На речке.
В сентябре в этих местах бывает обычно теплее. Но в этом году Мите, решившему продлить на месяц северное лето, не повезло с погодой.
И всё же каждый день после обеда он старался ходить с Петей на речку, даже если тучи с утра беспросветно закрывали небо, и то и дело накрапывал дождь. Митя брал с собой какое-нибудь чтение, но Петя, которому было скучно одному возиться в песке, постоянно отвлекал папу, заставлял его строить то домик из веточек и глины, то маленький колодец из майонезной баночки, закопанной в песок. Или тянул Митю в конец пляжа — туда, где за поворотом реки к самой воде подступали заросли ивняка. Папа и сын шли вдоль берега, шлёпая ногами по воде и распугивая лягушек, которые сыпались перед ними в воду как мороженые пельмени в кипяток, пока не доходили до коровьего водопоя. Дно здесь было мягкое, размочаленное копытами коров, ноги с трудом вытягивались из чёрного ила. Вчера Петя вдруг вспомнил на этом месте, что в реке живут раки, и начал слёзно уговаривать, как он это умел: «Папа, поймай рака. Ты же обещал. Ну, хоть одного. Ну, папа...» И папа с отвращением залез в воду по пояс, нырнул три или четыре раза, безуспешно шаря по дну руками. «Нет здесь никого. Когда вода была пониже, может быть, они и были», — сказал Митя, вылезая. Но отделался он от Пети, только пообещав пойти как-нибудь в другой конец пляжа, где берег круче обрывался и где могли быть рачьи норы.
В этом году пляж был почти всегда пустой. Иногда только, ближе к вечеру, приходили деревенские помыться после работы. Да ещё в более-менее тёплую погоду ненадолго появлялись дети, которых, вероятно, посылали родители проведать скотину, пасшуюся на узкой полоске бесхозной земли между пляжем и дамбой, тянувшейся на несколько километров в одну и в другую стороны от пляжа. Трава здесь была жёсткой, почти совсем выгоревшей после жаркого лета. Чем здесь могли поживиться коровы, было непонятно.
Чаще всего на пляже появлялась одна разновозрастная компания: три мальчика и две девочки. Пять негритят. Старшему мальчику было лет четырнадцать. Его звали Ваней. А девочку, чуть младше его, — Изольдой. Митя в первый раз обратил на них внимание, когда услышал, как её окликали этим необычным именем.
«Всё не просто так...» — подумал тогда Митя и вспомнил недавний забавный случай, когда на берег, где Митя с Петей ловили рыбу, пришла женщина из деревни, искавшая отвязавшуюся корову. Женщина стояла на высоком откосе, как на пьедестале, в лёгком цветастом платье, облегавшем полную фигуру с сильными ногами, похожая на мухинскую модель, прикрывалась от солнца ладонью и кричала в сторону коров, щипавших прибрежные кусты: «Венера! Венера!» Митя помог хозяйке вытолкать наверх по крутому подъему сначала корову с длинной привязью и железным колышком на конце, а потом и тёлочку, которую тоже звали Венерой. «А мы всех зовём Венерами», — объяснила женщина. Корова Венера. Это было как-то по-шукшиновски, с деревенской подковыркой.
Как звали стриженых наголо мальчиков лет семи, Митя не расслышал. Изольда купалась с ними на мелководье в мутной воде. Бестолково, неловко. Ныряя, она складывала перед собой ладошки «рыбкой». Все трое плескались, переговариваясь вполголоса и посмеиваясь еле слышно. Ваня уже заплывал метров на десять на глубину, а они ещё не умели плавать и только восхищённо оглядывались на него. За купающимися наблюдал с берега ещё один член этой компании — девочка трёх-четырёх лет. Тощенькая, угловатенькая, с хвостиком на макушке. Как луковка. Как маленькая луковка. Рассада для взрослой луковицы. Она только чуть-чуть заходила в воду, трогательно бессмысленно размахивала руками. Иногда её звали в воду: «Марина, Марина!..» Но она, опасаясь того, что мальчишки будут её тащить насильно, выбегала, заливаясь беззвучным смехом, на песок.
