6.
…Утро для нового деревенского старосты Грицая Новака началось с тревожных вестей. Не успел он еще опомниться от показательной карательной акции, устроенной немецкими властями по поводу злодейского убийства его недавнего предшественника, как из комендатуры дневальный принес неприятную новость: русские танки прорвали оборону, и вышли по объездной дороге по направлению к областному центру. А, так как это всего в шестидесяти километрах от местного гарнизона, значит, пришло время «сматывать удочки». Жаль, не удалось полностью насладиться властью, полученной от немецкого командования. Всего четыре дня и довелось "порулить" Грицаю, хотя нельзя сказать, что он, так охотно к этому стремился. При немцах Грицай вел себя тихо: «комар носа не подточит», но тайным осведомителем в районном отделении гестапо все же был. И, хотя работа им была проведена не аховая, но трех партизан, благодаря налаженной агентурной сети, в соседних деревнях схватить удалось. Что тут говорить, недовольных советской властью в белорусских деревнях было довольно много. Грицай хорошо помнил тот день в начале войны, когда в районный центр Бегунки въехал моторизованный пехотный батальон вермахта. Не все односельчане попрятались тогда по избам, среди них нашлись и такие, кто встречал немецких освободителей с хлебом-солью. Ведь сколько рачительных хозяев по навету большевистской голытьбы было причислено к враждебному кулацкому классу! Бог миловал семью Новаков от этого беспредела и, хотя в их хозяйстве были мерин с молоденькой телочкой, беда Грицая обошла стороной. Возможно, повезло еще и по той причине, что дружен он был с местным председателем сельсовета, который был на «ты» с зеленым змием. Грицай в то время гнал отменный самогон, пропускал его через многослойный угольный фильтр и настаивал на тархуне, мяте и других пахучих травках. Самогон пользовался хорошим спросом, хлебосольный Новак начальству никогда не отказывал, устраивал пышные застолья и слыл в селе душевным мужиком. И, все же, Новаку было, за что ненавидеть большевиков. Его родного брата, председателя колхоза в Брестской области по наговору, даже не разбираясь, лишили партбилета и, объявив врагом народа, отправили в лагеря. Приговорили к десяти годам без права переписки. Грицай прекрасно понимал, что кроется за этой витиеватой формулировкой. Близкий родственник его отца тоже пострадал от большевиков. Прекрасный инженер и толковый организатор, молодой специалист был оклеветан и, в аккурат, перед войной, осенью сорокового, был посажен на восемь лет. Дорого, слишком дорого обошлось племяннику ослушание высокого начальства.
Что же касается бывшего старосты хитреца Гаврилы Щуки, то подкинул он преемнику хорошую свинью. Сам ушел к праотцам, а Грицай за все отдувайся. Кто поверит, что не он, новый сельский староста, инициировал жестокую казнь ни в чем не повинных людей? Да и будут ли разбираться большевики? Им что комендант Кинцель, что Грицай, что сам дьявол, – без разницы. Не будут они рассуждать. А коменданту гарнизона судьба Грицая безразлична. Самому бы ноги унести. Вон, красные, уже совсем близко... Гауптман со своей свитой отвалит в неизвестном направлении, а расхлебывать кашу придется ему, сельскому голове.
У комендатуры, к которой подъехал на повозке новый староста Новак, царил переполох. Грузились фургоны, немцы срочно готовились к отступлению. Комендант гарнизона сидел за письменным столом уже почти пустого кабинета и нервно куда- то названивал. Со лба его ручьями катился пот, комендант сжимал в руках носовой платок. Папки с архивными документами, перевязанные бечевкой, были уже готовы, оставалось только получить приказ об их вывозе. Ближе к вечеру суета уменьшилась. Несколько грузовиков в сопровождении эскорта мотоциклистов исчезли в дорожной пыли. «Виллис» хозяина гарнизона стоял наготове. Вот уже и сам господин гауптманн торопливой походкой приближается к двери автомобиля. Сельский староста, выбежавший из-за угла, встал на его пути:
— Господин комендант! – заискивающе прозвучал его голос. — Прикажите взять с собой и меня с супругой. Прошу Вас! Я буду и дальше верой и правдой служить великому вермахту!
Новак пригнулся и хотел в знак преданности поцеловать офицерский сапог, но капитан Кинцель со злостью пнул его сапогом в живот. Староста, потеряв равновесие, распластался на земле.
— В расход этого жука навозного! — приказал капитан стоящему рядом солдату-автоматчику. — Предатель он и есть предатель. Продал своих, продаст и нас. Оставлять живых свидетелей ни к чему!
Чьи-то грубые руки подхватили старосту с земли и поставили на ноги. Он почувствовал в спине сильный толчок, сделал несколько шагов вперед, и снова упал…. Автоматная очередь насквозь прошила его грузное, расплывшееся тело.
Офицер захлопнул за собой дверь, и машина рванула вперед, за ней пристроились две легковушки и фургон с охраной. Выезжая на большак, Кинцель последний раз окинул взглядом то место, где еще меньше недели назад стояло зернохранилище. Сейчас это было нечто подобное свалке мусора. Горы золы с осколками шифера, покореженными обломками металла вперемежку с человеческими костями, ярко напоминали о неслыханном зверстве. Над страшным пожарищем летала стая черного воронья, и легкий ветерок, поднимаясь вверх, разносил серую пыль по окрестным полям, где после зимней спячки пробуждалась от сна плодородная земля-кормилица.
Окончание следует.