствии  А.  Осип,  вместе  в  театр.  Я  сказала:  не  пойду  с  вами
в  театр,  так  как  никогда  не  ходила,  отнесите  этот  каприз  той
же  причине,  которую  перед  этим  сказали.  „Вы  позволяете",— 
сказал он.  „Что мне?  Я не позволяю  и  не непозволяю, но  вы-то
своим  тонким  соображением  непременно  так  должны  думать*'.
Вчера  была  у  Петра  Ивановича.  Он  был  необыкновенно
любезен.
б  ноября.
Был  Ф[едор]  М[ихайлович].  Втроем,  с  ним  и  с  А.  О.,  мм
долго  говорили.  Я  говорила,  что  сделаюсь  святой,  пройдусь
босиком  по  Кремлевскому  саду  в  Москве  и  буду  говорить^
что  ангелы  со  мной  беседуют  и  проч.  Я  много  говорила..
А   эта  О.,  которая  верует,  что  из  образа  богородицы  текло
масло  и  не  ест  по  средам  скоромного,  сказала  под  конец:
„Вот  так же  говорил  Филипп  Демидов,  но  он  потом  сознался,,
что  болтал  чушь“ .  Это  меня  поразило.  Мне  пришло на мысль^
как  скоро  и  легко  можно  попасть  в  чучело  у  этого  народа*.
У  меня  мелькнула  мысль  написать  повесть  на  этот  сюжет.
130



ПОВЕСТЬ

ЧУЖАЯ  И  СВОЙ



Быстро  летел  поезд  железной  дороги  между  Москвой и Пе­
тербургом,  то  и  дело  менялись  станции,  менялись  пассажиры,
а  Лосницкому  все  казалось,  что  едут  очень  медленно.  Устал
он  от дороги, да и мудрено ли  после  пяти  недель  беспрерывного
путешествия,  то  в  почтовом  дилижансе,  то  на  пароходе  и, на-^
конец,  по  железной  дороге.  Лосницкий  нигде  не  хотел  остано­
виться  на  пути.  Он  скакал,  как будто  спасаясь  от  погони,  от
злой  тоски,  которая  преследовала  и  гнала его  по  этой  дороге*
Думал  он  на  неделю  остановиться  в  Москве, но  страшно  стес­
нилось  его  сердце  при  виде  родного  города, тех улиц и  домов,
между  которыми  он  когда-то  ходил  свободным  и  страстным
юношей,  полным  смелых  замыслов  и  ожиданий.  Он  проехал
прямо  в  гостиницу  и  не  выходил  из  нее  до  тех  пор,  пока  не
настал  час,  в  который  должен  был  отправиться  первый  поезд
в  Петербург.  Угрюмо  и  как-то  робко  выглядывал  он  из  окна
кареты при  переезде с одного конца города  на другой, между тем
как  сердце  тоскливо  ныло  и  чувства  сомнения  и  ропота  тес­
нили  душу.
Теперь  до  Петербурга  оставалось  несколько  станций.  Лос­
ницкий  отвернулся  от  своих   спутников,  рассуждающих  об
удобствах  железной  дороги,  и  смотрел  в  окно.  Мысли  быстро
менялись  в  его  голове  и  постоянно  возвращались  к  одной:
„Как-то она меня встретит? Любит ли  еще? Ну, как разлюбила?^
Семь  месяцев  не виделись.  Много,  может  быть,  перемен  в  ней
в  семь  месяцев  с  ее  воображением  при новых  встречах, новых
впечатлениях.  Можно  ли  рассчитывать  на  постоянство  любви
22-летней  женщины,  страстной  и  энергической,  как  она.  Что,
если  она  полюбила  другого?  Что  тогда?  Ведь она  с  ним уйдет
куда-нибудь;  уйдет,  она  свободная.  Но  кто  же  он?  Чем  он
возьмет  ее сердце? Она  не  легко  его  отдает.  Он  должен  быть
133

очен  умен,  смел,  молод...  А   как  она  умеет  любить!  И  уж  не
колеблется,  когда  полюбит...
Но  вот  последняя  станция,  конец  скоро,  вот  и Пет[ербург].
Сердце его стучит  медленно  и  крепко.  „Еще несколько  часов,
и  я  ее  обниму.  Теперь,  в  эту  минуту,  нельзя  к  ней,  рано,
да  и  отдохнуть
нужно..Вот
  он  уже  в  гостинице,  посреди
комнаты  чемодан  и  дорожный   мешок,  пальто  и  фуражка
брошены  на  диван.  Лосницкий  скорыми  шагами  ходит  по
комнате.  „Нужно  отдохнуть,  непременно  нужно,  голова  болит,
нервы  расстроены".  Лосницкий  ложится  на  диван,  но  ему
не  спится,  мысли  его  в  беспорядке.  „Что  за  шум  в  кори­
доре?  Откуда  этот  пискливый женский  голос, хлопание дверей?
Как  они  рано  встают!  И  зачем?  Кто  такие  соседи?  У  них
слышится  разговор,  детский  крик,  стук  чайной  посуды. Не вы­
пить  ли  и  мне  чаю?  Нет, лучше подождать, теперь не хочется...
Она  верно  изменилась.  Из  писем  видно,  что  стала  еще  серь­
езнее.  Последнее  было  странно.  Она  под  каким-то  особенным
впечатлением  была. Пишет, что думала о прошлом и тосковала...
О  чем  тосковала? О  том  ли,  что  нет  его,  или, что оно  было?..
Опять  беготня  по коридору  и  хлопанье  дверей.  Верно  кто-ни­
будь  уезжает.  Как  однако  нехорошо,  непокойно  в  гостиницах.
И  какой  шум  здесь  на  улицах.  Когда  я  жил  в  Москве  на  Ни­
китской,  было  почти  то  же,  но  в  то  время  было  как-то  неза­
метно.  Засядешь  бывало  за книги и все исчезает перед глазами,
все,  мысль  одна  работает.  И  какие  были  мысли!  Какая  сме­
лость!  Какой  порыв!  Теперь  уж  не  то.  ...А  давно  ли?"  Лос­
ницкий  старается сосредоточить внимание на соседях, у которых
стук чайной посуды  удвоился, но напрасно,— настроение его духа
становится  беспокойней  и  тоскливей.  Он  дает  волю  течению
мыслей.  Знакомая  тоска  овладела  им  с  большей  силой.  Лос­
ницкий  ее не гонит; напротив, он как-то раздраженно, с каким-то
болезненным  наслаждением ею упивается.  Сожаления  прошлого,
боязнь  потерять  то,  что  еще  оставалось,  сознание  какого-то
бессилия  охватили  его  душу.
Время шло, ударило 12.  Лосницкий  все еще лежал на диване,
уставив  глаза в потолок.  Прошел  еще  час,  Лосницкий  наконец
встал  и  начал  одеваться.  Мысль  его  остановилась  исключи­
тельно  на  одном  предмете,  сознание  скорого  осуществления
134
того,  о  чем  до  сих  пор  так  много  мечтал,  вызвало  в  нем
прежнее  нетерпение  и  беспокойство.  Часа в 2 Лосницкий  стоял
у  подъезда  небольшого  дома,  в  одной  из  отдаленных  частей
города, и  с  нетерпением  дергал  звонок. Старая  служанка  отво­
рила дверь и окинула его недоверчивым  и недовольным взглядом.
—   Дома  Анна  Павловна?— спросил  ее  Лос[ницкий].
—   Дома,—  отвечала  она лаконически  и  ввела  его  через  не­
большую  переднюю  в пустынную залу. Лосницкий сел на кресло
подле  круглого стола и тревожно смотрел на затворенную дверь,
ведущую  во  внутренние  комнаты.  Эта  тревога  возрастала  с
каждым  мгновением.  Но  [это]  не  было  волнение  юноши,  в  ко­
тором  ярко  отпечатывается  переход  от  надежд  к  сомнению,
которого  страдания  так  живы  и  внушают  симпатию;  было
что-то  странное  в  волнении  человека,  испытанного  трудом
и  страданием;  у  него  и  радость  выражалась как-то болезненно,
сомнение  и  горе  не  вызывало  в  нем  бурной  печали,  но  сказы­
валось  глухим  и  мрачным  страданием.
Минут  10  прошло,  пока  Лосницкий  сидел  так  в  совершен­
ной  тишине.  Страшно  длинны  показались  ему  эти  10  минут,
капли  холодного  пота  выступили  у  него  на  лбу, лицо  приняло
угрюмое,  напряженное  выражение,  которое  как-то  неприятно
видеть.
Но  вот  в  соседней  комнате  послышался  шорох  женского
платья  и  шум  шагов,  дверь  быстро отворилась,  и  молодая кра­
сивая  женщина  вошла  в  комнату.  Лицо  ее  было  очень  бледно,
беспокойство  и  тоска  сказывались на  нем,  смущение и робость
были  в  каждом  движении,  но  в  мягких  и  кротких  чертах  про­
глядывала  несокрушимая  сила  и  страсть;  не  всем  видимая,  но
глубокая  печать  того  рокового фанатизма,  которым отличаются
лица  мадонн  и  христианских  мучениц,  лежала  на  этом  лице.
Все  сомнения  и  предположения,  все  исчезло  на  минуту  в душе
Лосницкого  перед  чувством  радости  при  виде  ее.
Он  подошел  к  ней  и  протянул  ей  руки.  Увлеченная  чув­
ством  признательности  и  радости,  она  подала  было  свои,  но
вдруг  выдернула  и  закрыла  ими  лицо.
—   Анна,  что  ты?— воскликнул  он,  пораженный  таким  дви­
жением.
—   Зачем  ты  приехал,—  проговорила  она  с  тоской.
135
—   Как  зачем!  Что  ты  говоришь?
Он  смотрел  на  нее  во все глаза и старался уразуметь
смысл
ее  слов,  между  тем  как  сознание  этого  смысла  ее  слов  уже
сказывалось  в  его  сердце  нестерпимой  болью.  Она  взяла  его
за  руку  и  подвела  к  дивану,  на  который  оба  они  сели  рядом.
Несколько  времени  они  молчали.
—   Разве  ты  не  получил  моего  письма,  того,  где  я  писала,
чтоб  ты  не  приезжал?— начала  она,  не  смотря  на  него,  но
крепко  держа  его  руку.
—   Не  приезжал?..  Отчего?
—   Оттого,  что  поздно,—  проговорила  она  отрывисто.
—   Поздно!— повторил Лосницкий машинально,  и  у  него  по­
темнело  в  глазах,  несколько  времени  он  не  говорил  ни  слова.^
—   Анна,— начал он после долгого и тяжелого молчания,— мне
нужно  все  знать,  говори  все,  если  не  хочешь  меня  убить.
Да,  да,  ты  прав,—  сказала  она,  пораженная  его печалью
и  каким-то  внутренним  недоумением,—  нужно  обо всем с тобой
говорить  и  как  можно  скорей,  только  не  здесь,  тут  моя  тетка
может  войти.  Поедем  к  тебе,  где  ты  остановился.
И, не ожидая его ответа, она вышла  и  через несколько минут
возвратилась в  шляпке и  мантилье.  Они вышли  из дома. Карета,,
в  которой  приехал  Лосницкий,  стояла  у  подъезда,  они  сели
в  нее  и  отправились.  Дорога  была  довольно  длинная  и  шла
по  большим  улицам.  Лосницкий  и  Анна  все  время  молчали.
Молодая  женщина  неподвижно  смотрела  в окно и не  выпускала
его  руки,  лицо  ее  было  бледно,  но  спокойно  и  серьезно.  При­
слонясь  к  углу  кареты,  Лосницкий,  сидел  как убитый,  но  вре­
менами  он  вздрагивал и судорожно  жал руку Анны. Так прошло
с  полчаса,  наконец  приехали.  Лосницкий  вышел  из  кареты,
взял  под  руку  свою  спутницу  и  повел  ее  через  подъезд  гости­
ницы.  Встретившийся  им  в  коридоре  слуга  осклабился  было
при  виде  хорошенькой  женщины,  но,  взглянув  на  их  лица,
поспешно  свернул  с  дороги  и  юркнул  в  свою  конуру. Лосниц­
кий  и  Анна  вошли  в  номер.  Анна  хотела  что-то  говорить,  но
Лосницкий  прервал  ее.
—   Я тебя потерял!— воскликнул он и, упав к ее ногам, громко
зарыдал.
136
Молодая  женщина  кротко  и  грустно  его  ус»іокаивала,  но
долго  его  болезненные  рыдания  сокрушали  ее  тихие  речи,
надрывая  сердце  обоих.
-Н у ,
  рассказывай  теперь,—  говорил он после первых  при­
падков  печали,  сидя  с  ней  рядом  на  диване  и  с  выражением
бесконечной, почти  отеческой  нежности  смотря на ее печальное
и  строгое  лицо.
—   Что  рассказывать,—  проговорила  она тихо,—  люблю дру­
гого,  вот  и  все.— Он  судорожно  рассмеялся.
—   А   я-то  какой  глупец, представь  себе, мой  ангел, спешил-
то  как,  думал  здесь  с тобой святки провести, веселиться,—  пра­
во.  Вот  ведь судьба-то.—  Он  снова засмеялся,  но  через  минуту
сознание  горя  возвратилось  во  всей  силе. Лосницкий  вздохнул
и  опустил  руку  Анны.
—   Давно?— спросил  он  после  короткого  молчания.
—   Недавно...  неожиданно,  мы  знакомы  с самого  моего при­
езда,  но  я  не  думала...  Я  все  тебя  ждала,—  проговорила  она
живо,  к  нему  обернувшись,  и на  лице  ее  мелькнуло выражение
грустной  иронии.—  Только  с  тех  пор,  как  он  сказал,  что  меня
любит,  я  потеряла  голову.
—   Кто  он?  Ты  об  нем  все  писала  мне?
—   Мой  учитель  пения.
—   Этот  итальянец?
—   Да.
—   Что  ж  он— молод,  умен, красив?
—   Зачем  об  этом  спрашивать?— сказала молодая женщина,,
и  щеки  ее  вспыхнули.
—   Отчего  ж,—  сказал  он  улыбаясь.  Несколько  мгновений
прошло  в  молчании.  Лосницкий  рассматривал Анну  с  каким-то
наивным,  почти  ребяческим  любопытством,  отыскивая  в  ней
следы прошлого. Она все та же, даже прическа и платье прежние,,
нового  он  заметил  только  кольцо  на  руке  и  невольно обратил
внимание.  „Это он подарил"—  подумал  Лосницкий, и не спраши­
вал,  а  только  взглянул  на  нее.  Она  поняла  его  мысль  и  по­
краснела.
—   Ты  очень  любишь  его,  Анна?— спросил  он.
—   Да,—  проговорила  она  задумчиво.
137
—   я   поеду  в  деревню  к  дяде,—  сказала  Анна,  заливаясь
слезами.
—   О,  Анна,  зачем  ты  так  несчастлива!
Они  еще  несколько  времени  сидели  вдвоем  и  разговари­
вали  о  посторонних  предметах.  Анна  рассказывала  ему  о  пе­
тербургской  жизни, о людях,  с  которыми  встречалась,  расспра­
шивала  его о прежних  знакомых,  слушала с большим интересом,
хотя  он  не  вдавался  в  подробности;  ее  собственные  мнения
были  несколько  резки,  она  не  отличалась  умеренностью  ни
в  похвале,  ни  в  осуждении.
—   Ты  все  такая  же,—  говорил  Лосницкий,  слушая
ее.— 
Трудно  тебе  будет  жить  с  людьми,  ты  слишком  увлекаешься,
слишком  доверчива.  Много  будешь  ты  страдать,  Анна!
—   Пускай,—  сказала  она,—  пусть  буду  ошибаться, а верить
взе-таки  не  перестану.  Есть  же  где-нибудь  хорошие  и  доб­
рые  люди.
—   Все  добрые,  Анна!  Разве  ты  видела  злых  людей?  Да
что  в  этой  доброте?
Анна  подняла  голову  и  смотрела  на  него  удивленными,
почти  испуганными  глазами,  потом  задумалась  и  все  осталь­
ное  время  молчала.
Когда  она  ушла,  Лосницкий,  оставшись  один,  бросился  на
диван  и  пролежал  весь  вечер,  как  убитый.  Мысль  его,  долго
блуждая  по  бесконечному  пустому  пространству,  которое  ему
представляло  будущее,  наконец  в  нем потерялась.  Черная  ночь
расстилалась  перед  его  глазами  и  захватила  собой  все.  Лос­
ницкий  не  старался  освободиться  от  забытья;  напротив,  ему
хотелось,  чтоб  оно  продолжалось как можно  дольше,  чтоб  рас­
свет  не  пробрался  и  не  поразил  его  видом  этой  пустыни.
На  другой  день  Лосницкий  не  выходил  из  дома,  ожидая
Анну,  которая  обещала  притти  утром  и  не  пришла.  На  сле­
дующее  утро  он  получил  от  нее  записку,  где  она  приглашала
его  к  себе  и  писала,  что  немного  нездорова.  Лосницкий  тот­
час  к  ней  отправился.  Анна  приняла  его  в  своей  комнате.
Молодая  женщина  была  немного  бледна  и  взволнована,  но
казалась  совершенно  здоровой.  На  вопрос  Лосницкого  о  здо-
ровьи  она  отвечала  небрежно  и  спешила  заговорить  о  другом.
139
Но  Лосницкий  говорил  о  постороннем неохотно  и  даже  как-то
раздражительно.
—   Ты  мне говори о себе,— сказал он,—  недолго нам придется
видеться.
—   Как,  ты  уже  едешь?
—   Что  ж  мне  здесь  делать?  Я  ведь  для  тебя  только  ехал^
Молодая  женщина  невольно  вздохнула.
—   Ты  будешь  писать  мне,  Анна,  попрежнему,  не  так  ли?
Мы  ведь  друзья?
—   О  да,  сказала  она, протягивая  ему руку.— Что ж  ты  так
мрачен?— спросила  она,— ты сердишься  на меня? Я  ни  в чем  не
виновата.
—   Знаю,  все  знаю,  да  не  в  этом  дело.  Больно  мне,  Анна,,
не  могу  я  легко  покончить  с  чувством.  Я  не  молодой  чело­
век,  в  мои  годы  привязанностями  не  шутят.  Ты  много  для
меня  значила.  Твоя  любовь  сошла  на  меня,  как  божий  дар,
нежданно,  негаданно,  после  усталости  и отчаяния. Эта молодая
жизнь  подле  меня  обещала  так  много  и  так  много  уже  дала,
она  воскресила  во  мне  веру и  остаток прежних  сил.
„Хорошо  ты  этим  воспользовался^^— подумала  Анна,  но
не  сказала  ни  слова.
Он  продолжал:
—   У  меня  ничего  не  оставалось  от  моей  прежней  бурной
жизни и в  тебе  я  все  нашел.  Я  видел  твою  глубокую  предан--
ность  и  не  думал  ее  пережить,  я  в  нее  свято,  непреложно
верил,   я  не  думал,  что  каких-нибудь  полгода  разлуки — 
и  все  пройдет...  Впрочем  я  сам  виноват,—  продолжал  он
после короткого  раздумья,— я слишком увлекся, забылся, теперь
для  меня  все  ясно:  ты  никогда  меня  не  любила.  Не  смотри
на  меня  так  строго,  Анна,  я  правду  говорю.  Я  видел  твои
страдания,  твои  порывы,  но  ты  не  меня  любила,  а  кого-то
другого  во  мне.  Я  ведь  тогда  еще  говорил,  что  тебя  не  стою..
Тебе  пришла  пора  полюбить,  около  никого  не  было,  я  слу­
чайно  подвернулся,  и  ты  поверила,  что  это то, что тебе  нужно.
Я  не  мог  понять  этого  во-время,  я  был  слишком  ослеплен,
слишком  счастлив...  Что  ж, —  продолжал  он  после  некоторой
задумчивости  и  как  бы  говоря  сам с
собой,я
  все-таки  в вы*
игрыше:  у  меня  год  счастья  был  и  какого  счастья!
140
—   у   меня есть к тебе  одна  просьба,  Анна,— начал он после
долгого  раздумья.— Вот  видишь,  друг  мой,  моя  жизнь  кончена,
плохо  она  была  поставлена,  не  умел  я  с  собой  сладить,  но
теперь  рассуждать  поздно,  не  к  чему,  больше  ждать  нечего.
