Начало пути повесть

Михаил  Петров


Н А Ч А Л  О    П У Т И

Повесть.

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

1. ПОБЕГ

     Все  было  окутано   сырым  туманом,   похожим  на  дождевую  пыль.  Туман  оседал   на  ветках  и  листьях  кленов,  на  поленницах  дров  и  почерневшей  крыше   дровяника,  где  собирался   в  капельки  воды  и  скатывался  на  землю.
     -  Эй, вы!  -  крикнул  я,  -  поднимайтесь!  Пора  выходить!
     -  А  дождь?!   -  спросил  Женя.
     -  Дождя  нет.  Одна  мозглятина  моросит!
     Из  дровяника  вышел  Спартак,  поеживаясь  и  похлопывая  себя   по  мускулистым  плечам.
     -  Прохладно,  но  это  не  плохо.  Не  жарко  идти  будет.
     Мы  оделись.  Пальто   к  такой  погоде   оказались  кстати.  Через  плечи  перекинули  лямки    противогазных  сумок   с  продуктами,  рыболовными  снастями,  с  гвоздями  и  веревками  для  плота.   Спартак  прикрепил  к  ремню  на  брюках  широкий  немецкий  штык  в  чехле.
     -  Пошли!  -  отдал  первый  приказ   Спартак.
     Пустынные  улицы   гулко  разносили  шаги  среди  домов.  Город  еще  спал,  и  только  слышались  одинокие  голоса   дворников,  вышедших  подметать  тротуары.  Иногда  долетало   урчание  продуктовых  грузовиков  или  резко  вскрикивал   в  заводе  маневровый  паровозик.
     Мы  вышли  рано  не  только  потому,  чтобы  уйти  незамеченными,  но  чтоб  не  нарваться  на  милицию.  Поэтому,  подойдя  к  остановке,  были  рады,  что  никого  не  встретили.
     Трамвай  долго  не  отправлялся  и  мы  с  беспокойством  поглядывали  на  широкую  площадь,  где  темнело  высокое  здание  заводоуправления,  боясь  увидеть  синюю  милицейскую  форму.  Но  к  счастью,  кроме  одиноких  темных  фигур  рабочих,  пересекающих  площадь,  никого  не  было.
     -  Почему   не  едем?  -  спросил  Женя.
     -  Шлагбаум  закрыт,  -  ответил  Спартак.
     Из  заводских  ворот  показался  паровоз.  За  ним  тянулся  длинный  товарный  состав.  На  открытых  платформах  везли   пушки,  покрашенные  в  зеленый  цвет,  с  резиновыми  шинами  на  колесах.   Пушки  стояли  одна  против  другой  с  наведенными  вверх  короткими  стволами.
     -  На  полигон  повезли,  -  заключил  Спартак,  рассматривая  красивые,  как  игрушки,  орудия.
     -  А  ты  какие  детали  к  ним  делал?  -  спросил  Женя.
     -  Отсюда  не  видно,  -  ответил  Спартак,  провожая  взглядом  проплывающие  платформы.
     С  этих  деталей,  которые  делал  Спартак,  все  и  началось   Однажды  Спартак  пришел  в  дровяник,  где  мы  всегда  собирались,  в  засаленной  куртке  с  вымазанным   металлической  пылью  лицом.  Даже  кончик  широкого  носа   был  выпачкан  машинным  маслом.
     -  Ты  откуда  такой  чумазый?  -  спросил  я.
     -  С  завода,  -  небрежно  произнес  Спартак,  хотя  по  его  серым  глазам  было  заметно,  что  он  ликовал,  видя  наше  удивление.
     -  А  что  там  делаешь?
     -  Работаю.
     -  Ты  ведь  в  ремесленном  учишься!
     -  Сейчас  мы  на  практике.
     -  Наверно,  здорово  интересно?  -  не  скрывая  зависти,  спросил  я.
     -  Спрашиваешь!
     -  А  ты  видел,  как  пушки  делают?
     -  Да  я  сам  части  к  ним  вытачиваю.
     После  этих  слов  мы  с  Женькой  показались  сами  себе  малышами,  хотя  Спартак  старше  меня  был  всего  на  полтора  года.
     -  Это  ерунда,  -  заключил  Спартак,  -  вытачивать  детали.  Вот  бы  на  фронт  убежать,  да  пострелять  из  этих  пушек.  По  фашистским  гадам!
     -  А  как  же  школа?  -  спросил  Женя.
     -  Что  школа!  Всех  фашистов  перебьем,  тогда  и  доучимся.
     В  тайне  мы  с  Женькой  тоже  подумывали  о  фронте.  Но  как  туда  добраться  -  не  знали.   Спартак  первый  предложил  нам  это.
     -  А  на  чем  ехать?
     -  На  поезде.  Залезем  под  лавку   и  законно  доедем.
     -  А  если  контролер  пойдет?  -  спросил  я.
     -  Волков  бояться  -  в  лес  не  ходить,  -  произнес  свою  любимую  поговорку  Спартак.  -  От  контролеров  удрать  можно.  Да  что  загадывать:  как?  Да  почему?   Если  дрейфите,  так  и  скажите!.
     -  Совсем  и  не  дрейфим!  -  ответил  я.
     После  этого  дня  все  разговоры   у  нас  сводились  к  побегу.  Получая  в  школе  небольшой  паек  (круглые  сдобные  булочки),  мы  не  съедали  их,  а  приносили  домой,  сушили  в  духовке,  а  потом  складывали  в  мешочек
     -  Не  бежать  ли  вы  собрались?  -  спросила  мама,  указывая  на  наши  припасы,  подвешенные  над  плитой.
     -  Не-е-ет!  -  равнодушно  произнес  я,  а  у  самого  загорелись  уши.
     Несмотря  на  то,  что  до  лета,  а,  значит,  до  побега  на  фронт  было  далеко,  мы  с  Женей  каждый  день  расстилали   на  полу  карту,  отмечали  линию  фронта  и  место,  куда  должны  отправиться.  Про  себя  я  мечтал  добираться  не  на  поезде,  а  на  плоту  по   реке,  но  вслух  пока  не  говорил.
     В  этом  году  весна  для  меня,  как  и  для  большинства  жителей  заводского  поселка,  началась  с  копки  земли  под  огороды.   Всюду,  где  оставался   незанятый  участок  земли,  трудились  с  лопатами  люди.   Были  вскопаны  цветочные  клумбы,  газоны   и  пустующие  полоски   земли  вдоль  дорог.
     Маме  вместе  с  другими  работниками   конструкторского  отдела  отвели  участок  у  леса,  возле  полигона.  Из-за   холмов,  поросших  сосняком,  сотрясая  воздух,  грохотали  пушки.   При  каждом  выстреле   я  отставлял  лопату   и  прислушивался.   Пальба  меня  привлекала  тем  тайным,  к  чему  мы  всю  зиму  готовились.
     Когда  я  предложил  добираться  до  фронта  по  рекам,  Спартак  даже   захохотал:
     -  Сколько  так  протащимся?!   До  самой  зимы  плыть  будем  и  не  доплывем.
     Женя  соглашался  со  Спартаком  ехать  на  поезде:
   -  Так  быстрее,  -  говорил  он,  -  и  еды   меньше  надо.
     После  долгих  споров,  видя  мое  упрямство,  Спартак  сдался.
   -  Ладно,  давай  поплывем  по  реке.  Возьмем  на  берегу  лодку  и  поплывем.
   -  Нет,  воровать  я  не  буду!
   -  Какое  тут  воровство?  Мы  не  покататься  ее  возьмем!
     Снова  споры.  Наконец,  приняли  мой  план,  навеянный  романтикой  книг  Жюля  Верна  и  Марка  Твена.
  -  Дойдем  до  Михайловска,  -  мечтательно  говорил  я,  -  построим  плот  и  по  Уфе  поплывем  до  самой  Волги,  а  там…и  до  фронта  недалеко.
     Наконец,  все  уложено.  Остается  последний  вечер   перед  уходом  из  дому.
     Не  знаю,  какие  чувства  испытывали  мои  товарищи,  я  же  мысленно  прощался  с  мамой.  Я  знал,  что   наше  исчезновение  станет  для  нее  большим  несчастьем.  В  этот  вечер  я  отрешился  от  обычного  тепла  и  уюта  комнаты,  в  которой  прожил  много  лет.  Я  смотрел  в  последний  раз  на  стены  с  синей  филенкой,  на  широкие  окна  с  белыми  задергушками,  на  комод  с  резными  ящиками  и  на  высокий  сундук,  который   заменял  мне  кровать.  И  теперь  со  всем  этим,  обжитым  и  привычным,  приходилось  расставаться,  может  быть,  навсегда.
     Прощались  мы  не  только  с  домом,  но  с  двором  и  с  мальчишками,  хотя  никому  ничего  не  говорили.  Только  одному  из  них,  Коле  Нелюбину,  маленькому  и  застенчивому  мальчику  мы  вручили  записку   с  таким  текстом:   «Мы  уехали  на  фронт  воевать  с  фашистами.  О  нас  не  беспокойтесь.  Спартак,  Миша,  Женя».
     -  Письмо  никому  не  показывай.  Отдашь  моей  маме  через  десять  дней,  -  наказал  я.
     -  Ладно,  -  обещал  Коля,  сияя  от  радости,  что  ему  доверили  такую  тайну.
     И  мы  пошли  спать  в  дровяник,  чтоб  рано  утром  отправиться  в  далекий  путь.
     Поезд  прошел,  и  трамвай  покатил  в  город.  Вот  слева  проплыло  четырехэтажное  серое  здание  нашей  школы  с  широкими  окнами  и  с  барельефами  на  стенах.  Правда,  из-за  тумана  слева  видна  сама  школа,  а  о  барельефах  я  только  догадываюсь.  Потом  потянулся  сосновый  лес,  и  туман  так  сгустился,  что  на  стекле,  как  в  зеркале,  я  увидал  свое  худое  удлиненное  лицо   с  тонким  носом  и  оттопыренными  ушами.
     Железнодорожный  вокзал,  несмотря  на  ранний  час,  был  заполнен  народом,  и  в  наш  вагон,  толкая  друг  друга,  ворвалась  шумная  ватага  ремесленников.  И  ни  строгие  черные  шинели,  перехваченные  широкими  ремнями  с  блестящими  пряжками,  ни  фуражки  с  кокардами  не  придали  им  солидности.  Они  перебегали  с  одного  места  на  другое,  сталкивая  с  сидений  товарищей,  громко  кричали.  Даже  у  Спартака  дрогнули  белесые  брови  и  непроизвольно  шаркнули  подошвы  ботинок  по  реечному  полу,  готовому  ввязаться  в  игру…
     На  площади  Пятого  года   стояли  трофейные  самолеты,  привезенные   еще  зимой    после  разгрома  немцев  под  Москвой.  Мы  не  раз  приезжали  сюда  и  молча  вместе  со  взрослыми   рассматривали  когда-то   грозные  машины.   В  первые  дни  возле  них  дежурили  милиционеры,  но  потом  не  стали,  так  как  эти  разбитые   «Хейнкели»  уже  никого   не  интересовали,  даже  мальчишек,  успевших  отвинтить  все   нужные  им  детали.
     А  вот  и  конец  нашей  поездке.  Мы  вышли  из  шумного  вагона,  повесили  на  плечи  сумки  и  пошли  по  избитым  камням  старого  Московского  тракта.

2. В  дороге

Миновали  одинокую  церковь  на  взгорье,  и  вышли  за  черту
города..
Туман  растворился,  открылось  небо  с  легкими  белыми  облаками,  спокойно  плывущими  над  мокрой  дорогой,  над  лесом,  полным  птичьего  гомона.
     За  лесом  вставало  солнце   и,  когда  дорога  круто   повернула,  оно  ударило  нам  в  лицо.  Радость  от  встречи  с  солнцем  нас  взбодрила,  и  захотелось  как-то  проявить  свой  восторг.  Женя,  размахивая  руками  и  дурачась,  пошел  большими   шагами,  потом  побежал.  За  ним  припустил  я.  Спартак,  запрокинув  голову,  быстро  перебирая   чуть  косолапящими   ногами,  прытко,  как  мячик,  выкатил  впереди  нас.  Запыхавшись,  мы  вскоре  перешли  на  шаг  и  остановились.  Тяжелые  сумки  мешали  бежать,  да  и  в  пальто  стало  жарко.
     -  Надо  отдохнуть,  -  предложил  Женя.
     -  Привал!  -  крикнул  Спартак  и  первым  свернул   с  дороги.  Он  сдернул  кепку  и  на  голове  вспорхнул  рыжий  хохолок,  потеха  всех  дворовых  мальчишек.
     Бросив  сумки  на  землю,  мы  сели  с  Женей  на  поваленное  дерево.
     -  Эх,  вы!  Разве  в  походе  так  отдыхают?  -  произнес  Спартак,  -  учить  всему  вас  надо.
     Он  подошел  к  деревцу,  стоявшему  у  бугорка   с  сухой  прошлогодней  травой,  лег  на  спину,  ноги  поднял  вверх  и  пятками  уперся  в  ствол.
     -  Ложитесь  так.  Быстрее  ноги  отдохнут.
     Я  нашел  подходящую  березку  и  положил  ноги,  как  Спартак.   Нижняя  большая  ветка  была  сломлена,  и  я  хорошо  видел  небо.  Там  двигались  кучевые  облака,  подтененные  черной  акварелью.  Они  сходились,  сцепляясь  растрепанной  куделью  в  водовороте  воздушных  течений.
     Начал  всматриваться   в  неровные  очертания,  стараясь  угадать,  что  за  картину   они  слепили,  и  только  стала  складываться  фигурка  лошади,  как  одна  ее  нога   поползла,  растянулась  и  пропала  лошадь.  На  ее  месте  появилось  бородатое  лицо  с  заостренным  шлемом  на  голове   Александра  Невского.  Но  виденье  держалось  недолго,  шлем  заклубился  дымом  и  смялся,  растаяло  лицо  и  все  облако   расползалось  и  распалось.  Я  попытался  отыскать  другое  скопление,  но  помешал  Женя.  Он  вдруг  сбросил  ноги  со  ствола   деревца  и  вскочил.
     -  Сюда!  Скорее!  -  крикнул  он.
     Мы  со  Спартаком  подбежали   и  увидали  большую  нору   под  старым  пнем.
     -  В  эту  нору  кто-то  большой  прыгнул,  -  шепотом  произнес  Женя.
     -  Может,  заяц?  -  предположил  Спартак,  -  вот  было  бы  отменно  для  пополнения  харчей.
     Спартак  вынул  из  ножен  штык.  Я  снял  пальто  и  склонился  над  спинами  друзей,  ожидая  появления  зайца.  Но  пока  не  появлялся  ни  заяц,  ни  другой  зверь.  Земля  была  раскопана,  а  нора  шла  глубже  и  становилась  все  уже.  И  если  туда  все  же  мог  забраться  заяц,  то  самый  маленький.
     Вдруг  кто-то  шмыгнул  между  наших  рук.  Женя  вскочил,  уронив  перочинный  нож,  и  затряс  рукавом  пальто.  В  траве  мелькнула  спинка  полевой  мыши.
     -  Вот  вам  и  заяц,  -  засмеялся  Спартак.
     Мы  поплелись  к  брошенным  сумкам.  Спартак  сорвал  какую-то  травинку  и  стал  жевать.
     -  Что  это?  -  спросил  Женя,  -  дай  попробовать.
     -  Щавель,  -  и  он  протянул  товарищу  тонкий  стебелек   с  узкими  листочками.
     Становилось  жарко.  Мы  сняли  пальто  и  понесли  их,  перекинув  через  плечо.   Кроме  голода,  начала  донимать  жажда,  и  мы  поглядывали  по  сторонам,  надеясь  увидеть  речку,  а  на  худой  конец  -  болотце.,  из  которого  можно  напиться.  Путь  нам  пересекла  широкая  просека  с  множеством  пеньков  и  валежника.
     -  Смотрите,  -  показал  я  в  сторону  просеки,  -  там,  кажется,  рельсы.
     -  А  ну,  пошли,  поглядим!
     По  насыпи  тянулись  узенькие  рельсы,  прибитые  к  маленьким  шпалам  крошечными  костылями.
     -  Вот  это  дорога!  Как  игрушечная,  -  засмеялся  Спартак,  -  по  ней,  наверно,  вагонетки  катают.
     Свернув  с  тракта,  мы  уже  не  захотели  возвращаться  на  него  и  пошли  по  густой  траве.  Из  травы  выступала  едва  приметная  тропинка   и  повела  нас  в  глубь  леса.  Тропка  иногда  пропадала  и  возникала  где-нибудь  на  пригорке,  усыпанная  красными  сосновыми  иголками.   Если  она  скрывалась  надолго,  мы  шли  осторожно,  боясь  потерять  направление.   Вот  она  выглянула  вновь,  слилась  с  другой  тропкой   и,  наконец,  привела  нас   к  проселочной  дороге.
     Лес  начал  светлеть,  и  вскоре  мы  вышли   к  маленькому  кордону.  Через  пересохший  ручей  был  перекинут  сломанный  мост.  Возле  моста  на  той  стороне  стояла  изба,  повалившаяся  на  бок.   Чуть  дальше  виднелся  сруб  колодца.  Ни  лая  собак,  ни  говора  людей.
     Мы  прошли  по  уцелевшему   бревну   и  вступили  на  другой  берег,  густо  заросший  репейником.  Вспугнули  кузнечиков,  брызгами  разлетающихся  в  разные  стороны,   первым  делом  подошли  к  колодцу.  На  срубе  лежали  почерневшие  от  дождей  и  солнца  доски.  Спартак  раздвинул  их  и  посмотрел  вниз.
     -  Ну,  теперь  напьемся  досыта!

