Предыдущие главы: http://www.proza.ru/2016/05/27/115
***
Я почувствовал боль в ребрах и мглистый неслышимый звон в ушах.
Секунду не понимал, кто я и где нахожусь, но взгляд Карола, повевающий рутинной привычностью, быстро вернул мне возможность нормально осознавать действительность. Я опять заснул. Да, согласен, давно уже признал, что это мое состояние - вовсе не засыпание, но устоявшиеся понятия было легче использовать. Легче и безопаснее. Мозгу вовсе не нравилось, что его обладатель и близко не понимает происходящее, поэтому и решил пользоваться привычным объяснением, дабы охранять его и так неандертальскую психику.
-На истории ты благополучно отсутствовал. Планируешь прогулять польский тоже?
Я только растерянно пожал плечами. В голове как-то странно шумело, чего не наблюдалось ранее. Видел я все будто сквозь черно-белый фильтр и плоско. Это было необычно, это пугало. Зато проснулся желудок и затребовал есть. Это добавило мне сил и надежды - если организм все еще может заставить меня подчиняться моим потребностям, то можно надеяться на лучшее.
-Пойдем в столовую,- промямлил я, пытаясь встать.
Голова мгновенно превратилась в омут, бушующий и заглатывающий каждую частицу видимого мне пространства. Чернота становилась все блеклее,прозрачнее, а белость - серела, теряла чистоту, превращалась в грязную дымку. Мысли кружились, витали в воздухе, покидая сознание. Их нельзя было удержать - они расплывались где-то высоко в стратосфере. Какой-то инстинкт, рефлекс, заложенный глубоко, закоренелый в древности и истории человеческого разумения, заставил меня вернуться на стул. Помрачение уютным одеялом окутало меня, заботливо не давая двигаться, мыслить, чувствовать, и только отдаленные о тысячи километров возгласы Карола пересекали зону комфорта и раздражали слух, вызывая жгучую боль...
Музыка была повсюду - в струнах воздуха она переплетала молекулы во влюбленном танце, кружила их хаотично и самозабвенно в некончающейся идиллии. Даже многочисленные запахи, напряженно переживая, поддались слаженному полету нот и проникали повсюду в огромном пространстве. Мерцающий мягкий свет был приятный, успокаивал, ложился нежными мазками повсюду, придавая домашнее тепло этому месту. Но ни тепло, ни запахи, ни музыка не могли успокоить сердце Петра, обиженно колотящееся в груди. Казалось, оно хотело вырваться, предупредить, остановить.
Молодой человек озабоченным взглядом высматривал зал ресторана, пытаясь найти того, кто подходил под описание. Конверт. Бумага. Пара строк. Ненавижу. Как, черт возьми, он появился в их утренней почте? Однако само наличие этого говорит только об одном: за ними следят, их изучают, они - не в безопасности. Зачем? Почему?
Мужчина в серых атласных брюках, блестящих в свете свечей, кремовой рубашке, похоже из такого же материала, с густыми русыми волосами сидел по правую сторону от входа, при окне. Петр все всматривался в него, в его невесомые галантные движения, легкую полуулыбку, бокал с отдающим бежевым вином. Он отложил книгу и тоже стал рассматривать посетителей. Вдруг помахал Петру.
Дыхание его остановилось. Человек, которого Петр никогда в жизни не видел, узнал его. Невольно, он заставил свои сопротивляющиеся ноги сделать несколько десятков шагов. Может, он преувеличивает?
-Здравствуйте, panie Piotrze Bogucki. Прошу вас, присядьте.
На вид было ему лет тридцать. И хотя мягкие, но волевые, черты лица привлекали Петра какой-то портретной правильностью, то глаза мужчины шипами пронизывали язвительным взором. Нет, он не ошибся - преувеличений нет.
-Здравствуйте. Pan Andrzej, если не ошибаюсь?
-У вас отличная память,- засмеялся pan Андрей и, удобно откинувшись на обитом красной материей стуле, потянул усталый глоток вина. - Надеюсь, время подходящее?
-Как-то бестактно спрашивать об этом, когда я уже пришел с вами встретиться. Кстати, такая манера приглашать - подбрасывая письма в почтовый ящик - не самая приятная.
-Увы. Так уж я приноровился. И вовсе не собираюсь изменять своим привычкам из-за очередного клиента.
-Очередного клиента...
-У вас оказалась нужная мне вещь, и я прошу вас мне ее отдать.
-Ваше хамство не знает границ.
Улыбка соскользнула с лица в мгновение. Яростно поставленный бокал, капли вина, стекающие по узорной скатерти и оросяющие обложку Sienkiewicza - и губы искрились раскатами злых молний.
-Вы,- усиленно чеканя каждую букву заговорил, наконец, pan Groos,- не знаете, что такое мое хамство, поэтому прошу вас быть милее. Отдайте мне эту вещь - и уйдете мне с пути, будто ничего никогда не произошло.
-О какой, на любовь господнюю, вещи вы говорите?
-Наконец разговор пошел по верному направлению. Мне нужна книга.
Петр нетактично рассмеялся в полный голос.