Ты  знаешь,  Анна,  что  кроме  тебя  у  меня  нет никого  на свете.
Я  хочу  тебе  отдать  остаток  моей  жизни.  Послушай,  может-
быть,  когда-нибудь  я  могу  тебе  служить  хоть  чем-нибудь,
мало  ли  что  может  быть?  Ты  еще  только  начинаешь  жить;  не
в  счастьи,  но  когда  сомнения  и  горе  нападут,  когда  не  встре­
тишь  ты  подле  себя  ни одного  близкого  человека, придешь  ли
ты  тогда  ко  мне,  как  к  другу,  как  к  брату?..
—   Да,  да,— сказала  молодая женщина  с  увлечением,  в  ко­
тором  сказывалось,  что  она  действительно  считала  его другом
и,  может  быть,  единственным.  Это  тронуло  Лосницкого. Долго
смотрел  он  на  эту  прекрасную  женщину, пораженную  печалью,
но  в  то  же  время  полную  какой-то  веры  в  будущее,  во  все,
что  ей  казалось  прекрасным, справедливым,  и  глубокая  грусть
овладела  его  серцем,
—   У  тебя  есть  что-нибудь,— сказал  он  после  долгого  мол­
чания,— какое-нибудь  горе  или  недоумение.
—   Ничего,— сказала  она  тихо  и  не  смотря на  него.
Он  посмотрел  на  нее  пристально.
—   Ты  видела  его  вчера?
—   Нет.
—   Отчего?
Она  молчала  и  боролась  с  своим  волнением.
—   Его  нет...  Он  уехал,— сказала  она  наконец  с отчаянием,
и  слезы  вдруг  хлынули  ручьем  из  ее  глаз.
—   Как!  Уехал! Не простясь?
Анна  быстро   подняла  голову  при  этих   восклицаниях,
слезы  остановились  на  ее  глазах.  Она  спокойно  и  холодно
смотрела  на  Лосницкого.
—   О  чем  же  плакать?— сказал  Лосницкий сухо, задетый  ее
гордым  движением.— Он  верно  возвратится.
—   О,  конечно,— сказала  она  с  жаром.— Я  только  не  могу
понять,  что  у  него  за  дела  такие?  Он  так  спешил,  едва  не­
сколько  слов  написал,  из  которых  ничего  не  разберешь.
—   Мало  ли  какие  дела  могут  быть  у  мужчины.
141
Лосницкий  встал  и  заходил  по  комнате,  он,  видимо,  был
встревожен.
Странно  мне  это, Анна,— заговорил  он,  наконец, остано-
вясь  перед  ней,— очень  странно.  В  такое  короткое  время,  как
ты  говоришь...  И  вдруг  уехал  внезапно  и  неизвестно  куда,  на
несколько  времени.
—   Он  очень  молод,— сказала  она,— притом он не знает,  как
я  его  люблю.
Лосницкий  вздохнул и снова  заходил по  комнате.
—   Прощай,  Анна!— сказал он  вдруг,  остановясь  перед ней.
—   Как,  ты  уже  уходишь?
—   Да,   пора...   Дело   есть;   нужно   письма   кое-какие
писать.
—   Ну  прощай.  Завтра  придешь?
—   Да.
Они   расстались.   Лосницкий   возвратился   к   себе.  Не­
стерпимо  скучна  и  гадка  показалась  ему  его  комната.  Не  бу­
дучи  в  состоянии  приняться  ни  за  какое  дело, ни остановиться
на  какой  бы  то  ни  было  мысли,  он  ходил  по  ней  взад  и  впе­
ред,  потом  взял  шляпу,  вышел  из  дому  и  долго  бродил  по
улицам  города  без  всякой  цели,  нигде  не  останавливаясь,  ни
во  что  не  всматриваясь.  К  вечеру,  усталый  и  расстроенный,
возвратился  он  домой,  лег  на  диван  и  пролежал  весь  вечер,
уставив  глаза  в  потолок  и  по  временам  тяжело  вздыхая.
На  следующий  день  Лосницкий  не  хотел  ехать  к  Анне,
но  не  удержался  и  после  обеда  заехал.  Он застал  ее  дома  и
одну.  Она  была  грустней обыкновенного, но  старалась казаться
спокойной.  Лосницкий  следил  за  ней,  и  ему  стало  жаль  ее.
Впервые  он  испытывал  к  ней это  чувство,  и ему было  досадно.
Чтобы  как-нибудь  рассеять  Анну,  Лосницкий  предложил  ей
ехать  в  оперу.  Она  тотчас  согласилась.  Музыка  произвела  на
Анну  большое  впечатление,   молодая   женщина   оживилась
и  напомнила  себя  Лосницкому  такою,  какой  он  знал  ее  до
того,  и  он  снова  чувствовал  себя  побежденным  и  преклонялся
перед  нею.
Прошло  несколько  дней.
Однажды  утром  Лосницкий  только  что  проснулся  и  лежал
еще  в  постели,  как  кто-то  постучался  к  нему.
142


—   Кто  там?— крикнул  он,  не  вставая.
—   Я,—  ответил  тихий  голос.
Сердце  Лосницкого  замерло.
—   Анна!— вскрикнул  он,  не  веря  собственным  ушам.
—   Да...  отворяйте  скорей.
Лосницкий  быстро  вскочил  с  постели,   наскоро   оделся
и  открыл  дверь.  Анна  вошла  в  комнату.  Она  откинула  вуаль,
и  Лосницкий  вздрогнул  при  взгляде  на  ее  лицо.  Оно  было
смертельно  бледно  и  строго,  губы  крепко  сжаты,  глаза  смо-
трели  прямо,  но  с  выражением  ужаса  и  помешательства.
—   Что  с  тобой,  Анна?  воскликнул  Лос[ницкий].
—   Ничего,— отвечала она медленно и слегка прерывающимся
голосом.— Мне нужно  говорить с тобой,  нужно,  чтоб  ты  ко мне
пришел  для  этого,  мне   нельзя  оставаться.  Прощай.  При­
ходи  же.
—   Приду,  приду.
Она  повернулась  и  вышла  из  комнаты.  Это  неожиданное
явление  поразило  Лосницкого.  Несколько  времени  он  стоял,
как  вкопанный,  силясь  объяснить  его,  наконец,  бросился  оде­
ваться.  Руки  и  ноги  его  дрожали  и  сердце  сильно  билось,
когда  он  выходил  из  дрожек  перед  домом,  где  жила  Анна; он
предчувствовал  что-то  недоброе,  но  в  доме  было  покойно
и  тихо  попрежнему.  Он  не  долго  ждал  Анны.  Она  вошла
совсем  одетая,  хотя  было  еще  очень  рано, и  казалась  спокой­
ною,  даже  веселою.
—   Я  не  ожидала,  что  ты  придешь  так  скоро,— начала  она.
—   Я  поторопился,  потому  что,  признаюсь  тебе,  ты  меня
испугала.  Я  рад,  что  нашел  тебя  спокойною...  Впрочем,  кто
тебя  разберет,— прибавил  он,— ты  всегда  такая.
—   Я  только  что  завтракала, —  сказала  она,  чувствуя,  что
спокойствие  ее  начинает  ее  покидать  и желая удержать  его.— 
Не  хочешь  ли,  я  принесу  тебе  чаю?
—   Нет,  пожалуйста,  не  беспокойся.
—   Как  знаешь.
Она встала и заходила по комнате.  Мускулы  ее  лица  начали
как-то  подергиваться,  яркий  румянец  заиграл  на  ее  щеках.
—   Я  хочу  с  тобой  говорить,— сказала  она  и  остановилась
перед  ним,  потупясь;  ее  брови  двинулись,  и  лицо  сильнее
143
и  чаще  начало  подергиваться,  она  повернулась  и снова  начала
ходить  по комнате.  Мало-по-малу  она  начала  успокаиваться,
снова  подошла  к  нему  и  села  против  него.
—   Со  мной произошла  страшная история,— начала  она  мед­
ленно,  почти  торжественно...  Я  хочу,  чтоб  ты  мне  объяснил,
что  это  такое.  Я  расскажу  тебе  все.  Ты  знаешь  меня,  я  хочу,
чтоб  ты  меня  судил.  Ты  помнишь,  когда мы встретились в пер­
вый  раз  в  этой  глуши,  куда  ты  был  заброшен  не  по  своей
воле  и  где  я  пропадала  с  нелюбимым  мужем  среди  антипа­
тичных  мне  людей.  Наше  положение,  мысли  нас  сблизили, мы
пробудили  сознание  друг  в  друге  и,  очнувшись,  испугались
своего  положения  и  бросились  в  объятия  друг  другу,  боясь
потеряться.  Но  не  одно  отчаяние  воодушевляло  меня,  когда
я  тебе  отдавалась,  ты  недаром  мне  говорил  о  своем  обнов­
лении.  Я  думала  найти  в  ней    спасение,  цель,  прибежище
и  ничего  не  нашла,  кроме  стыда  и  горя...
Тут  она  остановилась,  не  в  силах  далее  продолжать  от
наплыва грустных  воспоминаний,  и  закрыла  руками  лицо.  Же­
стокая  горечь  ее  слов  глубоко  уязвила  Лосницкого.  Он  мол­
чал  и  только  смотрел  на  нее  пристально.  Она  продолжала:
—   Условия, при которых  сложились наши  отношения  волею
обстоятельств, были мне невыносимы по своей двусмысленности,
но  отказаться от  тебя  я  не  могла.  Я  все
чего-то
  надеялась;
когда  же сердце мое было возмущено и ум встревожен, когда са­
мое здоровье  разрушалось,  я  решилась  уехать.  Я  думала,  что
новая жизнь, новые  лица  рассеют  мою тоску, но  и здесь я нашла
все не так, как думала. Я была одинока,  когда встретилась  с н и м.
Это  живое  лицо  было  так  ново  для  меня  и  так  полно  инте­
реса  после  общих  приемов  и фраз  людей, которых  я встречала
до  того  времени.  Он  не  поразил  меня  ни  умом,  ни  знаниями,
но  все,  что  он  делал  и  говорил,  было  его;  в  нем  было  все,
чего  я  не  видала  до  тех пор  в  других:  страсть,  смелость,  про­
стота.  Он  часто  у  меня  бывал  и  когда  увидел,  что  общество
его  мне  нравится,  стал  бывать  еще  чаще;  мы  вместе  читали,
прогуливались,  ездили  в театр. Мне  было  хорошо  с ним, легко
1)   Очевидно,  в  любви.
144
А[нна]  не  принадлежала  к  числу  тех  счастливых  существ^
в  сердце  которых  сильно  отражается  радость  и  горе,  но  про­
ходят  не  оставляя  следа.  Нет,  что  раз  в  него  попадало,  то
клало  неизгладимую  печать.  Так  и  теперь:  черная  дума  легла
на  него  и  жгла  его  медленно,  но  верно.
Прошло  шесть  месяцев.   В  бедной  деревушке  Франции
в  соседстве  какого-то...    в  светлой  чистой  комнате  малень­
кого  домика,  потонувшего  в  зелени  и цветах, на диване лежала
молодая  женщина.  По  лицу  этой  женщины,  освещенному  не­
верным  блеском  догорающего  солнца,  по  ее  позе, трудно  было
различить:  спала  ли  она,  умерла,  или  просто  задумалась.  Ее
ресницы  были  опущены,  руки  плотно  лежали  на  груди,  черные
волосы  длинными и  спутанными  прядями  лежали  на  подушке^
И  странно  было  выражение  ее  лица;  это  выражение  того  спо­
койствия,  которое  добывается  долгим  страданием;  в  нем  было
что-то бесконечное: покорность ли судьбе, уверенность ли  в близ­
кое  желанное  будущее^)  или  последний  покой.  Мол[одая]  жен-
[щина]  сделала  движение  и  открыла  глаза;  тихим  взглядом
окинула  она  комнату  и  снова  закрыла  их  с  выражением  тоски
и  боли.  За  дверями  послышался  легкий  шум, высокий бледный
худой  мужчина  вошел  в  комнату  и  остановился  у  дверей.  Она
слегка  приподнялась  и,  облокотясь  на  изголовье,  смотрела  на
него  кротким  задумчивым  взглядом.
—   Отдохнула?—  спросил  он.
—   Да— отвечала она машинально, с тем же задумчивым выра­
жением,  смотря  через  открытую  дверь  балкона  в  сад,  где
дегкий  ветер,   качая   красивыми   гирляндами  виноградника,
соединяющего  оливковые  деревья,  разносил  кругом  благоуха­
ние  южной  весны и, разливая  сладость  и негу,  убаюкивал душу,,
заставляя  ее  на  время  забыть  зло  и  горе  жизни.  Л[осницкий]
подошел  к  Анне  и  сел на стул  подле ее  дивана ^). И между тем
1)  Исправлено  вместо:  „Небольшом  городе  на  юге  Германии.
-)  Так  в  подлиннике.
3)
Здесь  была попытка внести  такой  декоративный  момент:  „Он смотрел
то  на  небо,  загорающееся  звездами,  то  на  ее  прекрасное  лицо“;  соответ
ственно  этому, намечалось  в  следующей  фразе  вместо:  „он  смотрел  на ее
прекрасное  лицо"—„она смотрела  в  сад'*.  Исправление  не  окончено.
146
как  в  голове  ее  складывался  и  развивался  вопрос,  какое  про­
клятие  лежит  на  людях,  что  они  не  могут  пользоваться  всеми
дарами  земли,  он  смотрел  на  ее  прекрасное  лицо  и  думал
о  другом.  Лосницкий  не  сводил  глаз  с  этого  лица, и  мало-по­
малу  другое  чувство,  чувство тайной  надежды  и радости, слад­
кой  до  боли,  чувство,  в  котором  он  не смел признаться самому
себе,  волновало  его  душу.  Между  мыслями  и  желаниями  ее
развлечь  и  успокоить,  мыслями,  которые  до сих пор одни руко­
водили  им  все  время,  пока  он  убеждал  ее  уехать  и  провожал
в  путешествии,  являлась  одна  и  против  его  воли  господство­
вала  над  всеми  другими,— эта  мысль  была: она  здесь,  со  мной>
теперь  от  меня  зависит  ее  к  себе  воротить.
—   О  чем  ты  думаешь?— спросил  он  ее, чтобы только  отвя­
заться  от  этой  докучливой  мысли.
—   О  чем?— повторила  она  машинально,  все  еще  смотря
в  двери  балкона,  и  после  короткой  задумчивости  отвечала: — 
Я  вспоминаю,  как  первый  раз  в’езжала  в  Петер[бург],  какие
надежды  были  у  меня  тогда,  и  что  с  ними  стало. Я  сравниваю
чувства,  с  которыми  в’езжала  в Петер[бург],  с  теми,  при  кото­
рых  его  оставляла...  Ах, как  тяжело  мне  было оставить Пет[ер-
бург],  как  тяжело!  я  как  будто  в  нем  покидала  дорогие
могилы.
—   Зачем так думать?— с жаром заговорил Лосницкий,— у тебя
молодость  впереди,  воплощение  любимой  идеи;  разве  это
шутка.
Она  сделала  движение  головой,  не  ответила  и  снова  при­
стально  стала  смотреть  в  двери  балкона.
Воплощение  любимой  идеи!  Эта  мысль  неопределенно  про­
неслась  в  голове  Анны,  задевая  все  струны  ее  чуткого  орга­
низма,  и  произвела  в  нем  странное  движение;  но  это движение
мало  по-малу  успокоилось  и  пришло  к  одному  более  ясному
сознанию:  итак,  я  опять  свободна!  Нет  более  рабской  тревоги
ожиданий  и  страха,  не  за  что  бояться,  нечего  терять.  Мечта
о  счастье —  бред  праздной  фантазии,  жалкое  убежище  трусов
и  молодушных —  рассеялась,  и  действительность,  голая  дей­
ствительность, стоит одна, сухая, голодная. Будущность открыта.
Выбирай  дорогу.
10
^
147
Долго  оставалась  Анна  под  влиянием  этих дум,  не обращая
внимания  на  Лосницкого,  точно  не  замечая  его  присутствия.
В  нем  вспыхнула  досада.  Он, не владея собой, быстро встал
и  пошел  из  комнаты.
—   Куда ты?— спросила Анна,— приподняв голову  с подушки.
—   Я?...— проговорил он,  стараясь  скрыть  волновавшие  его
чувства,—  я  думал,  что,  может  быть,   тебе  мешаю.  Тебе,
может,  хочется  быть  одной.
—   Нет,  мне  лучше  с  тобой,— сказала она  просто и не  заме­
чая,— что  в нем  происходило.
Он  быстро  повернулся  при  этих  словах,  но  вдруг  остано­
вился  и  медленно  подошел  к стулу, стоявшему довольно далеко
от  нее.  Она  его попросила  сесть  ближе. Анна начала говорить,
какой  эгоисткой  вела  она  себя  до  сих  пор,  во  все  время  их
4-месячного  путешествия  занималась  одной  собой  и  даже  как
будто  не  замечала  внимания  его  к себе.  Она спешила  его  уве­
рить,  что  знает  и  ценит  все,  что  он  для  нее  сделал  и  что  он
сделал  для  нее  гораздо  более,  чем  ему  самому  кажется;  она
говорила,  что  этот  отъезд и  присутствие  близкого  человека»
поддерживающего ее сильным словом, которое  всегда имело  над
нею  власть,  спасли  ее  от  ужасного  отчаяния.  Она  прибавила,
что  давно  ей  хотелось  все  это  ему  высказать,  но  как-то  не
выговаривалось.
Я  не  смела  тебе  говорить  этого,—  сказала   она,  потому
что  прежде  была  часто  несправедлива   к  тебе.   Я  как  то
тебе  сказала  перед  нашим   от'ездом  из  П[етербурга],  что
любовь  твоя  ничего  мне  не  принесла,  кроме  страдания.  Это
было  несправедливо  сказано.  Я  была  счастлива!—  сказала  она
с  грустным  волнением.
Эта теплая речь— самый ее взволнованный  голос, который  не
переставал  быть  тихим, иногда  по временам  поднимался  и зву­
чал  торжественно  и  пророчески,  в  то  время  когда  она лежала,
сложив  на  груди  руки  и  опустив  ресницы,  то  опускался, выра­
жая  глубокую  и  решительную  покорность  тому,  чего  нельзя
изменить,— наполнили  его  сердце восторгом  и  обожанием.  Она
давно  перестала  говорить  и  лежала  в  той же позе с закрытыми
глазами,  а  он  все  еще  смотрел  на  ее  взволнованное  добрым
148
чувством  лицо, под влиянием  чувств,  внушенных ее словами,  не
имея  сил  ни  выразить  их,  ни  от  них  освободиться.
—   Умеешь  ты  хорошие  слова  говорить,  Анна,— сказал  он
наконец,  Анна  ничего  не  сказала  и  впала  в  прежнее  раздумье,
тогда  как  он  думал  только  о  ней.  Самое  молчание  ее,  самую
задумчивость  он  объяснил  в  свою  пользу, как  выражение того,
чего  она  не  договорила  словами.  Она  сделала  какое-то движе­
ние  головой,  повернула  ее  к  свету,  он  вскочил  со стула и  бро­
сился  вперед,  но  вдруг  остановился,  смущенный  и  нереши­
тельный.
—   Что  ты?— спросила  она  спокойно  и  смотря  в  потолок.
—   Я  хотел  подвинуть  стол,  он  не  у  места,—  пробормо­
тал  он  ^).
—   Так  переставь.
—   Нет,  не  нужно —  сказал  он  после,  возвращаясь на  преж­
нее  место.
Она  промолчала.
—   Ты  не  знаешь, что  со мной  сейчас было,— начал он через
минуту  и  взволнованным  голосом.
—   Что?  спросила  она  тревожно,  приподняв  голову и устре­
мив  на  него  испуганные  глаза.
—   Ты  не  рассердишься?
—   Что  такое?
—   Я  только  что  хотел  подойти  и  целовать  твою  ногу,  но
задел  за  этот  ковер  и  опомнился.
Краска  стыдливости  подступила  к  благородному,  целомуд­
ренному  челу  Анны  и  придала  ее  лицу чисто девическое  выра­
жение.
—   Зачем  это?—  проговорила  она  с  мольбой  в голосе  и  ин­
стинктивно задернула  полой длинной  пестрой  блузы конец своей
узкой  туфли.
—   Ты  должна  меня  извинить,  Анна,—  сказал  смущенный
Л[осницкий].
