(ещё одна глава из книги моих воспоминаний "Я тоже из МИХМа")
Однажды, когда уже прошел ремонт исследовательской лаборатории, и начался вынос оборудования из лаборатории учебной - по крайней мере, «динозавр» в нашем отсеке уже стоял – из-за дверей коридора донесся оживленный шум. Распахнулись обе створки…
Шумело по крайней мере человек восемь. Из всех отсеков стали быстро подтягиваться любопытные. Мы присоединились, поскольку произошло что-то из ряда вон выходящее.
- Какую штуку нашли! Еще одну нашли! – раздавались отдельные голоса тех, кто понял, в чем дело. По лихорадочному, возбужденному тону можно было вообразить, что обнаружено атомное сопло двигателя марсианского звездолета или даже скафандр пришельца от самой Альфы Центавра.
В центре взбудораженной кучки стоял один из двух «дедов» - Игорь Сергеевич Уткин. Его очки как-то задорно блестели, а руки вознесли высоко над головой короткий толстый цилиндрик из уже потускневшего темного металла. Нет, он не демонстрировал находку, он оберегал ее от назойливых любопытных рук, которые так и тянулись со всех сторон. А при высоком росте «деда» самым естественным выходом было задрать опасную штуковину как можно выше. Хотя на вид она была вполне безобидна – что-то вроде ручного мотоциклетного насосика.
- Покажите, покажите! Посмотреть-то дай! – неслось справа и слева.
- Еще чего! – вдруг строго оборвал всех Уткин. – А если она заряжена? Нет уж, пойду, отдам Иван Иванычу.
И отодвинув плечами любопытных, он стал подниматься по лестнице, еще к тому времени не отделанной мрамором. Ну, если речь зашла о строгом парторге Сидельникове – дело ясное. Представление отменяется. Все потянулись на свои места.
- А что это такое было? – спросил я вполголоса у хмурого Ломакина. Тот еще тише буркнул фамилию, произносить которую не то чтобы запрещалось, но… Как только она мелькала в разговоре, все сразу поневоле оглядывались по сторонам.
Короче, это была та самая «стреляющая трубка», способная прошить навылет человеческое тело. Смертоносная самоделка и оружие грабителей. Изготовленная здесь же, на токарном станке мастерской кафедры умелыми руками ее бывшего сотрудника. Прочие подробности остались в области догадок. В каком она состоянии? Недоделанная заготовка, забракованный экземпляр или еще одна завершенная убийственная игрушка, припрятанная «на всякий случай». Не знаю даже, из какого завала и хлама ее выгребли, в каком потайном углу ждала она своего последнего часа.
От вопросов любопытных Уткин потом жестко отмахивался, хотя по натуре своей и любил посудачить о прошлых временах. Например, как еще не декан, а мэнээс Соломаха вручную прокачивал воздух через трубку с шариковой насадкой, как сам проректор Петр Иванович Николаев имел когда-то одни-единственные брюки и приходил в лабораторию весь в заплатках… В общем, обычные стариковские побасенки. Но на эту особую тему где-то был наложен строгий запрет, причем запрет двойной. Ведь до сих пор в появившихся описаниях тех событий имя преступника не разглашается. Именуют его то Качуриным, то Бачуриным. И похоже, он сам когда-то угадал подобный исход, если уж оставил в журнале местных командировок демонстративную запись. Причем, случайно или намеренно, но сделана она была темными чернилами перьевой ручки, а потому резко выделялась черной строчкой на фоне бледно-синих шариковых записей. Там и стояла фамилия этого уже не потенциального, а вполне состоявшегося грабителя, причем однофамильца известного селекционера, а против неё – нахальный комментарий: «Вызов в прокуратуру».
Запись оказалась предпоследней, на следующей строчке использование журнала просто прекратилось. Причины этого вполне ясные, после кровавого ЧП в институте начали ужесточать порядки. Усилили табельный режим, на местные командировки ввели специальные служебные записки с визой непосредственного руководителя. Проректор по режиму Зверева была отстранена от должности, и осенью над МИХМом взошла звезда нового фаворита – Анатолия Георгиевича Ряузова. Вчерашний пятикурсник, свежеиспеченный дипломант сразу стал проректором!