3. Большой  привал

     Вскоре  мы  сидели  вокруг  костра.   На  шесте  висел  котелок,  с  закипавшим  супом.  Женя  достал  из  сумки  ложку  и  неотрывно  смотрел  на  жидкость,  которая  надувалась  большими  пузырями
     -  Миша,  подбрось  еще  дров,  -  попросил  он  меня.
     -  Зачем?  И  так  хорошо  горит.
     -  Долго  уж  больно.
     Я  подбросил  несколько  сучков.  Сейчас,  когда  суп  вот-вот  должен  быть  готов,  мы  почувствовали  голод   особенно  сильно.  Не  было  сил  ни  двигаться,  ни  разговаривать.
     Суп  закипел  и  начал  выплескиваться.  Зашипели  поленья.  Спартак  привстал  и  отодвинул  котелок  в  сторону.  Женя   зачерпнул  ложкой  варево,  подул  на  него  и  немножко   отхлебнул.
     -  Ну,  как?  -  спросил  я.
     Женя  показал  большой  палец.
     -  Снимаем!  -  скомандовал  Спартак.
     Я  подхватил  другой  конец  шеста,  и  мы  отнесли  котелок   на  полянку.  В  супе  плавали  кусочки  окорока,  сухари,  лук,  а  на  поверхности,  толщиной  в  палец,  отливал  желтизной  жир.  Мы,  щелкая  деревянными  ложками,  и  мешая  друг  другу,  запустили  их  в  котелок.  Варево  получилось  отличное.  В  эти  минуты  мы   думали  только  о  еде,  и  совсем  не  хотелось  думать  о  том,  что   в  сумках  остался  маленький  кусочек  сала  и  по  три  сухаря  на  каждого.  Удивительно  быстро  съели  сухари!  Сушили  три  месяца,  а  прикончили  зараз..
     Когда  суп  был  съеден,  мы  отвалились  от  костра  и  растянулись  на  траве.  Лежали  молча,  каждый  занятый  своими  думами.  Но  так  как  думать  по-настоящему  мы  еще  не  умели,  то  вскоре  мирно  и  беззаботно  уснули.
     Разбудил  меня  Спартак.  Он  с  кем-то  громко  говорил.
     - Что?!  -  спросил  я.
     -  Комары  жалят!
     Я  прислушался  и  услышал  знакомое  нудное  гудение  над  ухом.  Костер  давно  потух.  В  лесу  стоял  полумрак.  В  небе  плыли  облака,  розовые  от  заходящего  солнца.
     -  Сейчас  костер  разведем,  быстро  всех  комаров  разгоним!
     Спартак  наломал  мелко  хворост,  подбросил  на  тлеющие  угли  и,  растянувшись  на  земле,  стал  дуть  на  них.  Мелькнул  язычок  пламени   и  сник,  вспыхнул  другой  и  так  же  увял.  Спартак  не  отступал.  Он  начал  дуть  не  сильно,  но  продолжительно.  Когда  отступился  -  сразу  взметнулось  несколько  желтых  лоскутков,  и  костер  затеплился.  Спартак  положил  сверху  ветку  с  зеленой  хвоей.  Пополз  синий  дым,  отпугнув  комаров,  но   ненадолго.
     -  Неужели  нельзя  скрыться  от  них  никуда?!  -  спросил  Спартак,  поглядывая  на  высокую  березу.  -  Попробую  разведать.
     Он  подошел  к  дереву,  похлопал  по  нему  ладонью,  потом  обхватил  руками  повыше  головы   и,  подскочив,  быстро  обнял  ствол  ногами.  Затем  вновь  поднял  руки  и  подтянулся  еще.  Через  минуту  он  уже  кричал  откуда-то  сверху:
     -  Да  будет  солнце!
     -  Комары  есть?!  -  спросил  я.
     -  Ни  одного!  А  красотища   какая!  Вижу  кордон,  болото  и  лес.
     Проснулся  Женя  и  спросил:
     -  Где  Спартак?
     -  На  дереве  от  комаров  спасается.
     Женя  поднялся,  отряхнул  с  брюк  иголки  хвои,  старых  березовых  листьев  и  сказал:
     -  Надо  идти.
     -  Куда?
     -  Дальше,  за  кордон.
     -  Ночью-то?!
     -  Ну  и  что?  Все  равно  комары  спать  не  дадут.
     -  Спартак!  Слезай!  -  крикнул  я,  -  Мы  надумали  идти  дальше,  пока  не  стемнело!

4. Торфяник

     Когда  мы  прошли  заброшенный  кордон,  грунтовая  дорога  кончилась  и  потянулась  широкая  лежневка,  убегающая  вперед,  в  сумерки,  в  переплетение  разросшихся  ив.
     Справа  и  слева  раскинулось  обширное  болото,  заросшее  камышом,  рогозом  и  пушистым  вейником.  Дурманяще  пахло  цветущим  багульником.
     Шли  долго.  Сумерки  сгущались.  Не  стало  видно  ни  дальнего  леса,  ни  болота,  ни  неба.  Мы  ступали  наугад,  подскальзываясь  и  запинаясь.
Казалось,  дороге  этой  не  будет  конца.   Потом  потянуло  теплом  и  смоляным  запахом.  Лежневка  кончилась  и  мы  вышли  на  дорогу,  которая  круто  взбиралась  вверх  по  заросшему  склону.  Деревья  на  вершинах  чуть  розовели  от  непонятного  света.  Несмотря  на  усталость  мы  добавили  шаг,  чтоб  скорее  узнать  тайну,  скрываемую  от  нас  горой.
     -  Может,  там  станция?  -  предположил  Спартак.
     Я  промолчал.   Романтические  картины  увлекательного  похода,  которые  рисовались  мне  вначале,  поблекли.  До  реки  еще  далеко,  а  есть  уже  нечего.  И  я  был  не  против  ехать  поездом,  хотя  бы  до  Чусовой.
     До  слуха  стали  долетать  частые  ритмические  звуки,  будто  кровь  стучала  в  висках   от  быстрого  подъема.
     -  Слышите?  -  сказал,  приостанавливаясь  и  прислушиваясь,  Спартак,  -  это  движок  электростанции  работает.
     Мы  взобрались  на  перевал  и  остановились  пораженные:  среди   глухой  ночной  темени  перед  нами  раскинулся   поселок,  освещенный  электрическим  светом.   Пять  рубленных  длинных  бараков  составляли  единственную  улицу.  За  ними  темнела  насыпь  узкоколейной   железной  дороги.  Слева  от  бараков  тянулся  высокий  забор  с  колючей  проволокой  и  сторожевыми  вышками.   Сильные  прожекторы,  скользя  лучами  по  земле,  выхватывали  из  темноты  то  длинный  разрез,  заполненный  водой,  то  высокую  пирамиду  сухого  торфа,  то  ковши  ленточного  элеватора,  черпающего  торфяную  массу.
     -  В  этот  поселок  идти  опасно,  -  сказал  Женя.
     -  Кого  бояться?  Это  не  город,  -  заявил  Спартак,  спускаясь  по  отлогому  склону  и  направляясь  к  железнодорожному  переезду,  где  призывно  светился  зеленый  светофор.
     Мы  с  Женей  чуть  поотстали,  чтоб  при  случае  можно  было  кинуться  в  разные  стороны.  Навстречу  нам  с  насыпи  спустилась  женщина.  Увидев  нас,  она  замедлила   шаг  и  приближалась,  похоже,  с  опаской.  Когда  подошла  ближе,  Спартак  спросил:
     -  Скажите,  пожалуйста,  здесь  пассажирские  поезда   ходят?
     -  Ходят,  -  негромко  ответила  женщина,  настороженно  осматривая  нас  темными  глазами.
     -  Далеко  отсюда?
     -  Как  далеко?  -  не  поняла  женщина,  -  тут  вот  и  ходят, -  а  вон  станция.  Желтый-то  домик  видите?..А  вы  сами-то  кто  будете?
     -  Да  так,  неопределенно  ответил  Спартак.
     -  Путешественники  мы,  -  попытался  уточнить  я.
     -  Завербованные  что  ли?
     -  Да  нет,  -  начал  было  я  продолжать  свою  мысль,  но  Спартак  перебил  меня  и  подтвердил  догадку  женщины::
     -  Да,  да  завербованные.
     -  Я  и  вижу.
     -  А  когда  будет  поезд?
     -  Утром,  часов  в  десять,  а  может,  и  одиннадцать.  Тут   он  ходит   по-разному,  -  добавила  она  и  пошла  дальше.
     -  Плохой  из  тебя  секретчик, - заметил  Женя, - ты  готов  всем  рассказать  кто  мы.
     -  Что  ж  в  этом  плохого?
     -  Хватит  вам!  -  оборвал  наш  спор  Спартак,  давайте  ляжем  вот  тут  на  поляне.   Комаров  здесь  нет,  а  если  поезд  пойдет  рано,  услышим.
     Он  прилег  у  бугорка,  подтянув  ноги  и,  сжавшись в  комок.  Рядом  примостился  Женя,  положив  под  голову  сумку.  Я  лег  на  спину  и  с  удовольствием  вытянул  уставшие  ноги.  Перед  закрытыми  глазами  замельтешили  булыжники  тракта,  густая  высокая  трава,  стволы  сосен.
     Воздух  напряженно  дрожал  от  стука  движка.  На  телеграфном  столбе  гудели  провода.  Ветром  доносило  с  болота  запах  гниющей  травы  и  мокрых  березовых  листьев.  Кажется,  можно  спать  спокойно.  Но  я  знал  -  сна  не  будет.  Как-то  все  выглядело  несерьезно.  Весь  путь  скрывались,  таились,  а  тут  растянулись  на   самом  видном  месте  возле  дороги.
     Я  впервые  был  далеко  от  дому  без  спросу,  приученный  быть  послушным,  я  удивлялся  себе,  почему  это  не  беспокоит  меня.  И  то,  что  мама  будет  волноваться  и  искать  нас,  совсем  не  приходило  в  голову.
     -  Тебе  не  холодно?  -  спросил  Спартак  Женю.
     -  Холодно.
     Я  только  сейчас,  после  вопроса  Спартака  заметил,  что  ветерок,  дувший  с  болота,  жесток  и  может  продуть   «насквозь».
     Спартак  поднялся  на  локте  и  начал  осматривать  поселок  с  длинными  бараками  и  темными  окнами,  с  открытыми  настежь  створками  дверей,  которые  манили  теплом  и  уютом.
     -  Пошли  в  барак!  -  предложил  Спартак.
     -  Нет,  туда  идти  опасно,  -  заметил  осторожный  Женя.
    -  И  зачем  только  тебя  взяли!  -  проворчал  Спартак,  -  всего  боишься,  как  девчонка.
     Женя  и  впрямь  походил  на  хорошенькую  девочку:  тонкими  дугами  выгнуты  черные  брови  над  карими  глазами,  губы  бантиком  и  родинка  на  правой  щеке,  как  мушка  модницы.
     -  Вы,  как  хотите,  а  я  не  пойду,  -  твердо  отрезал  Женя.
     -  Что  ж  ты  будешь  делать  на  улице  один?
     -  Ничего.  Лучше  походить  до  рассвета  на  улице,  чем  лезть  в  жилище.
     -  Как  хочешь!  -  заключил  Спартак,  -  Пошли,  Миша!
     Мирное  жилье,  однозвучный  движок,  молчаливые  далекие  звезды  и  темный  тихий  лес  подкупили  меня  своим  спокойствием,  и  я  пошел  за  Спартаком.
     В  коридоре  было  темно.  Я  протянул  руку  и  наткнулся  на  плечо  Спартака.
     -  Ты  что?!  -  Испугался  он.
     -  Куда  идти?
     Спартак  не  ответил,  медленно  продвигаясь  на  ощупь.  Потом  остановился  и  шепнул:
     -  Стена.  Можно  ложиться.
     Мы  сели  на  пол.  Сняли  сумки  и  положили  их  вместо  подушек.  Из  пальто  сделали  подстилки,  легли  и  вытянули    ноги.  Тут  было  тепло  и  тихо,  только  пахло  гнилым  деревом  и  пылью,  но  это  не  смущало.
     -  Хорошо  ведь  устроились,  -  весело  сказал  Спартак,  -  а  Женька  испугался.
     -  Замерзнет  и  придет.
     -  Конечно,  прибежит.
     Спартак  громко  зевнул  и  потянулся,  стукнув  костяшками  пальцев  по  фанерной  стене.  За  стеной  послышалось  движение,  и   прозвучал настороженный  вопрос  женщины:
     -  Кто  там?!
     Мы  обмерли.  Донеслись  тяжелые  шаги,  открылась  дверь  и  высокий  мужчина,  упиравшийся  головой  в  притолоку,  строго  спросил:
     -  Кто  такие?!
     -  Мы  спим  тут.
     -  Нашли  где  спать,  -  засмеялся  мужчина,  -  поднимайтесь,  сведу  вас  к  коменданту.
     «Вот  и  всё»,  -  подумал  я,  медленно  натягивая  пальто.  В  голове  была  пустота.  Можно  было  легко  убежать,  но  в  ноги  опустилась  тяжесть,  а  под  сердце  забился  страх  перед  человеком  с  властным  голосом.

5.  Жулики

     -  А  этот  ваш?  -  спросил  мужчина,  кивая  на  стоявшего  у  крыльца  Женю.
     -  Наш.
     -  Ну,  коли  ваш,  забирайте  с  собой,  веселей  будет!
     Мы  перебрались  через  насыпь  с  узкоколейкой,  прошли  десяток  шагов  по  тропке,  чуть  видной  в  густой,  высокой  траве  и  оказались  перед  настоящей  железной  дорогой  с  широкой  колеей,  уходящей  вдаль,  в  черноту  ночи.
     Спартак  от  неожиданности  притормозил  шаг,  оглянулся  и  посмотрел  на  меня  с  какой-то  радостно-растерянной  улыбкой.
     -  Ну,  что  встал?!  -  крикнул  сопровождающий,  -  Иди!  Иди!
     Я  понял  Спартака.
     «Знать  бы  раньше,  -  сказали  мне  его  глаза,  -  что  тут  проходит  настоящая  дорога,  пешком  бы  по  ней  утопали  и  не  влипли  бы  так  глупо..»
     Шли  быстро  и  вскоре  оказались  у  высокого  забора,  который  давеча  видели  с  горы.
     -  А  ну,  заходите!  -  приказал  мужчина,  открывая  дверь  проходной  будки  и  пропуская  нас  вперед.
     За  деревянным  барьером   стоял  высокий  военный  с  крупным   рябым  лицом  и  русыми,  подстриженными  под  бобрик,  волосами.
     -  Вот,  Егоров,  жуликов  привел.
     «Жуликов!»  -  ужаснулся  я  и  громко  сказал:
     -  Мы  не  жулики!
     -  Кто  же?
     Я  хотел,  как  в  недавнем  разговоре  с  женщиной,  сказать,  что  мы  путешествуем,  но  Спартак  дернул  меня  за  рукав  и  я  промолчал.
     -  Что  ж  вы  тогда  ночью  делали  в  бараке?
     -  Спали.
     Мужчины  захохотали.
     -  Знаем  эти  штучки,  -  сказал  доставивший  нас  человек  и  добавил,  обращаясь  к  рябому,  -  я  схожу  за  Максимовым.
     -  Верно,  сходи,  будь  другом.
     Мы  остались  наедине  с  военным.  Он  молчал  некоторое  время,  пристально  рассматривая  нас,  потом  остановил  свой  взгляд  на  сумках  и  протянул  руку  ко  мне.
     -  А  ну,  посмотрим,  что  у  вас  за   поклажа.  Ого!  -  приняв  мою  ношу,  удивился  Егоров,  -  никак  слиток  золота!
     Он  расстегнул  пуговицу  клапана  и  перевернул  сумку.  На  стол  высыпались  большие  амбарные  гвозди,  две  катушки  жерлиц,  кусок  дегтярного  мыла  и  длинная  лента  свинца  для  грузил,  свернутая  рулончиком.
     -  Куда  столько  гвоздей?  -  спросил  Егоров,  отгребая  их  в  сторону.
     Я  молчал.  Гвозди  мы  несли  для  постройки  плота,  но  говорить  об  этом  нельзя.
     Распахнулась  дверь  и  в  проходную  вошел  человек  в  черном  кожаном  пальто,  в  форменной  фуражке  с  усталыми  добрыми  глазами  на  небритом,  скуластом  лице.  Егоров  быстро  встал.
     -  Товарищ  комендант..
     -  Не  надо,  я  все  знаю,  -  и  повернувшись  к  нам,  спросил,  -  далеко  направлялись?
     Врать  было  трудно  и  мы  промолчали,  рассматривая  пол  из  обструганных  досок  с  красными  прожилками  и  сучками.
     -  Мылом  запаслись,  Николай  Игнатьевич,  видать  далеко  путь  держали.
     И  рябой  положил  на  середину  стола  кусок  мыла.
     -  Ну,  а  что  в  других  сумках?
     -  Сейчас  проверим,  -  Егоров  забрал  сумки  у  Жени  и  Спартака.
     На  стол  посыпались  пустые  ружейные  гильзы,   моток  медной  проволоки,  трехгранный  напильник  и  узкая  картонная  коробка  с  дымным  порохом.
     -  Патроны?!   -  произнес  с  удивлением  Максимов  и  теплый  до  этого  взгляд  его  светло-карих  глаз  стал  жестким  и  холодным,  -  значит,  было  ружье?
     -  Ружья  не  было!  -  твердо  ответил  Спартак.
     -  Зачем  же  патроны?
     Говорить  было  нечего.  Патроны  мы  взяли  просто  так,  на  всякий  случай.
     -  Что,  будем  молчать?
     -  Это  для  поджигов!  -  придумал  я.
     -  Что,  патроны-то?  -  усмехнулся  Максимов,  -  ну,  парень,  я  знаю,  что  такое  поджиг.  Еще  ни  один  дурак  из  патронов  их  не  делал.
     -  Отправить  их  в  карцер  надо,  Николай  Игнатьевич.
     -  Придется,  видимо.  Значит,  не  скажете,  где  ружье  спрятано?
     -  Не  было  у   нас  ружья!  -  вновь  повторил  Спартак.
     -  Ну,  хорошо.  Пеняйте  на  себя.  Отведи  их,  Егоров!

6.  Карцер

     Карцер  -  это  сколоченный  наскоро  досчатый    сарай  без  окон.  Широкая  дверь  приперта  деревянным  засовом.  Егоров  отодвинул  толстый  брус  и  со  скрипом  раскрыл  дверь.
     -  Заходи!  -  скомандовал  он  и  чуть  подтолкнул  стоявшего  ближе  к  входу  Спартака.
     Спартак  шагнул  и  вдруг  грохнулся  вниз,  в  темноту,  стукнувшись  о  земляной  пол.
     «Словно  у  беляков  в  застенках,  -  подумалось  мне,  из  виденных  раньше  фильмов  о  гражданской  войне,  -  шли  на  фронт  бить  фашистов,  а  тут  свои  так  отвратительно  и  бесчеловечно  в  тюрьму   кидают»,  и  я  невольно  попятился.
    -  А  ты,  что?  Не  хочешь?  -  усмехнулся  Егоров.
     Я  подошел  к  входу  и  понял:  почему  упал  Спартак.  Пол  карцера  был  ниже  уровня  земли  и,  чтоб  не  упасть,  пришлось  вначале  опустить  одну  ногу,  придерживаясь  за  косяк,  потом  другую.
     -  Спокойной  ночи!  -  пожелал  Егоров  и  задвинул  засов.
     Мы  остались  одни  в  полной  темноте.
     -  Осторожно! - Донесся  из  темноты  глухой  голос,  когда   Спартак  начал  ощупывать  нары.
     -  Кто-то  здесь  уже  есть?
     -  А  вы  что  думали.  Ложитесь  -  нар  хватит.  И  не  ищите  мягкой  постели.
     Мы  забрались  на  голые  холодные  доски  и  легли,  не  снимая  пальто  и  кепки.
     -  А  тут  неплохо,  -  попробовал  шутить  Спартак,  -  комаров  нет  и  не  так  холодно,  как  на  улице.
     -  А  за  что  вас?  -  донесся  голос  из  темноты.
     -  Мы  путешествовали,  -  за  всех  ответил  я.
     Послышался  смех:
     -  Все  мы  путешественники,  пока  не  оказываемся  тут.