—   О  да!  только  не  говори  более  об  этом.
1)  Здесь  первоначально  было,  как  в
Дневнике:
  „Закрыть  окно"
потом: „поправить лампу" и, наконец, последнее; соответственно менялась даль*
ше
и
ее  реплика:  1)  ..закрой",  2)  ..поправь"  и  3)  ..переставь’^
149
Но  такое  великодушие  не  очень  польстило Лосниц  [кому].
Он  завел  вскоре  разговор,  самый  обыденный,  но  что-то  не
вязалось;  взгляды  Лосницкого останавливались  на Анне с боль­
шим  упорством  и  страстью,  он  забывал,  о  чем  говорил.  Анна
это  заметила  и  оно  ее  встревожило. Анна встала с постели, по­
дошла  к своему  письменному столу, быстро позвонила  и сказала
слуге,  чтоб  подал  огня,  и  села  у  открытого  окна^).
—   Ты  скоро  уйдешь  к  себе?— спросила  она  его.
—   А   что?
Так...  Я  спать  хочу.
—   Так  рано?
—   Да,  я  как-то  устала.
Лосницкий  молча  подошел  к  ней,  поцеловал  обе  ее  руки
и  решительно  вышел ^).  Анна  заперла  за  ним  дверь  и  не  раз­
деваясь  бросилась в постель.  Долго она  лежала, думая невольно
о  своем  положении  и  волнуясь  какими-то  неприятными  чув­
ствами,  так  и  уснула  с  ними  не  раздеваясь,  не  погасив  даже
лампы.
На  следующий  день  Анна  встала  очень  поздно.  Лосницкий
долго  ждал  ее  в  соседней  комнате,  которая, разделяя  две  их
комнаты,  служила им залой  и столовой. Завтрак  давно  стоял  на
столе,  но  Лосницкий не  думал  за  него  браться.  Он  ходил взад
и  вперед  по  комнате,  по  временам  останавливаясь  и  прислу­
шиваясь  к  движению  в  комнате  Анны  или  просто  смотря  в
окно. Наконец А[нна] показалась. Она была спокойна, как всегда,
и  грустно  величава.  Они  сели  завтракать,  но  ему  показалось
в  ее  позе  что-то  особенно  гордое  и  насмешливое.  Он  встре­
тил  ее  как-то  смущенно.  Они  сели  завтракать.  В  обращении
Лос[ницкого]  с  Анной  все это утро  все  проглядывала  какая-то
неровность,  он  не  мог  как-то  попасть  в  колею,  но  простота  и
1) Здесь  справа такая  приписка:  „между  тем  настала  ночь  и  покрыла
все  непроницаемой  чернотой,  но лунный  свет  пробирался  в  высокие  окна,
яркими  полосами  прорезывал  темноту  и  как-то  странно  фантастически  ме­
шался  с  нею, наполняя  ее  волшебством  и таинственностью.
2)  Первая редакция, зачеркнутая, была такая: после—„я как-то  устала“,
следовало;  „Но  он  не  тронулся,  пока  через  несколько  минут  она  не  напом­
нила  ему,  чтобы  он  ее  оставил. —Не  хочется  уходить  от тебя—сказал  он  со
вздохом,  однако  встал,  поцеловал  на  прощание  ее  обе  руки...”
150
искренность  Анны,  ее  добрые  доверчивые  слова  навели  его
на  настоящий  путь,  и Лос[ницкий]  хоть  пополам  с грустью, но
с  благородной  решимостью  протянул  ей  руку.
—   Анна,— заговорил он,— вчера я был глуп  и низок,  я  вино­
ват  перед  тобой,  простишь ли ты  меня?  И Анна  радостно при­
няла  это  раскаяние,  обещала  забыть  вчерашнее,  сознаваясь,
как  это  было  тяжело.  Он  уверял,  что  увозил  ее  без  всякого
расчета,  хотя  и  была  у него  какая-то  неопределенная  надежда;
когда  же  вдруг  он  увидел  себя  с  ней  одних  посреди  чужих
мест, незнакомых людей...— его рассудок  помутился. Он  обещал
ей на будущее быть ее другом, защитником, чем только она  сама
захочет,  несмотря  на  то, что страсть  ее к другому  и, вследствие
ее,  сложившиеся между ними новые отношения  сделали  ее вдвое
привлекательнее.
Анна  верила  его  обещанию,  точно  так,  как  он  сам  ему ве­
рил,  и  смело  доверилась  будущему.  Весь   этот  день   они
провели  вместе в  прогулках  и разговорах.  Лосницкий  пустился
в  рассуждения  и  разные  отвлеченности.  Это  настроение  увле­
кало  его  тем  более,  что  оно  видимо  занимало  Анну;  в  таких
рассуждениях  он забывал самого себя.  Но это счастливое распо­
ложение  продолжалось  не  долго,  не  более  одного  только
дня,  затем  скука,  досада  и грусть  попеременно  овладевали  им.
По  мере  того,  как  Анна становилась спокойнее, когда едкое
разрушающее  страдание  ее  сердца  переходило  в тихую  мелан­
холию,  и  она  понемногу  возвращалась  к  прежним  занятиям  и
привычкам, когда  любимые книги  появились у ней на столе,  лю­
бимые  мелодии,  сопровождаемые  ее  голосом,  раздались  в  их
молчаливом  жилище,  выражая  на  разные  вариации  одну  и  ту
же  неизлечимую  скорбь,— он  сделался  мрачен,  раздражителен
или  не выходил  из своей  комнаты  по целым  дням.  Часто, когда
он  сидел  неподвижно  в  углу  или  по  целым  часам молча ходил
по  комнате,  молодая  женщина  украдкой  взглядывала  на  него
из-за  своей  книги,  и  сердце  ее  робко  сжималось.  Она  созна­
вала,  что  вся  его  любовь,  все  старания  и  заботы  остаются
без  возмездия,  и  это  начинало  тяготить  ее.  Однажды,  когда
он  сидел  в  своей  комнате,  облокотись  руками  на  стол  и скло­
нив  голову  с  усталым  и  грустным  выражением  лица, Анна  не­
сколько  раз  проходила  мимо  и  заглядывала  в  отворенную
151
дверь;  он  не  замечал  ее  или  делал вид, что не замечает.  Вдруг
она  вошла,  подошла  к  нему  и  встала  на  колени,  чтоб  прямо
смотреть  ему  в  лицо.
—   Прости  меня,— проговорила  она,  взяв  его   за  руки  и
устремив  на  него  грустный,  проникающий  в  душу  взгляд.  Он
взглянул  на  нее  с  притворной  рассеянностью  и  улыбнулся.
—   Прости  меня— повторила  она  и  продолжала  на него
гл я­
деть
  тем  же  глубоким,  кротко-любящим,  грустно  умоляющим
взглядом,  которым  точно  хотела  излить  всю  душу.— Вот этот
взгляд  мне  знаком,— сказал  Лосницкий  тронуто  и  тихо  гладя
ее  волосы:—  давно  я  его  не  встречал.
—   Отчего ты такой мрачный? Зачем не хочешь быть весел? — 
говорила  она  задумчиво  и  ища  выражения.
—   Полно,  что  ты!  Отчего  не  весел?  Так.
—   Ты  не  хочешь  говорить со мной!  Ты  сердишься.
—   Что  за  вздор!— проговорил  Лосницкйй и невольно вздох­
нул.
—   Скучно мне,— начал  он  серьезно  и  печально,— все  чужое
кругом,  все  постылое.  Я  поехал  с  тем,  чтобы  тебя  занять,
успокоить, развлечь, дать работу  голове,  и  вот  уже  четыре  ме­
сяца,  как  мы  в  разъездах,  и  ты  только  грустишь  и,  кажется^
ничего  больше  знать  не  хочешь.
—   Разве  ты  не  знаешь  меня?  Я  всегда  такая  была.
—   Была,  это  так,  но  теперь,  когда  ты  свободна  итти  куда
хочешь,  делать  что  хочешь.  Скажи,  чего  недостает  тебе?
—   Чего?  Я  все  потеряла.  У  меня  ничего  нет.  Моя  моло­
дость  прошла  без  радости,  я  истощила  себя  в  ежедневной
борьбе  с  людьми  и  обстоятельствами,  мои  силы  не  вынесли,
и  люди  заклеймили  меня  насмешкой  и  презрением, родные от­
вернулись  от  меня.  Куда  я  пойду?  Кому  я  нужна?  Что  начну
делать?
—   Разве  нельзя создать  себе  дело,  заставить любить и ува­
жать  себя?  Нет, это  не  то.  Тут  есть  другая  более основатель­
ная  причина, то,  что меня возмущает и чего я не могу  объяснить
себе.  Скажи  лучше,  что  ты  любишь... —  И  он  пристально  смо-
т-рел  на  нее.
Бледные  щеки  Анны  мгновенно  вспыхнули,  но  через  ми^
нуту  стали  еще  бледнее.
152

—   Ты  молчишь...  Ты  не  хочешь  меня  опровергнуть!...
Анна  в  самом  деле  молчала.
Она  сидела,  погруженная  в  какую-то  думу,  не  то  занятая
мечтой  о  будущем,  не  то  воспоминанием  о  прошлом,  только
мысли  ее  были  далеко,  очень  далеко.
—   Ты  любишь,  значит  ты  надеешься.
—   Мне  нечего  надеяться,—  сказала  она.
—   Ты  рассуждаешь  так  рассудком,  но  у  сердца  своя  ло­
гика.  Он  ждал  возражения,  но  его  не  последовало,  напротив:
Анна  встала  и  пошла  вон,  она  ушла  в  свою  комнату  и  затво­
рила  за  собой  дверь.
Прошло  несколько дней. Был тихий ясный вечер. Лосницкий  и
Анна  шли  по  дороге  в  поле,  не  далеко  от  своего  дома.  Они
прогуливались.  Анна  была  в  спокойном,  созерцательном  на­
строении  духа,  она  все  время  молчала.  Лосницкий  тоже  ка­
зался задумчивым, но он по временам  взглядывал  на лицо  Анны,,
это  чудное  лицо,  которое  было  изображением  ее  души  и  от­
ражало  на  себе  каждое  ее  движение.  В  эту  минуту  Анна  все­
цело  поддалась  влиянию  окружающей  ее  природы.  Перед  ней
стоял  город,  резко  выдавался  он  своим  темно-серым грязнова­
тым  колоритом  на  ярком  фоне  неба;  остроконечные  главы его
церквей  далеко  бежали  вверх  и  незаметно  терялись  в  блестя­
щем  пространстве.  Между ними поднималось  какое-то огромное
полуразрушенное  здание.  Оно  возвышалось  над  всем окружаю­
щим,  как  хищное  тело  обезглавленного  исполина,  выставляя
на  удивление  веков свои  грандиозные атлетические  формы. Ка­
кое-то  кудрявое  растение  украшало  его  сверху, оно покрывало
его  обезображенные  члены  и,  далеко  протягиваясь  гибкими
ползучими  ветвями,  старалось  заключить его  в нежные объятия.
С  другой  стороны  выдавались,  нарядные в своем  снеге, окра­
шенные нежными цветами солнечных лучей, не высоко^) Совены.
Чистый  прозрачный  воздух  юга,  с  доверчивой  любовью  обни­
мая  все  окружающее,  выставлял  его особенно  рельефно;  самых
отдаленных  предметов  он  не  прятал в  таинственном  тумане  от
влюбленного  взора  человека.
Утомленная  наслаждением  этого  зрелища,  Анна  останови­
лась.  Она  села  на  землю  на  краю  возвышения,  круто  проре-
Так  в  подлиннике.
153

занного  дорогой,  и  вся  душа  ее  перешла  во  взоры...  Сердце
ее  наполнилось  чудным  спокойствием.
—   О  чем  ты  задумалась?— спросил ее вдруг  стоящий подле
нее  Лосницкий.
—   Так.
—   А   я  все  смотрел  на  тебя  в  это  время.  У  тебя  бывает
иногда  странное  лицо,  когда  ты  задумываешься,  так и  теперь
оно  так  быстро  и  резко  менялось...  Как  жаль,  что  ты  не  мо­
жешь  видеть  в  эти  минуты  своего  лица!  Ты  ведь  понятия  не
имеешь  о нем.  Оно так хорошо!  Я вспоминаю  теперь  суждения
людей  о  твоей  красоте.  Но  что  эта  красота,  о  которой  они
толкуют,  перед  той,  которую  знаю  я  один.
—   Пожалуйста— не  говори о моем лице,— перебила его Анна.
—   Я  знал,  что  ты  рассердишься,  а  все-таки  сказал.
—   Ну,  довольно,  пойдем,— сказала  А[нна] вставая.
—   Тебе,  кажется,  и  то  неприятно,  что я  любуюсь  тобой; я
тебя  понимаю,— сказал  с  горечью  Лос[ницкий].
—   Вот  выдумал  еще,  перестань!
—   Хорошо.  Пойдем.  Но  куда  итти?
—   Куда хочешь,— сказала А[нна], и Лос[ницкому] послыша­
лась  в  ее  голосе  знакомая  нота:  не  то  грусти,  не  то  апатии
или  того  и  другого  вместе.  Забывая  себя, он с особенной  неж­
ностью  взял  руку  Анны  и  повел молодую женщину домой.  Она
следовала  за  ним  почти  машинально,  но  от  нее  не  скрылось
его  сердечное  движение,  и в  свою  очередь  сердце Анны напол­
нилось  грустной  нежностью.  Воспоминание  первой  любви,  вос­
поминание  молодости  повеяли на нее и перешли в тихую нежную
меланхолию.—  Куда  все  это  прошло?— подумала  она.  И вместо
всякого  ответа  явился  ей  другой вопрос: Неужели все кончено?
И  затем  следовал  целый  ряд  вопросов.
Между  тем  они  дошли  домой.  Анне,  может  быть,  в  первый
раз  хорошо  и  отрадно  показалось  в  ее  комнате,  где  все
приготовлено  и  приноровлено  к  ее  вкусу  и  привычкам  его
заботливостью.  Она  села  на  свое  широкое,  низкое  кресло,
он  поместился  подле.   Ей  стало  привольно   и  уютно,   она
повеселела;  острые  шутки,  смех  и  разговоры  полились  у  ней
рекой,  но  вскоре  она  замолкла.  Лосницкий  старался  поддер­
жать  в  ней  веселое  настроение.  С  этой  ли  целью  или  про-
154
сто  увлекшись  неожиданным  приливом  общей  веселости,  он
стал  ей  рассказывать  разные  анекдоты  и  Случаи  из  собствен­
ной  жизни.  Эти  рассказы,  может  быть,  были  бы  любопытны
для  других,  но  Анна  не  находила  в  них  ничего  остроумного
и  еще  менее  изящного.  Она  слушала  молча  и  серьезно,  но
когда   дело  дошло  до  похождений  Лос[ницкого],  в  послед­
нее  отсутствие  Анны,  с  одной  веселой  дамой   города  Б.,
когда  явились  на  сцену   разные  выходки  легкой  женщины
и  не  менее  легкого  в  отношении  ее  человека,  рассказанные
небрежным  циническим  тоном, —  Анна  не  выдержала  и  про­
сила  его  больше  не  рассказывать.  Ее  поразило  в  нем  это
молодечество, которым  тщеславятся  особенного сорта мужчины,
но  в  нем  она  его  не  ожидала.
Анна мало знала Лосницкого; в ее прежних сношениях с ним
было столько серьезного и отчаянно горького, что оно исключало
обыденную часть характера, которая так важна в интимном кругу.
—   Мне странно твое неудовольствие,— сказал Лосницкий.— 
Впрочем,  в тебе  это  совершенно  женская  черта.  Подобные  от­
ношения  мужчины  к  женщинам,  о  которых  я  тебе  рассказывал
сейчас,  очень  естественны  и  извинительны,  они  даже  необхо­
димы  и  не  только  не  мешают  настоящей высокой любви к дру­
гой  женщине,  но  еще  и  увеличивают  и поддерживают ее.  К со­
жалению,  ни  одна  женщина  не  в  состоянии  этого  понять...
Анна  все  больше  и  больше  удивлялась:  „Я  этого  не  ожи­
дала,  совершенно не ожидала**,  говорила  она.  И  выпрямив свой
стройный,  величавый  стан,  она  заходила  по  комнате.
—   Тебе
ЭЮ
кажется  грязным,—  сказал  Лос[ницкий],—  но
новерь  мне,  что  сердце  мое  способно любить  и  понимать  пре­
красное.
Анна,  разумеется,  ничего  на  это  не  ответила.
Видя  такое  расположение,  Лосн[ицкий]  стал  прощаться  и
как  ни  рано  еще  было,  но  Анна  его  не  удерживала.
Анне  в  короткое  время  пришлось  открыть  не  одну  черту
из  мнений  и  взглядов  Лосницкого,  которые  ей  крайне  не  нра­
вились.  Образ  жизни  их, уединенный  и  однообразный,  лишен­
ный  крупных интересов, где человек мог бы высказаться вполне,
еще  более  способствовал  выражению  мелких  сторон характера
155
и  неприятных  по  этому  поводу  столкновений.  Анна  жестоко
восставала  против  всего,  что  она  считала недостатком или сла­
бостью,  никакой  ум,  никакое  сердце  не  могли  ее заставить  за­
быть  о  них.  Она  относилась  к  ним  тем  более  враждебно,  что
когда-то  этот  человек  ей  казался  совершенством.  В  ее  стро­
гих  суждениях  Лосниц[кий]  видел  только  нападки,  придирки
к  человеку,  который  вдруг  сделался  не  мил  и  к  которому бес­
причинное  охлаждение  она  искала  оправдать  чем-нибудь.  Из­
вестно,  что  при  таком  настроении  обоих  жизнь  их  вместе шла
крайне  плохо.  Исчезли  даже  те  братские  доверчивые  чувства,
на  которые  они  могли  рассчитывать  др^г  перед  другом  как
друзья.  Отношения  их  становились  белее  чем  холодны  и  на­
тянуты.  Они  были  невыносимо  тяжелы  для  обоих.  Лосницкий
видел,  как  трудно  и  опасно  его положение, он видел,  что, оста­
ваясь  при  ней,  он  рискует  потерять  свое  последнее  благо,  ее
уважение,  и  не  мог  ни  на  что  решиться...  Между  тем  жизнь,
которую  они  вели,  отсутствие  всякого  дела,  всякого  круга,
при  взаимном  несогласии,  становилась  ему  невыносимой.  Он
предложил  Анне  ехать  назад  в  Р<^ссию,  забывая,  впрочем,  по­
думать,  насколько  это  для  нее  будет  лучше.  Анна  согласи­
лась  без  противоречия,  без  малейшего  раздумья,  не  спро­
сив  даже, когда  и  как.  Казалось,  ей  было  все  равно,  где  жить
и  как  и  с  кем, репутацией своей она мало дорожила,  так как  не
для  кого  и  не  для  чего  было  ей дорожить  ею.  Но Л[осницкий]
не  торопил  ее  отъездом.  Он  ждал  чего-то.
Между  тем  с  некоторых  пор  с  Анной  произошла  перемена.
Какое-то странное лихорадочное волнение  охватывало  по време­
нам  все  ее  существо.  Она удалялась всякого  общества, уходила
в  дальние  уединенные  места  своих  обыкновенных  прогулок  и
там,  ходя  взад  и  вперед  по  холмам,  что-то  соображала.  Или
она  хваталась  за  книги  и  просиживала  над  ними  дни  и  ночи,,
делала  толстые  тетради  и  торопливо  в  них  писала  или  запи­
сывала,  но  скоро  она  бросала  книги,  как  бы  не  находя  в  них
того,  чего  искала,  и  уже  ничего  больше  не  читала,  и  впадала
в  какое-то  нравственное  оцепенение.  Недавно  появившийся  ру­
мянец  исчез  с  ее  лица,  темная  желтизна  покрыла  ее  прозрач­
ную  кожу,  синеватые  круги  показались  под  глазами,  и  из-за
них  эти  большие  глаза  казались  еще  больше  и  выразительнее
ІЛб
Тихо  и  величаво  бродила  молодая  женщина  по  окрестным
холмам,  задумчиво  смотрела  каждый вечер,  как  догорал  яркий
торжествующий  день,  без  радости  встречала  новый  и  все  ду­
мала,  думала...  Или  она  садилась  на  берегу  небольшой  речки
и  смотрела  на  тихие  однообразные  волны.  Лениво  и  сонно
катились  они  перед  ее  глазами,  гонимые  сверху  какой-то  не­
видимой  силой,  по  временам ударялись  о  берег, быстро  отска­
кивали,  сталкивались,  кружились,  дробились  на мелкие струйки,
потом  складывались  снова  в  прежнюю  форму  и  бежали  опять
с  прежней  безмятежностью,  не  спеша  и  нигде  не  останавли­
ваясь,  с  одинаковым постоянством,  уступая  место  другим  вол­
нам,  следовавшим  за  ними.  Анне,  казалось,  не  наскучивал
один  и  тот  же  вид,  напротив,  она  с  участием  следила  за
постоянной  сменой  ночи  днем  и  дня  ночью,  жизни  и  смерти,
находя  в  них  что-то  общее  с  жизнью.  Книги  утратили  для
нее  прежний  интерес,  они  ничего  не  решали,  а  только  затме­
вали  и  усложняли  бесчисленные  вопросы,  которые  складыва­
лись  в  ее  голове.
