ЭСЭСОВЦЫ, ТЕНИ И ПЁС ГЕРАСИМ
Рассказ, записанный в дурдоме
Эсэсовцы и тени стали преследовать Пашу с шестнадцати лет. По какому-то странному совпадению, это началось вместе с периодом курения сушёной конопли. Сушёную коноплю Паша не очень любил, ему больше нравился портвейн, но без неё становилось скучно, к тому же, её курили все пацаны на Пашиной улице, а отбиваться от коллектива был не резон. Да и портвейн в наличии оказывался далеко не всегда.
Науке не удалось доподлинно установить, притягивались ли тени и эсэсовцы конопляным духом, или это было действительно не более чем совпадение, но, так или иначе, одолели они Пашу вконец. Тени жили в сумрачных переулках, в темноте стояли на переходных мостах над железнодорожными путями, подкрадывались исподтишка в тамбурах электричек. И всё время норовили облапить, схватить сзади за полу пиджака, мерзко расхохотаться в лицо, а то и вообще сбросить с моста. Тени был глумливые, нахальные и бесформенные, за исключением двух, относительно отчётливых, которые повадились везде ходить за Пашей по пятам. Паша называл их «Два Длинных Человека». Пойдёт Паша к пацанам – и тени следом, пойдёт за пивом в магазин – и те туда же, пойдёт в субботу в баню – они и тут не отстают. Ничего особого зловредного, в отличие от своих прочих теневых собратьев, Два Длинных Человека не делали, но, тем не менее, нервировали Пашу страшно.
Хуже всех были эсэсовцы. Эти не прятались по углам и не ходили хвостами, они являлись целыми взводами к дому и нагло прогуливались под Пашиными окнами, бряцая автоматами, топоча сапогами и щеря в ухмылках вонючие щербатые рты. Именно они, эсэсовцы, и упрятали как-то Пашу в психиатрическую больницу.
А вышло это так. Тогда Паша, будучи уже совершеннолетним, жил в одной квартире с матерью и от нечего делать работал на заводе по какой-то специальности, не требующей ни особых умственных, ни физических усилий. Однажды ночью он проснулся от топота копыт. Паша встал с постели и подошёл к окну. За окном стройными шеренгами, по четыре в ряд, шли по улице печальные коровы. Шли они молча, понурив рогатые головы. Паше почему-то стало жутковато. Вслед за коровами, так же по четыре и в таком же гробовом молчании, прошли бараны. За баранами шли козлы, а за козлами потянулась нескончаемая колонна серых измождённых людей. За измождёнными людьми проследовали омоновцы с резиновыми дубинками, в изорванной и перепачканной форме. И никто из них – людей, скотов и ментов – не издавал ни звука, если не считать топота копыт, шлёпания босых ног и грохота подкованных берцев. Это молчание напугало Пашу не на шутку, но он, несмотря ни на что, продолжал стоять у окна и смотреть.
Завершали процессию эсэсовцы. Вероятно, они перегоняли куда-то это безмолвное стадо, поскольку шли с самоуверенным и деловым видом, поводя из стороны в сторону стволами автоматов и сплёвывая на асфальт. Эсэсовцы тоже молчали. И тут Паша, хоть и был взрослым парнем, испугался по-настоящему и тихонько позвал маму.
Мама проснулась, ничего спросонья не поняла и, по своей глупости, (а Паша уже до этого подозревал в глубине души, что его мама – непроходимая дура), открыла эсэсовцам дверь. Из-за спин чёрных лакированных эсэсовцев выдвинулись гестаповцы в белых маскировочных халатах, взяли Пашу под руки и увезли в больницу.
В больнице Паше не понравилось. Там не было ни портвейна, ни конопли, и кормили отвратительно. Как-то в палату пришёл задумчивый врач и спросил Пашу – Паша ли ест пищу, или пища ест Пашу? Паша на это ответил, что, конечно же, пища ест его. Задумчивый врач хмыкнул и назначил аминазин.
Таблеток в больнице давали много и разных – хороших и нехороших. Очень быстро Паша научился их различать – от нехороших всё сводило и скрючивало, а от хороших становилось радостно и нескучно. Эсэсовцы в окне принимались строить забавные рожицы, и Паша хорошие таблетки глотал, а нехорошие потихоньку выплёвывал.
Через полтора месяца его выпустили, снабдив на прощание полным набором хороших и нехороших таблеток. А вскоре Паша, как законченный и неизлечимый псих, начал получать пенсию, распрощался с необременительной работой на заводе и уехал в деревню.
В деревне у Паши жили две собаки – добродушный овчар Герасим и беспородная чёрно-белая сучка Найда. Летом Паша каждое утро сперва шёл в магазин, покупал портвейн, а после шёл на речку купать собак. Собаки купались, валялись, сношались и занимались прочими собачьими делами, а Паша лежал в тенёчке и попивал вино. Воистину, не хватало только какого-нибудь бородатого художника с этюдником, в заляпанных штанах и огромной соломенной шляпе, чтобы запечатлеть эту милую пастораль. Когда солнце начинало заваливаться к горизонту, Паша загонял собак в ограду, снова шёл в магазин, возвращался и пил портвейн до поздней ночи, закусывая иногда хорошими таблетками.