-Вы, похоже, с ума сошли. Эта книга - собственность университета. Я никак не могу вам ее дать.
-Петр,-мужчина холодно наклонился к нему, едва ли густыми ресницами не касаясь огня свеч в золоченном канделябре. - Перестаньте играть роль идиота. Она вам не к лицу. Вы же фотографируете страницы. Если pani Basia, архивариус, не позволяет вам книгу вынести, я удовлетворюсь снимками. Невелика разница. Мне нужна книга.
Молодой человек автоматически передвинулся подальше от этого колкого взгляда. Серо-голубые глаза источали безграничную власть, требовали повиновения, не терпели сопротивления. Петр впитывал в себя странную ауру незнакомца, для которого он, в свою очередь, был открытой книгой.
-А если я скажу "нет",- пал вопрос, и Петр, превозмогая инстинкт самосохранения, придвинулся ближе, перед его глазами неловко танцевало пламя свечи.
-Второй шанс придет нескоро, но будет стоить дорого.
-Я не боюсь необоснованных угроз первых встречных сумасшедших.
Pan Groos заметно расслабился, напряжение спало с его тела. На секунду он показался истонченным, замученным, жалеющим что-то недосягаемое Петру. Он перевел взгляд на книгу, оставляя собеседника без внимания.
-Но пришли вы-то без своей прелестной супруги,- заметил Andrzej.
По плечам Петра нервным спазмом прошла дрожь.
Резкий раздражающий запах обжигал меня, вызывая желание как можно быстрее убежать, и как можно дальше. Этого делать не хотелось: удобная пелена неразмышления мягкими ворсинками гипнотизировала, обездвиживала. Снова противное зловоние, снова мой бессознательный разум начал прогонять заслону равнодушного ступора. Он нагло врывался в приятное небытие, разрывая его в клочья.
Я раскрыл глаза: белый, повсюду ослепительно-белый цвет, такой искусственный. От него болели зрачки, и веки защитно закрылись. Где-то передо мной послышалось нервно-облегченное "Наконец" и быстрые шуршащие шаги. Едва теплая ладонь коснулась моих пальцев, поползла вверх к запястью и обхватила меня браслетом призрачной теплоты. Из интереса я усилием воли приподнял веки. Зрение уже не пекло, и я немного успокоился. Оказалось, что школьная медсестра, pani Kasia, измеряла мой пульс. Должно быть, я потерял сознание. Может, я и правда вчера подскользнулся и от удара получил сотрясение мозга? Все возможно.
-Марчин, как ты себя чувствуешь?-спросила она деловито. Забота в ее голосе была скорее фоном к профессиональным действиям, которые она проводила.
Я попытался встать, из-за чего бумажное покрывало противно заскрипело на топчане.
Быстрым движением руки девушка хотела положить меня обратно, однако у меня откуда-то нашлись силы, чтобы возразить:
-Все в порядке. У меня прекрасное самочувствие. Даже голова не кружится.
И это соответствовало правде. Непонятная слабость, желание скомканно лежать в забытье - пропали, словно никогда их и не было.
-Не врешь,- нехотя согласилась со мной Kasia. - Пульс у тебя шестьдесят два ударов в минуту. Давай еще давление померяем.
И хотя поднялся и обулся я без всяких проблем, девушка и так поддерживала меня так, будто у меня в любую секунду могут подкоситься ноги или я испарюсь без следа. Конечно, ее можно было понять и понимал я ее прекрасно. Просто излишняя забота коробила и заставляла робость проснуться во всей ее красе.
Давление в сто восемнадцать на семьдесят восемь успокоило и медсестру. Что, однако не остановило ее от задавания вопросов, на которые я с непоколебимой уверенностью отвечал: "Нет, хронических болезней у меня нет. У матери тоже", "Нет, о семейных болезнях я ничего не знаю", "Нет, никаких лекарств не принимаю", "Нет, операций не переносил".
Наконец, по около десятиминутному допросу медсестра, высматривая во мне что-то темно-карими глазами, выписала мне справку об освобождении от уроков на следующие три дня и целую кипу направлений к врачам, она, еще раз переспросив меня о моем самочувствии и получив непоколебимое "прекрасно", отпустила меня.
-Do widzenia,-бросил я, открывая дверь.
Одновременно со стандартно произнесенным „do widzenia”, я услышал тихое «ой».
-Марчин, можно осторожней,- тихо прошипела Вероника, потирая левый бок. – Мои ребра не такие твердые, чтобы ними можно было проверять прочность двери. Ой, извини. Ты как?
Видно, лицевые мышцы не успевали принимать соответствующее выражение в этом потоке смены настроений подруги.
-Все хорошо,- промямлил я. – А что ты здесь делаешь?
-Ты знаешь, директриса попросила стоять под всеми дверями и выискивать трещины,- саркастично завела она. – Тебя жду, конечно. Ты знаешь, как я переживаю?