     Проснулись  мы  от  лучей  солнца,  которые  пробивались  сквозь  щелистые  стены  сарая  и  припекали   уже  не  по - утреннему.  Со  двора  долетал  голос,  громко  выкрикивающий  фамилии  -  шла  перекличка  заключенных.  Я  спал  хорошо,  но  пробуждение  не  принесло  радости.  Будущее  было  неясным  и  тревожным.
     Стукнул  запор.  Мы  привстали  на  своих  нарах.  Вошел  Максимов.  Он  держал  штык  в  ножнах,  тот  самый,  который  был  у  Спартака.  Вчера,  когда  нас  допрашивали  в  проходной,  я   не  решился  спросить  Спартака,  куда  он  его  дел.
     -  Штык  ваш?  -  спросил  Максимов.
     -  Нет,  -  ответил  Спартак.
     -  Та-а-к,  -  протянул  Максимов,  -  значит,  не  хотите  признаться.  Тогда  завтрака  не  ждите.
     -  Спартак,  штык-то  ведь  твой!  -  сказал  я,  когда  Максимов  вышел.
     -  Если  признаемся,  знаешь,  за  это  что  будет?
     -  Как  он  к  ним  попал?
     -  Вчера,  когда  нас  вели  по  поселку,  я  немного  отстал  и  опустил  его  между  реек  частокола,  он  даже  в  землю   воткнулся.  И  как  его  отыскали?
     Вновь  заскрипела  дверь.  Мы  замолчали.  Вошел  незнакомый  худой  человек  в  белом  халате,  накинутом  поверх  тужурки.   Дежурный  по   столовой  остановился  возле  нар  соседа  и  начал  наливать  суп.  Несмотря  на  то,  что  варево  было  жидкое,  с  какой-то  мелкой  крупой,  от  него  потянуло  таким  соблазнительным  запахом,  что  я  отвернулся,  чтоб  не  видеть,  как  ест  сосед  и  стал  смотреть  сквозь  щели  в  стене  во  двор  лагеря.
     -  Наверно,  придется  сознаться,  -  предложил  я,  -  кроме  нас  никого  в  поселке  не  было,  и  никто  не  мог  просто  так  бросить  штык.
     -  Я  тоже  так  подумал,  -  ответил  Спартак.
     Спартак  лежал,  подложив  под  голову  руку,  и  жевал  травинку,  задумчиво  глядя  в  потолок.   Женя  дремал,  а  я,  сидя  на  нарах  рисовал  себе  будущую  картину  нашей  жизни:
     «Приведут  нас  в  какой-нибудь  барак  и  будут  поднимать  по  утрам  ударом  в  рельс,  делать  перекличку  и  отправлять  на  работу  на  торфяные  болота.  И  ни  романтики  фронта  и  ни  других  радостей  жизни.  Наверно,  и  домой  не  дадут  написать».
    И  так  мне  становилось  тоскливо  от  таких  мыслей,  что  я  не  раз  пожалел,  почему  не  послушал  друзей  и  не  согласился  поехать  на  поезде.
     Через  час  пришел  Максимов.
     -  Ну,  как?  -  спросил  он  весело,  небрежно  помахивая  штыком,  застегнутым  в  черных  кирзовых  ножнах.
     От  его  улыбающегося  лица  стало  как-то  спокойно  и  все  показалось  не  таким  мрачным и  безысходным.
     -  Наверно,  вспомнили,  что  штык-то  ваш?
     Спартак  смущенно  улыбнулся,  поднимаясь  с  нар,  и  согласился:
     -  Наш.
    -  Вот  и  хорошо.  А  где  вы  его  достали,  если  не  секрет?
    Спартак  рассказал,  как  его  сестра  ездила  от  завода  с  концертной  бригадой  на  фронт  и  там  бойцы  подарили  ей  трофейный  немецкий  штык.
     -  Как  же  так?  Сестре  вручили  подарок,  а  вы  его  стащили  и  пошли  бродяжить.
     -  Мы  не  бродяги!  -  не  стерпел  я.
     -  Кто  же?   Молчите?   Как  же  я  могу  подумать,  что  вы  не  бродяги.  У  вас  нашли  штык,  патроны,  порох.  Где-то  ружье  спрятано..
     -  Нет  никакого  ружья.
     -  Хорошо,  допустим,  кому  тогда  предназначались   ваши  огневые  припасы?
     -  Немцам!  -  наконец  сознался  я.
     -  Вот  оно  что!  Значит,  вы  шли  на  фронт?
     -  Да.
     -  Теперь  все  ясно.  Егоров!  -  приоткрыв  дверь,  крикнул  Максимов,  -  пошли  сюда  дежурного  по  кухне!
     -  А,  что  вы  теперь  с  нами  сделаете?
     -  Пошлем  домой.
     -  Ну…-  облегченно  протянул  я,  еще  не  веря  в  освобождение.
     -  Война,  -  это  не  игрушка.  А  вам  учиться  надо.. Да  что  толковать.  Вы   все  равно  все  мои  слова  мимо  ушей  пропустите,  -  Максимов  махнул  рукой  и  вышел  из  карцера.

7.  Парень  в  тельняшке

     В  сопровождении  Егорова  мы  пошли  по  тихой  улице  поселка  к  железнодорожной  станции.   Вдали  на  узкоколейке  пыхтел  маленький  паровозик  с  большей  трубой.  К  нему  были  прицеплены  зеленые,  словно  игрушечные  вагончики.  Единственно,  что  немного  скрашивало   наше  положение,  это  прокатиться  хоть  раз  на  таком  маленьком  поезде.
     Внезапно  из-за  высокого  безлесого  бугра,  за  который  заворачивались  рельсы  настоящей  железной  дороги,  раздался  пронзительный  гудок  и  вслед  за  предупреждающим  сигналом  выкатил  большой  черный  паровоз,  окутанный  клубами  пара.
     Мы  остановились   и  стали  с  интересом  смотреть  на  подходивший  состав.   Мимо  медленно  проплывали  теплушки   с  широкими  дверями    посреди  вагона  и  двумя   маленькими  окошками  справа  и  слева  от  входа,   расположенных  почти  под  самой  крышей  вагона.
     Состав,  замедляя  ход,  загремел  буферами,  зашипел  воздух  в  тормозах  и  поезд  остановился,  загородив  нам  проход.  Тотчас  из  теплушек  повыскакивал  народ  и  засуетился  по  платформе:  одни,  разминая  ноги  после  долгого  пути,  другие  в  поисках  чего-нибудь  съестного,  третьи  так,  за  компанию  со  всеми.
     -  Кипяточку  не  скажете,  где  добыть?  -  спросил  нас  белобрысый  парень  в  тельняшке  и  в  бескозырке  без  ленточки.
     -  Проходи,  проходи! -  строго  сказал  Егоров.
     Но  парень  не  послушал  нашего  сопровождающего   и  с  минуту  рассматривал  нас,  переводя  взгляд  с  одного  на  другого.  И  только,  когда  Егоров  вновь  шуганул  его,  он  подмигнул  нам,  как  бы  говоря:
     «Не  тужите,  парни!»
     Мы  ждали,  когда  освободится  дорога.  Можно  было,  наверно,  пролезть  под  вагонами,  как  делали  некоторые  нетерпеливые  прохожие,  но  Егоров  опасался  потерять  нас  и  мы,  толкаемые  со  всех  сторон,  топтались  на  месте.
     -  Стоите  еще?!  -  и  мимо  нас  прошел  тот  парень  с  чайником,  из  которого  клубился   пар,  -  Дураки!   Тикали  бы  в  разные  стороны!
     -  Ну,  ну!  -  закричал  на  него   Егоров  и  смешно  растопырил  руки,  как  наседка,  охраняющая  свой  выводок  от  стервятника.
     Послышался  продолжительный  гудок   паровоза  и  состав  дернулся.  Пассажиры  задвигались  быстрее  и  налетая  друг  на  друга  побежали  вдоль  состава   к  своим  теплушкам.   Поезд  медленно  набирал  скорость.  И,  когда  мимо  нас  проходил  последний  вагон  с  низко  опущенной   лесенкой,  Спартак  вдруг  толкнул  меня  локтем  и  крикнул:
     -  Прыгай!
     И  первым  вскочил  на  ступеньку.  Я  кинулся  за  товарищем  машинально.  Стоя  возле  вагонов,  я  не  помышлял  о  побеге,  даже,  когда  парень  советовал  нам  не  зевать.  Все  вышло  для  меня  неожиданно. .  Когда  я  кинулся  за  Спартаком  следом  и  ухватился  за  поручни,  то   чуть не  сорвался.  Спартак  за  воротник  пальто  волоком  втащил  меня  в  тамбур.
     -  Стой!  -  заорал  Егоров,  крепко  держа  Женьку  за  локоть  и  потрясая  нам  кулаком.
     Женька  пытался  выкрутиться,  приседая  и  вывертываясь  из  крепких  рук  конвоира. Вырвался  и  побежал   за  поездом,  но  Егоров  в  два  прыжка  догнал  его.
     -  Прыгай!  -  крикнул  мне  Спартак,  -  Женьку  выручать  надо!
     Я  глянул  вниз,  на  круто  срезанную  насыпь,  которая  поднималась  из  глубокого  оврага,  и  замешкался.
     -  Ну,  что  ты?  Пусти  меня!  -  Спартак  встал  на  ступеньку,  но  прыгнуть  также  не  решился.  Поезд  уже  шел   по  мосту  с  решетчатым  настилом  из  толстых  брусьев.
     -  Эх,  Женька,  Женька!  -  только  и  произнес  Спартак.
     Когда  миновали  мост,  по  обеим  сторонам  дороги  потянулись  сырые  торфяные  болота.   Потом  стали  попадать  одинокие  березки   и,  наконец,  пошел  смешанный  лес.  Пока  ехали  болотами,  напоминавшими  нам  недавние  злоключения,  настроение  было  подавленным.  То  ли   от  того,  что  жалко  было  Женьку,  оставшегося  в  лапах  рябого  конвоира,  то  ли  мы  еще  не  верили  в  свое  освобождение.  И  только,  оказавшись  среди  густого  леса,  поняли,  что  мы  на  свободе.
     -  Теперь  на  поезде  быстро  доедем  до  фронта!  -  сказал  Спартак.  -  И  под  лавку  прятаться  не  надо.  Первая,  какая  станция  будет?
     -  Кузино.
     -  Там  что  ли  кузнецы  живут?
     -  Никакие  не  кузнецы.  Просто  большая  станция.  Когда  мы  с  дедом  ездили  в  Михайловск,  всегда  там  пересадку  делали.
     Спартак  нетерпеливо  походил  по  тамбуру  туда-сюда,  потом  поднялся  по  лесенке  на  крышу  и  долго  что-то  там  рассматривал.
     -  Как  бы  нам  в  вагон  забраться,  -   сказал  он,  -  до  окошек  не  дотянуться,  далеко.
     -  На  Кузино  все  равно   станем  выходить.
     -  Когда  это  еще  будет?
     Но  поезд,  будто  почувствовал  наше  сиротское  состояние,  начал  замедлять  ход.  Шел  все   тише,   тише  и,  наконец,  остановился  на  разъезде,  встав  на   запасный  путь.
     -  Идем  скорее! -  крикнул  Спартак   и  быстро  спрыгнул  на  землю.
     Из  теплушек  начали  выскакивать  пассажиры.  Некоторые  побежали  в  лес,  другие  стали  скручивать  цигарки.
     -  Эй,  огольцы!  Давай  сюда!  -  услышали  мы  знакомый  голос.
    Оглянулись  на  крик  и  увидали  того  белобрысого  парня,  который  встретился  нам  на  станции  с  чайником.   Мы  подошли  ближе.
     -  Сбежали?!
     -  Ясное  дело!
     -  Порядок!  Давай  руку!
     Спартак,  подхваченный  ребятами,  быстро  заскочил  в  проем  двери.  Также  помогли  мне.
     -  Располагайтесь.  Эй,  дядя,  подвинься!
     Пожилой  человек  в  очках  снял  свой  мешок  со  скамьи  и  чуть  сдвинулся  к  стене.  Мы  сели.
     -  А   теперь  куда  метите?  -  спросил  парень.
     -  Вначале  до  Кузино,  -  ответил  Спартак,  -  а  там  посмотрим.
     -  На  Кузино  в  другую  сторону,  -  заметил  человек  в  очках.  -  Может,  вы   перепутали   и  вам  надо  на  Камышлов,  так  это  скоро,  часа  через  четыре  подъедем.
     -  Эх,  не  на  тот  поезд  сели!  -  сокрушенно  произнес  Спартак.  -  А  вы  куда?
     -  Со  школой  в  колхоз  едем.
     Издалека  донесся  продолжительный  гудок,  с  каждой  минутой  приближаясь  и  нарастая  все  громче  и  громче.
     -  Воинский  идет,  -  произнес   кто-то.
     -  Воинский!  -  Спартак  вскочил
     Поезд,  выстреливая  белый  пар  из-под  колес,  шел  на  повышенной  скорости.  Замелькали  красные  вагоны  теплушек  с  бойцами,  едущими  на  фронт.  В  стук  колес  вплетался  звук  гармошек,  песни.
     -  Ты  что  это  вскочил  как  ужаленный?
     -  Хочу  на  фронт!
     -  Эвон  что  задумал?  Не  так -  то  просто  дотуда  добраться.  Да  и  жратвы  что-то  не  вижу  у  вас.
     -  А  ничего  нет.  Там  все  отобрали,  -  сказал  Спартак.
     -  Ладно,  не  тужите,  сейчас  шамать  будем,  -  сказал  парень,  кивнув  на  чайник  с  кипятком.  Потом  повернулся  и  крикнул  куда-то  в  угол,  -  Алексей,  давай  сидор  сюда!
     В  углу  зашуршала  солома.  Поднялся  черноволосый  худощавый  парень.  Он  подошел  к  ребятам  и   молча   шмякнул  на  доски  нар  тяжелый  мешок.

ЧАСТЬ   ВТОРАЯ

1.  В  деревне

     На   станцию  приехали  под  вечер.  Загремели  отодвигаемые  тяжелые  двери  и  долетели  голоса  проводников,  подгонявших  нас  поскорее  освободить  состав.   Учителя  собирали  свои  классы  и  группами  направлялись  к  деревянному  вокзалу.  Мы  со  Спартаком  и  Алексеем  топтались  у  своего  вагона,  не  зная  куда  направиться.  Старичок  тоже  никуда  не  шел  и,  пощипывая   жидкую  бородку,  осматривал  невеселое  пространство  черноземных  лугов.
     Соскочил  на  землю  и  парень  в  бескозырке.  Сейчас  на  нем  был,  наглухо  застегнутый  бушлат.  Встряхнув  руками,  чтобы  размяться,  спросил:
     -  Куда  двинемся,  пацаны?
     Мы  молчали.  Перед  вагонами,  переваливаясь  через  рельсы  соседнего  пути,  с  грохотом  проезжала  подвода,  запряженная  в  понурую  косматую  лошаденку.  На  телеге  с  грудой  пустых  мешков  сидела  крепкая  деревенская  деваха   в  коротком  зеленом  пальто  и  сером  берете.  Проезжая  мимо  нас,  она  чуть  притормозила  лошадь  и  крикнула:
     -   Садись,  подвезу!
     -  Много  возьмешь? -  спросил  коренастый,  забрасывая  за  спину  мешок  и  направляясь  к  подводе.
     -  Да  что  с  вас  возьмешь?  Вот  поживете  в  колхозе,  заработаете  что-нибудь,  тогда  и  рассчитаемся.
     -  Алексей,   пойдем  прокатимся!
     Алексей  подошел,  легко  вскочил  на  повозку  и  крикнул  нам:
     -  А  вы,  что?  Требуете  особого  приглашения?
     Мы  забрались  на  задок  телеги.
     Вскоре  за  бугром  скрылась  станция  и  потянулась  бескрайняя  равнина  с  желтыми  стожками  сена.  Глубокая,  неровная  колея  уходила  вдаль  и  терялась   среди  мелкотравья.  Ветерок  приносил  откуда-то  сладкий  запах  клевера  и  сырой  земли.
     Мне  вспомнились  поездки  на  лошади  с  дедом,  когда  я  приезжал  в  Михайловск  на  каникулы  до  войны.  Обычно  мы  ехали  со  станции  в  плетеном  коробе  на  подстилке  из  рогожи.  Меня  укутывали  от  утренней прохлады   так,  что  только  нос  торчал  из  тулупа.  Поскрипывали  колеса  и  кричали  вороны  на  ветках  сосенок,  обступивших  дорогу.  Также  мы  проезжали  луга  и  пашни.  Только  там  поля  были  небольшие,  зажатые  темными  лесистыми  холмами.
     -  Ты  бы,  девка,  не  гнала  так,  -  услышал  я  голос  пожилого  седока.
     -  Боишься  потроха  растрясти?  -  засмеялась  возница,  -  привыкай,  дед,  тут  вся  дорога  такая.
     Вдали,  на  спуске,  показался  островок  домов  с  небольшой  пожарной  каланчой.  По  мере  приближения  к  деревне  яснее  прорисовывались  очертания  строений,  слышней  становился  лай  собак.
     Перед  въездом  в  деревню   Алексей  поправил  воротничок  рубашки,  повернул    на  голове  фасонисто  соломенную  шляпу   и,  встав  коленями  на  мешки,  выставился  на  показ  всей  деревне.  Но  улицы  были  пустынны,  только  гусыня  с  подросшим  выводком,  вытянув  шею,  прошипела  нам  вслед,  да  свинья,  встретившаяся  на  дороге,  долго  не  могла  сообразить,  куда  ей  метнуться  и,  наконец,  прыжками  кинулась  перед  мордой  лошади  вперед  по  разъезженной  колее.
     -  Вот  и  приехали,  -  объявила  возница,  останавливая  лошадь  возле  двухэтажного  деревянного  дома   с  некрашеными  резными  наличниками.  и  высоким  парадным  крыльцом.
     Вверху  отворилось  окно,   и   круглолицая   женщина  спросила:
     -  Кого  это  ты,  Анна,  привезла?
     -  Работников!
     -  Навот?
     В  доме  хлопнула  дверь,  потом  заскрипели  ступени  и  немного  погодя  на  парадное  вышел,   прихрамывая,  мужчина  лет  сорока.  На  нем  была  форменная  фуражка,  гимнастерка  и  синие  галифе.
     -  Здравствуйте,  орлы!  -  весело  приветствовал  он  нас.
     По  тому,  как  человек  быстро  спустился,  было  видно,  что  он  рад  пополнению.
     -  Здравствуйте!  -  ответил  за  всех  парень  в  бушлате,  соскакивая  с  телеги.
    Мужчина  сбежал  по  ступеням,  насколько  ему  позволяла  негнущаяся  нога,  и  протянул  руку:
     -  Будем  знакомы.  Андрей  Васильевич  Бахметьев,  председатель  колхоза  «Пламя».
     -  Пахом  Селиванов,  -  назвался  коренастый.
     -  Ну,  ребятки,  забирайте  багаж  и  топайте  наверх.  А  тебе,  Анна,  спасибо,  молодчина  ты.
     -  Ладно,  Андрей  Васильевич,  -  смущенно  произнесла  девушка.
     В  комнате,  куда  мы  вошли,  было  тепло,  пахло  дымом  и  печеным  хлебом.   Председатель  прошел  вперед  и  сел  на  широкую  крашеную  лавку,  пригласив  нас  располагаться  вокруг.
     -  Надолго  к  нам?
     -  Посмотрим,  -  уклончиво  ответил  Пахом,  -  как  кормить  будете.
     -  Смотри-ка,  -  несколько  удивленно  произнес  мужчина  и  голубые  глаза  с  белесыми  ресницами   посуровели.
     -  А  вы?  -  спросил  председатель  старика.
     -  Я  направлен  от  профсоюза  городского  банка  и  весь  завишу  от  вас,  когда  вы  дадите  мне  документ  об  окончании  работ.
     -  Ну,  ладно,  -  заключил  Бахметьев  и  крикнул  куда-то  за  печь,  -  Авдотья  Петровна,  принеси  чего-нибудь.  Покормить  работников-то  надо!
     Немного  погодя  вошла  полная  женщина  с  круглым  добродушным  лицом,  неся  пять  глиняных  чашек  и  кринку  молока.
     -  Здравствуйте, - поклонилась  она,  и  пройдя  у  столу,  пригласила,  -  попотчуйтесь,  чем  бог  послал.
     Мы  сели  за  длинный  непокрытый  стол.  Авдотья  Петровна  еще  раз  сходила  на  кухню  и  принесла  котелок  вареной  картошки.   Мы  начали  уминать  горячие  картофелины,  запивая  их  холодным  молоком.