Но волею судьбы уже никому не нужный журнал тихо провалялся в ящике стола на ПАХТ целых пять лет. Впрочем, как только мы его обнаружили и засветили, завлаб Костя Харитонов тут же изъял вредную книжку. Та же участь постигла и один из старых, драных кафедральных стендов с весьма крамольной фотографией – случилась же такая нелепость, что на ней непостижимым образом оказались запечатленными среди прочих студентов сразу и будущий принц, и будущий нищий – старшекурсник Анатолий Р. и старший лаборант Владимир М. на фоне фильтр-пресса. Снимок сделали, вероятно, где-нибудь за год или два до нападения на кассу. Стенд лежал среди прочих в хламе и перед отправкой на костер Круглого Двора в скандальную фотографию, кстати и не слишком четкую, ткнул пальцем кто-то из ветеранов. А припрятать такую «диковинку из кунсткамеры» просто не пришло в голову.
Впрочем, всё эти запреты выглядели больше чем странными, и вернее всего стали просто отголоском бурной деятельности, развернутой проректором Ряузовым, чтобы делом оправдать своё высокое назначение.
Ведь как можно скрыть то, что знают практически все. Не говоря уже про мемориальную дощечку, размещенную на кассе (Павлова Антонина Семеновна. 1 апреля 1977г.), дело произошло если не на глазах, то на слуху у всего института.
Помню, мы болтали тогда с Игорем в коридоре после второй пары как раз недалеко от перехода из старого корпуса. Вокруг кто проходил, кто стоял – всё как обычно. Ни криков, ни шума, ни паники. Подошел Сашка Симачёв и говорит как бы промежду прочим:
- Сейчас кассира убили.
Разумеется, мы отреагировали в том смысле, что помним – сегодня Первое апреля. Можешь заливать дальше! А он упорно и без улыбки:
- Вы что, не верите? С нами сын ее учится, сейчас плачет, только что узнал.
Постепенно дошло, что это не шутка, слух распространялся быстро и со всех сторон. Но в сторону кассы никто не кинулся. Чувствовали и понимали, там наверняка всё блокировано наглухо, и делать там нечего. Я же, напротив, помчался во все лопатки прямо к читальному залу. Ведь это была пятница, на выходные нужно было запастись данными из машиностроительного справочника. Что бы там ни было, проекта по «Деталям» никто не отменял, а посидеть после занятий в читалке, судя по всему, сегодня не получится. И кто знает, не отменят ли занятия в субботу.
Читальный зал был удивительно, а вернее, абсолютно пуст. Но библиотекарша еще сидела за стойкой. Я кинулся к ней:
- Мне Решетова! Справочник!
- Да вы что, молодой человек! Не знаете разве? Институт закрывается.
- Ну… мне только на минутку! Я прямо здесь посмотрю.
Вздохнув, она всё-таки встала, проворчав при этом очень внятно: «Им хоть весь мир взорвётся! Подавай Решетова и всё!».
Конечно, через минуту-другую я справочник вернул. А внизу, в большом вестибюле уже тянулись очереди к перекрытым выходам. Оперотрядники выпускали только тех, кто предъявит студенческий билет. Всех прочих отправляли за справками в деканаты. Кафедры дожидались, пока в МИХМе не останется ни одного студента, чтобы последовать за ними.
Подробностями происшедшего не особенно кто и делился, все старались побыстрее выскользнуть на вольный уличный воздух. Да и не много ещё было таких, кто мог рассказать хоть какие подробности. А они, разумеется, помалкивали.
Первые крохи о погибшей кассирше и преступниках я услышал только на следующей неделе, на занятиях по военке, от подполковника Качура. Штатный идеолог кафедры воздавал должное героизму смертельно раненой женщины, не жалел грязных слов в адрес ее убийцы. Но при этом чувствовалось, что перед нами не гуркинское «сегодня волосы отращиваете, завтра самолёты за границу угоняете», то есть не казенная беседа на заданную тему. Подполковник сидел за своим столом весь какой-то скомканный, сбивался с фраз, чувствовалось его искреннее неприятие того факта, что люди с высшим образованием способны пасть до подобной мерзости. От наших же вопросов о подробностях дела он только морщился.