Лосницкий  с  беспокойством  следил  за  ней,  он  умолял  ее
советоваться с  докторами, лечиться, но она упорно отказывалась
Л[осницкий]  не  знал  что  делать:  оставаться  или  куда-нибудь
ехать,  но  случившееся  вскоре  обстоятельство  разрешило  его
недоумение.
Однажды  А[нна]  по  обыкновению  ушла  гулять  рано  утром
и  не возвращалась целый  день.  Сначала  Л[осницкий]  не  беспо­
коился,  так  как  она  не  первый  раз  уходила  так  надолго,  но
когда  настал  вечер  и  на  дворе  стемнело,  а  ее  все  не  было,
сердце  его  боязливо  вздрогнуло,  и  он  бросился  из  дома  по
направлению  тех  мест,  куда  чаще  всего  хаживала  А[нка].  Он
стучался  в  хижины,  останавливал  прохожих,  спрашивал  с  воз­
растающим  беспокойством  тех  и  других,  не  видалиль  они  та­
кой-то  дамы.  Более  или  менее  неудовлетворительные  ответы,
которые  ему  давали  крестьяне,  только  усиливали  его  смуще­
ние  и  страх.  Одни  видели  м[олодую]  ж[енщину]  утром  подле
речки,  другие  три  дня  тому  назад:  она  просила  напиться  и
спрашивала,  где  переход  через  речку  и  как  глубока  вода.
Выбившись  из  сил  от  усталости  и  тревоги,  Л[осницкий]
решился  итти  домой, думая может быть  найти ее там. Все спало
157
крепким  сном,  когда  он  пришел  в  город.  Огни  все  погасли.
Л[осницкий]  едва  достучался  в  своей  квартире.  На  вопрос
его,  дома  ли  А[нна],  старый  слуга  посмотрел  на  него  с  недо­
умением,  видно  было,  что он  не знал  или  забыл  об  отсутствии
мол[одой]  ж[енщины].  Чувство  негодования вспыхнуло в сердце
Л[осницкого],  но  скоро  смирилось  и  перешло  в  беспомощную
тоску  и  мрачное  уныние.  Молча  обошел  он  пустые  комнаты
и  сел  у  окна,  не  зная  что  делать,  на  что  решиться.  Предчув­
ствие  беды  овладело  им  в  эту  минуту.  Он  все сидел,  склонив
голову  на  руку  и  ожидая  чего-то,  пока  тяжелый  беспокойный
сон  не  овладел  им,  заставляя  забыть  все,  даже  самое  горе.
Когда  он  проснулся,  солнце  стояло  высоко  и озаряло город
роскошным своим блеском,  сообщая всему  радостный  вид.  Вся­
кий  был  занят обыкновенной  своей деятельностью.  Люди  рабо­
тали,  покупали,  продавали  и толковали, особенно  много  толко“
вали  по  поводу только  что  найденного  в  реке  трупа  мол[одой]
женщины.  Предполагалось,  что  она  упала в воду  при  переходе
через  реку  по  узкому  мостику,  так  как  труп  ее  нашли  подле
этого моста и на самой середине, где вода  быстрее. Должно быть,
у  ней  закружилась  голова,  глядя  на  быстро  текущую  воду,  но
бог,  который  видит  намерения  и  дела  людей, знает лучше.  Мы
же  со  своей  стороны  не  хотим  ни  отрицать,  ни  подтверждать
такого  предположения.
158
ПИСЬМА
ПИСЬМА  ДОСТОЕВСКОГО  К  СУСЛОВОЙ ')
1
.
Вторник
[22/10  августа,  1865
Милая  Поля, во-первых  не  понимаю  как ты доехала. К моей
пресквернейшей  тоске  о  себе  прибавилась  и  тоска  о  тебе.
Ну  что  если  тебе  не  хватило  в  Кельне  и  для  третьего
класса?  В  таком  случае  ты  теперь  в Кельне одна,  и  не знаешь
что  делать!  Это  ужас.  В  Кельне  отель,  извощики, содержание
в  дороге —  если  и  достало  на  проезд,  то  ты  всетаки  была
голодная.  Все  это  стучит  у  меня  в  голове  и  не  дает  спокой­
ствия.
Вот  уж  и  Вторник,  два  часа  пополудни,  а  от  Г— на  ничего
нет,  а  уж  время  бы.  Во  всяком  случае  буду  ждать  до  после-
Зачеркнутые  автором  слова  включены  в  квадратные  скобки:  [  J
2)  Датируем  это  письмо,  как  и  следующие  два,  1865  г.  по  следующим
соображениям.  Во-первых,  письмо  из   Висбадена;  Достоевский  жил  там
в^крайней  нужде  именно  в  этом,  1865  году;  в  1864  г.  он  оставался  весь
год  в  Петербурге. Что  касается  более  ранних  годов:  1862 и 1863,  то  Надежда
Суслова,  которая  упоминается  в  этих  письмах,  как  находящаяся  за  гра­
ницей,—  жила  в  эти  годы  в  Петербурге  (см.  выше  названные биографии  ее;
это  же  видно  и  из  нашего  очерка).  Также  и  Герцен,— о  котором  говорится
в  этих  письмах, что  он  в  Женеве,—  проводил лето  в Женеве  только  в  1865 г.
(см.  „Герцен“ ,  под  ред.  Лемке,  т.  18,  стр.  85  и  дал.).  Наконец,
четверг
  — 
12
август а
  (дата  Д.  на  3-м  письме)  было  в  1865  г.  См.  еще  письма  Досто­
евского  к  Врангелю  из  Висбадера  же, сходные  по своему содержанию с этими
письмами
(Страхов,
  биография...  стр.  160— 165).
Правда,  смущает  нас  несколько  тот  факт,  что  Достоевский  ждет  де­
нег  из  „Библиотеки  для  Чтения^  от Воскобойникова, в  то  время как в 1864 г,
он  с  редактором  „Библиотеки*'  Боборыкиным  резко  разошелся  (см.  письмо
Достоевского  к  Боборыкину,
Страхов,
  стр.  158— 160).  Но, очевидно,  позд­
нее  между  ними  произошло  примирение,  о  чем  свидетельствует  то  согла­
шение,  в  которое  Достоевский   вступил  именно  с  „Библиотекой” ,  когда
„Эпоха”  прекратилась, и  нужно  было  удовлетворить  ее’ подписчиков.
11 Годы (Ілиаостн с Достоеосківг.
161
завтрого  утра,  а  там  и  последнюю  надежду  потеряю.  Во  вся­
ком  случае  одно  для  меня  ясно:  что  если  никакого  не  будет
от  Г — на  известия,—  значит  его  и  в  Женеве  нет,  т.-е.  может
быть  куда-нибудь  отлучился.  Я  потому  так  наверно  буду  за­
ключать,  что  с  Г— ном я в очень  хороших  отношениях и стало-
быть  быть  не  может,  чтоб  он
во  всяком  случае
  мне  не  отве­
тил,  даже  еслиб  и  не  хотел  или  не  мог  прислать  денег.  Он
очень  вежлив,  да  и  в  отношениях  мы  дружеских.  А   след, если
не  будет
никакого
  известия,  стало-быть  его  нет  в  Женеве * в
настоящую  минуту.
Между  тем  положение  мое  ухудшилось  до  невероятности.
Только  что  ты  уехала,  на  другой-же  день,  рано  утром,  мне
объявили  в  отеле,  что  мне  не  приказано  давать  ни  обеда,  ни
чаю,  ни  кофею.  Я  пошел  объясниться  и  толстый  немец-хозяин
объявил  мне,  что  я  не  „заслужил"  обеда  и  что  он  будет  мне
присылать  только  чай.  И  так  со  вчерашнего  дня  я  не  обедаю
и  питаюсь  только  чаем.  Да  и  чай  подают  прескверный,  без
машины,  платье  и  сапоги  не  чистят,  на  мой  зов  нейдут  и  все
слуги  обходятся  со  мной  с  невыразимым,  самым  немецким
презрением.  Нет  выше  преступления  у  немца  как  быть  без
денег  и в срок  не  заплатить.— Все это  было-бы  смешно,  но тем
не  менее  и  очень  неудобно.  И  потому  если  Г— н  не  пришлет,
то  я  жду  себе  больших  неприятностей, а  именно:  могут  захва­
титъ  мои  вещи  и  меня  выгнать  или  еще  того  хуже.  Гадость.
Если  ты  в Париж  доехала  и  каким-нибудь  образом  можешь
добыть  хоть  что-нибудь  от  своих  друзей  и  знакомых,  то  при­
шли  мне —  maximum  150  гульденов, а minimum сколько хочешь.
Еслиб  150  гульденов, то  я  бы  разделался  с  этими  свиньями  и
ііереехал-бы  в другой  отель в ожидании денег. Потому что быть
не  может,  чтоб  я  скоро  не  получил  и  во  всяком  случае  тебе
отдам  задолго  прежде  от’езда  твоего  из  Франции.  Во-первых
из  Петербурга  (из  библ.  для  Чтения)
наверно
  пришлют  са­
мое  большее  дней  через
10
  на  имя  сестры  твоей  в  Цюрих,
и  во  вторых  еслиб  даже  Г —  на  и  не  было  в  Женеве,  то
во  всяком  случае  если  он  надолго    уехал  из  Женевы,  то
ему  стало-быть  пересылают  приходящие  на  его  имя  в  Женеву
1) Последние три слова написаны сверху над зачеркнутыми: „ему перешлю".
162
письма;  а  если  он  не  надолго  уехал,  то  стало  быть,  воротив­
шись, сейчас  ответит,  а  след, я  во  всяком  случае  скоро получу
от  него  ответ.  Одним  словом,  если  что  можешь  сделать  для
меня,  но  не  отягчая  очень  себя,  то  сделай.  Адрес  мой  тот-же
Viesbaden,  Hotel  Victoria.
До  свидания  милая,  не  могу  поверить,  чтоб  я  тебя  до  от -
езда  твоего  не  увидел. Об  себе* же  и  думать  не  хочется;  сижу
и  все  читаю,  чтобы  движением  не  возбуждать  в  себе  апетита.
Обнимаю  тебя  крепко.
Ради  бога  не  показывай  никому  письмо  мое  и не  рассказы­
вай.  Гадко.  Твой  весь  ФД.
—   подробно  опиши  мне  свое  путешествие  если  были  не­
приятности,  Сестре  поклон.
Если-же  Герцен  пришлет  до  твоего  письма,  то  я, во всяком
случае,  уезжая  из  Висбадена  сделаю  распоряжение,  чтоб  мне
письмо  твое  переслали  в  Париж, потому  что я туда немедленно
поеду.
2
.
Четверг,
  24/12  Августа  (1865  г.]  1).
Я  продолжаю тебя  бомбардировать  письмами (и все кефран-
кированными). Дошло  ли  до  тебя  мое  письмо  от  третьего  дня
(от  вторника)?  Доехала-ли  ты  сама  в  Париж?  Все  надеюсь
получить  от  тебя  сегодня  известие.
Деда  мои  мерзки  до  пес  plus  ultra;  далее  нельзя  идти.
Далее  уж  [следует]  должна  следовать  другая  полоса  несчастий
и  пакостей,  об  которых  я  еще  не  имею  понятия.  [Гер.]  От
Герцена  еще  ничего  не  получил,  никакого  ответа  или  отзыва.
Сегодня  ровно  неделя  как  я  писал  ему.  Сегодня-же  и  срок,
который  я  еще  в  1 Іонедельник  назначил  моему  хозяину  для
получения  денег.  Что  будет —  не  знаю.  Теперь  еще  только
час  утра.
Быть  не  может,  чтоб Герц,  не  хотел  отвечать!  Неужели  он
не  хочет  отвечать?  Этого  быть  не  может.  За  что?  Мы  в  от­
ношениях  прекраснейших, чему  даже  ты  была  свидетельницею.
Разве  кто  ему  наговорил  на  меня?  Но  и  тогда  невозможно
Датир.— см.  прим,  к  1-му  письму.
11*
163
пейки.  Продолжаю  не обедать и живу  утренним и вечерним  чаем
вот  уже третий день— и  странно: Мне  вовсе не  так хочется есть.
Скверно то, что меня  притесняют  и  иногда  отказывают  в свечке
по вечерам, [особенно] в случае  если  остался от вчерашнего дня
хоть  крошечный  огарочек.  Я, впрочем,  каждый  день  в  три часа
ухожу  из  отеля  и  прихожу  в  шесть  часов, чтоб  не подать виду
что  я  совсем  не  обедаю.  Какая  хлестаковщина!
Правда  есть  отдаленная  надежда:  Через  неделю  и  уж  самое
позднее  дней  через  десять  получится  что-нибудь  из  России,
(через  Цюрих).  Но  до  тех  пор,  мне  без  помощи  добром  не
прожить.
Не  хочу  впрочем  верить  что  не  буду  в Париже  и  тебя  не
увижу  до  отъезда.  Быть  того  не  может.  Впрочем  в  бездействии
так  сильно  разыгрывается  воображение.  А   уж  у  меня  полное
бездействие.
Прощай,  милая.  Если  не  случится  никаких  приключений
очень  особенных,  то  больше  писать  не  буду.
Д о  свидания.
Твой  весь  Дос.
Р.  S.  Обнимаю  тебя  еще  раз,  очень  крепко.  Приехала  ли
Над.  Прок,  и  когда?  Кланяйся  ей.
4  часа.
Милый  друг  Поля,  сию  минуту  получил  ответ  от  Герц.  Он
был  в  горах  и  потому  письмо  запоздало.  Денег  не  прислал;
говорит  что  письмо  мое  застало  его  в  самую  безденежную
минуту  что  400  флор,  не  может,  но  что  другое  дело  100  или
150  гульд.,  и  если  мне  этим  было-бы  можно  извернуться,  то
он  бы  их  мне  прислал.  За  тем  просит  не  сердиться  и  проч.
Странно  однако  же:  Почему - же  он  все  таки  не  прислал  150
гульд.?   если  сам  говорит  что  мог-бы  их  прислать.  Прислал-
бы  150  и  сказал-бы  что  не  может  больше.  Вот  как  дело  де­
лается.  А   тут  очевидно:  или  у  него  самого  туго,  т. е.  нет  или
жалко  денег.  А   между  тем  он  не  мог  сомневаться  что  я  не
отдам;  письмо-то  мое  у  него.  Не  потерянный - же  я  человек.
Верно  у  самого  туго.
Написано  сверху  над  строкой.
165
Посылать  к  нему  еще  просить —  по  моему  невозможно!
Что - же  теперь  делать?  Поля,  друг  мой,  выручи  меня,  спаси
меня!  Достань  где  нибудь  150  гульденов,  только  мне  и  надо.
Через  10  дней,
наверно
  придет  от  Воскобойникова  в  Цюрих
(а  может  и  раньше) на  имя твоей  сестры. Хоть  и  мало  придет,
но  все таки  не  меньше  150  гульденов  и  я  тебе  отдам  их.  Не
захочу-же  я,
т е б я ,
  поставить  в  скверное  положение. Быть  того
не  может.  Посоветуйся  с  сестрой.  Но  во  всяком  случае  отве­
чай  скорее.  Твой  весь
Ф.  Достоевский.
Теперь  то  уж  совсем  не  понимаю  что  со  мною  будет.
3.
Д р е 3 д е н,  23  апреля/5  мая  1867  г.  1)
Письмо  твое,  милый  друг  мой,  передали  мне  у  Базунова
очень  поздно  перед  самым  отъездом моим  заграницу, а  так как
я  спешил  ужасно,  то  и  не  успел  отвечать  тебе.  Выехал  из
Петербурга  в  страстную  пятницу  (кажется  14-го  апреля),  ехал
до  Дрездена  довольно  долго,  с  остановками,  и  потому  только
теперь  улучил  время  поговорить  с  тобою.
1)  Письмо  это  было  напечатано, с  примечаниями Н. л . Бродского, в  сбор­
нике  „Недра“  No   2 —  под  заглавием  „Письмо  Достоевского  к  неизвестной".
Н.  Бродскил  привел  целый  ряд  соображений,  делам щих  вероятным  его
предположение,  что  письмо  адресовано  Сусловой.  По  совершенно  понятной
осторожности,  он,  однако,  от  Karf горичесм’ого  утверждения  воздержался,  так
как  ему  не  был  известен  тот  материал,  который  находится  в  нашем  распо­
ряжении.  Н.  Бродский  вполне  прав;  два  следующих  факта  окончательно  его
подтверждают:  1)  в  дневнике  Анны  Григорьевны  (изд.  Центрархива  на  стр.
48)  рассказывается  о  том,  что  Суслова  в  письме  к  Достоевскому  п >чему-то
иьзы вле'! ее, А . r , f  Б р ы л ки н о щ
  само  собой  разумеется,  что  А. Г. неправильно
поняла  слова  Сусловой,  на  что  уже  указано  было  там в примечании к ст>-. 48.
(„Дневник"  стр.  273);  но  уж  один  этот  факт, что  Суслова  называет, в письме
к  Д.,  ту  самую  фамилию,  о  которой  Д.  говорит  в  письме  к  Неизвестной,
ясно  свидетельствует,  что  неизвестная— это  они,  Суслова  (Кстати,  заметим,
что  комментатор  неправильно  понял  смысл  слов  Д:  „она,  Брылкина,  сказала
мне,  что  ей  было  очень  гр;стно,  что  и  счастлив  с  другой".  Комментатор
почему-то  думает,  что  Брылкина  разумела  в  этих  словах  себя,  и  пото му  де­
лает   такой  вывод,  что  Достоевский  „не  cк^ ывал  о  чувствах  Брылкиной  к
себе".  На  самом  деде  разумела  она  здесь  не  себя,  а  Суслову;  ей,  Брылки-
166
Стало-быть,  милая,  ты  ничего  не  знаешь  обо  мне, по  край­
ней  мере  ничего  не  знала,  отправляя  письмо  свое.  Я  женился
в  феврале  нынешнего  года.  По  контракту  я  обязан  был  Сте-
ловскому  доставить  к  1  ноября  прошедшего  года  новый  роман
не  менее  10  печатных  листов  обыкновенной  печати, иначе под­
вергался  страшной  неустойке.  Между  тем  я  писал  роман  в
Русском  Вестнике,  написал  24  листа  и  еще  оставалось  напи­
сать  12.  А  тут  эти  10 листов Стеловскому.  Было  4-го  октября,
а  я  еще  не  успел  начать.  Милюков  посоветовал  мне  взять
стенографа,  чтоб  диктовать  роман,  что  ускорило  бы  вчетверо
дело.  Ольхин,  профессор  стенографии,  прислал  мне  лучшую
свою  ученицу,  с  которой  я  и  уговорился.  С  4-го  же  октября
и  начали.  Стенографка  моя, Анна  Григорьевна Сниткина,  быт\а
молодая  и  довольно  пригожая  девушка,  20  лет,  хорошего  се­
мейства,  превосходно  кончившая  гимназический  курс,  с  чрез­
ной,  грустно,  что  Д.  счастлив  с  другой,  а  не  с  Сусловой;  см.  пред,  фразу:
„она  тебя  любит“).
В  письме  к  А.  Сусловой  сестры  ее,  Надежды  (см.  сб.  Достоевский,  И,
под  моей  ред.  стр.  282),  имеется  несколько  строк  о  С.  Н.  Глобиной,  оче­
видно,  подруге  обеих  сестер, —  у  Достоевского  зд  сь  она  так  к  названа:
Брылкина
(Г л о б и н а ).
