Рафик рос любимцем семьи, очень живым, общительным мальчиком. Учился в школе, затем начал работать на Харьковском электромеханическом заводе (ХЭМЗ) и продолжал учебу в вечерней школе. Все изменила война, семнадцатилетний Рафаил рвался на фронт, но ему велели еще немного подождать.
Он и его мама остались в оккупированном Харькове. Есть сведения, что они были связаны с подпольем и знали о том, что готовится акция уничтожения еврейского населения. Приказ немецкого коменданта – явиться на место сбора евреям города Харькова - они не выполнили. Тетю Любу в последний раз видели спустя несколько недель после массовой казни в Дробицком Яре. А дальше ее следы теряются. Никто не знает, при каких обстоятельствах она погибла. Возможно, ее кто-то выдал немцам, возможно, она попала на улице в «душегубку» или ее убили в дороге. Известно, что многие пытались уйти в село или в лес, к партизанам. Не исключено, что соседи или кто-то из знакомых выдал ее немцам, и потому скрывали и ничего не рассказывали вернувшимся после освобождения Харькова родным. Все подробности остаются под вопросом.
Ее сын, Рафаил Львович Гофман, был повешен в центре площади Тевелева…
Можно только удивляться, насколько сходны судьбы обоих Рафаилов – Рафаила Блоха и его племянника, Рафаила Гофмана, получившего имя в честь своего дяди.
Оба были повешены очень молодыми в расцвете сил. Да, действительно, нельзя давать детям имена в честь трагически ушедших из жизни близких родственников.
Да будет память об обоих Рафаилах благословенна.
В «желтых списках» Яд ва-Шем указано 14 семей по улице Клочковской,17, среди них семья Гофман - 5 человек, (3 взрослых, 2 детей). Во время оккупации тетя Саня, Ася и Светлана ушли из своей квартиры в Слесарном переулке, 4,
( переулок расположен в самом начале Московского проспекта, тогда проспекта Сталина) и объединились с Любой и Рафиком в доме по улице Клочковской.
Тетя Люба и Рафаил, уходя из дома, уговаривали Асю не идти на место сбора, предлагали идти с ними, но Ася не решалась уйти, и осталась с ребенком и матерью в квартире. С ними еще оставались жена, Любовь Казимировна, и дочь Неля маминого брата Александра.
Их воспоминания - воспоминания другой тети Любы (Любови Казимировны) и моей двоюродной сестры, Нели, будут рассказаны отдельно. Они частично связаны с теми же событиями.
Однако спастись тете Сане, Асе и Светочке не удалось: дворник привел немцев. Как это было? Мы знаем только, что они уничтожены в Дробицком Яре. Мой дядя Борис, муж Аси, всю войну прошел боевым офицером и дошел до Берлина, вернулся в Харьков в 1946 году на пепелище…
Известно, что из еврейского гетто, организованного в рабочих бараках, оставшихся после строительства станкостроительного завода, ежедневно выводили по 250-300 человек, которые направлялись на расстрел в Дробицкий Яр, находящийся в районе станкостроительного и тракторного заводов. По данным Государственного архива Харьковской области в Дробицком Яре было расстреляно 16-20 тысяч человек. Мне приходилось встречать и другие цифры – 30 тысяч человек.
Дядя Борис понял, что совершил тяжелейшую ошибку, пообещав жене вывезти ее, дочь и тёщу в нужный момент из Харькова. Но такой возможности у него никак не появлялось. И наконец-то, всё же ему представился случай - удалось выехать. Он вместе с водителем ехал от линии фронта домой в Харьков. Дядя намеревался отправить свою семью в эвакуацию одним из последних поездов. Но не успели они отъехать от деревни, где водитель встретился со своей семьей, километров 40-50, как над ними начали кружить немецкие самолёты, и в Харьков уже прорваться стало невозможным. Чудом им удалось вернуться в свой батальон. А гитлеровцы вскоре вошли в Харьков.
Дядя Боря прошел всю войну, будучи начальником особого гвардейского дивизиона, доблестно сражался с врагом, был награждён орденами и медалями.
Его жена, дочь и теща были уничтожены в Дробицком Яре вместе со всеми оставшимися в городе евреями, сыновья, братья и отцы которых самоотверженно воевали на фронтах той зловещей войны. Вернувшись в Харьков из Германии только в 1946-м году, он создал новую семью, но до конца своих дней, до 1970-го года, не находил успокоения своему горю. Своими душевными муками он поделился лишь однажды со своей старшей сестрой, моей тетей, незадолго до своей кончины.
Как часто в роковые часы всё в судьбах человеческих решают «мгновения, мгновения, мгновения…»
Вернемся к эвакуации моих мамы и бабушки. 24 дня они добирались до станции Чуфарово в Поволжье, где всех работников фабрики разместили в домах местных жителей. Тяжесть, выпавшую на всех, ощутили и труженики швейной фабрики, работая по 18 часов в сутки, живя впроголодь, недосыпая, но стараясь дать фронту как можно больше шинелей для воинов Советской Армии. Ведь среди них были их отцы, мужья, братья, сестры, сыновья и дочери. Порой в те 6 часов, что отводились на отдых, некоторые работницы фабрики, в их число входила и моя мама, даже не уходили домой, укладывались на станки, чтобы поспать несколько часов, забывая о хлебе насущном.