Тем не менее, речь тогда шла именно о двух преступниках, то есть о тех, кто непосредственно совершил нападение на кассу. Они, без всякого сомнения, были взяты в тот же день, и даже час.
Впрочем нам, студентам, среди всех забот и учебы было не до криминальных выродков. Да и чуть позже, наступившим летом, в Воскресенском стройотряде, я не помню никаких разговоров на эту тему. А ведь в задержании одного из грабителей, «молодого», удиравшего через галерею, принимал непосредственное участие именно Ряузов, нынешний командир Воскресенского отряда. Не помню, знали ли мы это. Наверное, кто-то и знал. Но рискнул бы кто-нибудь попросить его рассказать, как было дело!
К исходу лета новый убийственный случай – собственноручная смерть студента в Кинешме – совершенно вытеснила из нашей памяти и Антонину Семеновну Павлову и двух подонков. О третьем же их соучастнике практически вообще никогда не говорили. И наверное, никогда я не вспомнил бы о нем, не попади по распределению на ту самую кафедру.
Я уже говорил, что на имя преступника Мичурина, а звали его всё-таки так, существовал если и не официальный, то тем не менее строгий запрет. Во всяком случае, преподаватели, привилегированная и элитная часть михмовцев, его никогда не произносила. Впрочем, большинство из них и нельзя назвать его знакомыми, между верхними и нижними работниками ПАХТ существовала чёткая дистанция. Лишь единственный раз, да и то с глазу на глаз, вспомнил о нём Рудов. А остальные, то есть рядовые сотрудники… Кстати, совсем немногие из застигнутых мною, были знакомы с ним лично. Всего лишь «деды», конечно же Пирогов и Ломакин, да разве еще Надежда Ивановна.
Ломакин, это сразу чувствовалось, вспоминал о Мичурине с отвращением и никогда о нем не говорил. Второй из «дедов» - Черемухин, десантник времен Отечественной, вообще был не склонен к любым разговорам с нами молодыми, а больше ворчал и матерился. Так что всё, что, в конце концов, проникло и просочилось, исходит в основном от двух людей – Уткина и Пирогова. Они тоже отделывались от расспросов односложными ответами, но иногда, к слову, или под настроение могли и обмолвиться незначительной фразой. Только постепенно из этих обрывков набралась пригоршня полулегальных отголосков. Которые, кстати, не всегда вяжутся с появившимися нынче рассказами.
Но, кроме кафедры, был и еще один ручеек воспоминаний. Волею происходивших событий мы оказались коротко знакомы со сторожами и сторожихами из вневедомственной охраны института. Это были дедки и бабки, почти поголовно пенсионеры. Самый известный из них – бессменный вахтер стеклянного вестибюля, вечно торчащий за окошком будки тепло одетый старик в очках с толстыми стеклами. Евгений Пирогов всегда раскланивался с ним и почтительно величал Титычем. Хотя был тот не просто Титыч, а ни много, ни мало – Арсений Титович. И фамилию носил соответственную. Мы с Витькой хихикали, подражая то ли Остапу Бендеру, то ли героям Зощенко: « Какой он вам Титыч!? Он – Арсений Слыщинский!». Среди охраны, впрочем, Титыч носил неуважительную кличку Пан Зюзя.
А имя самой громогласной из бабок было не менее примечательно. Звалась она Анна Ивановна Героева. На нее-то и сетовала другая бабулька – Елена Николаевна: « Вот так, сынка. Другой бы костей не собрал, а таким всё, как с гуся вода». Сама бабка Лена прошла тяжелейшую судьбу – смолоду торфоразработки, полная потеря здоровья вплоть до бесплодия, воспитание чужих детей, вечная суета и копеечные заработки.