Это было видно сразу. На ее носу появились взволнованные морщинки, глаза были наполнены раствором всевозможных эмоций, страхом, напряжением, решительностью к действию и одновременно растерянностью. Подбородок ее дрожал, как и все тело, заменяясь в одинокую травинку посреди огромно-бескрайнего поля растерзаемого ветром. Казалось, ей сейчас самой потребуется врач. Удивительно только, как она могла говорить, твердо и решительно.
Я взял Веронику за руку, и дрожь прекратилась. Мы смотрели друг другу в глаза и видели, наверное, то же самое: волнение и неизвестность. Потом ее эмоции, удерживымые только силой воли, пролились двумя бесшумными слезинками. Сжав сильнее холодную ладонь, я, едва касаясь ее лица, смахнул слезы, неловко понимая, что не обронив ни слова, тоже перешагнул демаркационную линию. Робкое соприкосновение наших губ только подтвердило новый статус. Волна чего-то горячего, неосмысленно желаемого снесла меня с ног, заставляя мысленно кружиться в танце, музыка и движения которого были новы, неизвестны, но такие знакомые. Вероника закрыла глаза, и стало тяжелее: я не видел ее чувств. А через секунду мне показалось, что и она далась музыке понести ее в ритме, известном только нам двоим.
-Почему здесь никого нет?- выдохнул я в нее, наверняка ломая момент.
-Лекции,-промычала Вероника, не открывая глаз и обнимая меня свободной рукой.
Музыка шумела, она была повсюду, поглощала пространство и превращала его в дрожащую тишину. Это было странно и тревожно, но мозг, ведомый тем чувством, которое рождается, когда слушаешь любимую мелодию, хотел еще и еще.
-Я люблю тебя,- проговорили мои губы.
-Я тоже.
Звонок разорвал в клочья чувственную симфонию, унося с собой по-новому открывшиеся эмоции. Рефлекс заставил нас сделать несколько шагов друг от друга – бездонная пропасть появилась в одно мгновение.
-Ну как ты?- Карол появился из ниоткуда и хлопнул меня по плечу.
-Уже гораздо лучше,- ответил я, всматриваясь украдкой в ее лицо.
-Вот, держи,- протянул он мне рюкзак. – Идем домой?
-Разве нет еще занятий.
-Я отпросился. Сказал, что мне нужно провести тебя до дома.
-У меня уроки кончились,- произнесла Вероника, беря меня за руку.
-Ну тогда пойдемте ко мне. Сто лет уже не собирались вместе.
-Чем займемся?
-Ну я поиграю в «Монополию», мешать я вам не буду,- отозвался Карол со смехом.
-Что за глупые необоснованные намеки,- поинтересовались мы с Вероникой.
На улице уже и следа не было по утреннему теплу. Октябрь активно брал погоду в свои руки, и теперь моросил колкий дождь, а ветер разбрасывал холодные капли и кипы пожухлых листьев.
-Извините, что ваши жесты и взгляды читаются так просто. Вы бы хоть какой-то шифр придумали.
Я почувствовал, как обжигающая теплота поднялась из груди и залила гортань и щеки, выбивая воздух из легких. Вероника же только сильнее сжала мою руку.
Дома мамы не было. Привычная записка на холодильнике пояснила, что сегодня утром у одного из ее пациентов ухудшилось состояние здоровья, и ее срочно вызвали спасать положение. О сроках возвращения мамы домой не было написано и слова. Впрочем, это меня даже не удивило. Она с парадоксальной самоотверженностью посвящала себя работе, забывая о себе.
-Знаешь что,- сказала Вероника, когда мы все удобно расположились в гостинной на паркете перед телевизором с порцией пирога и чая,- идея с «Монополией» не такая уж и плохая.
-Да,- подтвердил я. – Мы давно ни во что не играли.
-Ладно-ладно, я уйду. Карол поднялся с пола с убийственно-серьезным лицом.
-Нет, правда играть!- рассмеялись мы одновременно.
Будто в замедленной съемке, его лицо преобразилось в беззвучно смеящуюся мину:
-Я только шучу, мои милые, не надо так напрягаться.
Вероника запустила в него диванной подушкой, попадая прямо в нос. Я хотел повторить ее достижение, но позорно промахнулся.
-Вы расставляйте там все. Я сейчас приду,- и Карол удалился где-то в глуби дома.
Пару минут под неопределенную песню неопределенного певца мы раскладывали карточки, распределяли деньги и даже успели посоревноваться за очередность ходов.
-Ребята,- взволнованно, словно наблюдая ползущего по стене тарантула, пробормотал наконец-то вернувшийся Карол. – Извините, что отвлекаю, но пойдемте кое-куда.
Мы подняли головы над игрой и повернулись в сторону друга.
-Что опять?
-Давай уже играть,- звала друга Wera.
-Идемте за мной,- отчеканил он и без слова вышел из дверного проема и расстворился в коридоре.
Устало вздохнув, мы поплелись за ним. Оказалось, Карол сидел под столом в мамином кабинете – только его стопы были видны.
-Вот,- вылез он, держа кипу каких-то бумажек.
Официальный бледно-красный цвет указывал на управленческие документы, отчего у меня мгновенно желе заменило ноги.