В  силу  уже  одних  этих  двух  фактов  мы  считаем  вполне  установленным,
что письмо это писано  имсднно  Сусловой. И характеристика,  которую Достоев­
ский  дает ей здесь,  вполне  согласуется,  как с обликом ее, нами  обрисованным
в  нашем  очерке,  так  и  со  всем  характером  их  взаимных  отношений.  Тем
любопытнее  самый  тон  этого  письма,  в  высшей  степени  осторожный,  опре­
деленно  рассчитанный  на  самооправдание.  Именно  чувств :м  неловкости,
может  быть  стыда, — само собою разумеется,  если только не простой забывчиво
стью,—  можно  объяснить  то,  что  он  рассказывает  ей  здесь  с  такой  излишней
подробностью  факты,  которые,  конечно,  ей  должны  быть  известны,  так  как
она  виделась  с  ним  в  Висбадене  в  августе  1865  г.,  уже  после  смерти  брата
и  закрытия  ,,Эпохи“ ,  видалась  с  ним  в  Петербурге  в  течение  2— 3  месяцев
пока  она  не  уеха/а  в  Тамб.  губ.  к  брату.  Впрочем,  в  одном  месте  письма
Достоевский  и  пишет:  „тебе  известно
отчасти.Но
  он  все  же  заполняет
все  письмо  тем,  что  ей  уже  известно,  и  быть  может  не  совсем  ин  ересно,
во  всяком случае,  менее  интересно, чем то, чему  посвящается  всего несколько
строк —  о  женитьбе.  Самооправдание,  пожалуй,  слышится также в тех  словах,
которые  он  говорит  про Каткова— для  Сусловой  то,  что Д.  печатался в „Руск.
Вестн.“ ,  должно  было  быть  равносильным
изм ене
  прежним  и  теперешним
политическим  идеалам.  Дважды  повторяется Достоевским, что  Катков больше
платит,  а  при  его  теперешнем  материально]^ пол*^жении  это в известной мере
оправдывает  еро,
167
вычайно  добрым  и  ясным  характером.  Работа  у  нас  пошла
превосходно.  28  ноября  роман  Игрок  (теперь  уже  напечатан)
был  кончен  в  24  дня.  При  конце  романа  я  заметил, что  стено-
графка  моя  меня  искренно  любит,  хотя  никогда  не  гово­
рила  мне  об  этом  ни  слова,  а  мне  она  все  больше  и  больше
нравилась.  Так  как  со  смерти  брата  мне  ужасно  скучно  и  тя­
жело  жить,  то  я  предложил  ей  за  меня  выйти.  Она  согласи­
лась,  и  вот  мы  обвенчаны.  Разница  в  летах  ужасная  (20  и
44),  но  я  все  более  и  более  убеждаюсь,  что  она  будет  счаст­
лива.  Сердце  у  ней  есть  и  любить  она  умеет.  Теперь  вообще
о  моем  положении.  Тебе  известно  отчасти,  что  по  смерти  мо­
его  брата  я  потерял  окончательно  мое  здоровье, возясь  с жур­
налом, но истощившись в  борьбе  с  равнодушием публики  и т. д.,
и т. д. бросил его. Сверх того 3000 (которые  получил, продав сочи­
нение  Стеловскому),  отдал  их  безвозвратно  на  чужой  журнал,
на  семейство  брата  и  в  уплату  его  кредиторам.  Кончилось
тем,  что  я  наколотил  на  себя  нового  долгу,  по  журналу,  что
с  неуплаченными  долгами  брата,  которые  я  принужден  был
взять  на  себя,  составило  еще  свыше  15000  долгу.  В  таком
состоянии  были  дела,  когда  я  выехал  в  65  году  за  границу,
имея  при  выезде  40  наполеондеров  всего  капитала.  За  грани­
цей  я  решил,  что  отдать  эти  15000  смогу  только,  надеясь  на
одного  себя.  Сверх  того,  со  смертью  брата,  который  был  для
меня  все,  мне  стало  очень  тошно  жить.  Я  думал  еще  найти
сердце,  которое  бы  отозвалось  мне,  но  не  нашел.  Тогда я бро­
сился  в  работу и  начал  писать роман. Катков  заплатил  больше
всех, я и отдал Каткову. Но 37 листов романа и еще 10 листов Сте­
ловскому оказались  мне не по силам,  хотя я  и кончил  обе работы.
Падучая  моя  усилилась  до  безобразия,  но  за  то  я  развлек
себя  и  спас  себя  сверх  того  от  тюрьмы.  Роман  мне  принес
(со  вторым  изданием)  до  14000,  на  это  я  жил  и  сверх  того  из
пятнадцати  тысяч  долгу  отдал  12.  Теперь  на  мне  всего-на-все
до  3000  долгу.  Но  эти  три  тысячи  самые  злые.  Чем  больше
отдаешь  денег,  тем  нетерпеливее  и  глупее  кредиторы.  Заметь
себе,  если-б  я  не  взял  на  себя  этих  долгов,  то  кредиторы  не
получили  бы  ни  копейки. И  они  это  знают  сами, да  и  просили
они  меня  перевести  эти  долги  на  себя  из  милости,  обещаясь
меня  не  трогать.  Отдача  12000  только  возбудила  корыстолю-
168
бие  тех,  которые  еще  не  получили  по  своим  векселям.  Денег
у меня теперь раньше  нового  года не  будет, да  и  то если кончу
новую  работу,  за  которой  сижу.  А   как  я  кончу,  когда  они  не
дают  мне  покою;  вот  почему  я  и  уехал  (с  женой)  за  границу.
Сверх того  за  границей  жду  облегчения  падучей,  в  Петербурге
же,  последнее  время,  почти  даже  стало  невозможно  работать.
По  ночам  уж  нельзя  сидеть,  тотчас  припадок.  И  потому
хочу  здесь  поправить  здоровье  и кончить  работу. Денег  я  взял
у Каткова  вперед. Там  охотно  дали. Платят  у них  превосходно.
Я  с  самого  начала  об’явил  Каткову, что  я  славянофил  и  с  не­
которыми  мнениями  его  не  согласен.  Это  улучшило  и  весьма
облегчило  наши  отношения.  Как  частный же  человек,  это  наи­
благороднейший  человек  в  свете.  Я  совершенно  не  знал  его
прежде.  Необъятное  самолюбие  его  ужасно  вредит  ему.  Но  у
кого  же  не  необъятное  самолюбие?
В  последние  дни  мои  в  Петербурге  я  встретился  с  Брыл-
киной  (Глобиной)  и  был  у  нее.  Мы  много  говорили  о  тебе
Она  тебя  любит. Она  сказала  мне, что  ей было  очень  грустно,
что  я  счастлив  с  другою.  Я  буду  с  ней  переписываться.  Мне
она  нравится.
Твое  письмо  оставило  во  мне  грустное  впечатление.  Ты
пишешь,  что  тебе  очень  грустно.  Я  не  знаю  твоей  жизни  за
последний  год  и  что  было  в  твоем  сердце,  но  судя  по  всему,
что  о  тебе  знаю,  тебе  трудно  быть  счастливой.
О,  милая,  я  не  к  дешевому
необходим ом у
  счастью  пригла­
шаю  тебя.  Я  уважаю  тебя  (и  всегда  уважал)  за  твою  требо­
вательность,  но  ведь  я  знаю,  что  сердце  твое  не  может  не
требовать  жизни,  а  сама  ты  людей  считаешь  или  бесконечно
сияющими  или  тотчас  же  подлецами  и  пошляками.  Я  сужу  по
фактам.  Вывод  составь  сама.
До  свиданиіу,  друг  вечный! Я  боюсь,  что  письмо  это  не  за­
станет  тебя  в Москве. Знай  во  всяком  случае,  что  до  восьмого
(8)  мая  нашего  стиля  я  еще  в  Дрездене  (это  minimum,  может
быть  пробуду  и  далее), а  потому,  если  захочешь  отвечать мне,
то  отвечай  тотчас  же  по  получении  письма.  Allemagne  (Saxe)
Dresden  Dostoiewsky  poste  restante.  Дальнейшие  же  адресы
буду  сообщать.  Прощай,  друг  мой,  жму  и  целую  твою  руку.
Твой  Ф.  Достоевский.
169
ДВА  ПИСЬМА  СУСЛОВОЙ  К  ДОСТОЕВСКОМУ
1
.
Черновик  письма ^).
Ты  [сердишься]  просишь  не  писать, что  я  краснею  за  свою
любовь  к  тебе.  Мало  того,  что  не  буду  писать  могу  [даже]
уверить  тебя,  что  никогда  не  писала  и  не думала  писать, [ибо]
за  любовь  свою  никогда  не  краснела:  она  была  красива,  даже
грандиозна.  Я  могла  тебе  писать,  что  краснела  за  наши  преж­
ние  отношения.  Но  в  этом  не  должно  быть  для  тебя  нового,
ибо  я  этого  никогда  не  скрывала  и  сколько  раз  хотела  пре­
рвать  их  до  моего  отъезда  за  границу.
[Я  соглашаюсь,  что  говорить  об  этом  бесполезно,  но  ты
уже!
не  против  того,  что  для  тебя  они  были  приличны*].
Что  ты  никогда  не  мог  этого  понять,  мне  теперь  ясно: они
для  тебя  были  приличны  [как]. Ты вел  себя,  как  человек  серь­
езный,  занятой,  [который]
своему  понимал  свои  обязан­
ности*  и  не  забывает  и  наслаждаться,  напротив,  даже  может
быть  необходимым  считал  наслаждаться,  [ибо]  *на  том  осно­
вании,  что*  какой-то  великий  доктор  или  философ  утверждал,
что  нужно  пьяным  напиться  раз  в  месяц.
[Ты  не  должен  сердиться,  если  я  иногда]*,  что  говорить
об  этом  бесполезно,  что  выражаюсь  я  легко  [я]  правда,  но*
ведь  не  очень  придерживаюсь  форм  и  обрядов.
2
.
Версаль,  1864  г.  Понедельник  [начало  июня] ^).
Скобки  [   ]  обозначают  зачеркнутое;
*  .  .
  .  .  * —  написанное  над
зачеркнутым;  надписанное  над  строкой  и  зачеркнутое  обозначаем
2)  Письмо  не  законченное,  повидимому,  тоже  черновик,  датируется  оно
„началом  июня“  по  первой  строке  письма,
170
Н а ' днях  получила  от  тебя  письмо
о т   2  и ю н я
  и  спешу
отвечать.  Вижу,  что  у  тебя  ум  за  разум  зашел:  писала  тебе
из  Версаля  и  послала  свой  адрес, а  ты  сомневаешься, как  мне
адресовать  письмо:  в  Париж  или  в  Версаль.
Через  две  недели  ровно  поеду  в  Спа.  Сегодня  с  доктором
порешила  окончательно.  Ты  можешь  заезжать  ко  мне  в  Спа,
это  очень  близко  от  Ахена,  следовательно  тебе  по  дороге.
Мне  не  хотелось  с  тобой  видеться  в  Спа,— там  я  верно  буду
очень  хандрить,  но  иначе  нам  видеться,  пожалуй,  не  придется
долго, так  как  ты  недолго  думаешь  пробыть  в Париже,  а  я  не
скоро  возвращусь  в  Россию.  Я  не  знаю,  сколько  буду  в  Спа
времени,  думала  ехать  на  три  недели,  но  теперь  оказывается
что  нужно  быть  больше  или  меньше,  но  с  тем,  чтобы  ехать
на  другие  воды.  Если  вылечусь,  то  зиму  буду  жить  в  Париже,
если  нет —  поеду  в  Испанию,  в  Валенсию  или  ост.  Мадеру.
Что  ты  за  скандальную  повесть  пишешь?^)  Мы  будем  ее
читать;  Ев.  Тур  имеет  случай  получать  „Эпоху".  А   мне  не
нравится, когда ты пишешь  цинические  вещи. Это к тебе как-то
не  идет;  нейдет  к  тебе  такому,  каким  я  тебя  воображала
прежде.
Удивляюсь,  откуда  тебе  характер  мой  перестал  нравиться
[ты  пишешь  это в  последнем  письме]. Помнится, ты  даже  пане­
гирики  делал  моему  характеру,  такие  панегирики,  которые
заставляли  меня  краснеть,  а  иногда  сердиться:— я  была  права.
Но  это  было так давцо, что  тогда  ты  не  знал  моего  характера,
видел  одни  хорошие  стороны  и  не  подозревал  возможности
перемены  к  худшему.
Напрасно  ты  восхваляешь  Спа,  там  должно  быть  очень
гадко.  Я  ненавижу  эту  страну  за  запах  каменного  угля.  Ты
меня  утешаешь,  что  в  Брюсселе  Висковатовы,  но  они  давным-
давно  в  Петербурге.
Прощай. Мне  хочется  посмотреть  на тебя,  каков  ты  теперь
после  этого  года,  и  как  вы  там  все  думаете.  Ты  мне  писал
как-то, убеждая  меня  возвратиться  в Петербург, что  там теперь
так  много  хорошего,  такой  прекрасный  поворот  в  умах  и  пр.
1)  „Записки  из  Подполья“ .
171
я   вижу  совсем  другие  результаты,  или  вкусы  наши  различны.
Разумеется,  что  мое  возвращение  в  Россию  независимо  от
того,  хорошо  там  думают  или  нет —  дело  не  в  этом.
Благодарю  за заботливость  о  моем  здоровье, за  советы  его
беречь.  Эти  советы  идут  в  прок,  так  что  скорее  меня  можно
упрекнуть  в  излишней  заботливости  о  себе,  чем  обвинить
в  причине  болезни.  Эти  обвинения  не  имеют  ни  малейшего
основания  и  я  могу  только  их  объяснить  твоей  вежливостью.




ПРИМЕЧАНИЯ
К  стр.  5-й.
В  работе  моей  о  Сусловой  во  втором  сборнике  „Достоевский"  вопрос
о  значении  ее  в  жизни  и  творчестве  Достоевского  разработан  более  полно;
там  же  приведены  письма  к  Сусловой  графини  Салиас   и  Тучковой-
Огаревой.
Василий  Васильевич  Розанов  (1856— 1919),  талантливейший  публицист,
критик  и  мыслитель,  один  из  лучших  толкователей  творчества  Достоевского— 
с  точки  зрения  религиозно-философской.  Критика  школы  символистов  (Ме­
режковский,  Лев  Шестов,  Волынский,  Вяч.  Иванов  и  их  ученики)  только
углубляет  и  расширяет  те  основные  положения  о  Достоевском,  которые  были
высказаны  впервые   Розановым  в   его  замечательной  работе:   „Легенда
о  великом  инквизиторе"  (Петербург,  1893).  Мыслями  Достоевского  Розанов
вдохновлялся  всю  свою  жизнь,  по  характеру  своему,  по  своему  душевному
укладу представляя собой удивительную смесь различных черт как положитель­
ных,  так  и  отрицательных  героев  Достоевского.  , Навозная  жижица,  на  по­
верхности  которой  плавают  золотые  рыбки" —  так  сам  Розанов  однажды
определил  себя,  как  писателя,  в  течение  многих  лет  сотрудничавшего  в  самой
беспринципной  и  самой  нечистоплотной  газете  „Новое  Время",  ради  высо­
кого  гонорара  не  редко  писавшего  то,  во  что  сам  не  верил.
К  стр.  6-й.
Дочь  Достоевского,  Любовь  Федоровна  (1869— 1925)  писала  романы
из  жизни  великосветского  круга.  Биографию  отца  написала  в  последние
годы  своей  жизни,  в  эмиграции;  это  книга,  тенденциозно  фальшивая,—  по­
рою  по  незнанию,  чаще  нарочито,—  искажающая  факты,  придавая  им  совер­
шенно  ложное  освещение,  поскольку  это  нужно  для  доказательства  той  или
иной  ее  предвзятой  мысли  (см.  оценку  ее  книги  в  моей  работе  „Достоев­
ский  и  Суслова").
К  стр.  8-й.
Письмо  Достоевского  от  19  апреля  1865  г.  к  Надежде  Прокофьевне
Сусловой-Эрисман  хранится  в  архиве  ее  второго  мужа,  профессора  Голу­
бева  в  настоящее  время  находящемся  в  Симферополе;  письмо  приготовлено
к  печати  проф.  Е.  В.  Петуховым  и  появится  в  одной  из  ближайших  книг
„Известий  Академии  Наук".
173
к   стр.  10-й.
Суслова-Эрисмаи,   Надежда  Прокофьевна,  род.  в   1842  г.  По  сдаче
гимназического  экзамена  поступила  вольнослушательницей  в  Медико-Хирур­
гическую  (ныне  Военно-Медицинскую)  Академию.  В  1864  г.,  по  распоряже­
нию  военного  министра,  не  допущена  к  дальнейшему  слушанию  лекций.
В  1865  г.  она  уже  была  в  Швейцарии,  где  окончила  Цюрихский  университет
(в  1867  г.),  защитив  блестяще  диссертацию  на  доктора  медицины.  Участ­
ница  (до  поездки  за  границу)  петербургских  радикальных  кружков,  она
с  1865  г.  состояла  под  надзором  полиции.  По  агентурным  сведениям  была
членом  Интернационала  и  находилась  в  сношениях  с  эмигрантами.
Рассказы  А.  П.  Сусловой  печатались  в  журналах  Достоевского;  пер­
вый  ее  рассказ:  „Покуда"  —  в  сентябрьской  книге  журнала  „Время“  за
1861  г.;  там  же  рассказ  „До  свадьбы” —  март  1863  г.;  рассказ  „Своей  доро­
гой”  в  „Эпохе” —  шестая  книга  за  1864  г.  Ее  же  перу  принадлежит  перевод
с  французского  „Жизнь  Ф ранклина”,  М.  Минье,  М,  1870  г.
Костомаров,  Николай  Иванович   (1817  -1885)  —   известный   русский
историк,  начавший  свою  преподавательскую  деятельность  в  Киевском  уни­
верситете  в  1846  г.;  член  Кирилло-Мефодиевского  о-ва,  распространявшего
идеи  общеславянского  федератативного  строя.  За  участие  в  этом  обществе
Костомаров  был  арестован,  просидел  год  в  Петропавловской  крепости  и
выслан  в  Саратов  под  надзор  местной  полиции  с  воспрещением  ему  препо­
давания  и  печатания  его  произведений.  Лишь  в  1856  г.  был  снят  с  него
надзор  и  отменено  запрещение  печататься.  В  1859  г.  он  был  приглашен
в  Петербургский  университет,  где  открыл  курс  лекций  по  русской  истории,
пользовавшихся  огромным  успехом  как  у  студентов,  так  и  у  посторонних
слушателей  (полный  список  его  многочисленных  трудов  в  „Литературном
Наследии”  1891  г.).
Спасович,  Владимир  Данилович  (1829 — 1906)  —   выдающийся   юрист-
практик  и  ученый,  критик  и  историк  литературы.  С  1856  г.  читал  в  Петер­
бургском  университете  лекции  по  уголовному  праву,  пользовавшиеся  боль­
шой  популярностью,  благодаря  его  блестящему  ораторскому  дарованию  Из
работ  его  по  критике  и   истории  литературы  замечательны  статьи:  о  Гам­
лете,  о  предшественниках  Байрона,  о  байронизме  у  Пушкина,  Лермонтова
и  Мицкевича,  статья  о  дружбе  Шиллера  и  Гете  (см.  собр.  его  сочинений
тт.  1 9 ,   Петербург.  1889.),  а  также  очерк  истории  польской  литературы
для  „Истории  славянских  литератур”  А.  Н.  Пыпина.
Стасюлевич,  Михаил  Матвеевич  (1826— 1911) —  известный  обществен­
ный  деятель,  публицист  и  историк,  редактор  и  издатель  журнала  „Вестник
Европы”  (со  дня  его  основания  в  1866  г.  до  1908  г.j.B   1859  г.  был  избран
профессором  Петербургского   университета  и  читал  лекции  по  истории
средних  веков.  В  октябре  1861  г.,  по  поводу  происходивших  тогда  студен­
ческих  волнений,  вышел  в  отставку  вместе  с  лучшими  профессорами  того
времени:  Кавелиным,  Утиным,  Пыпиным  и  Спасовичем.