Однако, что было общего у нас со сторожами? Нас свела вместе лихорадочная деятельность Ряузова. Став проректором, тот всеми силами бился над проблемой пропускного режима. Она никак не давалась, сторожа-пенсионеры отказывались работать в жестком ключе, а отступать Ряузов не привык. Да похоже и некуда было. Побившись несколько лет, молодой проректор пришел к последнему варианту – поставить вахтерами инженеров.
Так мы и заступали по три-четыре человека, двое стояло в единственных открытых дверях стеклянного вестибюля, а кто-то возле единственных разрешенных к открыванию ворот во дворе. Они теперь всегда были заперты и пропускали только машины. Студентам и сотрудникам выходить и входить через эти ворота строго запрещалось. Даже по пропускам. А стоявшие при входе теперь должны были каждому рычать : «Стой! Пропуск!». Особенно хорошо выходило это у Гришки Буланова. Главный же, парадный вход постоянно стоял запертым и открывался лишь по особым случаям.
То есть не то, что прежде, что было совсем недавно! Бежишь, опаздываешь или нужно что-нибудь втащить либо вытащить – кратчайшим путем, под арку и в ворота, распахнутые уже с самого утра. А если удобнее, двигай прямо через парадный, в корпусе А. Правда, здесь и в старые времена полагалось предъявлять пропуска или студенческие, но ведь когда спросят, а когда и нет. Спрашивали их в основном у студентов.
Об этом и говорила бабка Лена, когда осуждала Анну Ивановну. Именно через парадный вход в институт и вошли грабители, а она не проверила их пропуска. Ведь весь преступный план строился на доступности кассы, которая была практически у входных дверей. В случае провала – три шага по коридору, десять ступенек вниз, распахнул двери, и вот она – улица Карла Маркса. Тут же, наперерез машинам, идущим часто, но не густо, перебежать улицу в узкий двор между домами, а дальше сплошное переплетение дворов, можно петляя уходить в любую сторону.
Говорили, что у главного грабителя – «старого» - нашли планы расположения касс трех ближайших институтов, в том числе МИСИ. Якобы, они нацеливались провести всю цепочку ограблений чуть ли не в один день. Сомнительно, но понятно, что варианты взвешивали всесторонне и остановились на МИХМе. Он был самым беспроблемным. Я кстати, всегда удивлялся, в чью мудрую голову пришла мысль вывести кассу из бухгалтерии через коридор в отдельное помещение. Ведь прежде касса помещалась не под лестницей, а в отгороженной комнатке самой бухгалтерии, она так и сохранилась, с подоконником и окошечком, и была превращена в помещение для отдыха.
На такую кассу, со входом через бухгалтерию, вряд ли бы покусились эти преступники-дилетанты. Но даже и после всего случившегося, никто не вернул кассу назад. Наверное решили, что теперь уже не имеет смысла. Лучше перекрыть все входы и выходы.
Конечно, недобросовестность Анны Ивановны грабителей успокоила. Пропусков у них никто не спросил, дверь доступна. Кто знает, как бы поступили они, наткнувшись на досадное препятствие. Но она же и вышла им боком. Халатная вахтерша не вовремя ушла пить чай. Опять же, не поступи так Героева, а вертись у своего стола или на лесенке, может быть, не было бы ни ограбления, ни убийства. Но зато, когда убегающие преступники кинулись к дверям, чтобы сразу исчезнуть из поля зрения, они вдруг оказались запертыми. Дальнейшее известно. «Молодой» понесся по коридору к стеклянному вестибюлю, из-за поворота ему вслед метнулись оперы во главе с Кроновым и Ряузовым, он свернул по циркулю к галерее, в конце ее столкнулся со студентками. Тут и выстрелила вторая трубка (на потолке еще долго оставался след от пули), однако особого впечатления не произвела – выстрелы были бесшумными. Но замешательства оказалось достаточно, подоспели оперы.
Двусмысленность такого исхода и отвела кары от повинной головы Анны Ивановны. Впрочем, наверное, карать в тогдашнем ведомстве вообще были не склонны. Ведь куда более сильно проштрафился в своё время и Титыч. Речь о рояле, стоявшем в здании МИХМа много лет на втором этаже против кабинета ректора. Подъехала машина, и пока некий мужичок выяснял у Титыча, как открыть стеклянные двери, четверо в рабочих халатах выволокли рояль. Все свершилось быстро. Слыщинскому сунули под нос какую-то бумажку, и пока Пан Зюзя ее вертел, закинули тяжелый инструмент в машину и уехали. Кто это был, осталось неизвестным.