-Просто я подумал, что раз pani Iren хранит у себя один странный документ, то почему не может хранить еще парочку. Извини, что это оказалось правдой. Я же хотел найти ниточку, которая бы привела к понимаю, кто такой Петр. В общем, это какая-никакая, но все-таки ниточка. Я бы даже сказал целый клубочек ниточек.
Вероника села на кресло у стены и нервно переводила взгляд то на меня, то на Карола.
На мне его бессвязный рассказ делал двоякое впечатление. С одной стороны, его волнение не может не пугать – значит нашел он что-то интересное. С другой стороны – дрожь в желеобразных ногах не обещала, что в тех бумагах будет сказка на ночь. Да и зачем он извиняется? Пересилив себя, я взял протянутый мне ворох страниц.
Zaświadczenie o adopcji. Свидетельство об усыновлении.
Было страшно и непонятно, искренняя паника овладела мной. Ведомый каким-то туманным рефлексом, я без мысли опустился на пол и стал глупо глазеть на бумагу. Друзья, по-видимому, застыли на своих местах, поскольку я слышал только взволнованное дыхание Карола и чуствовал упрямый взгляд Вероники, ни на секунду не покидающий мое лицо. «Следующим подтверждается, что Południowo-Wschodni Sąd w Poznaniu, согласно петиции Комиссии по правам детей и на основании заявления об усыновлении pani Ireny Eikman, дня тринадцатого января тысяча девятьсот девяносто перового года принимает решение о передаче прав опеки над Marcinem Boguckim, родившимся пятнадцатого декабря тысяча девятьсот девяностого года. Данным также свидетельствуется надежда на должное соблюдение поверенных прав и обязанностей в соотвествии с Гражданским Кодексом Rzeczypospolitej Polskiej (список статей в приложении)...».
Холод, окутавший меня, был всепоглощающий, превращал все в морозную дымку, замораживал меня и отбирал сознание. Что, впрочем, было неплохо: думать не хотелось. Хотелось клубочком свернуться и лежать так до смерти. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть проклятых страниц; хотелось перестать дышать, чтобы не впитывать атмосферу безысходности; хотелось быть самому, чтобы никто не пытался успокаивать, сопереживать, объяснять; хотелось потерять память, чтобы не знать этого; хотелось не быть, чтобы... не быть.
«Что там?»
«Потом скажу».
«Нет, сейчас же соизволь мне рассказать».
«Не думаю, что я – подходящий для этого человек».
«Тебя не мучали такие мысли, когда ты залез под стол его матери. Где ты вообще это нашел».
«Под столешницей. Пластиковый файл был приклеен липкой лентой. Я уже говорил, что думал, что раз она хранила один документ, то почему не может хранить еще один, не менее странный».
«Молодец, нечего сказать. Теперь из-за тебя он вообще ни на что не реагирует. Скажи уже, что там было. Скажи, а то я за себя не ручаюсь».
-Я за себя не ручаюсь, если вы сейчас же не уйдете отсюда,- прошипел я ломающимся голосом.
-Марчин,- всхлипнула Вероника, подбегая ко мне и пытаясь обнять.
Это раздражало. Раздражал ее плаксивый голос, ее слезы, стекающие ей по щекам и падающие мне на футболку, ее руки, пытающиеся захлопнуться вокруг моей шеи.
-Повторяю: сейчас же... вас не... должно... тут бы... ть.
Что-то творилось с моими голосовыми связками – они сжимались в лихорадочном спазме, вовсе не пропуская воздух. Казалось, я удушусь, но этого не происходило. Только не хотелось, чтобы она касалась меня, дышала мне в ухо, сидела возле меня. Эта навязчивость бесила, не давала отрешиться от реальности, не давала погрузиться в темноте бессознания. Этого хотелось, желалось, но Вера этого усиленно не понимала.
-У вас... есть... пя...ть секу..нд.
-Скажи мне, что он тебе дал. Почему ты такой?
Ее руки потянулись за бумагами, все еще крепко сжатыми у меня в ладонях. Адреналин и что-то кроме него, что-то, что в одно мгновение нагрело кровь, заставило ее кипеть, завладели моими до сих пор недвижимыми мышцами и одним резким движением руки оттолкнули Веронику в сторону. Она прокатилась по скользкому паркету, пока не ударилась головой о кресло, на котором сидела несколько минут до этого.
Наконец. Теперь она не надоедает.
-Вера, все в порядке?
-Да, Карол, все идеально в порядке.
Тихий скип половиц был музыкой. Их нет, они далеко. Мысли тоже удалялись. Уходили куда-то в темноту отрешенности, оставляя меня наедине с самим собой. Телом прошел спазм, забирая силы, забирая сознание, принося знакомую пелену, принося немой покой, который густым туманом заволакивал извилины, мышцы, волю, воображение. С пеленой пришла звенящая пустота, она резонировала тупой болью, отчего пустота перемещалась в сердце и душу, а потом показалось, что я сам стал пустотой.