После купания Изольда прыгала на одной ножке, склонив голову к плечу, — вытряхивала воду из ушей по местному обыкновению. Коричневая, волосы чёрные, коротко стриженные, висели прядями, как мелкие косички.
Митя всегда ждет их прихода. Купаются они недолго. По два-три раза влезут в воду, погреются в промежутках, врывшись, загребая руками, в песок, и уходят. Изольда натягивает на мокрое тело голубое длинное платье, подпоясывается тонким кожаным пояском. Ребята надевают выцветшие майки. Всегда как-то по-заговорщицки немногословные. Командует ими Ваня. Достаточно даже не слова, а так, еле слышного возгласа, — все собираются и уходят.
Митю с Петей почти не замечают. Погружённые в свою непонятную жизнь. После их ухода Митя, медленно расхаживая по пустому берегу, думает о них и вообще о деревенской жизни. Это чуть ли не главная тема его отпускных мыслей.
Отпуск в Сипягах для Мити наполовину состоит из речки. Утро — в поглощении фруктов и овощей, в маете ожидания обеда, после которого можно до вечера пропадать на реке. Митя воспринимает жизнь в деревне как что-то вроде профилактического лечения. Профилакторий. Никуда не деться до конца путевки. Вроде «ничего», а всё же — лечение, что-то обязательное. И дни сглатываются, как пилюли. Полезно. Особенно для Пети, который после солнца, воздуха и воды потом зимой в садике почти не болеет. До появления Пети Митя бывал здесь каждый год, но всего по несколько дней, а теперь отбывал весь отпускной срок.
Всё бы хорошо, но в последние годы к этой простой и необременительной жизни стало каждый раз подмешиваться что-то беспокоящее, страдательное. Эта повторяемость из года в год одних и тех же впечатлений, проблем и событий, которыми жили его родственники и знакомые, какая-то вынужденность образа жизни в деревне всё чаще действовали на Митю угнетающе.
Жизнь вокруг огорода, жизнь желудком, желудочными проблемами поражала Митю своей неизменностью. Дом, огород, поле, деревенский клуб с индийским кино, река, иногда поездки в райцентр или в столицу с ящиками. Они, как планеты маленького солнца по имени Сипяги, всю жизнь вращаются по своим околосипягинским орбитам. Весь остальной мир существует для них лишь постольку-поскольку. Что бы и как бы там, во всём остальном мире, ни происходило, здесь всё оставалось на своём месте. Может быть, это были Митины домыслы, но он так ощущал этот мир, который перемалывал в труху всё, что заносилось сюда «цивилизацией». Принималось только что-то несущественное, вроде пластмассовых вёдер или магнитофонов и мотоциклов взамен гармошек и лошадей.
В деревне Митя никуда не ходил. Разве что за хлебом или раз в неделю с Петей в книжный магазин. И с местными знакомыми и родственниками Митя не любил встречаться. Это тоже появилось только в последние годы. Он наперёд знал почти дословно, о чём его будут спрашивать, что он будет отвечать, а также что будет спрашивать он сам, и что ему будут отвечать. От всего этого Митя скрывался на пляже или на рыбалке. Он сам осознавал свою дикость, но ему не хотелось в этот приезд делать над собой усилий.
Никогда до этого Митя столько не думал о жизни как о неком круговороте, цикле. Может быть, потому, что была осень, и осень в деревне, где всё это очевидней и неприкрашенней, а может быть, просто пришло для Мити время подумать и об этом. Именно внешняя неизменность этого кусочка земли, затверженность крестьянской жизни, как некой классической пьесы, которую играют веками, больше всего поражала Митю.
О засухе, видах на урожай, безденежье или о подряде на тепличные огурцы вдруг начинают говорить те, кого Митина память ещё не успела передвинуть по шкале времени из их общего с Митей босоногого детинства в нынешнее их мужицкое качество. Они перешли на первые роли, а их родители, ещё и не старые, ещё вроде как те же, что и раньше, но вот теперь только вставляют реплики второстепенных героев этой древней пьесы.