Конечно, случай сравнительно безобидный. Все остались живы. Рояль, хоть и стоил приличных денег, на самом деле был никому не нужен и только занимал место. И его нельзя было даже списать, продать, подарить или выбросить. Он принадлежал музыкальной школе, которая не находила возможности его забрать, и помещения, где разместить. Но прямая вина вахтера от этого не становится меньше…
Цепочка нелепостей, начатая дверью, запертой вахтёршей на простую палку, потянулась дальше и не дала уйти и «старому». Пока ловили «молодого», он хладнокровно поднялся по «лестнице с атлантами» на второй этаж, затем спустился во двор. Ворота были открыты, тревога только-только начиналась. Вахтер, сроду не проверявший здесь пропусков, дремал на скамеечке. Но «старый» решил не рисковать и потихоньку пошел вдоль наружной стены корпуса Л к узкому заднему дворику. Путь ему, наверное, был известен.
Затем «старый» пробрался мимо В корпуса к заваленным воротам. Их верх тогда еще не был оплетен колючей проволокой. Не исключено, что его сообщник Мичурин мог наблюдать за ним через окно лаборатории. Известно другое, уже позвонили «дедам» и предупредили, чтобы они следили за вероятным путём отхода грабителя, а по возможности его перекрыли.
Но не надо забывать, было Первое апреля. А михмачи весьма щедры на розыгрыши. Уже на моей памяти людей вызывали якобы в военкомат, на совещание, в профком за путевкой и много еще куда. Верхом нелепости стало сообщение В.С. Талачеву о посылке из солнечного Рустави, будто бы застрявшей на Курском вокзале. Подготовил интермедию Боря Кабак, но контрольные звонки случайно убедили Владимира Сергеевича в достоверности сообщения. Он отправился за посылкой и поднял на уши несколько транспортных подразделений.
Одним словом, «деды» посмеялись и не тронулись с места.
Грабитель спокойно перемахнул через ворота. И … наткнулся на проходивших мимо двух милиционеров, уже вызванных в МИХМ. Те пожурили его за несолидное, не по возрасту, поведение, прошли дальше, и вдруг через несколько шагов остановились.
- А ведь нас как раз в этот институт и вызывали! – сказал один из них и оглянулся. Странный мужчина, лазящий среди бела дня через ворота, удалялся в сторону Басманной.
- Догони-ка его, проверь документы.
Милиционер кинулся вдогонку. Дело закончилось выстрелом третьей трубки, ранением оперативника и арестом преступника. Потом уже писалось зачем-то, что «старого» задержали еще у ворот и повели в милицию, а он попытался бежать уже из-под конвоя. Но за что его задержали? И почему повели в отделение, а не в институт, в который спешили? И почему не обыскали, и не отобрали оружие? Выстрел-то произошел уже на Басманной, и этого никто не отрицает.
Отталкиваясь от милицейской версии, современные авторы также утверждают, что Мичурин был взят сразу, в день ограбления. Может быть так и значится в материалах дела, и соответственно датированы протоколы. Но как тогда быть с записью, которую я видел собственными глазами. Что-то я с трудом себе представляю:
«Входят в лабораторию:
- Владимир Филиппович? Пройдемте, вы арестованы.
- Я готов! Только одну минуточку, у нас такой порядок, я должен записаться в журнал.
- Пожалуйста!
И он пишет, а оперативники спокойно ждут, не заподозрив никакого подвоха. Ну, пусть это не уловка отвлечь внимания и кинуться наутёк, то кто знает – может быть, сигнал еще неведомому сообщнику, а то и затаившемуся главарю? Словом, абсурд.»
Память мне может и изменить, но запись в журнале была датирована пятым апреля, то есть вторником. На первый взгляд невозможно поверить, что соучастник тяжкого преступления, зная, что его сообщники взяты, четыре дня сидел и выжидал.