Снег кружился и плясал. Был именно такой, какой она любит: огромные сказочные влажные хлопья вальсом лавировали в воздухе, непрерывно сталкиваясь друг с другом и принимая причудливые, завораживающие формы. Блестящий снег, такой чистый, искрящийся, девственный. Она всегда задумывалась, как это – быть камнем, деревом, тюльпаном, снежинкой, каплей воды... Что, если каким-то стечением обстоятельств, она бы родилась не ней, а кем-то другим... или чем-то другим... была бы она тогда ней? Что бы она чувствовала, какое бы тогда было ее существование, была бы она тогда счастлива, верила бы тогда в лучшую судьбу, надеялась бы тогда на большее? Да, эти размышления в стиле «что бы было, если...» - просто дурацкое времяпрепровождение, не приносящее ничего нового, не решающее никаких проблем, отвлекающее от настоящего. Но в них было то, важное. В них она видела свет, она видела надежду, которой она уже не надеялась. Она видела будущее.
Да, Петр тоже видит будущее, да он это все придумал, однако... Доминика не разделяла его оптимизма. Она устала. Устала приходить в перерытый кем-то дом, устала пугаться и бояться. Устала неосознанно, даже в самых обыденных, бессмысленных фразах находить угрозы. Устала в который раз расставлять книги в алфавитном порядке после того, как кто-то в своем проеденном маразме разуме рыскал в их комнатах, искал то, чего нет. Устала покупать новое постельное белье каждый раз, как кто-то маниакально перетрясет их кровати, диваны, кресла, шкафы. Даже крупы и сахар с солью не оставались без внимания.
Каждый раз они вызывали милицию, каждый раз им объясняли, что надежды на нахождение преступника, или преступников, нет никакой, поскольку следов взлома не обнаружено, поскольку свидетелей нет, поскольку ничего не украдено.
Петр пытался рассказать историю о звонках и зловеще осведомленном собеседнике, о требованиях дать ему фотокопию книги, о письмах с угрозами. Майор с недвусмысленным раздражением на лице и в жестах выслушивал таинственный рассказ, брал на экспертизу письма только затем, чтоб позже сообщить, что абсолютно никаких улик не обнаружено. Новые замки, решетки на окнах, американская сигнализация, найденная через друзей друзей друзей, не спасали положения. Мой дом – моя крепость превратилась в проходной двор, а защитные устройства оказывались просто красивыми декоративными игрушками, не способными дать и тени защиты.
Бездействие милиции иногда казалось обоснованным – эта фантасмагория случается только у них в головах, только они это видят и чувтствуют, думалось Доминике. Но потом она будилась от вранья самой себе, и тогда ей хотелось зарыться с головой в одеяле, хотелось не иллюзорного спокойствия, а того, которое ушло в бездну прошлого и усиленно отказывалось возвращаться. Она отчаянно думала, что будущее каждодневно становится лишь хуже и хуже, что надеяться – глупо.
И тогда Петр пришел. Нашел ее в покрывале, заплаканную до болезненно алого оттенка носа и щек, до странно-страшных опухших век. Прикоснулся к ней, поцеловал.
На это у них давно не было времени. У них находились дни на работу, часы на переживание, секунды на сон, но не было и секундной секунды на выражение чувств, на прогулки пальцев по коже, на губы, романтически бормотящих о любви...
Слезы будто в мгновение исчезли, а губы приклеились к его шее.
-Подожди. Не так быстро,- промычал Петр, легко отсраняясь. Доминика почувствовала себя так, будто она котенок, и ей отобрали любимый шерстяной клубочек. – У меня кое-что есть.
Целая коробка слив в шоколаде. Ее любимые конфеты. Так давно их не ела. Теплый расплавленный молочный вкус с примесью кислинки уже загостил у нее на языке.
Пробка вылетела из бутылки с гулким фонтаном пены и углекислого газа, выпуская в спальню запах розового шампанского.
-Мне нельзя,- запротестовала Доми, обнимая живот.
-Тебе никто и не дает,- засмеялся Петр, мимоходом замечая, что чего-чего, а смеха тут давно не было слышно. – Для тебя есть гранатовый сок,- достал он из пакета бутылку из затемненного стекла.
Пару секунд спустя, они уже лежали в постели, небрежно проливая капли из изящных фужеров, болтая ни о чем, но именно об этом они так долго и не болтали.
-Мы празднуем,- говорил торжественно Петр, подавая Доми конфету,- наш переезд.
-Куда?- удивилась она, отставляя пустой бокал на пол.
-В Голландию. Наймеген, точнее. В паспортном столе я уже обо всем договорился. Нам нужно только принести паспорта, а через десять минут мы уйдем оттуда в визами. Нужно всего лишь закончить последние дела, и можно выезжать. Ах, да. Mateusz должен еще позвонить, что нашел нам квартиру. Больше месяца это не займет.
Новость была неоднозначная. Доми уже надоели эти рейды, эта безответственность милиции, но решение показалось ей слишком радикальным.
-Я думала о переезде, но, может, к родителям в Warszawę.
-Пора уже понять, что нас следят. Выслеживают, понимаешь? Если они с такой простотой разобрались с сигнализацией, новые замки для них – не помеха, то мы так же небезопасны в Варшаве, как и здесь. Даже если они не соориентируются вначале, то с легкостью найдут нас через пару дней.