Шевченко,  Тарас  Григорьевич —  знаменитый  украинский  поэт  (1814 — 
1861)  крепостной  помещика  Киевской  губернии.  Благодаря  поэту  Жуков­
І74
скому  и  живописцу  Брюллову  выкупился  на  волю  и  поступил  в  Академию
Художеств.  Член  Кирилло  Мефодиевского  о-ва,  он  был  арестован  в  1847  г.
в  Киеве;  определен  рядовым  в  Оренбургский  отд.  корпус  с  запрещением
писать  и  рисовать.  Служил  в  Омской  крепости.  Амнистию  получил  в 1857 г.
и  вскоре  появился  в  Петербурге.  На  литературных  вечерах  студенчество
встречало  его,  как  и  Достоевского,  особенно  горячо  (см.,  напр.,  воспомина­
ния  Штакеншнейдер  „Голос  минувшего*' —  1916,  книга  2).
Новые  убеждения  Достоевского  сказываются  впервые  более  или  менее
ясно  в  „Зимних  заметках  о  летних  впечатлениях*',  напечатанных  в  книгах
2-— 3  „Времени"  за  1863  г.,  хотя  и  здесь  доминирующим  мотивом  является
критика  буржуазной  Европы  в  духе  Герцена  (об  этом  см.  мою  работу:
Достоевский  и  Герцен  в  1-м  сб.  „Достоевский"  под  моей  ред., изд  „Мысль",
Петроград,  1922).  Биограф  Достоевского  Страхов  свидетельствует  опреде­
ленно  о  его  тяготении  в  эту  пору  к  лагерю
nporpeccHCTOBj
во  главе  кото­
рого  стоял  тогда  „Современник"'  Некрасова  и  Чернышевского  (см.  биогр.
стр  234— 240).
К  стр,  14-й.
Сюжет  „Униженн^>іх  и  оскорбленных"  очень  близко  воспроизводит
личный  сюжет  Достоевского,  историю  его  любви  к  первой  жене,  Марии
Дмитриевне.  В  первом  томе  полного  собрания  писем  (выходит  под  моей
редакцией)  восстановлены  почти  полностью  письма  его  к  Врангелю  за
1856— 57  гг.,  до  сих  пер  печатавшиеся  в  крайне  изуродованном  виде,  осо­
бенно  в  тех  местах,  где  развертываются  перепетии  этой  страстной,  крайне
болезненно  им  переживавшейся  любви.  Мария  Дмитриевна  тоже  любила
тогда  другого,  молодого,  и  Достоевский  готов  был  пожертвовать  собою  ради
ее  счастья,  заботился  о  нем,  об  этом  возлюбленном  ее,  искал  для  него
лучшей  службы,  чтобы  только  она  не  бедствовала.
Диалог  Розанова  и  Сусловой  совершенно  не  соответствует  действи­
тельности.  Может  быть,  тако51  диалог  и  был,  может  быть  Суслова  и  подавала
ему  вти  реплики,  но  тогда  она  сама,  сознательно  или  бессознательно,  иска­
зила  фактическую  правду.  Требование  развода  совершенно  не  согласуется
с  ее  тогдашним  идеалом  свободной  женщины  и  свободной  любви  в  духе
Жорж  Занд;  тем  более,  что  Мария  Дмитриевна  уже  весной  1863  г.,  до
поездки  Сусловой  за  границу,  была  перевезена  во  Владимир (см.,   напр.,
письмо  к  Тургеневу  от  17  июня  1863  г.,  „Достоевский"  сб.  2-й,  под  моей
ред.,  стр.  312).
К  стр.  16-й.
Журнал  „Время"  был  закрыт  за  статью  Страхова:  „Роковой  вопрос",
напечатанную  в  апрельской  книге  за  1863  г.  по  поводу  польского  восста­
ния,  начавшегося  10  января  1863  г.  и  продолжавшегося  почти  полтора  го^а.
Статья  Страхова,  отнюдь  не  полонофильская, ее  главная  мысль,  что  русская
культура,  народная,
„почвенная",
  резко  отличается  от  польской  куль­
туры,  культуры  высших  слоев  и  чуждой  народным  массам,  была  воспринята,
как  выражение  сочувствия  полякам,  благодаря  скверному  истолкованию
Тургенев  посвятил  разбору  романа  большую  статью:  отозвались  о  нем
в  очень  теплых  тонах  популярные  критики  того  времени:  Аполлон  Гри­
горьев  и  Дружинин.  Однако,  дальнейшие  ее  произведения  („Д олг“ ,  „На
рубеже*^  и  др.)  уже  не  имели  такого  большого  успеха;  по  мере  приближе­
ния  в  середине  60-х  годов  популярность  ее  все  более  и  более  падает.
В  1861  году  Салиас  основывает  собственный  журнал  „Русскую  Речь",  про­
существовавший  всего  один  год;  здесь  она  пишет  прекрасные  критические
статьи  о  целом  ряде  писателей,  между  прочим  и  о  Достоевском,  отзываясь
о  нем,  уже  тогда,  еще  до  „Мертвого  дома*,  как  о  великом  писателе.  Из
произведений  последних  лет  ее  жизни  особенно  нужно  отметить  повести
для  юношества  („Последний  день  Помпеи“ ,  „Катакомбы"  и  др.).
Марко-Вовчок,  псевдоним  писательницы  Марии  Александровны  Марко­
вич  (1834— 1907).  Первые  ее  вещи  вышли  на  украинском  языке  („Народнии
огюведания  Марко-Вовчка",  1857  г.).  Рассказы  имели  очень  большой  успех,
тем  более,  что  они  переведены  были  на  русский  язык  Тургеневым.  Ее  сле­
дующие  „Рассказы  из  народного  русского  быта"  вышли  уже  по-русски
и  встретили  восторженный  отзыв  Добролюбова.   В  статье  Достоевского
„Г. Б'ов  и  вопрос  об  искусстве"  („Время",  февраль  1861  г.)  ведется  горячая
полемика  с  Добролюбовым  по  поводу  этого  отзыва.  В  начале  60-х  годов
Марко-Вовчок  уехала  вместе  со  своим  сыном  в  Париж,  откуда  в  середине
60-х  годов  вернулась  в  Петербург.  Здесь  она  переходит  ст  жанра  народных
рассказов  к  роману  и  повести  из  жизни  интеллигенции  („Живая  Душа"
Отеч.  Зап. 1868  г., „Теплое  гнездышко"  1873  г., „В  глуши"  1875  г.),  и  тогда
сразу  обнаруживаются  скромные  размеры  ее  таланта.  Новое  произведение
было  новым  ее  падением.
К  стр.  36-й.
Тон   переписки   Герцена  и  Огарева  с  Салиас   обычно   дружеский.
Они  не  только  старые  знакомые  еще  с  40-х  годов  по  Москве,  но  Саливс
разделяет  и  многие  взгляды  Герцена.   Так  в  письме  Огарева  от   31  де­
кабря  1863  г.  Герцен  делает  приписку:  „Вы  видите,  что  les  vieux  de  la
vieille  garde  (ветераны  старой  гвардии)  не  совсем  утратили  дух.  Полагаю,
что  во 2  листе Вы будете довольны, если не  письмом  к  Гарибальди,  то „Порт­
ретом  Муравьева",
и  „Календарем  за  1863  год"  (см.  Герцен,  том  X V II,
стр.   16).   Ш    этого   же   письма   видно,   что  Огарев  поручает  Салиас
сбор  денег  для  Чернышевского,  Серно-Соловьевича  и  других  революционе­
ров,  находившихся  тогда  в  Петропавловской  крепости  и  в  ссылке,  а  Герцен
с  своей  стороны  добавляет: „Да, действительно, надо  помочь  жертвам  нашего
„краткодушника"  „(очевидно,  Александр  II).  См.  также  письмо  Герцена
к  Салиас  от  26  мая  1864  г.,  где  он  спрашивает  ее:  „Довольны  ли  Вы  моим
письмом и к будущему  другу?"  и  дальше  пишет:  „Ив[ан]  Тург[енев],  я  пола­
гаю,   недоволен"   (Герцен,   том   X V II,   стр.   175.   В  том  же  томе  еще
письма  к  ней —  стр.  400,  401,  406,  468).
По  поводу  болезни  и  смерти  детей  и  помощи,  которую  Салиас  оказы­
вала  Огаревой,  Герцен  пишет  несколько  раз  Огареву  (см.  том  Х;И,  стр.
420-422).
12
177
Годы  близости  о  Достоевским
Письма  Тучковой-Огаревой  к  Сусловой  приведены   нами   во  2  сбор.
„Достоевский"  (стр.  278— 281).  О  том,  что  Суслона  ехала  в  Монпелье  на
попечение  Огаревой,  имеются  указания  в  письме  Герцена  от  22  февраля
1865  г.  к  Огаревой  же:  „Насчет  Сусловой  ты  можешь  всегда  сговориться  с
отелем  в  небольшой  прибавке,  или  в  особой  блюде"  (Герцен,  том  Х;ІІЬ
стр.  39).  Там  же  (стр.  147)  имеется  письмо  Герцена  к  старшей  дочери  от
17  июня  1865  г.,
Где
он  пишет,  что  была  у  них  в  Женеве  „нигилистка  из
Цюриха  Суслова  с  сестрой,  доктором  медицины;  эта  девушка  очень  умная;
жаль,  что  ты  ее  не  увидишь".
В  Висбаден  Достоевский  уехал  от  своих  кредиторов,  а  главное  для
того,  чтобы  там  писать,  вдали  от  Петербургской  повседневной  сутолоки,
„Преступление  и  наказание".  О  крайне  тяжелом  материальном  его  положе­
нии  свидетельствуют  письма  его  к  Сусловой,  здесь  же  ниже  приведенные,
а  также  письма  к  Врангелю  за  сентябрь  1865  г.  (см. Страхов,—  отдел писем,
стр.  160— 165).
К  стр.  39“й.
Комарова, Александра  Андреевна  (род.  в  1842  г.), привлекалась в 1866 г,
по  делу  Каракозова,  стрелявшего  в  Александра  II  (4  апреля   1866  г.),  и
дала  „откровенные  показания".  Тогда-то  она,  повидимому, и  назвала  Сусло­
вых,  может  быть,  как  первых  своих  „просветителей".   Комарова  позднее
участвовала  в  реакционной  прессе.  См.  авто-биографический  ее  роман,  где
она  рассказывает  о  своих  былых  политических  увлечениях:  „Одна  из  мно­
гих"  (Петербург,  1880  г.).
„Свобода"  выпускалась  Центр.  Комитетом  „Земли  и  Воли";  номер  1-й
вышел  в  феврале  1863  г.,  а  номер 2-й в июле  того  же  года,  очевидно,  Кома­
рова  номера  перепутала,  не  2-й  номер  „Свободы",  а  1-й,  так  как  в  июле
Суслова  была  уже  за  границей.
„Великорусе"  продолжал  выходить  и  после  провала  о-ва  „Великорусе"
в  октябре  1861  г.  Так,  номер  2-й  „Великорусса"  рассылался  по  Мсскве   в
апреле  1863  г.  (см.  Герцен,  том  X V I,  стр.  69— 102).
К  стр.  40-й.
Лэнской  2-й,  Петр  Петрович,  генерал-ад'ютант  (женат  на  вдове  Пуш ­
кина;  умер  в  1877  г.),  был  председателем  Следственной  Комиссии  по  делу
„о  нигилистах"  и  очень  усердно  с  ними  боролся,  особенно  во  2-й  половине
60-х  годов.
Толстой,  Дмитрий  Андреевич  (1823— 1889).  С  1865  года  обер-прокурор
Святейшего  синода,  а  с  1866  года  министр  народного  просвещения;  оба
эти  поста  занимал  до  1880  г.;  с  1882  г.;  до  самой  смерти —  министр  впутр.
дел  и  шеф  жандармов.  Поборник  „сильной  власти",  Толстой  провел  целый
ряд  мер,  направленных  к  возвышению  дворянства  и  к  регламентации  кре­
стьянского  быта;  им  же  было  подготовлено  положение  о  земских  начальни­
ках  и  значительно  ограничена  свобода  печати  знаменитыми  „Временными
правилами  1882  г.".  В  качестве  министра  просвещения  он  провел  реформу
среднего  образования,  заключавшуюся  в  значительном  усилении преподава­
178
ния  древних  языков,  причем  только  вбспитанйикам  классических  гимназии
было  предоставлено  право  поступать  в  университет.
Шувалов,  Петр  Андреевич  (1827— 1889),  принадлежал  к  строго-консер­
вативной  партии,  относился  крайне  несочувственно  к  реформам  6С-х  годов.
Был  вначале  петербургским оберполицеймейстером, затем директором Депар­
тамента  общих  дел  министерства  внутренних  дел,  управляющим  III  отде­
лением,  а  с  1866  г.  по  1874  г. —  шефом  жандармов.
„Воскресные  школы"  для  рабочих,  ремесленников  и  нижних  воинских
чинов  стали  открываться  в  Петербурге  и  других  университетских  и  провин­
циальных  городах  в  конце  50-х  годов.  Правительство  вначале  относилось  к
ним  довольно  благосклонно.  Но  уже  в  конце  1860  г. шефом жандармов была
представлена  секретная  записка,  где  школы  были  названы  „бессознательным
увлечением  праздных  и  бродящих  умов"  и  рекомендовалось  „обратить  все
народные  школы  в  учреждения  государственные  и  неощутительно  привлечь
к  участию  лишь  высшее  сословие, благонадежность  коих  не подлежит сомне­
нию".  8  января  1861  г.  было  уже  издано  высочайшее  повеление  о  надзоре
за  вечерними  школами  и  о  назначении  в  них  священников.  В  1862  г.,  во
время  петербургских  пожаров,  гонение  на  школы  усилилось;  их  обвиняли
„в  потрясении  религиозных  верований,  возмущении  против  правительства  и
распространении  социалистических  понятий";  13  июля  того  же  года  школы
были  закрыты.
Герье,  Владимир Иванович, (1837— 1919)— известный историк. С  1865 г.
доцент  по  общей  истории  Московского  университета.  В  самом  вачале
80-х  годов  им  были  основаны  Высшие  женские  курсы,  во  главе  которых
стсял  в  течение  16  лет,  пока  они  не  были  закрыты;  при  восстановлении
курсов  был  назначен  директором,  которым  состоял  до  1905  года.
Щ епкина,  Екатерина  Николаевна, —  магистр  истории  и  профессор  б.
Бесстужевских  курсов,  существовавших  в  Петербурге  до  самой  октябрьской
революции.
К  стр.  47-й.
„Выводи  на  дорогу" —   из  весьма  популярного  в  начале  60-х  гг.  покаян­
ного  стихотворения  Некрасова:  „Рыцарь  на  час",  написанного  в   1860  г*
Особенно  популярны  были  следующие  8  стихов:
„Выводи  на  дорогу  тернистую!
Разучился  ходить  я  по  ней.
Погрузился  я  в  тину  нечистую
Мелких  помыслов,  мелких  страстей.
От  ликующих,  праздно  болтающих,
Обагряющих  руки  в  крови,
Уведи  меня  в  сіан  погибающих
За  великое  дело  любви!"
К  стр.  49-й.
Четверостишие  из  стихотворения  Огарева  приведено  здесь
правильно.  У  Огарева  оно  так:
„Чего  хочу?..  Чего?..  О  так  желаний  много,
Так  к  выходу  их  силе  нужен  путь,
Что  кажется  порой —  их  внутренней  тревогой
Сожжется  мозг  и  разорвется  грудь".
не  совсем
179
к  стр.  52-й.
В  словах  Достоевского:— „Ты  ждала  до  23  лет“ —  косвенное  указание,
что  начало  их  близости  нужно  отнести  к  1862  г. —  Суслова   родилась
в  1839  г.
Роман  Достоевского,  о  котором  здесь  упоминается,  вряд  ли  это  „Пре­
ступление  и  наказание"  даже  в  первоначальном  его  замысле  под  названием
„Пьяненькие“  (см. письмо  к  Краевскому  от  8  июня  1865  г. —  Русская  ста­
рина  1913  г.,  книга  3-я).  Здесь  разумеется,  по  всей  вероятности,  один  из
многочисленных  неосуществленных  сюжетов,  которыми  всегда  было  так
полно  его  художественное  воображение.
Приведенное  здесь  письмо  к  Сальвадору  в  высшей  степени  характерно
для  душевного  склада  Сусловой,  вполне  согласуясь  с  тем  сложным  ее обра­
зом,  который  рисует  и  Достоевский  и  Розанов.  Здесь  весь  ее  нравственный
максимализм,  ее  суровые   требования   к   людям,   которым   она  не  про­
щает  ни  одной  их  слабости.
К  стр.  58-й.
То,  что  Достоевский,  визируя  билеты  для  поездки  в  Италию,  no6f а-
нился  в  Папском  посольстве,  находит  свое  художественное  отражение  в
рассказе  Алексея  Ивановича  в  „Игроке**  о  той  сцене,  которую  он  устроил
„аббатику  лет  пятидесяти  с  морозом  в  физиономии",  когда  тот  не  хотел  его
пропустить  „на  верх  к  монсеньору,  чтобы  визировать  паспорт**  (см.  сочин.
Достоевского,  изд.  „Просвещение**,  т.  V ,  стр.  218— 219).
К  стр.  60-й.
„Федор  Михайлович  проигрался" —   подтверждение  этому  находим  в
письме  его  к  В.  Д.  Констант  от  8  сентября  1863  г.  (см.  „Сев.  Вестник**
1891  г.,  книга  10-я);  он  просит  ее  переслать  ему  обратно за границу деньги,
выигранные  им  по  пути  в  Париж,  которые  он  послал  ей  всего  несколько
дней  назад  для  Марии  Дмитриевны,  находившейся  тогда  во  Владимире.
К  стр.  61-й.
Petit  Napoleon —  не  совсем  точное  название   памфлета  Виктора  Гюго
Napoleon  1е  Petit,  направленного  против Наполеона  III,  в  связи  с  декабрь­
ским  переворотом  во  Франции  в   1851   г.,  когда  Наполеон  III  захватил
верховную  власть.  В  противодействии  этому  перевороту  Гюго  принимал
самое  деятельное  участие  и  лично  сражался  на  баррикадах.  Восемнадцать
лет  прожил  он  после  этого  в  изгнании.  Napoleon  1е  Petit,  написанный  в
1852  г.  был  первым  отголоском  так  неудачно  для  него  кончившейся  поли­
тической  борьбы.
К  стр.  62 й.
„Причина,  которая  внушает  мне  омерзение —  это  полуостров**,—  разу-*
меется  Испания,  родина  Сальвадора.
180
к   стр.  65-й.
Молодой  Герцен,  Александр  Александрович  (1839— 1906),—  известный
физиолог,  ученик  Карла  Фогта.  С  1877  г.  он  был  профессором  физиологии
во  Флоренции,  с  1881  г. —  в  Лозанне.  В  это  время  (в  1863  г.)  он  уже  был
законченным  ученым  и  производил  свои  известные  исследования  о  задержи
вающих  центрах  мозга;  через  несколько  месяцев  вышел  уже  его  первый
труд  „Les centres, moderateurs  de Tactcion  reflex.“ (Турин  1864  г.);  на  русском
языке  имеется  его  „Общая  физиология  души"  (Петербург,  1890  г.).
К  стр.  68-й.
„Путевые  записи  были,   очевидно,  только   задуманы;  последующие
записи  Дневника  идут  непосредственно  за  этим  отрывком,  и  нигде  в  ее
бумагах  мы  не  нашли  следов  продолжения  „записок".
К стр.  70-й.
Д.  Стюарт  Милль,  знаменитый  английский  мыслитель  и  экономист
(1806 —  1873).  Его  „Политическая  экономия"  пользовалась  у  нас  в  60-х  го­
дах  особенной   популярностью,   благодаря,  главным  образом,  обширным
примечаниям  Чернышевского,  сделанным  к  первой  книге  русского   пере*
вода.  Не меньшее  влияние  оказывала  на  умонастроение  нашей  радикальной
молодежи  того  времени  его  „Система  логики",  ставящая  своей  целью  до­
казать,  что  в  основе  всякой  дедукции  имеется  индукция, так  как  единствен­
ным  источником  человеческого  познания  является  только  опыт,  об‘ектив-
ная  реальность,  факты.  Лучшие  умы  60-х  годов  на  логике  Милля  и  пози­
тивной  философии  Конта  строили  свое  миросозерцание.