2.  Утром

     Я  проснулся  рано.   Внизу,  под  полатями,  слышалась  возня.  Кто-то  елозил   по  полу  каблуком  сапога,  натягивая  его  на  ногу.  Из  окон  сквозил  серый  полусвет.  На  стеклах  вздрагивали  красные  всполохи  огня  из  топившейся  печи.   Хозяйка  двигала  по  загнетку  тяжелый  чугун,  расплескивая  кипящую  воду.  В  окно  постучали:
     -  Эй,  домочадцы.  Поднимайте  городских,  чай  оне  еще  спят?
     -  Не  бузи! – ответила  сердито  старуха.,  с  грохотов  ставя   в  угол  ухват,  -  поднимем  сейчас.
     Я  слегка  толкнул  в  плечо  Спартака.  Он  вскочил  и  глухо  ударился  о  низкий  потолок.   Схватившись  за  рыжую  макушку,  промычал  от  боли.
     -  Пробудились? – спросила  нас  хозяйка, - вставайте,  на  работу  приглашали.
     Нащупав  ногой  упор  ступеней  у  печи,  я  спустился  с  полатей  на  пол.  От  прикрытой  двери  тянуло  холодом  и  сыростью.  По  телу  пробежала  дрожь.  Я  подвигал  руками,  чтоб  согреться  и  сел  на  расшатанную  скамейку.  Подошел  Спартак,  зевая  и  потягиваясь.
     -  Поспать  бы! – мечтательно  проговорил  он,  усаживаясь  на  широкий  порог.
     Я  молчал.  Сон  не  совсем  оставил  меня,  и  к  разговору  не  располагало.   Я  не  спеша  завязал  шнурки  на  ботинках,  оттягивая  выход  из  теплой  избы  на  улицу.
     Утро  было  прохладное.   Трава  блестела  от  росы  и  казалась  серой.   По  дороге  медленно  шли  коровы.  За  ними  трусили  курчавые  овцы,  замыкал  шествие  пастух  в  старом,  оборванном  полушубке  с  длинным  веревочным  кнутом.,  прочерчивающим  в  пыли  узкую  дорожку.
     У  конторы  собрались  колхозники,  на  толстом  тополином  бревне  сидели   пять  мужиков.  Один  с  широкой  густой  бородой  и  длинными  усами,  как  у  запорожского  казака,  скручивал  «козью  ножку».
     Второй,  еще  не  старый  худощавый  человек  с  белым  шрамом  на  подбородке,  что-то  рассказывал,  размахивая  правой  рукой.  Рукав  левой – плоский  был  засунут  в  карман  серого  пиджака.
     Третий  и  четвертый   «мужики» - мои  ровесники.  Пятому – не  больше  восьми.  Они  ловко  забрасывали  в  рот  семечки   и,  выплевывая  шелуху,  норовили  ею  попасть  в  тощую  дворнягу.
     Возле  лошади,  запряженной  в  телегу,  собрались  женщины.  На  ступеньках  крыльца  примостились   Алексей  с  Пахомом.  Лица  их  были  серые  и  усталые,  словно  после  бессонной  ночи.
     -  Как  спалось?  -  спросил  Пахом.
     -  Нормально,  -  ответил  Спартак,  -  а  вы,  похоже,  и  не  спали.
     -  А..-  махнул  рукой  Пахом  и  хотел  что-то  добавить,  но  тут  открылась  дверь  и  на  крыльцо  вышла  молодая  женщина  в  красной  полинявшей    косынке.  Ребята  поднялись,  уступая  ей  дорогу.
     -  Здравствуйте,  -  сказала  она,  поочередно  осматривая   нас  своими  серыми  глазами,  -  кажется  все  в  сборе.  Я  ваш  бригадир.  Идемте.
     Женщина  легко  сбежала  по  ступеням   и   направилась  к  длинному,  дощатому   амбару.  Шла  она  быстро.  Кирзовые  сапоги  с  отогнутым  верхом,  черная  юбка   и  потертая  кожаная  куртка  напоминала  нам  женщину-  комиссара  времен  гражданской  войны.
     Тяжелые  двери  амбара  были  распахнуты.  На  толстых  досках  пола  стояли  десятичные  весы,   запорошенные  мучной  пылью.
     -  Борис  Абрамович!  -  громко  позвала  бригадир.
     Послышался  шум  отодвигаемого  тяжелого  предмета  и   донесся  приглушенный  голос:
     -  Сейчас  я  выберусь,  Екатерина  Ивановна!
     Чуть  погодя  из-за  тугих,  плотно  стоявших   мешков,   протиснулся  сутулый  узкоплечий  человек.  Худое  лицо  его  с  карими  глазами  было  покрыто  седой  щетиной.
     -  Вот  что,  -  сказала  Екатерина  Ивановна,  -  пойдете  сегодня  в  поле  и  возьмете  с  собой  вот  этих  молодцов.  Надо  участок  на   опушке  кончить.
     -  Хорошо,  -  согласился   Абрам  Борисович,  вынимая  из  кармана  большие  амбарные  ключи.
     Бригадир  повернулась,  чтобы  уйти,  но  Пахом  остановил  ее:
     -  А  как  с  жратвой?
     -  Обед  вам  в  поле  привезут.
     -  Мы  бы  сейчас  что-нибудь  пожевали.
     -  Борис  Абрамович,  зайдите  с  ними  в  столовку.  Пусть  нальют  им  по  стакану  молока.

3.  Вязка  снопов

     Через  полчаса  мы  шли   через  поле  среди  высоких  хлебов.   Привычно  находя  невидимую  тропинку  в  сомкнутых  стеблях,  Борис  Абрамович  уверенно  шагал  вперед,  а  мы  не  совсем  уверенно  «гуськом»    брели  следом.   Хлеба,  доходившие  до  пояса,  шуршали  о  нашу  одежду,  а  спелые  тяжелые  колосья  били  по  рукам  и  бедрам.
     Кое-где  среди  поля  зеленели  раскидистые  деревца  боярышника   с  оранжевыми  ягодами  на  гибких  ветвях  или  лысели  места  потравы,  вытоптанные  скотом.
     Иногда  из-под  ног  неожиданно  выпархивали  рябые  перепелки,  заставляя  нас  вздрагивать   и,  пролетев  метра  три,  падали  вниз,  в  заросли  стеблей  злаков.   Наконец,  мы  поднялись  на  пригорок,  где  хлеб  был  скошен  и  лежал  на   жнивье  ровными  рядами.  Наш  проводник  нагнулся,  выбрал  колос  поспелее,  отломил  его  от  стебля   и,  растерев  между  ладонями,  сдул  шелуху.  На  руке  осталась  горсточка  зерен.
     -  Смотри-ка,  перловая  крупа!  -  произнес  с  удивлением  Пахом.
     Борис  Абрамович,  мельком  глянул  на  Селиванова  и  улыбнулся:
     -  Пшеница.
     «Вот  она  какая,  оказывается»  -  подумал  я.
     Борис  Абрамович  начал  показывать  работу.  Он  выбрал  пучок  длинных  стеблей  и  разделил  их  надвое.
     -  Стебли  складывайте  колосьями  друг  к  другу,  чтобы  меньше  осыпались  зерна.
     Он  осторожно  переплел  головки  колосьев,  и  получилось  что-то   похожее  на  толстую  не  завитую  веревку,  которую  он  положил  к  своим  ногам.   Потом   Борис  Абрамович,  захватив  большую  охапку   стеблей,  положил  их  на  вязку  и,  придавив  коленом,  связал,  словно  вязанку  хвороста.  Получился  солдатик,  перетянутый  ремнем.  Но  наш  учитель  совсем  по-другому  назвал  его:
     -  Сноп.
     Связав  пять  снопов,  он  составил  их  по  двое  друг  против  друга  и  один  положил   сверху  плашмя,,  пояснив  при  этом:
     -  Суслон.
     Со  стороны  работа  казалась  простой.   Я  собрал  несколько  стеблей,  подравнял  их  и,  обхватив  ношу,  хотел  завязать,  но  сухая  солома  с   хрустом  переломилась  и  сноп  развалился.   Ничего  не  получалось  и  у  ребят.
     Я  выбрал  для  вязки  стебли  чуть  зеленее  других  и  с  трудом,  но  связал  свой  первый  сноп.   Пока  делал  оплетку,  вязка  сползла,  и  сноп  получился  перекошенный,  но  все - же  мой.
     Работа  продвигалась  медленно.  От  частого  наклона  начала  побаливать  спина,  при  резком  разгибании  кружилась  голова,   и  темнело  в  глазах.  Приходилось  стоять  минуту,  чтоб  успокоить  головокружение.
     Алексей  с  Пахомом  вязали  один  сноп.  Пахом  медленно  выбирал  колосья,  подравнивал  их,  потом  перед  сплетением  долго  прилаживал  вязку,  переставляя  ее  то  вверх,  то  вниз  и,  наконец,  завязывал.  Алексей  тем  временем  подносил  новую  охапку  колосьев  для  следующего  снопа.  В  работе  они  не  спешили,  все  чаще  поглядывая  под  гору,  где  голубело  небольшое  озерко,  заросшее  осокой.
     Лучше  других  работал  Спартак.  Ухватистый,  сноровистый  он  и  дома,  за  что  не  брался,  все  у  него  получалось.  Вязал  снопы  быстро,  легко,  без  передышки,  как  Борис  Абрамович.
     Приближался  полдень.  От  прогретой  солнцем  земли  и  трав  струился  теплый  воздух.   Где-то  сипели  кузнечики,  пролетали  пестрые  бабочки  и  было  до  удивления  странно,  что  нынешним  утром,  выйдя  во  двор,  мы,  дрожа  от  холода,  умывались  из  чугунного   рукомойника  студеной  водой,  от  которой  до  костей  ломило  руки.,  будто  этот  утренний  мир  находился  в  другой  далекой  стране.
     Мы  давно  скинули  пальто  и  пиджаки,  но  и  в  рубашках  становилось  жарко.   Пахом  завязал  очередной  сноп,  сел  на  него  отдыхать.
     -  А  что,  Алешка?  -  спросил  он,  -  не  сходить  ли  нам  к  озеру  за  осокой  для  вязок?
     -  Дельно  придумано!  -  согласился  Алексей  и  повернулся  к  нам,  -  пацаны,  не  возражаете,  если  мы  притащим  вам  пару  охапок  осоки.
     -  Не  плохо  бы…-ответил  Спартак,  в  потемневшей  от  пота  серой  рубахе.
     -  Так  мы  сейчас!  -  крикнул  на  ходу  Алексей  и,  придерживая  шляпу,  побежал  под  гору.
     Коротконогий  Пахом,  размахивая  руками,  еле  успевал  за  ним.  Мы  видели,  как  Алексей  первым  подбежал  к  озеру,  разделся  и  хотел  прыгнуть,  но  что-то  его  испугало,  и  он  осторожно  вошел  в  воду.  Пахом  стянул  рубаху  и  остановился  возле  него,  не  решаясь  войти  в  озеро.
     Из-за  ближайшего  куста  боярышника  вышла  Екатерина    Ивановна.  Глянув  вниз,  на  озеро,  холодно  заметила:
     -  И  это  работники!  Вы  что,  помогать  к  нам  приехали  или  загорать?
     -  Они  за  осокой  пошли,  -  сказал  Спартак,  -  а  то  вязка  сухая  и  ломается  через  одну.
     -  А  ты  не  защищай  их!
     Она  подобрала  несколько  колосьев  и  сказала:
     -  Выбирайте  стебли  тоньше.  Они  не  так  ломки.
     Бригадир  быстро  и  красиво  связала  колосья,  положила  сноп  на  руку,  как  ребенка,  ловко  обвязала  его  и  затянула  вязку.   Сноп  получился  полновесный  и  красивый.
     -  Сразу  научиться,  конечно,  трудно,  -  согласилась  она   и  добавила.  -  Я  вижу,  здесь  работа  подходит  к  концу.  Поэтому  я  отпускаю  вас.  Идите  в  деревню,  отдыхайте,  а  вечером  приходите  на  ток,  к  молотилке.  Борис  Абрамович  покажет  вам - где  это.
     Когда  бригадир  ушла,  Спартак  весело  предложил:
     -  Пошли  к  озеру,  искупаемся  и  пацанам  скажем,  что  вечером  на  ток  пойдем.

4.  Шляпа  соломенная

     Почти  ночью  мы  пришли  на  ток.   С  чистого  неба  лился  бледный  лунный  свет.  Пахло  полынью,  хлебной  пылью  и  нефтяной  смазкой  от   старого   колесного  трактора.
     На  сером  фоне  зарода  темнел  большой  деревянный  корпус  молотилки,  выкрашенный  когда-то  в  красный   цвет,  но  потускневший  от  времени.
     -  Смотрите,  девки,  парни  пришли!  -  задорно  крикнула  маленькая  толстушка   в  цветастой  косынке,  низко  спущенной  на  лоб.
     Женщины,  сидевшие  в  высокой  траве,  зашевелились  и  начали  приподниматься,  чтоб  взглянуть  на  новичков.
     Мы  молча  прошли  к  зароду,  возле  которого  за  молотилкой  собрались  деревенские  мальчишки  и  мужики.  Тут  были  все,  которые  утром  у  правления  сидели  на  бревне.  Однорукий  отвинчивал  гаечным  ключом  широкую  планку  на  боку   молотильного  агрегата.   Ему  помогал  бородатый  старик.
     -  Вот,  Иван  Павлович,  городские  пришли,  -  представил  нас  Борис  Абрамович.
     -  А…помощники?!  Это  хорошо,  -  произнес  Иван  Павлович,  снимая  со  стариком  железную  полосу  с  молотилки,  -  сейчас  почистим  утробу  этой  махины  и  начнем.
     Через  открывшееся  окно,  старик  начал  вынимать  скомканную  солому,  мятые  колосья,  сухую  траву  и  выметать  пыль  с  колючими  шариками  осота.
     Я  смотрел  на  все  с  восторгом.  Таинственность  лунной  ночи,  неясные  силуэты  машины   и  людей,  резкий  запах  цветов,  приносимый  слабым  течением  воздуха  из  глубокой  темноты,  которая  окутывала  ток  -  все  предвещало  начала  чего-то  необычного  и  радостного.
     Со  стороны  сжатого  поля  долетело  всхрапывание  лошади.  Чуть  погодя  послышалось  поскрипывание  колес,  и  показались  неясные  очертания  телеги,  приближавшейся  к  месту  молотьбы.
     -  Председатель  едет,  -  заключил  однорукий,  прилаживая   на  место  железную  полосу.
     С  телеги  слез  Бахметьев,  привязал  вожжи  за  край  телеги   и,  забрав  какую-то  поклажу,  бросил  ее  к  колесам  трактора.
     -  Что  мешкаете?  -  спросил  он,  -  время  идет.
     -  Сейчас,  Андрей  Васильевич,  начнем,  -  заверил  однорукий   и,  выглянув  из-за  машины,  крикнул  в  сторону  женщин:
     -  Дарья,  заводи  своего  коня!
     Женщины  начали  подниматься,  стряхивая  с  одежды  сор,  расправляя  юбки.   Одна  крепкая,  подвижная,  в  лоснящихся  от  масла  штанах,  поправила  волосы  и,  надев  на  голову  мужскую  кепку,  козырьком  назад,  пошла  к  трактору.
     Всё  пришло  в  движение.  Затарахтел  трактор   и  вспыхнул  свет  фар,  отодвинув  темноту  в  поле  шагов  на  двадцать.
     Старик  поднял  с  земли  поклажу,  брошенную  председателем.  Это  оказался  широкий  серый  ремень.  С  помощью  подошедших  мужиков  он  накинул  его  на  шкив  молотилки  и  трактора.   Ремень  натянулся  и  молотилка  вздрогнула,  утробно  загудела,  окутавшись  облаком  пыли.  Внутри  ее  защелкал  и  зазвенел  металл.
     -  А  ну,  расходись  по  местам!  -  скомандовал  Иван  Павлович.
     Колхозники  начали  окружать  работающую  машину.   Мальчишки  полезли  на  высокий  зарод,  сложенный  из  снопов,  и  крикнули  нам:
     -  Айдате  с  нами!
     Спартак  стал  карабкаться  наверх.  Я  полез  следом,  но  Иван  Павлович  остановил  меня  и  крикнул:
     -  Луша,  возьми  помощника!
     Женщина,  к  которой  меня  направили,  стояла  чуть  в  стороне,  опершись  на  гладкий  черенок   деревянных  вил.  Она  была  высокая  и  худая.  Платье,  когда-то  синее,  от  частых  стирок  полиняло  и  выцвело.  Лицо  ее  было  усталое,  но  доброе.   Она  улыбнулась:
    -  Как  звать-то  тебя?
     Я  ответил.  Женщина  пристально  посмотрела  на  меня  и  с  теплотой  произнесла.
     -  Сын  у  меня  на  фронте.  Больно  похож  на  тебя.
     И  она  замолчала,  задумавшись  и  глядя  под  ноги,  потом  спохватилась:
     -  Солома-то!
     Из  молотилки  желтой  лавиной  валили  стебли  колосьев.  Луша  подняла  с  земли  вторые  вилы  и  подала  мне:
     -  Пошли  отгребать.
     Солома  прибывала,  закрыв  выход  и  забираясь  на  молотилку.  Женщина  вонзила  трезубцы  в  середину  вороха  и,  подцепив   большой  и  колючий,  как  еж,  шар,  легко  перекинула  через  плечо.  Я  тоже  вонзил  вилы,  но  потянув,  почти  ничего  не  зацепил  и  пустыми  пробороздил  по  земле.   Луша  засмеялась:
     -  Никогда  разве  не  держал  вил-то?
     -  Нет.
     Она  показала,  как  надо  правильно  втыкать  вилы:  два  зубца  снизу  -  один  сверху.
     На  столике  стоял  Алексей.  Он  ловко  ловил  снопы,  кидаемые  с  зарода,  и  укладывал  перед  пастью  машины.  Ему  помогал    Иван  Павлович,  прижимая  их  коленами  к  доске  и  что-то  разрезая  ножом.  Алексей  выглядел  молодцевато.  Движения  его  быстрые  и  ловкие.  Шляпу  он  заломил  на  затылок  и  весело  подмигивал  девушкам,  укладывающим  мешки  с  зерном  на  телегу.
     Я  работал  без  передышки,  так  как  солома  пошла  беспредельным  потоком.  Лицо  и  руки  покрылись  тонким  слоем  хлебной  пыли,  за  ворот  рубашки  попали  колючки  мякины  и  щекотали  спину,  на  лбу  выступил  пот.  Подошли  две  женщины  и  встали  рядом.
     -  Вот  и  смена,  -  обрадовалась  Луша,  -  можно  отдохнуть.
     Я  отошел  в  сторону,  где  у  деревянной  бочки  с  водой,  на  куче  соломы  сидели  и  лежали  сменщики.  Подошел  Пахом.  Он  весь  был  какой-то  взъерошенный,  как  воробей  после  драки.  В  спутанных  черных  волосах  торчала  солома,  лицо  бледное,  потное  и  грязное.  Он  зачерпнул  кружку  воды  и,  опрокинув  в  рот,  захлебнулся,  а  потом  долго  откашливался,  ухватившись  за  край  бочки.
     На  столике  завал.  Алексей  уже  не  шутит,  а  мечется  в  узком  пространстве,  едва  управляясь  с  делом.   Вдруг  стало  тихо.  Работал  только  трактор,  молотилка  затихла.
     -  Вязку-то  поди,  прежде  обрезать  надо,  а  не  пихать  связанный  сноп!  -  Долетел  громкий  голос  Ивана  Павловича.
     Из-за  молотилки  показался  Алексей.  Он  подошел  к  нам  и,  став   коленями  на  землю,   обессилено  повалился  на  солому.  Спина  его  часто  двигалась  от  ускоренного  дыхания,  пальцы  вытянутых  рук  дрожали.
     Возле  молотилки  собрались  мужики  и  что-то  рассматривали  в  ней.  Небо  начинало  белеть.  С  полей  потянуло  прохладой.  Из  деревни  стали  долетать  крики  петухов.
     -  Ну  что,  ребятки,  устали?  -  спросил  Иван  Павлович,  подходя  к  нам,  -  Да,  работка  не  из  легких.  Но  ничего.  Осталась  самая  малость.  Айда,  Алексей,  навалимся  еще  разок  и  кончим.
     Алексей  с  трудом  поднялся  и  молча  побрел   за  одноруким.
     Я  взял  вилы  и  встал  к  своему  месту.  Шум  и  горячее  дыхание  машины  тяжелым  молотом  бились  в  голове,  от  усталости  и  от  голода  в  глазах  качались  и  двоились  предметы.  Болели  не  только  руки,  но  и  спина,  плечи,  ноги,  шея.   Я  с  трудом  подцеплял  тяжелые  пучки  соломы  и  волоком  оттаскивал  в  сторону.  Там  мальчишки  на  волокуше  отвозили  весь  ворох  соломы  к  новому  зароду,  выраставшему  невдалеке.
     На  столике  какой-то  шум.  Я  взглянул  на  верх  молотилки.  Алексей  что-то  кричал  и  спихивал  ногами  снопы,  потом  сорвал  с  головы  соломенную  шляпу  и  кинул  ее  в  барабан.  Послышался  глухой  скрежет,  и  наступила  звенящая  тишина.
     -  Что  случилось,  Иван  Павлович?  -  крикнула  трактористка.
     Вон  Алексей  что-то  взбеленился.  Запустил  в  барабан  неразрезанный  сноп,  да  в  придачу  свою  шляпу.
     Колхозники  молча  стояли  у  своих  мест.  Ко  мне  подошел  Спартак.
     -  Пахом  с  Лёшкой  ушли,  -  мрачно  сказал  он.
     -  Куда?
     -  Черт  их  знает,  наверно,  домой.  Пойдем  и  мы,  все  равно  уж  от  нас  мало  толку.
     И  мы  поплелись  в  темное  поле.