Но воспоминания очевидцев говорят о том же. В столовой зашел злободневный разговор о преступниках и о том, что, наверное, взята не вся шайка. Уже стало известно, что одному задержанному грабителю пятьдесят лет, а другому двадцать. Мнение было единодушно: «старый» может и промолчит, а «молодой» выдаст несомненно. Мичурин не выдержал, встал из-за стола и унес на мойку тарелки с недоеденным обедом. Это было на него непохоже, он даже в мелочах был щепетильно скуп. По рассказу Рудова, в командировках никогда не участвовал в общих столах, а тем более застольях. Если же речь заходила о выпивке, брал для себя, что подешевле, послабее, но категорически без закуски, чтобы проще достичь того же эффекта.. Так на его взгляд было рациональнее и логичней.
Так вот, этот разговор в столовой мог, конечно, происходить и в день грабежа, но, скорее всего, помещения института освободили от сотрудников еще до обеда. А вот подробности о двух грабителях так быстро бы не просочились, тем более, что второй был взят где-то на улице ( около 12 час). Скорее всего, подобный разговор мог происходить уже в понедельник.
Так почему? Я не раз задавал себе этот вопрос.
Как и всякий начинающий преступник, Мичурин, конечно же надеялся на безнаказанность. Будь иначе, он бы никогда не пошел на преступление. Более того, он твёрдо рассчитывал на самый благополучный вариант – то есть, милиция не найдет следов, и он по-прежнему будет работать в институте. Но заодно и пользоваться неправедно добытыми денежками.
К иному исходу злоумышленник просто не готовился ни умом, ни действием. Допустим, например, он считал более реальным, что его соучастники обязательно наделают шума, либо вообще попадутся и сразу назовут его фамилию.
В этом случае разумнее было бы не лезть самому в мышеловку, которая в любую секунду может захлопнуться. Иными словами, зная о намеченном времени нападения, заранее выбраться из МИХМа, и ждать выхода сообщников, например, на автобусной остановке, тут же у входа. Человек, будто бы ждущий автобус, никому не покажется подозрительным. В случае успешного ограбления он осторожно бы присоединился к «молодому» и «старому», в случае провала – имел максимальные шансы вовремя незаметно скрыться.
А уж тем паче, если бы не сомневался, что даже в случае успешной поживы, рано или поздно до него всё равно доберутся. В этом варианте, он, тем более, должен был ждать на улице, а потом, уже с деньгами, сразу, незамедлительно - к вокзалу, и пуститься из Москвы на все четыре стороны.
Нет, по всему выходит, действовать таким образом – уходить с добычей на нелегальное положение – он не собирался категорически. Его устраивал только безупречно благополучный вариант. Или никакой.
Потому-то он и не спешил пуститься в бега с пустыми карманами. Зачем? Слишком многое приходилось бросать. И что бы это ему дало? Бесконечное бродяжничество? Жизнь загнанного зверя?
По всей видимости, он так и решил. Или невероятно повезет (тем более, он ведь сам-то ничего и не сделал, разве не так?), или уж пусть тюрьма. А когда дошло, что обречён, позволил себе последнее утешение – горечь Геростратовой славы. Хоть черную память, черными чернилами, но вписать. Поскольку ничего другого для себя он уже не видел, хоть и думал о своей участи непрерывно. Все четыре дня.
Забрали Мичурина на работе, без шума и протестов с его стороны. Даже для вида. Но запись михмовский Герострат, предчувствуя конец, несомненно сделал заранее.
****************************
Понять и ощутить, что толкает кого-то на преступление - неразрешимая задача. Тем более такое деяние, когда вне всякого сомнения, изначально планировалось хладнокровное убийство. Поскольку стреляющие трубки предназначались не для устрашения. Они совсем не походили на оружие, и вдобавок были обклеены газетой. Нет, сценарий ставился однозначный: вошел, убил, унёс деньги. Единственное – эту кровавую функцию Мичурин со «старым» не захотели выполнять сами. Их двоих для кассы было бы вполне достаточно, но всё-таки они искали третьего, хоть поиск и был сопряжен с риском. Искали оба, Мичурин тоже зондировал настрой людей на своей и соседних кафедрах. Но безуспешно.