-Тогда чем Голландия лучше?- перспектива игры в кошки-мышки уже в масштабе международном пугала Доминику не меньше.
-Да в том, что никто, кроме нас двоих о нашем намерении не знает.
-Угу, а те чиновники из паспортного стола, а слежка, о которой ты говоришь.
-Ты меня недооцениваешь. С паспортным столом мне помог pan Bogdan, так что я там даже не появлялся. С Матеушем мы переговариваемся только через телефоны-автоматы, поэтому вероятность того, что они что-то об этом знают, минимальна.
-Ты все-таки неуверен,- она села на кровать и стала внимательно следить за мимикой Петра. Он говорил с такой уверенностью, мудростью, а, несмотря на это, повысил голос, раздражался.
-Конечно, черт возьми, не уверен. Какие-то гангстеры пытаются найти книгу, ее фотографии или просто запугать, чтобы мы выполнили их требования, просто потому, что якобы на листах книги, которой они и на свои глаза не видели, они рассмотрели какие-то символы! Это бред, сюрреализм, но, нужно признать, напора им не занимать.
-Мы же правда нашли эти рисунки, руны.
-И что с того? Они не соизволили даже объяснить, что это значит. Единственное, что я знаю, так это то, что они отбирают тебе будущее.
Это действительно было так. Из расплывчатых букв на песочном пергаменте Доминика собрала несколько десятков по-настоящему достойных техник приготовления лекарств. Тех, которые и взаправду могут пригодиться. Эти средства могут помочь спасти человеческие жизни, улучшить существование людей, превратив это самое существование в радостную, менее болезненную и больную жизнь.
-Именно поэтому мы должны завершить работу. Если не получится, издадим ее в Наймегене. Там, кстати, pan Bogdan уже договаривается в университете о стаже, так что без денег мы не останемся.
Его искрящиеся глаза были убедительны, сверкали надеждой, будущим. Им нельзя было сказать «нет». Да и не хотелось.
-Доми, ты здесь,- позвал ее Петр, открывая дверь и впуская в ее убежище радостные слова колядок, разухабисто и магически разносящие праздничное спокойствие.
Девушка оторвала холодные пальцы от запотевшего стекла и прижалась к Петру. Едва удержавшись на ногах, он облокотился на дверь, снова отгораживая их от праздничной атмосферы.
Какое-то время они так стояли, крепко прижавшись друг к другу, маниакально хватаясь трясущимися от волнения пальцами за атлас темно-гранатового платья и белизну хлопковой рубашки. Их сердца медленно приходили к одному ритму, а дыхание выравнивалось и успокаивалось.
-Сегодня все кончится,- проговорил Петр, его пьянящие слова одурманивали Доминику, заставляя ее еще сильнее прижаться к груди молодого человека.
На звук этих слов мне стало страшно, что-то сжалось в моем небытие, что-то страшно заскрепело, заскрежетало, стало вибрировать страхом.
-Так жаль, что мы его не взяли,- Доми отстранилась, всматриваясь в потусклевшую, вытершуюся зелень глаз Петра, видя в них свое обеспокоенное лицо.
-Не переживай,- деликатные пальцы взяли локон мягких вьющихся волос, неумело скручивая их в неуклюжую косичку,- он наверняка уже спит, а pani Dorota и так все время убивается, что грустит по ночам.
-Все-таки неправильно это. Она ведь далеко не молода,- промямлила девушка, с беспокойством опуская полную переживаний голову ему на плечо.
-Мы сегодня уедем, обживемся там забудем это как страшный сон. А потом, когда в ночь, такую же, как сегодня, в нашем доме где-нибудь на окраинах Наймегена будут ползать, бегать и прыгать визжащие от радости внуки, ждать Святого Николая и выискивать подарки под лохматой елкой.
Доминика задумчиво улыбнулась, улыбнулась, как обычно улыбаются от неверования в то, что слышут, потому что считают, что такое будущее - недосягаемо. Одинокая слеза предательски пролилась и щекотящей тропинкой покатилась к подбородку.
Петр не видел этого - он всматривался во влюбленный танец снежинок за стеклом, представляя себе уютную гостиную с огромными окнами, смотрящими на густой заснеженный лес, вслушиваясь в потрескивающее тепло камина и разносящийся по комнате детский безудержный хохот.
Было тепло, и пустота наполнилась этим теплом. Мой страх куда-то пропал. Должно быть, расстаял.
Дверь кто-то толкнул. Она приоткрылась на несколько миллиметров, приветливо запуская во внутрь праздничные ноты.
-Эй, Доми! Ты когда торт вынесешь? Уходила ты за ним минут пятнадцать назад. Надеюсь, ты его не съела? - укоризненно прошептал звонкий женский голос с хорошо слышимой ноткой шампанского.
Объятия были нехотя разорваны, Доминика машинально вытерла и так незаметную слезу и взяла со стола шоколадное, чересчур щедро украшенное взбитыми сливками чудище, вблизи немного смахивающее на торт. На самой верхушке по-детски и совсем неэстетично были воткнуты двадцать две свечи.