5.  Струсили

     На  другое  утро  мы  поднялись  вместе  с  хозяевами.   Спартак  ушел  умываться  во  двор,  а  я  с  трудом  разминал  кости.  Все  тело  болело,  не  мог  без  боли  поднять  руку  к  голове,  чтоб  пятерней  пригладить  волосы.
     «Как  же  сегодня  работать,  если  все  тело  болит?» - думал  я.
     С  улицы  вошел  Спартак.
     -  Одевайся.  На  улице  ждут  ребята.  Пойдем  в  другую  деревню.
     -  Зачем?
    -  Идут  искать  легкую  работу!  -  усмехнулся  Спартак.
     Хозяева  слышали  слова  моего  друга,  но  вида  не  подали.  Мне  стало  стыдно  перед  этими  людьми:  перед  старухой  и  ее  одинокой  дочери  -  красноармейской  женой.  Позавчера,  когда  нас  привели  к  ним  на  постой,  сколько  было  радости.  Хозяйка  с  дочерью,  наскучавшись  в  одиночестве,  не  знали  как  нам  угодить  и  чем  порадовать.  Хозяйка,  крупная  женщина  с  глухим  голосом,  потчевала  нас  солеными  грибами  и  сладкими  паренками.  Постель  нам  наладили  на  полатях,  а  когда  мы  легли  спать,  они  старались  ходить  по  избе  тихо  и  разговаривали  шепотом.
     -  Я  не  пойду.
     Было  видно,  что  Спартаку  так  же  не  хотелось  уходить.
     -  Нам  надо  держаться  всем  вместе,  -  все  же  сказал  он   и,  чуть  помедлив,  добавил,  -  эх,  Мишка,  и  что  мы  тут  застряли.  Смыться  бы  отсюда  на  фронт!
     Не  сказав  хозяевам   ни  спасибо,  ни  до  свидания,  мы  вышли  на  улицу.
     -  Ну,  кажется  все  в  сборе!  -  весело  отметил  Пахом,  -  теперь  -  в  путь!
     -  Стыдно  как  то,  -  сказал  я.
     Пахом  от  удивления  даже  остановился.
     -  Ты  что,  вчера  не  намотался?!
     -  А  там  разве  будет  легче?
     -  Теперь  работу  сами  выбирать  станем.  Второй  раз  на  удочку  не  попадем.
     Дом  наш  был  крайний  в  деревне  и,  перейдя  мостик  через  ручей,  мы  сразу  попали  в  поле.  Не  надо  проходить  мимо  изб,  под  неодобрительными  взглядами  жителей,  конечно  же  осуждающих  нас  за  вчерашний  проступок.
     По  низинам  еще  стлался  туман.  Будто  белые  облака  спустились  на  землю  и,  привыкшие  к  бескрайним  небесным  просторам,  недовольно  ворочались  в  оврагах  и  путались  в  высоких  травах.
     Дорога  шла  на  подъем,  проступая  пятнами  в  разрывах  тумана.  Над  головой  пытался  завести  переливчатую  трель  жаворонок,  но  решил,  что  нарушать  тишину,  пожалуй,  рано,  приумолк.
     Поднявшись  на  пригорок,  мы  увидели  невдалеке  деревню,  обнесенную  изгородью  с  въездными  воротами.  Деревня   предстала  перед  нами   большая,  крыши  домов  были  разбросаны  на  крупном  участке  и  дымили  многочисленными  трубами.  Подойдя  к  поскотине,  мы  раскрыли  ворота  и  вошли,  будто  в  древний  город,  за  крепостную  стену.
     Правление  колхоза  находилось  в  начале  деревни.  Одноэтажный  пятистенный  дом,  казался  казенным  и  неприветливым.  Входная  дверь  была  одностворчатая  с  облупившейся  краской.  У  дома,  прислоненным  к  завалинке,  стоял  запыленный  велосипед.
     Заходить  в  дом  не  пришлось  -  навстречу  нам  спустился  со  ступеней  худощавый  человек  с  редкими  светлыми  волосами.
     -  Кто  такие?!  -  пронзительным,  высоким  голосом  спросил  он.
     Такая  встреча  смутила  нас  и  даже  находчивый  Пахом  не  нашел,  что  ответить.
     -  Рабочие,  что  ли?
     -  Рабочие!  -  согласно  кивнул  Спартак.
     -  Откуда?
     -  Вообще-то  из  города,  -  ответил  Пахом,  -  а  сейчас  из  Холкино.  Не  поладили  с  их  руководством.
     -  Сбежали?  Ну,  да  ладно.  Дело  ваше.  Я  председатель.  Моя  фамилия  Паластров.  Работать  пойдете  в  поле,  снопы  вязать.
     -  Снопы?  -  недовольно  протянул  Пахом,  - нам  бы  какую-нибудь
   другую  работенку.
     -  Тогда  вы  мне  не  нужны.
     Паластров  подошел  к  велосипеду,  легко  приподнял  его  и  пружинисто  поставил  на  дорогу.  Оттолкнувшись  от  земли,  он  сел  в  седло  и  поехал  в  поле.  Мы  молча  проследили,  как  председатель  вырулил  на  невидимую  в  траве  стежку,  и  начал  быстро  удаляться.
     -  Что  будем  делать?  -  спросил  Алексей,  сейчас  без  шляпы  он  выглядел  как-то  понуро.,  -  Домой  поедем?
     -  Домой  нельзя,  -  сказал  Пахом,  покручивая  между  пальцами  травинку,  -  Дома  хлебную  карточку  не  дадут  без  справки  из  колхоза.   Придется  еще  потолковать  с  председателем,  когда  он  вернется.
     Мы  расположились  на  полянке  возле  правления  с  теневой  стороны.  Трава  уже  подсохла  от  утренней  сырости  и  казалась  мягкой  и  приветливой.
     Алексей,  сбросив  пальто  на  землю,  лег  на  него  лицом  вниз.  Пахом  положил  голову  на  спину  друга,  закрыл  глаза.
     -  Поспим,  Миша,  -  предложил  Спартак,  располагаясь  возле  меня,  -  все  равно  как-то  надо  коротать  время.
     …Проснулся  я,  как  мне  показалось,  от  жара  печи.  Солнце  стояло  в  зените  и  жгло  нещадно.   Разморенные  и  голодные  мы  лежали  на  траве  перед  правлением,  терпеливо  дожидаясь  возвращения  председателя.  Мы  уже  были  согласны  на  все  условия  только  бы  устроиться  с  жильем  и  хоть  что-нибудь  поесть.
     Председатель  появился  неожиданно.  Он  подъехал  с  другой  стороны  на  лошади,  управляемой  белобородым  стариком.  Сняв  велосипед   и,  ведя  его  за  руль,  Паластров  подошел  к  нам  и  спросил:
     -  Ну,  как,  молодцы,  проголодались? - И  не  дожидаясь  ответа,  добавил,  -  забирайте  свои  котомки  и  рассаживайтесь  на  телеге.  Дед  Ефим  отвезет  вас  на  полевой  стан.  Там  у  нас  сейчас  повариха  и  все  рабочие.
     Мы  сели  со  Спартаком  возле  кучера,  а  Пахом  с  Алексеем  растянулись  вдоль  телеги  досыпать.
     -  Трогай!  -  махнул  рукой  председатель.
     Уставшая  лошадь,  напружинила  мышцы  и,  стронув  телегу,  нехотя  поплелась,  увозя  нас  к  новому  пристанищу.

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

1.  На  полевом  стане

     Дорога  тянулась  вдоль  березняка,  который  шелестел  листвой  справа  от  нас.  Слева  раскинулось  еще  не  убранное   гороховое  поле  вперемежку  с  овсом.  Посреди  поля,  метрах  в  трехстах  темнели  густые  заросли  ивы,  черемухи  и  ольхи.
     -  Это  там  что?  Речка?  -  спросил  Спартак,  кивнув  на  заросли.
     -  Она  самая.
     -  Где  речка?!  -  полусонно  спросил  Алексей,  приподнимаясь.
     -  А  вон,  в  кустах!
     -  Глубокая?
     -  Какой  там!  -  засмеялся  старик,  -  куры    вброд   переходят.
     -  А…- разочаровался  Алексей  и  снова  уткнулся  в  сено.,  положенное  вместо  подстилки.
     Лошадь,  понукаемая  стариком,  разбежалась,  и  телега  затряслась  по  сухой  дороге.  Сзади  нас  закружилась  белая  пыль,  припорашивая  и  без  того  запыленную  траву.  Деревня  давно  скрылась  из  глаз,  а  стана,  куда  нас  отправил  председатель,  нигде  не  было  видно.  Да  и  само  слово   «стан»  было  ново  для  нас.  То  ли  это  сокращенное  слово  станции,  то  ли  еще  чего-то.
     Ехали  мы  уже  минут  двадцать,  но  кроме  пыльной  дороги,  да  белых  облаков  на  горизонте,  ничего  не  привлекало  глаз.   Иногда,  правда,  попадались  участки  сжатого  хлеба  и  расставленные  в  беспорядке  суслоны  из  снопов,  или  проплывал  мимо  прямоугольный  стог  сена.
     Вот  дорога  пошла  под  уклон  и  в  низине  мы  увидали,  наконец,  большую  одноэтажную  избу  под  железной  крышей,  а  чуть  в  стороне  загон  для  скота,  обнесенный    оградой  из   березовых  жердей.
     -  Вот  и  доехали,  -  сказал  дед  Ефим,  направляя  лошадь  к  дому.
     Привязав  лошадь  к  пряслу,  старик  стряхнул  со  штанов  приставшую  солому,  и  первым  переступил  порог.  В  доме  была  одна  большая  комната  с  бревенчатыми  стенами.
     У  окна,  отдыхая  после  еды,  сидели  два  парня.  Белокурый  и  плотный  отсыпал  из  кисета  махорку  своему  товарищу  в  маленький  лоскуток  газеты.
     -  Э,  да  тут  никак  Мамай  воевал!  -  произнес  старик,  кивая  на  стол,  заставленный  грязной  посудой.
     Он  тяжело  опустился  на  длинную  залосненную  скамейку  и,  сдвинув  рукой  чашки,  позвал:
     -  Варюха,  покорми  меня  с  ребятами!
     Я  оглянулся,  ища  взглядом  к  кому  обратился  дед  Ефим  и  заметил  дощатую  стенку  второй  комнаты  с  проемом  вместо  двери.  Там  что-то  глухо  стукнуло,  но  никто  не  отозвался.
     -  Эка,  заробела  никак,  -  улыбнулся  старик  и  покачал  головой.
     -  Откуда  приехали?  -  спросил  белокурый  парень,  пряча  кисет  в  карман.
     -  Из  Свердловска,  -  ответил  я.
     -  Надолго?
     Я  пожал  плечами.
     -  Наверно,  до  конца  уборочной?  -  вмешался  в  разговор  второй,  выравнивая  худыми  длинными  пальцами,  заклеенную  самокрутку.
     -  Может  быть,  -  согласился  я.
     Из  кухни  вышла  невысокая,  чернобровая  девушка  в  белой  косынке.
     -  О!  -  удивленно  и  восторженно  воскликнул  Алексей,  пристально  разглядывая  деревенскую  красавицу.
     Но  повариха,  не  поднимая  глаз,  молча  сложила  чашки  одна  в  другую,  и  унесла  на  кухню.  Потом  вернулась,  забрала  остальную  посуду   и,  смахнув  со  стола  крошки,  ушла.
     -  Ну,  садитесь,  робята,  к  столу,  -  произнес  старик,  -  постные  щи  хлебать  будем.
     -  Для  гостей   с  мясом,  -  заметил  парень  с  цигаркой.
     -  Отколь  мясо-то?
     -  Жеребца  закололи.
     -  Вот  как,  закололи-таки…
     -  А  что  с  хромым  делать?  -  поддержал  разговор  белокурый.
     -  Конечно,  до  войны  полечили  бы,  а  сейчас..
     -  Жаль  «Пегана»,  -  заключил  старик  и  его  темные  глаза  погрустнели.
     Мы  молчали,  поддавшись  общему  настроению.
     -  Ну,  ладно,  обедайте,  -  сказал  белокурый,  -  пойдем,  Толя.
     После  еды  мы,  разомлевшие   и  ленивые,  вышли  из  дома  и  увидали,  что  Толя  подводит  к  телеге  быка.
     -  Не  дури!  -  выговаривал   он,  упиравшемуся  животному,  стараясь  завести  его  между  оглоблей.
     -  Вот  умора!  -  засмеялся  Пахом,  -  быка  запрягают!
     -  А  то,  как  же?  -  ответил  Толя   и,  кивнув  в  сторону  загона,  добавил,  -  ступайте,  вон  Афоне  помогите.  Никак  он  не  может  своего  «Филина»  сдвинуть.
     В  загоне  белокурый  паренек  тянул  за  веревку  черного  быка.  Упрямец,  вытянув  морду  и  выпучив  глаза,  изо  всех  сил  упирался  передними  ногами.
     -  Стеганите  вицей  эту  скотину!  -  крикнул  нам  Афоня.
     Спартак  поднял  с  земли  березовый  прут  и,  жалеючи  тихонько  стеганул  животное  по  круглому  боку.  Бык  прянул  ушами,  но  не  стронулся.
     -  Пуще  хлещи!  -  приказал  парень.
     Тогда  мы  окружили  животное,  замахали  на  него  руками  и  закричали.  Бык  рванул  и  помчался   галопом  из  загона,  волоча  за  собою  чертыхающегося   Афоню.  Добежав  до  телеги,  бык  встал,  широко  расставив  ноги,  решив,  видимо,  больше  уж  не  поддаваться  ни  на  уговоры,  ни  на  побои.
     Толя  своего  рыжего  быка  уже  завел  между  оглоблями  и  укреплял  деревянную  колодку  на  толстой  шее  животного.
     -  А  ну,  подсобите  супонь  затянуть!  -  позвал  он  нас.
     Мы  подошли  к  нему  и  начали  натягивать  тонкий  ремешок,  сближая  половинки  колодки  насколько  можно.
     -  Давай,  давай  еще,  -  попросил  Толя,  -  еще  немного  поднатужьтесь.  Так.  Славно.
     Толя  привязал  к  узде  вожжи  и  конец  их  забросил  на  спину  быку.
     -  Айда  Афанасию  помогать!
     Черный  бык  стоял  в  той  же  позе,  какую  принял,  прискакав  из  загона.  Он  настороженно  косил  на  нас  блестящими  темными  глазами,  раздувал  ноздри  и  пускал  длинную  тягучую  слюну.  А  ребята:  Пахом,  Толя  и  Алексей,  видимо,  отчаявшись  сдвинуть  упрямца  с  места,  с  хохотом,  а  потому  медленно,  подкатывали  к  нему  телегу.  Немного  не  угадали,  и  одна  оглобля  пришлась  быку  в  передние  ноги.  Хотели  откатывать  телегу,  но  Толя  предложил  занести  немного  задок.
     Мы  облепили  зад  телеги   и,  ухватившись,  кто  за  втулку  колеса,  кто  за  обод,  приподняли  повозку  и  отнесли  в  сторону.  Когда  взъерошенные, и  потные  распрямились,  обнаружили:  бык,  выйдя  из  оглоблей,  медленно  уходил  от  нас  к  речке,  заросшей  высокой  травой.
     -  Филька!  Стой! – закричал  Афоня,  кидаясь  в  погоню.  Побежали  Толя  и  Спартак,  а  Пахом,  схватившись  за  живот,  повалился  на  землю,  завывая  от  хохота.
     Вечером  мы  вернулись  к  стану  уставшие,  но  довольные.  Работа  в  остаток  дня  была  интересная  и  нетрудная.  Мы  разбирали  суслоны   и  грузили  снопы  на  телеги.  Толя  с  Афоней  отвозили  снопы  на  быках  к  зароду,  который  складывали  в  конце  поля  деревенские  женщины.
     Работа  эта  нравилась  тем,  что  была  подвижной.  Кто-нибудь  из  наших  новых  товарищей  Афоня  или  Толя  подъезжали  к  суслону,  а  мы,  разобрав  его  и  уложив  снопы  на  телегу,  переходили  к  другому  и  так,  двигаясь  по  полю,  убрали  все  снопы.
     И  какое  же  это  было  прекрасное  настроение,  когда  мы  увидали  плоды  своего  труда!  Никто  вслух  ничего  не  сказал,  но  по  глазам  ребят  было  видно,  что  они  горды  собой.
     Солнце  закатилось.  Лес  затих.  Дом  заполнили  колхозники.  В  нем  было  тесно,  жарко  и  душно.  Алексей  с  Пахомом  устроились  на  чердаке,  звали  нас  с  собой,  но  мы  не   пошли,  отговоренные  Афоней,  который  предложил   ночевать  под  открытым  небом.
     -  Летом  надо  спать  на  воле,  -  сказал  Афоня.
     Он  привел  нас  к телеге  с   возом  с  сена.  От  сена  исходил  медовый  запах  цветов.
     -  Вот  лучше,  чем  пуховая  постель,  -  пошутил  он,  -  когда  заберетесь  на  воз,  сено  разгребите  и  сделайте  гнездо,  чтоб  под  утро  не  застыть  от  инея.
     -  А  ты  где  будешь  спать?  -  спросил  я.
     -  С  Толей  на  таком  же  возу.
     Мы  забрались  со  Спартаком  на  воз  и  провалились  в  пахучий  и  колкий  ворох.  Устроившись,  как  нам  советовал  Афоня,  мы  успокоились,  лежа  на  спине,  и  стали  смотреть  на  небо,  усыпанное  звездами.  Над  головой  горела  большая  звезда.  Небо  было  огромное,  и  я  казался  себе  затерянной  песчинкой  в  этой  молчаливой  пустоте.