Молодой глупец нашелся в другом месте. Не исключено, что ему была уготована участь кассирши Павловой, чтобы не делиться добычей и прикрыть след. Кто намечает убийство, не остановится перед вторым. А все многократные заходы на «объект», репетиции, опробование оружия на стройке (описанные у Раззакова) должны были лишь должным образом настроить «молодого», не дать ему осознать и почувствовать, что он обречен при любом исходе дела.
Такая античеловеческая программа, не сгоряча, не по тупости, а по трезвому расчету обычным человеческим умом непостижима.
Отчасти можно лишь понять, какие настроения вообще обуревали Мичурина, которому, казалось бы, нечем было попенять на свою судьбу.
С одной стороны – бесперспективность. Тридцать лет, и что достигнуто? Готовить себя на смену «дедам»? А ведь вокруг – только оглянись. Каждый день мимо ходят настоящие баловни судьбы – преподаватели. Вот кому хорошо. Работают вдвое, а то и втрое меньше. Но получают – о-го-го! И ни у одного из них нет таких искусных рук. Ни один из них не сумеет так профессионально работать на станках. Что станки, фокусы на картах, и те показать не сумеют. Куда там!
Со слов Мичурина всем было известно, как ловко он подшутил однажды над вокзальной цыганкой, превзойдя ее в обмане на бумажках и монетах собственной ловкостью пальцев. А это чего-нибудь да стоит.
Плюс, на мысли о собственных неуспехах в жизни несомненно наложился и спад настроения, постепенно охватывающий страну. Ф.Раззаков начинает свое описание того кровавого михмовского события так:
«30 лет назад Москва считалась одним из самых спокойных городов мира (по данным ЮНЕСКО). Здесь не было ни наемных киллеров, ни проституток, ни организованных преступных группировок. И хотя преступления все-таки совершались, однако львиную их долю составляли правонарушения на бытовой почве. Тяжких преступлений по меркам мегаполиса было совсем немного: например, убийств в столице фиксировалось 300–350 в год (сегодня – 1200), из которых 85% приходилось все на ту же «бытовуху». Между тем в апреле 1977 года в Москве произошло дерзкое преступление, которое наделало много шума в городе.
Еще весной 1977 года в Москве активизировались грабители…» а далее о кассе МИХМа с уже отмеченными сомнительными деталями, не говоря уже об откровенных ляпах (касса располагалась, якобы, на втором этаже, перекрёсток с несуществующей улицей Энгельса и т.п.).
Мы знаем, год 1975 стал вершиной политических успехов Л.И. Брежнева. Летом прошло совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, состоялся полет Союз-Аполлон. Политика Разрядки победила! И в 1976 поднялось безудержное славословие генсека, вышла «Малая Земля». Народ понемногу начинал злиться, тем более, что с кормежкой становилось всё хуже и хуже. И к 1977 году самые неустойчивые могли уже прийти к выводу, что на обещанную хорошую жизнь надеяться больше нечего.
На третий немаловажный фактор мало кто обращает внимание. Величину суммы, на которую покушались грабители. А ведь это был огромный куш. Если оценить количество работников института и величину их окладов, в кассе легко могло оказаться 300 – 400 тысяч разом. То есть от ста и до двухсот (если разделить на двоих) каждому. По советским меркам – сумма гигантская, такая, какие бывают только в кассах больших комбинатов за военизированной охраной и бетонными стенами. А тут – деревянная каморка под лестницей. Для отчаявшегося индивида – огромное искушение.
Что в те годы было мерой благополучия? Квартира – это несколько тысяч. Машина – и того меньше. Прочее вообще ерунда. Очень хорошим прибытком считалось подкалымить уже десятку, а заработать тысячу за лето – розовой мечтой. Тут же Мичурин имел возможность как бы получить свою вторую зарплату за 100-120 лет вперед. И сделать для этого требовалось всего один-единственный шаг.
Который оказался шагом в пропасть.