Чтобы выжить, все эвакуированные сажали капусту, картофель, и это их спасло от голода. Зимой ходили в лес, валили деревья, орудуя топорами, на санях доставляли их в посёлок. Эта миссия тоже выпадала на женщин, но главное - было чем растопить русскую печь. В рассказах мамы о том времени был слышен некоторый оттенок грусти о покидающей ее в старосте силе, так свойственной молодости. Мне кажется, что наряду с молодостью нельзя сбрасывать со счетов и момент наивысшего духовного и физического напряжения того тяжелого времени, выпавшего на долю ее поколения. Вспоминала она и о заснеженных морозных зимах Поволжья, о долгой дороге в лес. Они везли на гору порожние сани, а когда, разгоряченные от работы, возвращались домой - тут и наступал самый сложный момент – они спускали с горы груженые до верха огромные сани, а их никак нельзя было отпустить, их нужно было обязательно придерживать. И сани тянули за собой женщин с немалой силой. Но моя мама и ее подруги с этим справлялись, ведь они научились в эвакуации преодолевать все трудности.
Однако, времени на эти, так необходимые для выживания, работы всегда не хватало, армия остро нуждалась в теплой одежде, и это ставилось всеми во главу угла. Вот и приходилось зачастую довольствоваться лишь скудным фабричным пайком, который делили с нетрудоспособными членами семей, детьми и стариками. Не всегда им удавалось протопить жилище в морозную стужу.
Однако, не могу не упомянуть и о той горькой пилюле, которую пришлось проглотить бабушке и маме, о чем мама лишь однажды поведала мне спустя много лет. Её и бабушку поселили к женщине с детьми, остро нуждающейся не только в пропитании для своей семьи, а также и в топливе, и в помощи по дому. Мама с бабушкой старались изо всех сил, скребли полы во всех комнатах её избы, мама выкопала погреб, заквасила капусту, старалась что-то пошить для детей хозяйки, помогла произвести побелку. А как же иначе? Это само собой разумеющееся дело – чувство долга, взаимная поддержка, благодарность. Отношения были довольно дружескими. Но однажды хозяйка вернулась домой очень расстроенная, злая, и с криком обрушилась на бабушку – «вы же - евреи, я не могу держать в доме евреев!». Словно «обухом по голове огрела» она пожилую женщину. Оказалось, в этих краях толком никто и не знал о евреях. Однако, среди эвакуированных нашлись желающие «раскрыть глаза» местным жителям и поведать им о евреях. Кто же они такие – эти евреи? Ведь много их на фабрике. После прокатившихся по посёлку пересудов (в форме «ликбеза») руководству фабрики пришлось переселить несколько еврейских семей к новым хозяевам. Мама и бабушка перешли в дом многодетной семьи новых хозяев. Хозяин, будучи инвалидом, призван в армию не был, до войны он работал на ферме, а с прибытием в посёлок швейной фабрики начал свою деятельность там. Мама всю жизнь тепло, с большой благодарностью вспоминала об этой дружной семье, давшей им кров, несмотря на невеликие их «хоромы». Эти добрые люди жили по принципу – в тесноте, да не в обиде. Не повлияли на них и пресловутые разговоры об «этих евреях - хитрых, жадных и всегда виновных во всех напастях».
Некоторая подробность из жизни этих хозяев. Старшие их дети уже были взрослыми, сыновья воевали, дочь жила в Саратове, училась в институте, а младшие жили с ними. На фабрике представительницы женского пола составляли большинство, мужчин же было считанное число, это – механики, следившие за исправностью швейных машин, кладовщик, а также руководители производства. Одна из молодых девушек влюбилась в хозяина, случается порой и такое, и в результате родила от него ребенка. А оставлять его дома с кем? Вот и приносила она ребенка в дом его отца. Его жена охотно с ним нянчилась, ничем не выделяя его от своих детей, а моя бабушка ей во всём помогала. Мою маму это удивило, но ответ хозяйки звучал так: «Мать его должна работать, а кто же уследит за дитём? Он же наш!». Она ласкала и целовала малыша.
Бабушка читала молитвы, ведь она взяла с собой в эвакуацию «сидур» (молитвенник). К ней стали заходить в дом еврейки, пожилые и молодые, и они вместе молились за скорую победу, за своих сыновей, отцов, братьев, мужей, за всех, кто воевал и за всех своих родных, оставшихся в оккупации. Многое тогда ещё было неизвестно эвакуированным, письма с фронта приходили, а из оккупированного Харькова вестей не было, ходили лишь слухи о массовом уничтожении оставшихся там евреев. Как только появилась возможность через Бугуруслан узнать местонахождение родных, маму нашли её сёстры, находившиеся в Казахстане. Старшая сестра, Ита (Нюня), была в эвакуации в Кзыл-Орде. Ее муж, музыкант и композитор Элькон Хаимович Оксенгедлер, окончивший в 1913 году Санкт-Петербургскую консерваторию, получил в годы войны три похоронки на своих детей - на пианиста Гришу, на скрипача Давида, воевавшего на Балтийском флоте, и на студентку 5-го курса Одесского мединститута Далилу . Сестра мамы, Роза, овдовела в 1943 г., она с сыном Виктором и дочерью Ларисой находились в Талгаре.
Позднее мама получила письмо с фронта от брата Бориса, он писал о войне, но главным в его письме были вопросы и тревога о своей семье, которую ему так и не довелось вывезти из Харькова. И, наконец, мама получила письмо от Любы, жены ее брата Шуры, вскоре после 23-го августа 1943-го года, дня освобождения Харькова. Это письмо прояснило всё.
На фото Рафаил Гофман с бабушкой Басей,Харьков, 1939 г.
Читать дальше здесь:
http://www.proza.ru/2016/06/01/1193