2.  Снова  молотьба

     У  зарода,  снопы  к  которому  вчера  возили  Толя  и  Афоня,  стояла  молотилка.   Здесь  ее  называли  «Сложкой».  Подвезли  молотилку  ночью,  чтоб  не  терять  утренние  часы  на  подготовку.
     Паластров  был  уже  здесь.  Он  двигался  быстро,  давая  распоряжения  своим  звонким  голосом.  Помог  деду  Ефиму  надеть  ремень  на  шкив  трактора,  расставил  рабочих  по  местам,  сообразно  силе  их  и  сноровке.  Потом  забрался  на  зарод   и,  скинув  пару  снопов  на  столик  молотилки,  примерив  расстояние  от  зарода  до  молотилки,  убедился,  что   все  получилось,  как  он  и  рассчитывал.  От  резких  движений   выпуклый  лоб  его  взмок  и  блестел  в  лучах  восходящего  солнца.
     -  Ну,  а  вас  я  думаю  разделить.  Вот  вы,  -  Паластров  указал  на  Спартака  и  Пахома,  -  пойдете  разбирать  зарод,  а  эти  остануться  тут.  Будут  вилами  подавать  на  столик  снопы,  которые  упадут  с  зарода  или  со  сложки.
     Я  пошел  к  инструменту  и  выбрал  себе  железные  вилы.
     -  Возьми  лучше  деревянные,  -  посоветовал  Афоня,  -  они  легче  и  длиннее.
     Зафыркал  трактор,  потом  завертелся  шкив  молотилки,  весь  ее  корпус  задрожал  и  заскрипел.  С  зарода  полетели  первые  снопы.  В  машине  загудело  и  в  воздухе  закружилась  пыль   Вначале  сложка  тянула  вполсилы,  но  вскоре  вошла  в  ритм  и  заработала,  выбрасывая  порциями  мякину  и  солому.
     Пахом  со  Спартаком  работали  без  передышки,  а  мы  с  Алексеем  еще  не  приступали.  Смотреть  со  стороны  на  работу  молотилки  было  интересно,  даже  красиво,  как  в  кино.  Верх  зарода  покачнулся  и  часть  снопов  скатилась  к  нашим  ногам.
     -  А  ну,  мужики,  взялись!  -  скомандовал  появившийся  из-за  молотилки  Афанасий  и,  подхватив  на  вилы  сноп,  ловко  забросил  его  на  столик.
     Я  вонзил  свой  трезубец  в  большой,  пышный  сноп.  Перехватив  вилы  поудобней,  хотел  вскинуть,  как  Афоня,  но  не  смог  и  под  тяжестью  непосильной  ноши,  сделал  два  шага  вперед,  упал  на  сноп,  обхватив  его  руками.
     -  Эй,  ты!  -  засмеялся  круглолицый  парень,  работающий  у  барабана,  -  это  тебе  не  баба  обниматься-то!
     -  А  он,  поди,  не  обучен  еще,  -  захохотали  женщины.
     Пылая  от  стыда,  я  поднялся  и,  вновь  подцепив  сноп,  с  большим  напряжением  оторвал  его  от  земли.
     -  Втыкай  вилы  в  землю!  -  крикнул  Афанасий.
     Я  не  понял.  Афоня  подбежал  ко  мне  и  заставил  воткнуть  заостренный  конец  рукоятки  в  землю.
     -  Теперь  поднимай!
     Я  начал  перебирать  руками  по  черенку  от  рогатины  к  низу  и  сноп  оказался  вверху  над  головой.   Потом  я  осторожно  выдернул  вилы  из  земли  и  попытался  двинуться,  но  сноп  угрожающе  потянул  меня  вместе  с  вилами  вниз.  Чтоб  не  уронить  с  таким  трудом  поднятую  ношу,  я  кинулся  бегом  к  молотилке,  но  сноп  наверху  качнулся  и  я,  повернувшись,  резво  побежал  назад,  пытаясь  обогнать  падающий  сноп.
     Колхозники  приостановили  работу,  с  восторгом  наблюдая  за  поединком.  А  когда  я,  так  и  не  перегнав,  уплывающий  сноп,  вмести  с  ним  повалился  на  землю,  все  так  грохнули  хохотом,  что  перекрыли   шум  работающей  молотилки.
     Смеясь,  ко  мне  подошел  Толя  и  подал  руку.
     -  Ты  не  отчаивайся,  -  сказал  он,  -  не  сразу  Москва  строилась
     А  со  столика  уже  кричали:
     -  Давай,  давай!
     Я  поднял  другой  сноп,  с  трудом  донес  до  молотилки  и  пытался  подать  его  на  столик.   Помог  круглолицый  парень.  Он  нагнулся  и  подхватил  с  моих  вил  тяжелую  ношу.
     Алексей  тоже  с  трудом  поднимал  вилы,  но  до  столика  доносил  сносно.  Легко  работали  местные  мальчишки.   Без  особого  труда  они  подносили  снопы  к  молотилке  и  резким  движением  вил  забрасывали  их  на  столик.  С  каждым  новым  снопом  я  сильнее  слышал  удары  сердца,  руки  болели  и  дрожали.  Вдруг  на  губах  потеплело.  Я  провел  рукой  -  кровь.  В  глазах  потемнело.  Чтоб  не  упасть  на  виду  у  всех,  ушел  за  стог  и  лег  на  землю.  Из  носа  шла  кровь.
     Стук  молотилки  тут  доносился  глуше.  Лицо  обдувал  ветерок,  в  синем  небе  плыли  кучевые  облака.
     Когда  я  вернулся  к  молотилке,  работа  шла  своим  чередом.   Колхозники  будто   только  начали  работу,  а  мы  уже  основательно  устали.  Спартак  с  Пахомом,  обнаженные  по  пояс,  кидали  снопы  вниз,  как  попало,  только  бы  скинуть,  а  там  пусть  катятся  хоть  куда.  Алексей  таскался  с  вилами,  запинаясь  на  ровном  месте.
     После  обеда  Пахом  отвел  нас   в  сторону.
     -  Что  будем  делать?  -  спросил  он,  свертывая  козью  ножку,  -  после  такой  работы  живо  схватишь  чахотку.
     -  Тяжелая  работа,  -  согласился  Спартак,  присаживаясь  на  пенек.
     Я  растянулся  на  траве.  Казалось,  никакая  сила  не  заставит  меня  подняться.  Тело  не  то,  что  болело  -  ныло  каждой  мышцей.
     -  Бежать   надо!  -  твердо  сказал  Алексей.
     -  И  я  так  думаю!  -  подхватил  Пахом.
     -  Ну,  что  ж,  бежать,  так  бежать!  -  согласился  Спартак.
     -  Вот  и  ладно.  Значит,  решено.  Мишка,  вставай!
     -  Я  остаюсь.
     -  Да  ты,  что?  -  повернулся  ко  мне  Спартак,  -  пропадешь  тут  один.
     Наступил  решающий  момент.  В  тот  день,  когда  я  поддался  на  уговор  ребят  и  вместе  с  ними  против  своей  воли  ушел  из  Холкино,  решил,  что  это  первый  и  последний  раз.  Надо  жить  своим  умом  и,  если  помогать  фронту,  то  по - настоящему,  каких  бы  трудов  это  не  стоило.
     -  Ничего,  как – нибудь   не  пропаду,  -  ответил  я  и  попытался  подняться.  В  спине  заломило,  но  пересилив  боль,  встал.
     -  Видали  героя!  -  засмеялся  Пахом.
     -  Сам  герой!  -  ответил  я,  -  хвастался,  что  самую  тяжелую  работу  подавай  ему,  а  как  дали   так  схлыздил..
     -  Заткнись!  -  Пахом  сжал  кулаки.
     -  Да  что  ты  к  нему  пристал?  Не  желает – пусть  подыхает!  -  отрезал  Алексей.
     -  А..слизняк!  -  отмахнулся  Пахом  и  пошел  за  Алексеем.
     Спартак  протянул  мне  руку:
     -  Прощай!  А  до  фронта  я  все  ж  доберусь!
     Ребята  ушли  и  стало  мне  одиноко  и  неуютно.  Но  пересилить  свое  упрямство,  я  не  мог.  Да  и  не  упрямство  это  было,  а  новая  черта  характера,  приобретенная  здесь,  среди  трудолюбивых  людей.

3.  Севачи.

     Уже  месяц   жил  я  в  колхозе  один.   Правда,  из  городских  здесь  работал  Игнатий  Порфирьевич   Зонов,  неприятный,  брюзжащий  старик.  Своей  злобой  на  все  он  отталкивал   от  себя,  и   я  его  сторонился.
     Зато  подружился  с  Афанасием  и  на  всех  полевых  работах  бывал  с  ним.   Несколько  раз  я  вязал  снопы  в  поле,  молотил,  веял  и  перелопачивал  зерно  на  складе.  У  меня  появилась  некоторая  сноровка.
     Однажды  мы  вышли  в  поле  сеять  рожь.  Березняк  посветлел  от  опадающей  листвы,  воздух  стал  чище  и  прозрачней.  Пришли  сеятели  или,  как  их  назвал  Афоня,  севачи.  Было  их  трое.  Два  брата  -  невысокие  седовласые  крепыши  и  старый  сгорбленный  конюх.  В  потускневших  глазах  его  был  задор,  а  под  редкими  усами  на  губах  трепетала  улыбка.  Он,  старый  севач,  был  горд,  что  его  забытое  искусство  сеятеля,  пригодилось.  Севачи  принесли  с  собой  решета,  какими  хозяйки  просеивают  муку,  только  намного  шире  и  глубже.
     Каждый  севач  высыпал  в  свое  решето  бадейку  зерна  и  перекинул  широкую  парусиновую  лямку  через  плечо.  Выстроившись  поперек  поля,  один  от  другого  на  три  шага,  они  захватили  по  пригоршне  ржи  из  решет  и,  отведя  руки  в  сторону,  вдруг  одновременно  шагнули  левой  нагой,  сыпанув  на  пашню  зерно.
     Пока  опускали  руки  в  решето   за  новой  порцией,  каждый  сделал  полшага  правой  ногой.  А  при  шаге  левой,  вновь  зерно  летит  на  пашню  и  рассыпается  лентой.  Севачи  шли  ровно,  не  забегая  и  не  отставая  один  от  другого.
     -  Трогай!  -  прервал  мое  любование  севачами  Афоня.
     Я  поднялся  с  земли  и  взял  быка  за  узду.  Филька  недовольно  тряхнул  мордой,  но  не  сдвинулся  с  места.  Я  подергал  веревку,  которая  была  привязана  к  рогам  быка,  и  это  не  помогло.  Тогда  мне   ничего  не  оставалось,  как  перекинуть  поводок  через  плечо  и,  упершись  ногами  в  землю,  потянуть  за  собой  животное.
     Лениво  переставляя  ноги,  бык  поплелся  за  мной.  За  быком  поволоклись  две  бороны,  засыпая  вспаханной  землей  зерна.  Бык  каждую  минуту  норовил  остановиться,  и  я  почти  повис  на  узде,  таща  за  собой  упрямое  животное.  Идти  было  трудно.  Мягкая  пашня  оседала  под  ступнями  ног,  я  то  и  дело  проваливался  и  едва  не  падал.  Вдруг  Филька  мотнул  мордой   с  такой  силой,  что  я,  увлекаемый  уздой,  перевернулся  через  голову  и  плюхнулся  на  пашню.  Ладно  поле  было  хорошо  вспахано  и  проборонено,  и  я  не  ушибся,  а  то  ко  всему  бы  насадил  еще  синяков  и  ссадин.
     Бык,  кося  агатовым  глазом,  казалось,  посмеивался  надо  мной  и над  моим  неумением  обращаться  с  ним.   Я  поднялся,  погрозил  ему  кулаком   и  снова  взялся  за  узду.
     Пройдя  несколько  шагов,  бык  вновь  дернул  мордой  и  я  опять  распластался  на  земле.  Афоня,  видя  мое  мучение,  подошел  и  сказал:
     -  Бери  его  за  узду!
     Я   выполнил,  что  он  предложи,  а  Афоня  так  нещадно  начал  хлестать  Фильку  кнутом,  что  бык,  если  б  сзади  не  волочились  бороны,  наверно,  припустил  бы  по  полю  галопом.   После  этого  Филька  шел  нормально  и  я  только  направлял  его  вслед  удаляющимся  севачам.
     Вечером  возвращались   домой  налегке.  Бороны  оставили  в  поле.  Медленно  брели  быки,  опустив  морды.  Смеркалось.  Вдруг  я  услышал  где-то  впереди,  в  дальнем  лесу  людские  голоса.   Словно  кричали  сразу  несколько   человек.  Оба  быка  вскинули  морды,  остановились,  к  чему-то  прислушиваясь,  и  рванули  вперед.
     -  Стой!  -  заорал  Афоня,  сдерживая  своего  быка.
     Я,  увлекаемый  животным,  помчался  следом.  Бык  не  разбирал  дороги.  Ветки  мелкого  березняка  хлестали  меня  по  лицу  и  раздирали  руки.   Промчавшись  шагов  сто,  я  выпустил  повод..  В  момент  Филька  скрылся  из  глаз.  Показался  со  своим  быком  Афоня.
     -  Здорово  он  поволок  тебя!
     -  Бешеный  какой-то!
     -  Испугался!
     -  Кого?
     -  А  слышишь?  -  качнул  головой  Афоня  в  сторону  леса,   откуда  доносились  крики  людей   то  возрастая,  то  угасая.
     -  Ну  и  что?  Какие-то  мужики  галдят.
     -  Ха,  мужики.  Это  волки  тявкают  от  голода!
     -  Волки?!  -  замер  я  и  ощутил  на  спине  холодок. -  А  как  же  идти  домой?
     -  Не  бойся.  Они  в  том  лесу,  за  станом.
     Остальную  дорогу  я  озирался  по  сторонам  и  прислушивался.   Кустарник  теперь  не  казался  безобидным:  в  нем  мог  притаиться  зверь.  Даже  воздух  показался  мне  парным  и  тяжелым.
     -  А  если  волки  нападут  на  быков?  -  спросил  я.
     -  Пусть  только  сунутся!  -  засмеялся  Афоня.
     Березняк  кончился  и  мы  начали  спускаться  с  пригорка  в  лог.  На  стеклах  дома  горел  красный  закат.  За  изгородью  стояли  быки.  Филька  был  уже  здесь.
     -  Видишь,  как  стоят?  -  спросил  Афоня,  подводя  своего  быка.
     Я  не  увидел  ничего  особенного,  кроме  того,  что  животные  тревожно  прислушивались,  подняв  морды.
     -  Глянь,  куда  у  них  рога  повернуты.
     Я  присмотрелся  и  с  трудом  разобрал:  Быки  стояли  кругом,  рогами  наружу,  а  хвостами  внутрь.
     -  Сунься  к  таким,  -  засмеялся  Афоня,  -  живо  на  рога  подцепят.
     Теперь  я  понял  почему  Филька,  как  шальной,  кинулся  к  стану.   Только  в  такой  массе  они  сильны  перед  врагом.  Когда  мы  подходили  к  дому,  Афоня  что-то  внимательно  начал  рассматривать  в  пыли.
     -  Что  потерял?  -  спросил  я.
     -  А  вон.
     -  Ну  и  что?  Какой-то  пес  бегал.
     -  У  собаки  следы  маленькие,  а  тут  видишь  какие.
     -  Волки!  -  ужаснулся  я,  -  Выходит  не  зря  быки  волнуются   и  приготовились  к  бою.
     Эту  ночь  я  спал  плохо.  Несколько  раз  вставал  и  через  окно  подолгу  всматривался   в  темноту,  надеясь  и  вместе  с  тем  боясь  увидеть,  горящие  угольками  глаза  волка.  Я  знал,  что  мне  ничего  не  грозит.  Стены  тут  крепкие,  и  двери  хорошо  закрыты.  Однако,  если  бы  я  встретился  взглядом  с  волком,  то  наверно  закричал  бы.  Такой  у  меня  был  страх  к  ним,  привитый  с  детства  из  прочитанных  книг  и  рассказов  взрослых.
     Но  за  окном  было  тихо.  Спокойно  посапывали  уставшие  люди,  которые  лежали  на  полу  и  на  лавках.   И  никого  не  беспокоили  волки.  Только  я  настороженно  прислушивался,  ожидая  жуткого  воя  или    тявканья,  какое  слышал  днем.  Уснул  я  только  под  утро.

4.  В  старой  бане.