Алхазов  Петр,  студент  Петербургского  университета,  был  арестован  за
участие  в  студенческих  волнениях  и  12  октября  1861  г.  заключен  в  Петро­
павловскую  крепость,  откуда  через  несколько  дней  переведен  в  Кронштадт.
В  декабре  того  же  года  освобожден,  но  остается  под  надзором  полиции.
Как  он  попал  в  Париж,  тайно  ли  эмигрировал,  или  уехал  с  разрешения
властей,—  нам  неизвестно.
К  стр.  71-й.
Уильям —  по всей  вероятности,  один  из  близких  знакомых  Герцена  по
Лондону.  В  письме  Герцена  к  дочерям (от  17  августа  1863  г., см.  „Герцен",
том  XVI,  стр.  464).  Уильям  упоминается  в  таком  контексте:  „Вся  банда;
Стансфильд, Ашерст, Уильям... в Италии".  Стансфильд— лорд Адмиралтейства
в  либеральном  министерстве  Пальмерстона,  друг  итальянских  революционе­
ров  Маццини  и  Гарибальди;  Ашерст —  адвокат  того  же  кружка  Маццини.
К  стр.  72-й.
Молодой  медик,  впервые  здесь упоминаемый,  которому,  как  видно  из
дальнейших  записей  Дневника, суждено  было играть  известную  роль  в  жизни
Сусловой,  встречается  дальше  несколько  раз  и  под  фамилией  Бенни.  Есть
основания  думать,  что  это  брат  Артура-Вилиама  Ивановича  Бенни,  до­
вольно  известного в  петербургских  революционных  кружках  первой  поло­
вины  60-х  годов.  За  исключением  подданства,  быть-может,  указанного  здесь
181
неправильно,  по  ошибке  Сусловой  или  по  каким-нибудь  мотивам  самим
лейб-медиком  (не  голландское,  а  великобританское)  все  другие  данные  го­
ворят  в  пользу  нашего  предположения.  Сыновья  англичанки  и  пастора  ме­
стечка  Томашева  (Варшасской  губернии)  они  действительно  получили  воспи­
тание  в  России  (в  Петроковской  гимназии),  выехали  же  они  в  Англию  и
приняли  подданство  лишь  в  1857  году.  В  Лондоне  в  1858  г.  Артур  Бенни
познакомился  с  Герценом  и  стал  его  единомышленником;  в  1861  г.  возвра­
тился  в  Россию,  намереваясь  отправиться  для  революционной  пропаганды
в  Сибирь,  но  остался  в  Петербурге,  где  сотрудничал  в  журналах  и  газетах,
между  прочим, и  в  „Эпохе"   Достоевского,  с  которым  состоял  одно  время
в  переписке.  В  1862  году  за  А.  Бевни  был  учрежден  тайный  надзор,  и  че­
рез  некоторое  время  он  был  вызван  в  III  отделение  для  дачи  объяснений
по  делу  о  сношениях  с  лондонскими  пропагандистами.  В  ноябре  того  же
года  Беннл  подавал  прошение,  оставшееся  неудовлетворенным,  о  принятии
его  в  русское  подданство;  в  1864  г.  предан  суду  Сената  и  приговорен  к
высылке  за  границу  за  недонесение  о  прибытии  в  Петербург  эмигранта
Вас.  Ив.  Кельсиева.  Высланный  за  границу,  он  поселился  в  Швейцарии;  в
качестве  корреспондента английской  газеты,  участвовал в  походе  Гарибальди,
был  ранен  в  битве  при  Ментоне  и  умер  27  декабря  1867  г.  В  романе
Лескова  „Загадочный  человек"  Артур  Бенни  выведен  в  качестве  одного  из
главных  героев,  которого  незаслуженно  обвиняют  в  шпионстве.  Среди  петер­
бургской  революционной  молодежи  такое  подозрение  действительно  было
в  связи  с  назревшей  переменой  его  политических  взглядов   и  некоторым
его  поправением.  Быть-может,  на  это  подозрение  и  намекал   Утин,  когда
говорил,  что  знал  брата  этого  молодого  медика  еще  по  Петербургу,  как
нехорошего  человека  (см.  дальше  запись  от  19  сктября).
Задлер—  какой  именно  Задлер  здесь  упоминается,  за  отсутсвием  имени
и  оічества, определить трудно. Возможно однако,  что это  один из сыновей  пе­
тербургского  доктора  Задлера,  зять  которого,  типографщик  Николай Тиблен
числивщийся  в  списке  ИІ  отделения,  как  заподозренный  в  печатании  и
распространении  возмутительных   воззваний.  Задлер  Л  гин  Карлович — 
впоследствии  преподаватель  консерватории,  автор  нескольких  романсов  и
фантазий  на  русские  народные  песни  (1842—  1885) —  за исключением  разве
возраста,— вовсе  не  подходит  к  этой  кампании  эмигрантов.
Пальмерстон,  знаменитый  английский  государственный  деятель  (1784— 
— 1865),  принадлежавший  к  партии  либералов.  В  40-х  годах  покровитель­
ствовал  революциям  в  Италии  и  Венгрии,  устраивал торжественные  встречи
венгерскому  революционеру  Кошуту.  С  1855  года —  премьер  и  остается
им  почти  до  конца  своей  жи-ни;  ни  одно  министерство  в  Англии  не  поль­
зовалось  такой  популярностью,  как  Пальмерстона,  в  особенности  в  первые
годы  после  победы  Англии  н^д  кр  постной  Россией,  война  с  которой
была  в  значительной  степени  делом  его  р}к.
К  стр.  74-й.
Тьер  (1797—  1877),  знаменитый  французский  историк  и  политический
деятель,  автор  крупнейших  работ  по  истории  французской  революции  и
182
наполеоновской  империи.  Несмотря  на  крайнюю  нeycтoйчиLOcTb  его  поли­
тических  взглядов,  часто  менявшихся  в  зависимости  от  той   или   иной
формы  правления  и  от  роли,  которую  он  хотел  играть  и  играл  в  данный
исторический   момент.  В  начале  60-х  годов  оппозиция   правительству  На­
полеона  III   связала  свои  судьбы  с  этим  изменчивым  политиком  и  это
снова  сделало  ею   весьма  популярным  даже  в  кругах  более  или  менее  ра­
дикальных.  Приблизительно  в  то  же  время и  вышел  последний  двадцатый
том  его  „Истории  консульства  и  империи",  о  котором,  повидимому,  здесь
и  идет  речь.
„Лучшие  умы  Европы  думают  так"—  разумеется  прежде  всего,  конечно,
Герцен,  „Концы и начала"   которого,  печатавшиеся  в  различных  номерах
„Колокола",  только  что  вышли  отдельной  книгой  (1863 г.).  Тема  одряхления
Европы  вариируется  во  всех  восьми  письмах,  составляющих  это  замеча­
тельное  произведение.  В „Зимних заметках  о летних  впечатлениях"  Дос  оев-
ского,  напечатанных  в  февральской  книге  „Времени"  за  1863  г.,  эта  тема
также  звучит  особенно  сильно.
К   стр.  75-й.
Грузин,  впервые  здесь  упоминаемый,  известный  публицист,  доктор  прав
Цюрихского  университета  и  революционер,  Николай  Яковлевич  Николадзе
(род.  в  1843  г.);  в  1S61  г.  был  студентом  Петербургского университета,  при­
нимал  участие  в  студенческих  волнениях,  сидел  в  Петропавловской  крепо­
сти,  откуда  переведен  в  Кронштадт,  в  декабре  1861  г. освобожден  под  глас­
ный  надзор  полиции.  Корреспондировал  в  „Колоколе"  Герцена.  В  1866  г.
напечатал  в  Женеве  брошюру:  „Правительство  и  молодое  поколение"  по
поводу  покушения  Каракозова.  В  1868  г.  издавал   журнал  „Подпольное
слово"  и  „Современность".  Позднее  в  России  был  редактором  либеральной
газеты  „О бзор"  (Тифлис,  1878 —  80  г.),  за  антиправительственное  направ­
ление  газеты  сослан  в  Ставрополь.  В  1882  г.  был  посредником  в  перегово­
рах  „Священной  Дружины" с народовольцами,  за  что  опять  подвергся  стро­
жайшему  полицейскому  надзору,  снятому  лишь  в  1894  г.
„Новость  о  Чернышевском"  ~   по  всей  вероятности  в  связи  с  его  су­
дебным  процессом.  Может  быть   Сусловой  сообщили  о  состоявшемся  2  де­
кабря  1863  г.  определении  Сената,  по  которому  Чернышевский  лишается
всех  прав  состояния  и  приговаривается  к  14  годам  каторжных  работ  на
рудниках.  При  утверждении  приговора  7  апреля  1864  г.,  срок  каторжных
работ  был  сокращен  до  семи  лет.
К   стр.  79-й.
Philaret  Chasles,  скорее  всего   не   Charles,  а  Chasles  (1799— 1873  г.),  до­
вольно  известный  критик,  начавший  писать еще в эпоху  романтизма  в 1822 г.
К   стр.  8С-Й.
Ментенон —  маркиза  Франсуаза  д‘Обинье,  вторая  жена  Людовика  XIV
(1635 —  1719),  пользовалась  большим  влиянием  на  короля.  В  ее  присутствии
он  цринямал  министров  и  часто  спрашивал  ее  советов.
183
к   стр.  81-й.
„Письма  из  Франции** —   сочинение  Герцена:  „Письма  из  Франции  и
Италии",  печатавшиеся  в  10-й  и  11-й  книгах  „Современика**  за  1847  год;
изданы  отдельно  в  1854  г.  и  повторены  в  1858  г.
К стр.  82-й.
Салиас  Евгений  Андреевич (1840— 1908), сын графини  Салиас, известный
писатель,  автор  популярного  в  свое  время  исторического  романа  „Пугачев-
цы“ .  Принимал  деятельное  участие  в  московских  студенческих  беспорядках,
за  что  был  уволен  из  университета.  В  Дневнике  Сусловой  он  все  время
фигурирует  под  именем  Вадим  (псевдоним  его  под  повестью  „Ксаня  Чуд­
ная").  Герцен  и  Огарев  состояли  с  ним  в  переписке  и,  судя  по  упомина­
ниям  о  нем  в  письмах  Герцена  к  Огареву,  Салиас,  невидимому,  принимал
в  эти  годы  (1863— 1864)  довольно  деятельное  участие  в  политическом  дви-
жении  среди  эмиграции  (см.  Герцен,  том  X V I,  стр.  68,  том  X V II,  стр.  393).
Приведем  кстати  отзыв  Герцена  об  одной  из  повестей  его  в  письме  к  его
матери,  Е.  В.  Салиас:  „Я  беру  из  рук  Огарева  перо  только  для  того,  чтобы
прибавить  от  себя, что „Тьма"  чудесная  вещь,  и  если  в  ней  есть  недостатки
то  это —  недостатки  молодости.  Если  это  писал  Ваш  сын —  как  мы  выду­
мали  сами,—  то  я  поздравляю  обеих  матерей  его,  т.-е.  Вас  и  Россию,  с  но­
вым  талантом"  (Герцен,  том  X V II,  стр.  46).
К  стр.  83-й.
Лугинин Владимир Федорович (1834— 1911  г.)  известный революционер,
член  „Великорусса",  находившийся  в  близких  отношениях  с  Герценом:  Гер­
цен  постоянно  упоминает  о  нем  в  своих  письмах  к  Огареву  и  к  сыну,  как
о  единомышленнике  (см.  Герцен,  том  XIII,  стр.  149,  215,  243,  289,  355,  358
и  т.  д.)  О.  Лугинине  от.?ывается  очень  хорошо  и  Тургенев:  „Лугинин  мне
понравился  так,  как  давно  молодой  человек  мне  не  нравился:  это  благород­
ное  и  дельное  существо",  (см.  „Письма",  изданные  Драгомановым,  стр.  160— 
162).  Лугивин кончил курс Артиллерийской  академии  и  до  от*езда  за  границу
служил  в  Артиллерийском  ученом  комитете.  За границу  он  выехал  в  1862  г.
по  всей  вероятности,  осенью  (отзыв  о  нем  Тургенева  в  письме  к  Герцену
от  18  октября).  Там  он  вращался  в  кругу  революционной  эмиграции:  вна­
чале  в  Париже,  потом  в  Женеве;  в  столконовениях  Герцена  с  компанией
Серно-Соловьевича  и  Шелгуновой Лугинин  держался Герценовской  ориента­
ции.  В  мае  1865  года  начались  хлопоты  отца  Лугинина  о  разрешении  ему
вернуться  на  родину; черезь  два  года  он  личво  обратился  с  просьбой  к  го­
сударю,  бывшему  в  1867  году  в  Париже;  в  августе  того  же  года  Лугинин
вернулся  в  Россию;  окончательно  амнистирован  в  1869  г.  В  1877  г.  переехал
в  Петербург,  где  работал  по  термохимии  в  лаборатории  профессора  Усова.
В  1890  г.  получил
honoris  causa
степень  доктора  химии  Московского  уни­
верситета.
„Тургенев  разорвал  все  связи  с  друзьями  своей  юнссти" —  разумеется
письмо  Тургенева  к  Александру  II  по  поводу   того,  что  III  отделение
в  начале  63  г.  требовало  его  в  Россию;  Тургенев  просил  государя  велеть
18-1
его  на  раненых  русских  во  время  польского  восстания:  Герцен  справедливо
назвал  этот  факт  поступком  циническим,  в  виду  уже  ясно  обо?начивш.тося
периода  Каткова  и  Муравьева;  сюда  также  нужно  отнести  письмо  Турге­
нева  в  редакцию  газеты  Аксакова  „День"  (No   29  от  20  июля  1863  года)
по  поводу  польского  вопроса:  „Я  вполне  разделяю  Ваше  воззрение  на
польский  вопрос".  Тургенев  писал  это  тогда,  когда  Аксаков  не  отставал — 
ни  по  тону,  ни  по  содерЖЕ нию  от  Каткова  в  своих  клеветнических  напад­
ках  на  эмиграцию  в  целом,  в  особенности  же —  на  Герцена.
К  стр.  84-й.
Якоби,  Валерий  Иванович  (1834— 1902),  жанровый  и  портретный  живо­
писец,  в  первую  половину  60-х  годов  особенно  популярный,  благодаря  кар­
тине:  „Привал  арестантов",  будившей  своим  сюжетом  чувство  любви  и  жа­
лости  к  униженным.  В  этом  же  году  Якоби  отправился  за  границу  и  жил
долгое  время  в  Париже.  В  1869  году  вернул  я  в  Петербург.  За  картину
„Варфоломеевская  ночь"  получил  звание  академика,  за  „Арест  герцога
Бирона"—  звание  професссрх  Академии.
К  стр.  86-й.
Первая  повесть  Сусловой— „Покуда",— напечатана  в  5-й  книге  журнала
Достоевского  „Время",  за  1861  год.  Здесь  есть  все  характернейшие  мотивы
тогдашней гражданственности: герой повести „мысленно  приподнимает  жалкое
руоище  города,  заглядывает  во  все  угль»,  и  воображению  его  представляется
столько  трагических  раздирающих  душу  картин,  и  в  ушах  гремят  про-
КЛЯТ
1
 я,  и  слышатся  подавленные  стоны".
К  стр.  87-й.
Усов— точно  определить какой именно,  за  отсутствием  имени  и  отчества,
нам  не  удалось.  Скорее  всего  это  Петр  Степанович  (і832— 1897),~~инженер
путей  сообщения,  автор  „Курса  строительного  искусства"  (1860  г.);  умерен­
ный  конституционалист.  В  переписке  Герцена  с  детьми  и  Огаревым  за
1865  г.  и  далее  Усов  (тоже  без  имени  и  отчества)  упоминается  обыкновенно
рядом  с  Лугининым,  политические взгляды которого  к  этому  времени  стано­
вятся  все  более  и  более  умеренными;  у  Усова  Огарев  брал  уроки  матема­
тики  (см.  Г(рцен,  том  X V II,  стр.  333,  390,  и  том  X V III,  стр.  5,  6,  39,  59,
6 0 -6 2 ,  71).
К  стр.  88-й.
Как  видно  из  второго  письма  Сусловой  к  Достоевскому  (см.  ниже)
запись  от  15  июня  сделана  вскоре  по  приезде  в  Спа.
Письмо  к  Салиас  так  и  обрывается  на  этих  первых  двух  строках.
К  стр.  89-й.
Свифт  Джонатан,  (1667— 1745)  знаменитый  английский  юморист.  Его
первые  злые  сатиры  на  английское  духовенство  действительно  сыграли
в  его  карьере  роковую  роль:  король  рассердидся  на  него  за  эти  сатиры
и  не  дал  ему  сана  архиепископа.  Из  сатир  Свифта  особенно  и?вестны:
186
ратор,  один  из  поборников  „Мрооансальского  возрождения**,  близкий  друг
известного  провансальского  поэта,  Фридриха  Мистраля,  автора  двух  поэм
из  народного  быта;  Мирейо  и  Cabendau. Го (род.  в  1819  г.)  в  течение  20  лет
был  редактором  либерального журнала:  „Memorial  d‘A ix “ .  Его  работы  по ли­
тературе  Прованса  не  потеряли  своего  интереса  и  по  сию  пору.
К  стр.  120'й.
Муравьев,  Михаил  Николаевич,  государственный деятель  (1796 — 1866  г.),
усмиритель  польского  восстания, 1  мая 1863  г. назначенный  генерал-губерна­
тором  восставших  губерний,  с  чрезвычайными  уполномочиями.  Смысл  реп­
лики  польской  дамы (, Вы  не  русская  душою,  раз  не  разд-^ляете  взгляда  Му-
равьева“ ), очевидно таков:  все  русские,  не  только правительство,  но  и  народ
одинаково  ненавидят поляков и одинаково  виноваты  в жестокостях  Муравьева
при  подавлении  восстания.
К стр. 123-й.
Вериго,  Александр  Андреевич,  химик  (1835 —  1905),  позднее  профессор
Одесского  университета;  проводил  эти  годы  (первая  половина  60-х  годов)
в  Швейцарии.  Его  труды  печатались  большей  частью  по-немецки  и  по-
французски.
Запись  от  29  июня  предшествуют  записи  от  27  июля —   так  в  тексте.
К  стр.  161-й.
Публикуемые  здесь  письма  Достоевского  (за  исключением  последнего
от  23  апреля  1867  г.)  были  взяты  при  обыске,  произведенном  в  квартире
брата  Сусловой,  в  начале  июня  1868  г.  Эти  последние  письма  Достоевского,
написанные  ей  незадолго  до  ее  возвращения  в  Россию,  составляют  ничтож­
ную  часть  их  переписки.  В  записной  книжке  Сусловой  имеются  даты  их
переписки  за  годы:  1864,  1865  и  начало  1866  г.  За  1864  г.  она  получила
от  Достоевского   всего  девять  писем  (от  27  марта,  17  апреля,  16  м  я,
3  июня,  11  июля,  2  августа,  2  сентября, 26  сентября,  18  октября);  столько
же  писем написала  ему  и  она  (от  21 мая,  3  июня,  23 июня,  4  июля,  9  июля,
3  августа, 5  сентября,  27  сентября,  и  29  декабря).  За  1865  г.  от  Достоевского
всего  шесть  писем  (13  января,  6  марта,  15  апреля,  7  мая,  29  сентября,
б.юктября),  от  Сусловой  же  к  нему— одиннадцать  писем (18 февраля, 3 марта,
6  мая,  7  августа,  13  августа,  13  сентября,  26  сентября,  2  октября,  26  октя­
бря,  6  декабря  и  15  декабря),  и,  наконец,  за  1866  г.  от  Достоевского  одно
письмо  от  4  февраля,  от  нее  же  к  нему  два  письма:  от  2  марта  и  9  мая.
Надо  думать,  в  что  записной  книжке  отмечена  не  вся  переписка,  так  как
печатающиеся  здесь  три  письма  Достоевского  в  книжке  отсутствуют.
189
АЛФАВИТНЫМ  УКАЗАТЕЛЬ  ИМЕН
„Аглая“   („Идиот“ ,   роман   Достоев­
ского), —  5,  6.
А.  К . - Ш .
Аксаков,  Иван  Сергеевич,—  176,  186.
Александр  II,— 78,  177,  178,  184.
Алексей,  сын  Огаревой,  -  188.