-Если вы будете их поджигать, то возьми для меня кусочек сбоку. Я хочу попробовать не воск, а шоколад,- усмехнулся Петр.
-Сомневаюсь, что Tereska обрадуется такому количеству свеч. Если ты мне так когда-нибудь сделаешь - убью,- предупредила Доми, смеясь.
-Запомнил!
Тепло заканчивалось. Возвращался холод. Это не был мороз - просто стало как-то зыбко. И я снова почувствовал страх. Было неприятно...
Доми торжественно вынесла торт в комнату. Гостиная утонула в мраке, монотонном свечении елочной гирлянды и звучном пении доброй дюжины гостей, окружавших невысокого роста, хрупкую девушку. Она светилась искренним счастьем, отчего казалось, будто вокруг нее сверкает какое-то особое сияние, прогоняющее темноту.
На вид торта собравшаяся публика звучно и искренно завела:
-Sto lat, sto lat
Niech żyje, żyje nam
Sto lat, sto lat,
Niech żyje nam
Niech żyje nam
А кто? - Тереза!
Пусть ей звезда удачи
Никогда не погаснет,
Никогда не погаснет
И пусть молния ударит того,
Кто с нами не выпьет!
И пусть молния ударит того,
Кто с нами не выпьет!
Дружный звон бокалов наполнил комнату, затем пришел черед поцелуев именинницы, а потом гости собрались вокруг стола в охоте за кусочками верха кулинарного позора.
-А на вкус он гораздо лучше, чем на вид,- заметил Петр, орудуя десертной ложкой с огромной скоростью.
Теперь, когда официальное внесение торта было историей, гости включили многочисленные напольные лампы и светильники, снесенные со всего дома, и в гостиной воцарился романтический и загадочный полумрак. Рожденственские песни, хотя до праздника оставалось еще пять дней, снова полились из магнетофонов, и многие стали танцевать.
-Вы знаете,- тихо заговорила Тереза, неслышно подойдя к Доминике и Петру,- мне очень грустно, что вы уезжаете. Я вас очень люблю. Не могу поверить, что вас в новом году не увижу,- слова ее ломались, дрожали усилием не заплакать.
-Ну что ты,- Доми обняла подругу,- обещаю, что мы приедем к тебе. Может, на Пасху.
-Или на четырнадцатое февраля. Кто знает, как у меня с Domi сложится,- подтвердил Петр, за что получил по затылку от подружек.
Стало еще страшнее. Небытие взрывалось страхом. Он был повсюду в этом несуществующем маленьком пространстве. От него, страха, нельзя было убежать. Он, страх, сковывал меня свинцовыми путами по рукам и ногам, не давал дышать.
-Я хочу, чтобы вы веселились, чтобы запомнили этот день и чтобы вы хотели вернуться сюда,- слезы потекли по нежному лицу, безжалостно смывая тушь и размазывая пудру.
-Ну что ты,- Петр вытащил носовой платок и пытался привести макияж в порядок.
Когда старомодные требующие лакировки напольные часы прогремели одиннадцать вечера, многие уже забыли, зачем собрались этим вечером и сонно переговарились между собой, пытаясь перебороть усталость, дрему, слишком большие объемы выпитого красного вина и шампанского.
Петр на слишком гибких ногах подошел к небольшому уютно спрятавшемуся дивану, где звонко щебечя что-то обсуждали Тереска и Доминика. Что именно было предметом их беседы молодого человека не интересовало, да и чувство слуха из-за алкоголя притупилось.
-Мне кажется, мы должны уже возвращаться,- с видимым усилием проговорил он, стараясь четко выговаривать звуки.
-Ах да,- встрепенулась Доми и резко встала с мягкого плюшевого диванчика. - Пани Дорота говорила, что она может остаться только до полуночи, а нам еще такси вызвать нужно.
-Не проблема. Waldek отвезет вас. Он не пьет и...
-Нет, мы не можем злоупотреблять гостеприимностью,- возразила Доминика, напрявляясь к телефону. - Я закажу такси. Никаких проблем.
Tereska хотела сказать что-то еще, но Доми властным жестом остановила ее на выдохе.
Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда девушка положила руку на трубке.
-Дом Wilczуńskich, здравствуйте,- сказала Доминика.
-Этот шанс для вас, мое золото, - последний. Или вы сейчас же отдадите те фотографии, или мы сделаем так, что вы - не будете проблемой. Нам нужна эта книга, вам - не нужны проблемы. Поэтому, думаю, panno Dominiko, сделает pani мудрый выбор, как и пристало мудрой женщине. У вас есть, о чем переживать. Будущее в Голландии, ваше сокровище. Неужели рассыпающийся пергамент стоит сердечной боли, терзаний, боли телесной, понимания того, что сокровище ваше будет проклинать вас после? Представьте себе: умирая, вы будете представлять себе жизнь, которую вы могли бы прожить, но от которой отказались. Разве это не печально - видеть, как от вас убегают счастливые годы, годы вами так и не прожитые...- голос, помесь баса и тенора, драматически дрожал, казалось, всхлипывал и сопережевал.