     Работа   в  поле  была  закончена,  и  колхозники  перебрались  на  житье  в  деревню,  в  свои  избы.   Меня  приглашал  к  себе  Афоня,  но  я  постеснялся.  Правление  выделило  мне  и  Игнатию   Порфирьевичу  старую  баню  на  краю  деревни.
     Игнатий  Порфирьевич,  длинный,  сутуловатый  старик  лет  шестидесяти,  с  маленькими  глазками,  всегда  желчный  и  мрачный.
     -  Что  это  за  жизнь?  -  разглагольствовал  он,  сидя  на  полке  ( для  меня  он  отвел  щербатый  пол),  -  вот  раньше  я  имел  свою  маслобойку,  жнейку,  работников  нанимал.  А  сейчас?  Тьфу!
     Он  плевал  и  залезал  под  одеяло.
     -  Не  все  хорошо  жили,  -  возражал  я,  -  разве  мало  было  бедных?
     -  А  кто  мешал  хорошо  жить?!  -  выговаривал  он,  высовывая   из-под  одеяла  сморщенное  безволосое  лицо,  -  Лень?!
     Не  раз  замечал  я,  как  он  украдкой  тряс  сухие  стручки,  набивая  карманы  горохом.  На  молотьбе,  когда  никто  не  видел,  иногда  схватывал  из  мешка  пригоршню  зерна  и  сыпал  в  карманы,  отчего  штаны  его  пузырились.   Утром  карманы  вновь  были  тощими,  зато  различные  мешочки,  уложенные  в  большом  фанерном  чемодане,  с  каждым  днем  полнели.
     В  деревне  Игнатий  Порфирьевич  выгодно  обменивал  спички  на  цыплят,  отрубал  им  головы   и,  затопив   в  бане  печь,  варил  их  вечерами.   Тушки  получались  маленькими,  с  кулак.   Однако  глаза  старика  блестели  радостью.   Бульон  он  вначале  выплескивал  за  дверь,  на  улицу,  а  однажды,  заметив  с  каким  сожалением  я  посмотрел  на  парящуюся  жидкость,  разлитую  в  траве,  спросил:
     -  Выпьешь?
     -  Да,  -  краснея,  признался  я.
     Впредь  старик  не  выплескивал  бульон,  а  отдавал  мне,  не  скрывая  при  этом  своей  брезгливости.  Жиру  в  бульоне  было  немного,  но  это  все  же  был  мясной   навар.  В  колхозной  столовой  за  два  месяца  я  только  один  раз  ел  суп  из  конины,  да  и  то  без  соли.
     Игнатий  Порфирьевич  питался  неплохо.  Он  выменял  на  какие-то  вещи  масло,  и  жирно  намазывая  его  на  кусок  хлеба,  отвратительно  чавкая,  наслаждался  едой.  У  меня  в  такие  минуты  сводило  живот  от  голода,  и  я  притворялся  спящим,  закутавшись  в  широкое   красное  одеяло.
     Как-то  вечером,  когда  я  пришел  с  работы,  Игнатий  Порфирьевич  объявил,  что  у  него  закончился  срок  работ,  и  он  уезжает  домой.
     -  Сколько  надо  было  отработать?
     -  Сорок  трудодней.  Вот  мешок  муки  заработал.  -  И  он  показал  на  грязную  наволочку  от  подушки  с  желтыми  пуговками,  запыленную  мукой.
     -  Может,  меня  тоже  отпустят?  -  с  надеждой  спросил  я.
     -  Не  знаю.  Может,  и  отпустят.  Утром  я  с  попутным  обозом  собираюсь  поехать  на  станцию.  Поможешь  мне  донести  вещи  до  правления,  там  и  поговоришь  с  председателем.
     Утром  Игнатий  Порфирьевич   надел  мне  на  спину  наволочку  с  мукой,  завязанную  в  виде  рюкзака,  поставил  себе  на  плечи  фанерный  чемодан   и,  произнеся  напутственное  слово:  «с  богом»,  вышел  из  нашего  жилища.
     Мешок  с  мукой  оказался  тяжелым,  и  пока  я  шел  до  правления  нарезал  лямками    плечи  до  боли.,  подойдя  к  первой  подводе,  я  опустил  на  телегу   тяжелую  ношу.  Снять  мешок   мне  помог  Толя,  легко  приподняв  его  своими  крепкими  руками.
     -  Уезжаешь?  -  спросил  он,  как  мне  показалось,  с  сожалением.
     -  Провожаю  соседа.
     -  А  я  расстроился  было,  думая  прощаться  с  тобой  придется,  -  улыбнулся  он,  и  его  черные  цыганские  глаза  озорно  блеснули.
     Игнатий  Порфирьевич  уложил  свой  багаж,  и  обоз,  который  сопровождал  Толя,  тронулся.
      -  Не  поминай  лихом!  -  крикнул  мне   на  прощание  Игнатий   Порфирьевич  и  приподнял  над  головой  потертую  тюбетейку.

4. Письмо  из  дому
     Председателя  в  правлении  не  оказалось.
     -  Паластров  еще  не  приходил?  -  спросил  я  у  сторожихи,  маленькой  сухонькой  старушки.
     -  Дмитрий  Никитич  ноне  ранехонько  забегал  в  контору,  -  обстоятельно  она  поведала  мне,  -  и  сказывал,  что  ранее  полдника  не  обернется.  Далече,  стало  быть,   поехал.    А  тебе  надобно  самого?
     -  Самого.
     -  А  то  скоро  должен  счетовод  подойти.  Да  вот  он  легок  на  помине,  -  засмеялась  старушка  такому  удачному  повороту.
     Вошел  крепкий  невысокий  человек  с   тонким  сизым  носом  и  внимательно  посмотрел  на  меня:
     -  Фамилия  у  тебя  Петров?  Тебе  тут  письмо,  неделю  как  лежит.
     Он  подошел  к  столу  и,  приподняв  счеты,  взял  толстый,  потрепанный  конверт.  Почерк  был  мамин.
     -  Спасибо.
     -  Ну,  то-то.
     -  Вот  и  не  ведал  совсем,  а  тут  счастье  привалило,  -  заметила  словоохотливая  сторожиха.
     Читать  письмо  сразу  не  стал,  положил  его  в  карман   и  пошел  на  склад,  где  я  работал  истопником  зерносушилки.
     В  кочегарке  дед  Ефим  готовился  разжигать  печь   Он  достал  из  кармана  кремень  с  кресалом    и  медный  патрон  от  ружья    с  обожженной  паклей..  Присел  на  корточки,  положил  на  колени  всю  эту  доисторическую  премудрость  и  стал  кресалом  выбивать  искру  из  кремня.  Кресало  было  из  старого  сточенного  напильника  со  следами  косой  насечки.  Лязгал  долго.   Наконец,  пакля  засветилась  маленькой  бисеринкой.  Старик  помахал  патроном  перед  собой  и, когда  пакля  разгорелась,  поднес  ее  вначале    к  самокрутке,  зажатой  в  губах,  раскурил  ее,  а  потом  уж  поджог  тряпку,  смоченную  в  солярке.  Спички  в  деревне  были  редкостью,  и  мужики  давно  обходились  без  них,   выбивая  огонь  кресалом  из   кремня,  очень  твердого  камня.
     На  этом  обязанность  деда  Ефима    по  разжиганию  печи  закончилась  и  он  отправился  на  конный  двор.   Поддерживать  огонь  в  топке  было  моей  обязанностью.  Я  дождался,  когда  разгорятся  дрова  и  совковой  лопатой  подбросил  немного  каменного  угля.  И  только  когда  печь  ровно  загудела  и  тепло    начало  растекаться  по  трубам  сушила,  я   сел  читать  письмо.
     В  конверте  лежало  два  листочка.   Один,  сложенный  вдвое,  был  исписан  скругленным  почерком  мамы,  другой  маленький,  размером  с  конверт,  даже  не  письмо,  а  записка  была   от  Женьки.  Он  писал:
     «Здравствуй,  Миша.  Как  живешь?  Я  живу  хорошо.   Спартака  скоро  отправят  на  фронт.  Он  подскоблил  себе  метрики  и  добавил  два  года,  сейчас  в  военных  лагерях.  До  свидания.  Женя».
     «Ух,  ты!   Спартак  на  фронт  поедет!»   -  с  завистью  подумал  я  и  пожалел,  что  не  ушел  тогда  с  ним.   Может,  тоже  попал  бы  на  фронт.
     Развернул  второй  листок  и  стал  читать  письмо  от  мамы.  Мама  спрашивала  о  здоровье,  о  том,  почему  ей  ничего  не  писал.   Если  б  не  Спартак,  она  так  и  не  узнала   бы  где  я.  Вроде  бы  обычное  письмо,  но  что-то  в  ее  строчках  было  не  так.  И  это  «что-то»  было  в  конце:  «Крепись,  сынок,  -  писала  мама,  -  нет  больше  нашего  Саши.  Погиб  смертью  храбрых.  Береги  себя».  Чернила  на  последней  фразе  расплылись.
     Сашка!  Братан!    Я  сидел,  как  оглушенный.  Несколько  минут  ничего  не  соображал.   Смотрел  в  топку  на  прыгающее  пламя  и  не  мог  понять  где  я.   В  пламени  возникла  поджарая  фигура  брата.   Он  стоял  перед  глазами  в  длинном  кожаном  пальто  и  заговорщицки  подмигивал:
     -  Не  тужи,  братишка,  мать  слушайся,  помогай  ей.  Война  скоро  кончится  и  мы  вернемся  домой!
     Меня  потянуло  к  людям,  надо  было  ослабить  навалившуюся  беду,  разделить  ее  с  кем-то.   Из  глубины  склада  доносились  голоса.   Я  подбросил  в  топку  несколько  лопат,  подождал  пока  уголь  схватится  пламенем  и  пошел  к  работающим.
     На  крышу    длинного  амбара   по  наклонным  сходням  парни  и  девчата  заносили  мешки  с  зерном.  Мешки  принимали   Толя  с  Афоней  и  ровным  слоем  рассыпали   пшеницу  по  кровле  для  просушки.
     Афоня,  как  русский  богатырь,  стоял  на  верхотуре,  широко  расставив  ноги.  Ворот  холщевой  рубахи  был  расстегнут.  В  плечах  -  косая  сажень.  Короткие  руки  чуть  согнуты,  готовые  принять  очередной  пятипудовый  мешок.
     Толя,  напротив  был  худощав,   узок  в  плечах,  но  в  силе  товарищу  не  уступал.
     -  А  ты  чё  разинул  рот?  -  подтолкнул  меня  кто-то  сзади,  -  помогай,  живее  управимся,  покуда  солнышко  печет.
     Я  мог  отказаться  -  занят  другой  работой.  Но  мне  показалось  зазорным  стоять  без  дела,  когда  другие  трудятся.  Я  вошел  в  амбар.
     -  Миша,  бери  вот  этот  мешок!  -  кивнули   девчата   на  огромный  куль  из  грубой  рогожи.
     Знал,  как  закидывают  мешки  на  спину,  но  сам  ни  разу  не  пробовал.  Со  стороны  казалось  это  совсем  не  трудным    делом.  Я  подошел  к  мешку,  взял  покрепче  за  края,  чуть  присел  и  крикнул,  подражая  деревенским  парням:
     -  А  ну,  подсоби!
     Девчата  подскочили  и  моментом  вскинули  мешочище  мне  на   закорки.
     -  О! -  выдохнул  я  и  чуть  не  упал  от  неимоверной  тяжести,  но  устоял.   Постоял  немного  для  сохранения  равновесия,  и  медленно  переставляя  ноги,   двинулся  к  выходу.  Все,  кто  находился в  амбаре,  притихли,  запоздало  поняв,  видимо,  что  перестарались,  и  как  бы  их  шутка   не  закончилась  для  меня  печально.
     Я  приблизился  у  сходням  и  остановился.   Сходни  состояли  из  двух  длинных  досок,  схваченных  поперечными   рейками  и  служившими  чем-то  вроде  ступенек.   Доски  сильно  прогнулись  под  тяжестью,  идущего  впереди  человека  и  слегка  раскачивались.  У  меня  закружило  голову.  Никогда  мне  не  приходилось  подниматься  по  такому  зыбкому  мосту.   Вспомнив  погибшего  брата,  понял,  что  я  теперь  главная  опора  матери  и  отступать  мне  уж  теперь  нельзя  ни  перед  какими  трудностями.
     И  я  пошел.  С  трудом  встал  на  край  доски,  потом  подтянул  вторую  ногу,  передвинул  вперед  и  начал  не  спеша  подниматься  по  качавшейся  лестнице.
     -  Давай,  давай,  Миша,  -  подбадривал  меня  сверху  Толя,  -  вниз  не  смотри,  гляди  под  ноги.
     Я  слушал,  подаваемые  мне  советы  и  шел,  шел,  шел.  И  почти  наверху  меня  вместе  с  мешком  подхватили  ребята  и  втащили  на  крышу.  И  только  после  этого  Афоня  разразился  бранью:
     -  Вы,  там  внизу,  очумели - столько  нагружать  на  парня.  Это  вам  не  деревенский!
     Внизу  молчали.   Когда  я  спустился  за  второй  ношей,  мне  помогли  закинуть  на  спину   мешок  намного  легче  первого.  Я  отнес  еще  три  мешка   и  работа  на  этой   крыше  закончилась.  Все  пошли  рассыпать  зерно  на  крыше  другого  амбара,  а  я  побрел  к  своему  сушилу.
     В  баньке   я  теперь  жил  один  и  никто  не  мешал  мне  отдаться  своему  горю.
     На  улице  завывал  ветер.  Он  стучал  в  стены,  возился  на  крыше.  Иногда  при  сильном  порыве   гудело  в  трубе   и  дверь  начинала  вздрагивать  и  позванивать  щеколда.  В  другой  раз  этот  вой  мог  показаться  жутким,  но  нынче  я  оплакивал  брата,  который  заменял  мне  рано  умершего  отца  и  ничто  не  могло  отвлечь  от  горя.
     «Саша,  Саша» - шептал  я  и  перед  глазами  всплывал   последний  снимок  брата,  присланный  с  фронта.  Он,  улыбающийся,  в  пилотском  шлеме   с  защитными  очками    и  в  теплой  куртке,  из-за  ворота  которой  виден  шерстяной  свитер.   Улыбка  почти  всегда  была  на  его  лице.  И  тогда,  когда  он  прошлой  весной   мастерил  мне  свисток  из  черемухового  прута,  долго  служившего  мне   после  его  отъезда  на  фронт  и  тогда,   когда  он  с  ребятами  нашего  двора  склеивал  большой  кубический  змей,  запущенный  потом  в  поднебесье.
     Нет,  никогда  больше  не  услышу его  любимую  песню:  «Все  выше  и  выше,  и  выше…»  Не  возьмет  он  теперь  меня  с  собой  в  аэроклуб,  где  посреди  большой  комнаты  стоит  настоящий  самолет  с  пропеллером,  отполированным  до  блеска    встречными  ветрами.
     А  зимой,  когда  я  неудачно  прыгнул  с  дровяника  и  сломал  ногу,  он  на  руках  унес  меня  в  больницу.  И  я  ясно  почувствовал  сейчас  тепло  его  груди   и  бережливость  с  какой  он  прижимал  тогда  мое  тело  к  себе.  И  я  заплакал.

6.  Последний  день

     Утром  я  встал  разбитым,  но    каким-то  новым,  повзрослевшим.
     Ветер  не  стих.  Он  гнал  по  улице  солому  и  опавшую  с  деревьев  сухую  листву,  шевелил  картофельную  ботву  в  огородах,  брякал  дужкой  ведра    на  колодезном  журавле.
     Возле  правления  я  увидал  Паластрова  и  Толю.   Завидев  меня,  Паластров  обрадовался:
     -  А  вот  тебе  и  помощник!  Ты  в  самый  раз  подошел.  Мы  вот  с  Анатолием  не  можем  решить  кого  ему  нарядить  в  помощники.
     -  Дмитрий  Никитич,  -  решился  я,  -  отпустите  меня  домой!
     Паластров  нахмурился  и  коротко  ответил:
     -  Ладно.  Об  этом  после  поговорим.
     -  В  школе  уже  занятия  начались,  а  вы  меня  все  держите…
     -  Сказал  -  после!  -  сердито  повторил  Паластров,  -  А  сейчас  иди,  работай.
     Так  ничего  определенного  и  не  выяснив,  я  пошел  с  Анатолием  в  сторону  конного  двора,  где  вместо  лошадей  теперь  держали  быков.  На  конный  двор  мы  пришли  первыми.  Все  быки  стояли  в  своих  стойлах,  выбирая  из  решетчатых  яслей  пахучее  сено.
     Запрягать  быков  я  немного  научился,  не  то,  что  в  первый  раз,  когда  хомут – колодку  начал  надевать  на  шею  быку  с  морды,  будто   лошади.
     -  Ты  что?  Обалдел?!  -  закричал  тогда  горбатый  конюх,  выхватывая  из  моих  рук  деревянную  колодку.
     -  А  ты  не   кричи!  Человек  первый  раз  видит  такую  упряжь  -  заступился  Афоня  и  объяснил,  что  колодку  на  быка  с  морды  не  наденешь  -  рога  мешают.
     И  теперь,  помогая  Толе,  я  вначале  отвязал  ремешок,  соединяющий  половинки  колодки  и,  раздвинув  их  пошире,  надел  на  шею  быку.  Затянули  ослабленный  ремешок  мы  вместе.   Потом  Толя  спятил  быка   к  передку  телеги,  а  я  приподнял  оглоблю  и  вставил  ее  в  гужи,  вначале  одну,  потом   другую.
     -  Я  все  хочу  спросить  -   тебе  сколько  лет-то?
     -  Четырнадцать.
     -  А  на  вид  кажешься  еще  пацаном   -  тощий  да  слабенький.  А  мне  шестнадцатый  пошел,  -  сказал   Толя.  Он  вывел  из  стойла  быка  помоложе  и  начал  припрягать  к  кореннику.
     -  Видать,  поклажа  будет  тяжелая?  -  спросил  я.
     -  Ага.  На  мельницу  зерно  станем  возить.  Ты  мне  только  поможешь   насыпать  в  мешки  зерно,  да  покласть  на  телегу,  а  разгружать  там  помогут.
     На  складе  никого  не  было.  Мы  подъехали  и  вспугнули  стайку  воробьев.
     -  Куда  это  сегодня   весь  народ  подевался?  -  спросил  я.
     -  Картошку  убирают,  пока  стоят  погожие  дни.
     -  Свою?
     -  Свою  и  колхозную.  Всю  надо  убрать.  Хлеба-то  нет,  хоть  картошка  будет.  Зима-то  длинная.
     -  А  тебе  разве  не  надо  свою  картошку  копать?
     -  Надо.  Да  что  поделаешь.  Одна  уж  мамаша  как-нибудь  управится.  Только  хворая  она  у  меня  больно,  -  Толя  вздохнул  и  пошел  в  амбар.
     Начали  наполнять  мешки.  Я  держал  мешок  за  края,  а  Толя  палицей  быстро  сыпал  одну  порцию  за  другой.   Работал  он  быстро,  сноровисто,  без  передышки.  Через  минуту  мешок  был  наполнен.
     -  Контарь  пока,  а  я  другой  мешок  приготовлю.   Я  уже  знал,  что  это  значит:  Контарить,  значит,  завязывать  мешок.   Трудясь  на  разных  работах,  узнал  много  новых  слов.  Через  полчаса  мешки  были  наполнены  и  уложены  на  телегу.
     -  Ну,  пока,  -  сказал  Толя,  усаживаясь  поудобнее,  и  трогая  быков,  -  покудова  отдыхай.  В  полдник  подходи,  я  к  тому  времени  вернусь.
     Я  медленно  побрел  к  своей  баньке.  Дошел  почти  до  деревни  и  как-то  неуютно  мне  сделалось.  Отвык  ничего  не  делать.  Я  остановился,  потом  круто  повернулся  и  побежал  назад.  Толя  отъехал  недалеко.  Быки,  как  всегда,  еле  переставляли  ноги.  Им  спешить  было  некуда.
     -  Что  вернулся?  -  спросил  Толя,  когда  я,  запыхавшийся  подбежал  к  нему.
     -  Возьми  меня  с  собой.
     -  Быкам  тяжело  двоих  везти.
     -  А  я  пешком.
     -  Тут  далече.  Нет,  уж,  отдыхай  пока.
     -  Знаешь,  тогда  я  пойду,   помогу  вам  копать  картошку.  Ваш  дом-то    возле  Афонинова?
     -  Ну  что  ж,  выручи,  коль  так.  А  изба  наша  от  Афонии  через  проулок.  Найдешь  там.
     -  И  я,  ободренный,  что  и  мне  нашлось  дело,  пошел  искать  Толино  жилье.