„Алексей  Иванович"  („И грок",  роман
Достоевского),— 23,  24,  26— 28,  180.
Алхазов,  Пето, —   66,  70,  100,  107,  108
112,  180.   ‘
„Англичанин",—  34,  67,  70,  71,  72.
А.  Осип.,— 130.
„Астлей  мистер"  („И грок",  роман  До­
стоевского),— 27.
„Арест  герцога  Бирона",  картина  Я ко­
би,— 186.
„Ахмакова"  („Подросток",  роман  До­
стоевского),—  6.
А ш ерст— 180.
Базунов,  Александр  Федорович,  изда­
тель  (ум.  1899)— 166.
Байрон, — 174.
Бак(унин), Михаил Александрович— 104
^  188.
^
Басков,— 66.
Белинский,  Виссарион  Григорьевич,—
187.
Бенни,  Артур  Иванович,— 181,  182.
Бенни  (он  же  лейб  медик),— 34,  72,  90
91,93, 97,98,102,104.107— 11 2 ,1 1 4 -
116,  122,  124,  125,  181,  182.
„Бесы",  роман  Достоевского, — 5,16.
„Библиотека  для  чтения"  журн.  Бобо­
рыкина  (с  1863  по  1865)  -  161,  162.
„Blanche  m-elle"  („И грок",  роман  До­
стоевского)— 27.
Боборыкин,  Петр  Дмитриевич,  извест­
ный  романист  (1836— 1921)— 161.
„Братья  КарамазовьГ*^  роман  Досто­
евского,— 5,  6.
Бродский,  Николай Леонтьевич,— 9,166
Брылкина  (Глобина),  С.  Н .— 166,  167,
169.
Брюллов,  Карл  Павлович,— 175.
В .—  111.
Вадим —  см.  Салиас  Е   А.
Валах,-3 4 ,  91,  93,  94,  96.  101,  102.
„Варфоломеевская ночь", картина Я ко­
би,— 186.
„В  глуши",  произведение  Марко-Вов-
чок,— 177.
„Великорусе",— нелегальный  орган  ре­
волюционного   общества   „Велико­
русе",— 39,  178,  184.
Вериго,  Александр  Андреевич  —   123,
189.
Верней,  М  т е ,— 112,  115.
„Вестник  Европы",  журнал,— 174.
ВискоЕатовы  (м.  б.  семья  Павла  Але­
ксандровича,  истор;'ка   литературы
1842-1905)— 171.
Волжский (псевд.  критика  А.  С.  Глин­
ки),— 7,  14.
Волынский,  Аким  Львович,— 173.
Воскобойников,  Николай  Николаевич
(1838— 1882),  публицист,  соредактор
и  соиздатель  Боборыкина  по  ^Библ.
для  чтен.“ — 161— 166.
Врангель,  Александр  Егорович,  семи­
палатинский  друг   Достоевского,— 
161,  175,  178.
„Время"  журнал Достоевского — И , 16,
174— 177;  183,  186.
„Г.  Б-ов  и  вопрос  об  искусстве",  ста­
тья  Достоевского,— 177.
„Гамлет",  трагедия  Ш експира,— 174.
Гарибальди,— 177,  180,  182.
Гегель,  -   61.
Гейне, — 104.
Гер...,— 77.
191
„Герой  нашего  времени^— роман  Лер­
монтова,— 187.
Герцен, Александр Александрович, сын
А.  И.  Герцена— 65,  69.
Герцен,  Александр  Иванович— 20,  28,
29,  36,  40,  65,  83,  94,  109,  119,  120,
161— 166,  175— 178,  180-188.
Герье,  Владимир  Иванович,— 179.
Герье  (курсы),— 40,  179.
Г ете, —  174.
Го  (он  же  Gault,  Gaut),— 118,  120,  122,
123,  125,  129,  188,  189.
„Голос  минувшего^,  журнал — 175.
Голубев,  профессор  Воен.-Мед.  Акаде­
мии,   173.
Горнфельд,  Аркадий  Георгиевич,— 6.
Грановский,  Тимофей  Николаевич,—
176,  185.
Григорьев, Аполлон Григорьевич,— 177.
Гроссман,  Леонид  Петрович,— 7.
„Грушенька  („Братья   Карамазовы",
роман  Достоевского),— 5.
„Груш ницкий"  („Герой  нашего  време­
ни",  ром.  Лермонтова) — 187.
Гюго,  Виктор,— 180.
„Де-Грие"  („И грок",  ро.иан  Достоев­
ского),—   17,  27.
Демидов,  Филипп, —  130.
,,Лень",  газета  Аксакова,— 176,  186.
Добролюбов, Николай Александрович  -
177.
„Долг®,  произведение  Ев.  Тур.  (Са-
лиас),— 177.
я До  свадьбы",  рассказ  А.  П.  Сусло­
вой, — 174.
Достоевская,  Анна  Григорьевна,  рожд.
Сниткина,  жена  Лостоевского, —  8,
9,  21,  29,  37— 39,  41,  166— 169.
Достоевская,  Любовь  Федоровна  (дочь
Достоевского), —  6,  12,  173.
Достоевская,  Мария  Дмитриевна  (пер­
вая   жена  Достоевского), —  14,  21,
175,  180.
Достоевский,    Михаил    Михайлович
(1820— 1864), литератор, брат Ф. М.— 
168.
Достоевский,  Федор  Михайлович,—  5,
6,  8,  9,  1 1 ,-2 7 ,  29,  31,  33,  35 —  39,
41,  43,  51,  53,  5 5 -6 0 ,  62,  63,  65,  66,
92,  ПО,  117,129,130,161— 172,  1 7 3 -
182.
Драгоманов,  Михаил  Петрович,— 184.
Дружинин,  Алексей  Васильевич,— 177.
„Д уня",  сестра  Раскольникова  („П ре­
ступление  и  наказание"  роман  До­
стоевского), —  5,  6.
„Живая  душа",  роман  Марко-Вовчек—
177.
Жорж  Занд,— 175,  187.
Жуковский  Василий  Андреевич,—   174
Жюли,  (Juliette),— 94,  101.
„Загадочный  человек",  Тіроизв.  Лес­
кова, — 182.
Задлер,— 72,  74,  182.
„Записки  из  подполья",  повесть  До­
стоевского,—  16,  22,  23,  171,  176.
„Земля  и  воля*,  революционная  орга­
низация  60-х  гг.,— 178.
„Земство  и  Раскол",  статья  Щапова —
176.
„Зимние  заметки  о  летних  впечатле­
ниях", статья  Достоевского,— 29,175,
183.
Змиев,  Л.  Ф .,— 10.
Иванов,  Вячеслав,— 173.
Иванов,  Евгений  Павлович,— 43.
„И грок",  р  ман  Достоевского,—   6,  17,
22,  24 —  28,  168,  176,  180.
„Идиот", роман Достоевского,— 5, 6, 16.
„Инсаров"  („Накануне",  роман  Тур­
генева), —  90.
„Исповедь  Ставрогина"  („Бесы",  ро­
ман Достоевского),— 16.
„История  английской  литературы", со­
чинение  Ипполита  Т эна— 188.
Ифигения,— 119,  188.
Кавелин,  Константин  Дмитриевич, — 
174.
„Календарь  на  1863  год",  соч.  Гер­
цена— 177.
Кант,  Эммануил, -  60.
Каракозов,  Дмитрий  Владимирович,—
178,  183.
Саггі;е. —  105,  107,  108.
„Катакомбы",   повесть  Ев.  Тур,— 177.
Катенька,—  112.
Katerine, —  64,  65.
„Катерина  Ивановна"  („Братья  Кара­
мазовы",  роман  Достоевского),  —   6.
Катков,  Михаил  Никифорович,— 167— 
169,  176,  186.
Кельсиев,  Василий  Иванович,— 182.
Княжнина,—  123.
Кобриньо,  m-me,— 102.
„Колокол",  журнал  Герцена.— 176,183,
185,  187.
Кольцов,  Алексей  Васильевич,—  119.
Комарова, Александра Андреевна,— 39,
178.
192
Констант,  Варвара  Дмитриевна,  сестра
первой  жены  Достоевского,— 180.
К онт— 180.
„Концы  и  начала^,  произв. Герцена,— 
183.
Корам.,— 82.
Костомаров,  Николай  Иванович,— 11,
174.
Кошут,  венгерский  революционер,— 
182.
Краевский,   Андрей   Александрович,
журналист,—  180.
„Ксаня  Чудная",  произв.  Евг.  Салиа-
са,— 184.
Ланской  2-й,  Петр  Петрович,— 40,  178.
Левицкий, —  36.
„Легенда  о   великом   Инквизиторе",
(„Братья  Карамазовы   роман Досто­
евского),— 173.
Лемке,  Михаил  Константинович,— 176.
Леони,— 111.
Лермонтов,  Михаил  Ю рьевич,— 23,  52,
57,  174,  187.  ^
Лесков,  Николай  Семенович,— 182.
„Les  centres  mod t-rate urs  de  I’actioo
reflex",
СОЧ.
A.  A .  Герцена,— 180.
„Лиза  Дроздова"  („Бесы",  роман  До­
стоевского), —  5.
Лиза,  дочь  Огаревой, —  36.
„Литератуоное  наследие"— 174.
Lobulo, — 79.
Лугинин,  Владимир  Федорович,—  32,
83,  86,  87,  90,  119,  184,  186.
„Лукреция  Флориани",  роман  Жорж
Занд,— 100,  187.
Людовик  X  V ,— 79,  183.
Louis  Х ІІІ,-1 2 3 .
Люкрас, —  115.
М.  m-eur, —  74.
Майков,   Аполлон   Николаевич, — 12.
М ар...,- 7 1 .
Marie, —   91.
Маркович (Марко-Вовчек), Мария Алек­
сандровна,—  31,  82— 87,  92,  93,  177.
Маркович,  сын  М.  А — 177.
Маццини,— 180.
Мачт.,—   81.
Медичи,  Екатерина, —  7.
Mentenon  m-me, —  80,  183.
Мережковский,  Дмитрий  Сергеевич,— 
173.
„Мертвый дом", произв. Достоевского—
177.
Милль  Джон  Стюарт,— 80,  180.
Милюков,  Александр  Петрович,  писа­
тель  (1 8 1 7 -1 8 9 7 )-1 6 7 .
Минье,  М., французский историк,— 174.
Мир.,—  53,  64,  66,  70.
Мистраль,  Фридрих,  псэт,— 189.
Мицкевич,  Адам— 174.
„Молотов",  произвед.  Помяловского—
187.
Мольер, — 80.
Montagnard, —  ПО,  111.
„Московские  ведомости",  газета,— 176.
Муравьев  Михаил Николаевич— 39,120,
177,  186,  189.
Мюссе,  Альфред,—  ПО,  188.
„М ы ш кин"   князь  („И диот",   роман
Достоевского),  —  18.
„Накануне",  роман  Тургенева, —  90.
Наполеон  III,— 26,  60,  103,  180,  183.
„Народнии  оповедании",  сборник  рас­
сказов  Марко-Вовчек,— 177.
„На  рубеже"  произв.  Евг.  Тур,— 177.
„Настасья  Филипповна   („Идиот",  ро­
ман  Достоевского),— 6,  16.
„Недра",  литературный  сборник —  9,
166.
Некрасов,  Николай  Алексеевич, — 175,
176,  179.
Никола пуло, —  114.
Николадзе  (он  же  „грузин"),  Николай
Яковлевич,— 32,  34,  75,  99,  ICO,  183.
„Новое  время",  газета,— 173.
„О бзор",  газета,— 183.
„Общая  физиология  души",  сочинен.
А.  А.  Герцена,^— 180.
Огарева-Тучкова,  Наталья  Алексеев­
на, —  36,  109,  118,  119,  173,  177,  178,
188.
Огарев,  Николай  Платонович — 36,  І09,
176,  177,  179,  183— 188.
„Одна  из  многих", роман Комаровой,—
178.
Ольхин,  Павел  Матвеевич,  основатель
курсов  стенографии  (род. в  1830 г.)— 
167.
„Отечественные  записки",  журнал —
177.
„О тцы  и дети",  роман  Тургенева,— 185.
„О ш ибка",  повесть  Евг.  Тур,— 176.
Пальмерстон, —   73,  180,  182.
Панаев,  Иван  Иванович,— 176.
Паша  Исаев  (пасынок Достоевского),— 
38.
Пек[арский],  Петр  Петрович,  акаде-
демик,— 187.
Петерсон, — 176.
Петр  Иванович,— 130.
И)3
Петухов,  Евгений  Вячеславович,—  173.
„Печорин^^  („Герой  нашего  времени",
роман  Лермонтова), —  102,  187.
„Письма иа  Ф ранции",  соч.  Герцена,—
184.
„Письма  суконщика", произв. Свифта— 
187.
„Племянница",  роман  Евг.  Тур,—  176.
„Подпольное  слово",  журнал  Николад-
зе,— 183.
„Подросток",  роман  Достоевского,— 6.
„Покуда", повесть А.
П.
Сусловой,— 11,
174,  186.
„Полина  Александровна"  („И грок", ро­
ман  Достоевского) —  6,  17,  23 —  26,
27,  28.
„Политическая   экономия"   Дж.   Ст.
Милля,— 180.
Поляк,—  95, 96.
Поляк,— 119.
Помяловский,    Николай    Герасимо­
вич, —  90,  187.
„Портрет  Муравьева",  соч,  Герцена — 
177.
„Последний  день  Помпеи" —  повесть
Евг.  Тур,— 177.
„Правительство  и  молодое  поколение",
брошюра  Николадзе,— 183.
„Преступление  и  наказание",  роман
Достоевского, —  178,  180.
„Привал  арестантов",  картина Якоби— 
186.
Прудон — 90,  94.
„Пугачевцы",  роман  Салиаса,— 184.
„Путешествие  Гулливера",   произвед.
Свифта, —  186.
Пушкин,  А.  С.,—  174.
Пушкина,  Наталия  Николаевна,— 178.
Пыпин,  Александр  Николаевич —  174.
Р.  m-me, —  64,  69.
Расин, —  94.
„Рассказы из русского народного быта"
М.  А,  Марко-Вовчек,— 177.
Робескур, —  34,  90,  99,  101.
Робескур,  m-me —  97,  102
Розанов,  Василий  Васильевич —  5,  7,
14,  4 1 -4 4 ,  173,  175,  180.
„Роковой  вопрос",  статья  Н.  Н.  Стра­
хова  во  „Времени",— 16,  175.
„Русский  Вестник",  журнал,— 167,  176.
„Русская Речь", журнал Евг.  Тур,— 177.
„Русская  старина",  журнал,— 180.
„Рыцарь  на  час",  стихотв.  Некрасо­
ва,
—  47,  70,  179.
Ruit,  m -m e,— 111.
Салиас  (он же Вадим),  Евгений  Андре*
евич, —  32.  34,  87,  99,   100 —  102,
105  -1 0 7 ,  113,  176,  184,  188.
Салиас  де  Турнемир  (Евгения  Тур),
Елизавета  Васильевна,—  31,  32  34,
36,  43,  82,  84,  85,  87 —  89,  100.  104,
106,  107,  109,  ПО,  117,  126,  171,  173,
176,  184— 188.
Сальвадор  („Плантатор",  К.  и  Кор.)— 
16,  29,  47 —  50,  52,  53,  55 —  57,  63,
67 —  69,  72,  76,  92,  93,  96,  109,  112— 
114,  116,  180.
Сальвадор  (брат  предыдущего) —  69.
„Свадьба  Кречинского",  комедия  Су-
хово-Кобылина, — 176.
Свифт,  Д ж онатан,— 89,  186,  187.
„Свобода"  (нелегальный  орган  „Зем­
ли  и  Воли"), —  39,  178.
„Своей  дорогой",  рассказ  А.  П.  Сус­
ловой — 174.
„Северный  Вестник",  журнал,— 180.
Серно-Соловьевич,  Николай  Алексан­
дрович,— 177,  184.
„Система  логики",  соч.  Милля,— 180.
„Современник",  журнал  Некрасова,— 
175,  176,  184.
„Современность",  журн.  Николадзе,— 
183,  188.
Сонечка  (Софья  Александровна  Ива­
нова-Хмырова),  племянница  Досто­
евского, —  38.
Спасович,  Владимир  Данилович,— 11,
174.
Стансфильд, — 180.
Стасюлевич,  Михаил  Матвеевич,— 11,
174.
Стелловский,  Федор  Тимофеевич,  из­
датель,— 167 — 168.
Stward,  m-elle,— 95.
„С   того  берега", произв.  Герцена, -  29.
Стоянов, —  90,  187.
Страхов,  Николай Николаевич,— 12,16,
161,  175,  176,  178.
Суслов,  Василий  іірокофьевич, —  39,
189.
Суслова, Надежда  Прокофьевна,— 8,10,
14,19,  43,  59,  65,  86,  8S,  ПО, 117,125,
161— 163,  165— 167,  173,  174,  178.
Суслов  (отец),— 10,  42.
Сухове - Кобылин,  Александр  Василь­
евич, — 176.
Талейрзн — 104.
„Теплое  гнездышко"  произв.  Марко-
Вовчек, — 177.
Тиблен,  Николай,  типографщик,—  182.
Толстой, Дмитрий  Андреевич,— 40,178.
194
Толстой,  Лев  Николаевич, —  12.
„Тоцкий“  („Идиот",  роман  Достоев­
ского), — 16,
соч
.
Герцена,— 177,
Тум., —  66,  70,  75.
Тургенев,  Иван  Сергеевич —  31,  83,
8Т  119,  175,  176,  177,  184,  185,  186.
Тьер,— 182,  183.
„Тьма",  роман  Евг. Салисіса, — 183,188.
Тэн,  Ипполит,— 188.
Уильям,— 71,  180.
„Униженные  и  оскорбленные",  роман
Достоевского, —  14,  175.
Усов,  Петр  Степанович, —  34,  87,  103,
113— 115,  119,  124,  127,  186.
Усов,  профессор,— 184.
Утин,  Борис  Исаакович,  профессор-
юрист — 174.
Утин,  Евгений  Исаакович,—  32,  34,  40,
99 —  103,  106,  107,  111,  113,114,  117,
182,  187.
Утин,  Николай  Исаакович.— 187.
Philaret  Charles  (Chasles) —   79,  183.
Ф огт,  Карл,  физиолог,— 180.
Франклин,  Вениамин,— 174.
Франсис, —  75.
Хогерман, —  55.
„Чего  хочу",  четверостишие  из  стихов
Огарева,— 49,  179,
Чернышевский,    Николай    Гаврило­
вич,-7 5 ,  175,  177,  180,  183.
„Чужая  и  свой",  рассказ  А.  П.  Сусло­
вой,— 20,  21,  44,  176.
Chancel  m -eur,—   118.
Chancel  m-elle, —  120.
Шевченко,  Тарас  Григорьевич —  11.
Ш експир,  Вильям,—  70.
Шелгунова,  Людмила  Петровна, — 184.
Шенье, Андрэ,—  ПО,  188.
Шереметьев,  граф, —  10.
Шестов,  Лев,  философ, — ^173.
Шиллер, — 174.
Ш опен,— 187.
Ш тaкeншнtйдep,  Елена   Андреевна,—
175.
Шувалов  Петр  Андреевич,— 40,  178.
Щапов,  Афанасий  Прокофьевич,  про­
фессор  истории,— 176.
Щеглов,  А.  М. — 7.
Щепкина,  Екатерина  Николаевна— 40,
41,  179.
Эмиль  m-eur, —  66.
„Эпоха"  —  журнал Достоевского,— 117,
161,  167,  171,  174,  182.
Якоби,  Валерий  Иванович,  художник— 
186.
Якоби,  жена  художника, —  84,  85,  93.
СОДЕРЖАНИЕ
Ст р.
Вступительная  статья  А.  С.  Д о л и н и н а
..............................
     5
Дневник  А.  С.  Сусловой
...............................................
....
  •  .    45
Повесть  „Чужая  и  свой“
.........................
                131
П и с ь м а :
..................................
...........................................    .  .
Достоевского  к  Сусловой
...............................................
   161
Сусловой  к  Достоевскому
...............................................
   170
      173
Алфавитный  указатель  и м е н
...................................................
   191
Портреты  А.  П.  Сусловой.  Воспроизведены  по  фотографиям  еемейнога
архива,  любезно  представленным  Евгением  Платоновичем  Ивановым.