-Дайте мне эти фотографии, и ваши страхи расстворятся.
Доминика стояла без движения, машинально держа трубку при ухе, пораженная чувственным монологом. Потом, где-то в глубине сознания, проснулось новое чувство - злость. Кем бы ни был этот человек - эти люди - они лишь иронические шантажисты, доводящие их до отчаяния, втолоковывающие им, что они, Петр и Доминика, - сами причина своих же бед. Что если они не выполнят требования сумасшедших авантюристов, ежедневно перекапывающих их жизнь, нарушающих их идиллию, нарушающих их покой - будут сами виноваты в испорченном радужном будущем.
-А не соизволил бы pan пойти к черту, где pana место?- кисло прошипела Доминика, резко отставив трубку на рычаг и схватив ее заново - чтобы набрать номер бюро такси.
Теперь страх и холод слились в единое целое, превращая мое сознание в один комок льда, резонирующий каким-то диким необоснованным страхом, подрагивающий беспричинно волной паники. Было до ужаса боязно.
Доминика, услышав, что машина приедет через пару минут, стояла как вкопанная перед телефонным аппаратом, всматриваясь в снегопад. Вальсовое раз-два-три было делом прошлого, и теперь снежинки густо ложились одним ослепляюще-белым покрывалом, не пропуская даже одного-единственного лунного луча. Там, за окном, природа переиначивала пейзажи. Смогут ли они с Петром так же просто изменить свою жизнь? Трубка начала выскальзывать ей из руки, приводя Доми в чувства и заставляя пойти искать супруга.
Такси и вправду приехало быстро. Они еще не успели одеться, а Тереза все никак не могла отпустить левую руку подруги, в душе молясь, чтоб друзья остались на ночь. Но водитель сигналил уже четвертый раз, поэтому Доминика несколько резко вырвала руку из неожиданно крепкой хватки хрупкой именинницы, а Петр, на ходу заматываясь в шелковый шарф, пожелал Терезке всего лучшего в новом году ее жизни и веселых праздников. За то время, пока пара перебежала от входной двери до машины, снег успел превратить их в дуэт слегка несимпатичных снеговиков.
-Dzień dobry,- сказал Петр, усевшись на переднее сидение. Доминика села за ним на заднее. - Ojca Mariana Żelazka 19,- указал он адрес и устало облокотился о спинку сидения.
Машина тронулась нехотя, колеса проскальзывали по липкому снегу и отказывались крутиться. Салон пропахся дешевым табаком и мятой Żołądkowej Gorzkiej.
-Вы что, пили?- спросила Доминика с неприятием в голосе.
Водитель, мужчина лет сорока с растрепанными рыжими усами, только что-то невразумительно пробормотал.
Холодный страх начал замораживать меня изнутри, превращая воздух в сверкающий иней, а кровь - в комочки льда.
Девушка поежилась на протертом сидении - откуда-то сзади дул морозный ветер.
Вдруг колеса, или что-то другое, противно и болезненно завизжали, машина дернулась в одну сторону, затем в другую, из-за чего все подскочили на своих местах, ударились затылками о потолок автомобиля и разлетелись в разные стороны. Машина завертелась на дороге как неопытный конькобежец, теряя и так хрупкое соприкосновение со скользким снегом. Старенький форд то подлетал на несколько сантиметров в воздух, то с приглушенным гулом опускался. Таксист, вначале растерявшийся от неожиданности и боли, крепко схватился за руль и несколькими опытными движениями остановил машину. Тряска прекратилась. Мужчина, подождав, пока в глазах перестанет двоиться, обернулся в сторону пассажиров, чувствуя странное покалывание в шее. Петр, видимо ударившийся о стекло, с удивлением рассматривал капли крови на двери рядом с ним. Доминика лежала со странно вывернувшейся под ненатуральным углом правой рукой, с опущенными веками, но определенно живая - материал ее пальто время от времени поднимался и опускался, копируя ее неритмичное мелкое дыхание.
Водитель потянулся к рации, видимо желая сообщить бюро и вызвать скорую. Но, поднося радио к губам, он со страхом увидел стремительно приближающиеся огни, без труда прорезающиеся сквозь снежную пелену. Они становились ярче, отчетливее и не оставляли ни малейшего шанса для появления надежды. Даже для выпившего две бутылки водки на мяте таксиста было очевидно, что это что-то - огромно и летит прямо на них. Пришедший в себя Петр тоже заметил свет.
Иней не давал дышать, кровь полностью превратилась в кубики страха. Я задыхался от страха, я инстинктивно пытался сделать еще один вдох, но только лишь давился страхом. Вокруг меня был ледяной темный страшный страх, он сжимал пространство и лишал меня жизни. С каждой секундой приходило осознание смерти, и инстинкты отступили, сдались. Я больше не пытался дышать, я дольше не боялся. Свет приближался с огромной скоростью, освещая пустую дорогу, деревья, растущие стеной по левой по правой стороне, ледяной, но теплый от этого света снег, разбитую вдребезги машину... и то, летящее на нее. Два луча света, которые с ней непременно столкнутся. Я поддался страху, панике. И...
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/21/89