7.   Домой

     Наступил  день  отъезда.   С  вечера  я  получил  расчет:  полбуханки  пшеничного  хлеба    и  двадцать  четыре  рубля  на   железнодорожный  билет.  Когда  счетоводу я  заикнулся  о  заработанной  муке,  он  посмотрел  на  меня  поверх  очков,  будто  впервые  увидел:
     -  Весь  заработок  ты  проел.  Думал,  колхоз  тебя  даром  кормил  или  как?
     Я  не  знал  всей  счетоводческой   премудрости  и  промолчал.  Может,  правда,  за  три  месяца  жизни   в  колхозе  я  съел  больше,  чем  заработал.
     Толя  узнав,  что  я  с  утра  собираюсь  пойти  пешком  на  станцию,  расстроился:
     -  Вот  незадача.  Вчера  только  я  отвез  хлеб  на  сдачу,  а  теперь  не  скоро  отправят.  Подвез  бы  тебя  к  самому  поезду.
     -  Ничего,  пешком  дойду,  -  ответил  я,  нисколько  не  сожалея,  что  придется  топать  в  разношенных  ботинках.
     Мне  посоветовали  идти  до  Камышлова.
     -  До  города  хоть  и  дальше,  чем  до  станции  Ощепково,  -  говорили  мне,  -  зато  дорога  прямее  и  суше.
     -  Ладно,  прощевай,  -  сказал  Афоня,  пожимая  мою  руку  своей  лапищей.
     Встал  я  затемно,  едва  пропели  первые  петухи.  Вытряс  из  наволочки  сено,  освободил  полосатый    матрас,  свернул  вместе  с  одеялом   и  оставил  на  скамье,  как  договорились  с  Афоней.  Это  он  давал  мне  на  время  постель,  пока  я  жил  здесь.
     Пока  укладывался,  на  печке  в  котелке  закипела  вода  для  чая.  В  дальнюю  дорогу  надо  было  хорошо  позавтракать.  Шесть  почерневших  картофелин,  испеченных  вечером  в  золе,  я  запивал  горячим  морковным  чаем.  Картошку  ел  без  соли,  чай  -  без  сахара.   О  такой  роскоши,  как  соль  и  сахар,  в  колхозе  давно  забыли.  Завтрак  окончен.  Теперь  -  в  путь!
     С  безлесого  пологого  холма  видна  вся  деревня  Печёркино.  Неширокий  Юрмыч   бежит  по  большому   логу   и  разрезает  деревню  на  две  части.   Вон  белеет  церковь,  где  налажена  паровая  мукомольная   мельница,  в  которую  мы  возили  на  быках  дрова,  а  вон  там  склад  с  многочисленными  амбарами,  где  я  недавно  работал  истопником.   Я  всматриваюсь  в  улицы,  силясь  увидеть  еще  раз  Афоню  и  Толю,  но  за  далью  не  могу  ничего  разобрать.
     Лес  уже  оголился  и  просвечивает  желтым  светом.  Дед  Ефим  наказывал:
     -  Чтоб  не  сбиться  с  дороги,  иди  все  время  на  солнышко.
     И  я  шел.  Дороги  почти  не  видно.  Под  ногами  шелестит  листва  всяких  раскрасок:  желтая,  красная,  коричневая,  зеленая,  белая..  Над  головой  по  веткам  перескакивают  синицы,  где-то  долбит  дятел   и  звук  от  его  ударов  разносится  по  лесу.
     Березняк  кончился  и  я  вышел  к  маленькой  деревне  в  четыре  дома.  Деревня  пуста.  Ни  в   окнах,  ни   во  дворе  не  видно  никакого  движения.  Нет  ни  коров,  ни  кур.
     И  только  отойдя  с  километр  нашел  всех  жителей  возле  маленькой  конной  молотилки.  Две  лошади,  понукаемые  ребятишками,   понуро  ходили  по  кругу,  вращая  колесо,  насаженное  на  вертикальную  ось.  Молотилка  так  мала,  что  столик  на  уровне  плеча  женщин,  подающих  снопы.   Вязку  разрезает  парнишка  моих  лет,  стоя  коленями  на  столике  молотилки  и  направляя  в  барабан,  рассыпанные  колосья.
     Солнце  поднимается  выше  и  светит  мне  в  лицо.  Иду  на  него.
     Незаметно  солнце  скользнуло  вправо  и  дорога  также  свернула  и  завела  меня  в  горящий  красной  листвой  осинник   «Все  так,  как  советовал  дед  Ефим»,  -  с  благодарностью  вспомнил  наказ  старика  и  мне  стало  немного  грустно  от  мысли,  что  уж  никогда  больше  я  не  увижу  ни  деда  Ефима,  ни  Афонии,  ни  Толи  и  даже  нелюбезного  Паластрова.
     Но  грусть  не  продолжительна.  Осинник  расступился  и  передо  мной  открылась  деревня.  На  дощечке  у  моста  через  речку  написано  «Аскариха».  Мост  ветхий,  без  перил,  с  прогибающимися  досками.  Осторожно,  чтоб  не  провалиться,  прохожу  по  мосту  и  оказываюсь  в  длинной  прямой  улице   с  черными  молчаливыми  избами.
     У  крайней  избы  кривоногий  безбородый  мужик  таскал  с  улицы   в  открытые  ворота  валежник,  привезенный  на  тележке  из  леса.
     -  Скажите,  пожалуйста,  -  обратился  я  к  мужику,  когда  он  вернулся  за  новой  охапкой  веток,  -  эта  дорога  приведет   меня  в  Камышлов?
     -  А  то  как  же,  -  ответил  мужик  с  интересом  оглядывая  меня  с  ног  до  головы.  -  А  ты  издалече?
     -  Из  Печёркино.
     -  Эвон  сколь  оттопал!  -  с  уважением  сказал  он,  почесывая  кудрявую  голову.  -  Осталось  менее  половины  до  города.  Дойдешь  засветло.
     -  А  молока  здесь  можно  купить?  -  спросил  я.
     -  Молока-то?  -  переспросил  мужик  и  немного  подумав,  махнул  рукой  вдоль  улицы,  -  на  энтой  стороне  в  избе  с  крашенными  наличниками  спросишь.
     -  Ладно,  -  ответил  я  и  пошел  искать  названный  дом.
     В  отличие  от  Печёркино  в  этой  деревне  не  было  палисадников  с  черемухой  или  рябиной,  старые  избы  покосились,  вместо  стекол  в  окнах  многих  домов  желтели  фанерки  или  просто  места  выбитых  стекол  были  заткнуты   тряпками.  Но  вот  выглянул  трехоконный  домик  с  крашенными  в  зеленый  цвет  наличниками  и  подновленными  воротами.  Я  даже  остановился  от  неожиданности.
     Подойдя  к  избе,  я  постучал  по  стеклу.  Никто  не  откликнулся.   Я  открыл  ворота  и  вошел  во  двор.  Под  навесом  сарая  тесал  топором  березовую  жердочку  невысокий  плотный  мужчина  в  полосатой  тельняшке.
     -  Здравствуйте,  -  сказал  я,  останавливаясь  посреди  мощенного  двора.
     -  Здравствуйте,  -  ответил  мужчина,  распрямляясь,  и  я  заметил  свежий  шрам,  наискосок  прочертивший   его  лоб.
     -  Мне  сказали,  что  у  вас  можно  купить  молока.
     -  Мария!  -  позвал  мужчина.
     Из  сеней  выглянула  босая  женщина  в  сарафане  с  веником  в  руке.
     -  Парнишка  вот  хочет  купить  молока.
     -  Ну,  зайдите,  -  позвала  меня  хозяйка.
     Я  поднялся  по  ступеням   в  сени  и  вошел  следом  за  ней   в  прохладную  горницу.  На  полу  белели  домотканые  половики.  Стены  были  выбелены   и  еще  пахли  свежей  известкой.
     -  Садитесь,  -  пригласила  меня  молодая  женщина,  указывая  на  стул  возле  стола.
     Я  снял  кепку  и  с  удовольствием  сел,  вытянув  уставшие  ноги.  Вошел  хозяин.
     -  Далеко  путь  держишь??  -  спросил  он,  присаживаясь  на  скамейку  у  двери.
     -  В  Камышлов,  к  поезду  на  Свердловск.
     -  Вон  оно  что.  А  я  после  госпиталя   в  отпуск  на  недельку  приехал.   И,  значит,  дом  решил  подправить  немного.  А  ты,  что  ж  сюда-то  приезжал  по  каким-нибудь  делам   или  к  родным?
     -  В  колхозе  работал.  Из  школы  посылали.
     -  Ну,  ну.  Нынче  без  дела  никого  не  найдешь.  Все  к  месту  приставлены,  -  заключил  хозяин,  поводя  рукой  по  стриженой  голове.
     -  А  вы  с  фронта?  -  спросил  я.
     -  С  Северного  флота.
     -  У!  -  с  восхищением  произнес  я.
     -  Да,  жарко  там,  хоть  и  Север.
     -  Наши,  наверно,  здорово  немцев  бьют!
     -  Всяко  бывает.
     Вошла  хозяйка,  неся   кринку  молока  и  железную  кружку.  Поставила  кружку  на  стол,  налила  молока  и  пододвинула  мне.  Я  вынул  из  мешка  хлеб,  отрезал  перочинным  ножиком  кусок  и  начал  есть,  запивая  молоком.  Молоко  было  густое,  как  сливки  и  холодное.
     -  Ну,  ладно,  -  сказал  хозяин  и  поднялся,  -  потчуйся  на  здоровье.
     Я  пил  медленно,  стараясь  продлить  удовольствие.  Но,  как  не  тянулось  наслаждение,  две  кружки  опорожнились  быстро,  и  настало  время  прощаться.
     -  Спасибо,  -  сказал  я  вставая,  -  вам  заплатить  за  молоко  деньгами  или  хлебом?
     -  Да  ничего  не  надо,  -  ответила  женщина,  с  трудом  отводя  взгляд  больших  серых  глаз  от  краюхи,  которую  я  еще  не  убрал  в  мешок.
     Я  отрезал  половину,  оставшегося  у  меня  хлеба,  остальное  взял  с  собой.
     -  Это  вам.
     -  Спасибо,  -  прошептала  хозяйка,   и  на  бледных  щеках  проступил румянец,  -  стыдно  с  вас  брать  хлеб-то.  Да  уж  для  сынишки.

8.  Заключительная  глава.

     Из  Аскарихи  я  вышел,  когда  солнце  покатилось  вниз.  Тени  удлинились,  воздух  поостыл  и  идти  стало  легче.  Тем  более,  дорога  пошла  под  уклон,  и  ноги  сами  понесли  меня  к  лесу,  который  темнел  вдали.
     На  полях  желтели  большие  зароды    соломы,  на  скошенных  лугах   серели  островерхие  стога.  По  черной  пашне  прогуливались  вороны.  Их  было  так  много,  бродивших  всюду,  и  клюющих  жучков,  дождевых  червей,  улиток  и  другую  живность,  видимую  только  им,  что,  казалось,  будто  шевелится  и  вздыхает  земля,  отдыхая  от  трудов  по  выращиванию  на  себе  овса,  ржи,  пшеницы,  ячменя,  проса,  гречихи,  гороха,  а  также  различных  сорняков…
     До  леса  я  дошел  нескоро.  От  усталости  дрожали  ноги  и  болела  шея.  Один  раз,  раскинув  руки,  долго  лежал  на  спине.  В  синем  небе  таяли  облака.  Над  головой  проносились  стайки  жаворонков,  направляясь  на  юг.  С  вершины  высокой  березы  кричала  галка,  недовольно  поглядывая  на  меня.
     «Ладно  уж,  -  подумал  я,  -  нечего   смущать  птиц.  Идти  надо».
     В  лесу  было  тихо  и  сумрачно.  Пахло  хвоей  и  сыростью.  В  одном  месте  ноги  захлюпали  по  воде  и  среди  мха  я  увидал,  как  поблескивая  сочился  из  земли  родник,  взбурливая  песок  маленькими  вулканчиками.  Я  снял  кепку   и  зачерпнул  воды.   Ткань  сразу  набухла  и  почернела.  Отпив  несколько  глотков,  я  отжал  кепку  и  надел  на  голову.  Холодок  пробежал  по  телу  и,  чтоб  не  застыть,  я  зашагал  быстрее
     Лес  кончился  неожиданно  и  я  остановился  пораженный  красотой.  Вдали,  в  синей  дымке  золотом  блестел  большой  купол  церкви,  который  возвышался  над  крышами  многочисленных  домов.   Передо  мной  был  Камышлов.
     По  тракту  пылили  грузовики  с  кирпичом,  досками  и  оконными  рамами,  смолисто  блестевшими  на  солнце.  Протрясся  на  велосипеде  мужчина,  гремя  литовками,  привязанными  к  седлу.  В  разных  направлениях  шли  люди.  От  такого  движения  я  отвык  и  заволновался,  как  бы  не  остаться  без  билета.   И  пока  я  шел  до  вокзала,  где  торчала  высокая  водонапорная  башня,  все  думал,  что  буду  делать,  если  не  уеду.
     В  зале  ожидания  у  кассы  стоял  только  один  худощавый  парень,  слушая,  что  ему  говорила  кассирша.  Когда  я  подошел,  он  повернул  ко  мне  смуглое  лицо  и  сказал:
     -  Пошли  в  санпропускник,  справку  надо.
     -  А  билеты-то  хоть  есть?
     -  Билеты  есть.
     Мы  вышли  на  перрон,  по  которому  в  томительном  ожидании  бродили  люди  с  котомками.   За  почтовым  хранилищем,  у  длинного  желтого  барака  стояла  очередь.  Мы  пристроились  в  хвосте.
     -  Далеко  едешь?  -  спросил  парень.
     -  Домой.  В  колхозе  работал.
     -  И  много  заробил?
     -  Хлеба  полбулки,  да  денег  на  билет.
     -  Надули  выходит?
     -  Не  знаю.  Говорят,  проел.
     -  Надули!  -  убежденно  сказал  он,  -  А  к  сестре  на  Волгу  еду.
     -  Далеко!  -  посочувствовал  я.
     -  Зато,  знаешь  какие  яблоки  у  них  растут  в  саду.  Во!  -  и  он,  скруглив  ладошки,  показал  объём
     -  Ну?  -  недоверчиво  протянул  я.
     -  Белый  налив!  Слыхал?  -  его  темные  глаза  блеснули  радостью.
     У  входа  в  санпропускник   сидела  за  столом  немолодая  женщина  в  белом  халате  и  проводила  внешний  осмотр  пассажиров.   Когда  дошла  моя  очередь,  она  устало  глянула  на  рукава  рубашки  и,  взглянув  на  мою  тощую  шею,  молча  подала  клочок  бумажки  с  круглым  синим  штампом.
     Когда  отошел  от  барака,  парень  куда-то  исчез  и  сколько  я  не  вертел  головой,  не  мог  его  отыскать.  Билет  купил  без  помех   и,  успокоенный   присел  на  кирпичный  выступ  голландки,  которая  стояла  в  углу  помещения.  В  зале  ожидания  от  говора  многих  людей,  плача  детей,  стоял  монотонный  гул.  На  деревянных  диванах  сидели  и  спали  люди.  Мужики  дымили  махоркой  и  дым  густым  облаком  плавал  под  потолком.
     Поезд  пришел  через  час.  Вначале  о  его  подходе  известил  медный  колокол,  басовито  прогудевший   под  окном  начальника  станции.  Потом  из-за  леса  долетел  протяжный  гудок  и,  наконец,  показался  окутанный  паром  черный  корпус  паровоза.
     Народ  задвигался,  вытягиваясь  по  перрону  вдоль  путей.  Я,  прикинув,  где  должен  остановиться  мой  вагон,  достал   из  кармана  узенькую  картонку  билета  и  смотрел  на  приближающийся  с  шумом  состав.  Замелькали  зеленые  вагоны  и  зашипел  воздух  в  тормозах.
     Увидев  номер  своего  вагона,  проплывающего  мимо,  я,  налетая  и  расталкивая  людей,  побежал  по  перрону:  «Только  бы  успеть  сесть  за  две  минуты»,  -  волновался  я.
     Однако  двери  вагонов  были  глухо  закрыты  и  даже  за  стеклами  их  не   наблюдалось   никакого  движения.  Я  кинулся  к  другому    вагону.  Там  то  же.  Люди  с  билетами  метались  вдоль  состава,  некоторые  пытались  встать  на  подножку,  но  их  тут  же  сгонял  начальник  поезда  и  помогавшие  ему  проводники.
     Многие  пассажиры   пропихивались  со  своим  багажом  под  вагонами,  перебираясь  на  другую  сторону  состава.
     -  Дяденька!  -  подбежал  я  к  человеку  в  форменной  фуражке  с  красной  тесемкой  по   тулье,  -  у  меня  билет,  а  двери  не  открывают!
     Человек  сердито  глянул  на  меня  и  глухо  ответил:
     -  Вагоны  переполнены,  некуда  сажать!
     Воздух  разорвал  переливчатый  свисток  кондуктора.  Пассажиры  заметались  быстрее,  вновь  пытаясь  занять  подножки,  кто-то  даже  полез  в  тамбур.  Гуднул  паровоз  и  засвистел  воздух,  отжимающий  тормоза.
     Я  в  отчаянии  кинулся  под  вагон,  надеясь,  что  там,  с  другой  стороны  поезда,  может  быть  нет  проверяющих  и  удастся  как-то  уехать.  Толкая  мешок  впереди,  я  запнулся  за  железный  костыль  и  упал.  Вагоны  дернулись  и  колеса  тяжело,  со  скрипом  перекатываясь  по  рельсам,  начали  наползать  на  меня,  растянувшегося  на  их  пути.  На  какой-то  момент  я  онемел  и  застыл,  но  ужас  подбросил  меня,  и  я  вылетел  из-под  вагона.
     Подножки,  лесенки  на  крышу  и  тамбуры  пестрели  от  народа.  Подхватив  мешок,  я  устремился  за  поездом,  набирающим  скорость.  Уцепиться  совершенно  не  за  что.  Вдруг  рыжий  парень,  стоящий  одной  ногой  на  подножке,  а  другой  -  на   тарелке  буфера,  снял  ногу  со  ступеньки.  Я  сразу  же  кинулся  к  этому  месту  и,  не  думая  об  опасности,  ни  о  почти  невозможности  вскочить  на  высокую  ступеньку  движущегося  поезда,  вцепился  в  поручни  и,  весь  изогнувшись,  уперся  коленом  в  подножку.
     -  Куда?!  -  рявкнул  парень,  который  хотел  вернуть  свою  ногу  на  место.
     Но  я  вцепился  так,  что,  кажется,  начни   падать  вагон  под  откос,  не  отцеплюсь.  Парень  с  силой  ударил   меня  тяжелым  ботинком  в  живот.  Я  сжался  и  застонал.  Решив,  что  он  отомстил  мне  достаточно,  отстал  и  начал  устраиваться  на  своем  шатком  месте.
     Поезд  набирал  скорость,  унося  нас  в  сумерки  надвигающейся  ночи.

     «Начало  пути»  -  это  начало  моей  большой  и  продолжительной  жизни.
     Автор.