А Мите кажется, что он не повзрослел. Для него деревня, как и двадцать и тридцать лет назад — это фрукты, речка, рыбалка. В его сверстниках Митю удивляет их чудовищное, беспросветное однообразие окончательно взрослых людей. Они переходят от одной роли к другой, пока не доходят до самой последней в их жизни роли. Роли без слов.
Митиным детям с пляжа всё это ещё предстоит. Череда дней и лет пока ещё кажется им бесконечной и, что существенно, бесконечно чудесной. Они ещё до всего. Изольда — до купальника, танцев в клубе, до мужа выпивохи, механизатора или шофера, до тяжёлой работы в поле и дома. Мальчики — до того же пьянства и тех же тракторов с мотоциклами. Пока ещё к ним это придёт. Армия, вино, женитьба, дом, материалы для этого дома, опять вино, деньги, базар, хозяйство, дети. Прожаренные солнцем, высушенные или, наоборот, с брюшком, если выбьются в бригадиры или какое другое деревенское начальство. Заскорузлые мужики в тридцать - тридцать пять лет. Бронзоволицые, мешковатые, усталые, немногословные в семье и разговорчивые за стаканом вина. После сорока они делаются ленивей, пришибленней, проходит стремление всё успеть.
Мите в эту перспективу с трудом верилось, когда он смотрел на тонкого одухотворённого Ваню. В нем было какое-то юношеское благородство, даже породистость. Встречаются такие семьи в деревне. Бедны, простосердечны, тихи.
И Изольда с её чудесным именем и той же сосредоточенностью на том внутреннем горении, какое есть и в Ване. Сосредоточенность цветов, торопящихся расцвести.
Когда однажды мимо прошли двое взрослых парней из деревни, Изольда опустилась в воду по шею и сидела так, пока они не скрылись. Своих и Митю она не стеснялась.
А что так заинтересовало её в тех городских девушках, которые, дрожа от холода, быстро и весело одевались после купания? Вся Изольдина компания, замерев на песке, уставилась на них, как на каких-то неземных существ. Джинсы, распущенные по плечам белокурые волосы, девичьи тонкие, изящные фигуры. Митя тоже всё косился в их сторону, пока они не ушли. Это и его как-то касалось. Он будто уже переживал подобное. Только потом, когда уже все разошлись, Мите показалось, что он понял, в чём дело.
Так же как Изольда с Ваней, жадно, с дикарской тоской, смотрел и он когда-то на этом сипягинском пляже на таких же изящных, тонких, неприступных, из какого-то таинственного мира пришедших и куда-то бесследно исчезающих. Только тогда, в тринадцать-четырнадцать это было как бы «до», а теперь уже безнадёжно «после». Что «до» и что «после», Митя не сумел бы так сразу вразумительно объяснить, но этого ему и не хотелось сейчас. Мите больше нравилось быть бездумно погружённым в это опьяняющее ощущение безвозвратно ушедшего времени. Не хватало ещё только заплакать.
Дорога с пляжа шла через поле. В июле здесь скашивают пшеницу и засевают кукурузу на силос. Вид на поле открывается вдруг, как только Митя, играя с Петей, взбегает на дамбу. На другом конце поля — деревня. Дома карабкаются в гору, пока не начинается голубое ещё небо с только что взошедшей полной луной. Космос и будничная человеческая жизнь внизу. Хозяева идут к своим не доенным мычащим коровам. Гудит где-то невидимый трактор. На тропинке, протоптанной через поле, Митя с Петей обгоняют маленькую старушку с мешком травы за спиной. Из мешка торчит коса. Босые загорелые ноги с разбитыми пятками. Митя, проходя рядом с ней, выключает на время транзисторный приёмник, чтобы не тревожить этот вековой покой души, чтобы оставаться только зрителем этого вековечного спектакля.
1995, 2016
http://magazines.russ.ru/sp/2009/11/ki2.html