Так, идиллически-неторопливо, текло время. Наглые бесформенные тени остались в переулках, в электричках и на мостах, и даже Два Длинных Человека где-то отстали. Лето казалось бесконечным, портвейн и таблетки – тоже.
Но вскоре в деревню пришли эсэсовцы. Паша увидел их, когда возвращался вечером из магазина. Для маскировки эсэсовцы надели на себя рваное ОМОНовсное обмундирование, но старого партизана Пашу не стоило и пытаться этим обмануть – Паша за версту чуял гитлеровский дух. Расположившись лагерем под несколькими большими тополями, фашисты прибили гвоздями к тополям серых измождённых людей и принялись избивать их подобранными здесь же тополёвыми палками. Всё происходило в полнейшей тишине – молчали эсэсовцы, молчали избиваемые люди, только слышались глухие удары, да иногда раздавался сухой хруст сломанной палки. Паша подошёл к ближайшему толстому эсэсовцу, волосатые руки которого по локоть торчали из разорванного на спине кителя, пошитого, вероятно, на восьмиклассника-недомерка, и скромно спросил, зачем они это делают. Вместо ответа фашистская морда не по-хорошему осклабилась, и фашист поднял с земли толстую суковатую дубину. Паша побежал и, хотя эсэсовцы за ним не погнались, добежал до реки, до прибрежных кустов и спрятался в них, скорчившись и прижав к груди бутылку. Там его и нашла в потёмках приехавшая из города глупая мама. Мама отвела его домой, накормила варёной картошкой и уложила спать. К тому времени эсэсовцы уже ушли, оторвав от деревьев и забрав с собой избитых серых людей, и рассказывать про них маме Паша не стал, не без оснований опасаясь, что глупая мама снова вызовет гестапо.
Спустя несколько дней после этого Паша посчитал с утра наличность, прикинул, сколько денег должно было остаться на карточке, и понял, что до конца месяца оставшегося не хватит. «Надо поехать в город и продать там Герасима на базаре», - решил Паша. Он сгрёб в карман деньги и карточку, вышел во двор, позвал пса и отправился с ним на станцию.
На станции Паша узнал, что для того, чтобы везти собаку в электричке, нужно иметь поводок, намордник и билет. Ни поводка, ни намордника у Паши не было и в помине, и денег на собачий билет не было тоже. Но ему повезло – в электричке попалась молодая контролёрша, которая немного знала Пашу и потому понимала, что собака ему необходима для защиты от теней и эсэсовцев. Таким образом Паша и Герасим благополучно доехали до города, и Паша направил стопы в сторону базара. Добираться до него он решил пешком – во-первых, потому, что с Герасимом без намордника его не пустили бы в автобус, а, во-вторых, из-за вывесок. Паша очень любил ходить по улицам и разглядывать на ходу дома, витрины и вывески, даже те, которые видел сотню раз.
На базаре Герасима никто покупать не хотел. Все шарахались в стороны от свободно гуляющей среди народа крупной овчарки, а две пожилые женщины пристыдили Пашу за то, что он продаёт взрослую собаку, которой сложно будет привыкнуть к новым хозяевам. Паша поразмыслили над этим, решил, что взрослую собаку и вправду никто не купит, и они с Герасимом пошли с базара прочь.
Возвращаться в деревню Паше не хотелось. В электричках и на переходном мосту жили злые тени, и Паша боялся, что Герасим не станет Пашу от них защищать, догадавшись, что хозяин его только что едва не продал. Паша пошёл в старый полуразвалившийся дом, в котором он жил когда-то с матерью и братом, и от которого, по собственным Пашиным словам, сейчас осталась одна прописка. По дороге он завернул в магазин, где снял с карточки деньги, на которые купил еды, «полторашку» вина и «полторашку» крепкого пива. Выходя из магазина, он заметил, что за ним идут Два Длинных Человека и ещё какие-то из теней.
Утром в полуразрушенном доме Пашу обнаружила глупая мама. Она спросила его, зачем он увёз собаку из деревни. Паша не мог сказать правду и отвечал, что Герасим хотел посмотреть дома и вывески, а теперь ему нужны деньги на собачий билет. Глупая мама дала деньги, много денег, гораздо больше, чем было нужно для собачьего проезда. После этого она ушла, а Паша, выждав немного, снова пошёл в магазин.
Паша и Герасим прожили в доме, от которого осталась одна прописка, целую неделю, то есть, как раз до конца месяца, когда на карточку, наконец-то, поступила пенсия. Тогда Паша купил пива, вина и хороших таблеток, и они поехали домой. Покупать собачий билет Паша снова не стал, справедливо рассудив, что если собаки-поводыри ездят бесплатно, то и собаки – защитники от эсэсовцев должны пользоваться такими же льготами. На этот раз контролёры их едва не высадили, но когда Паша сказал, что в электричке живут страшные тени, а Герасим негромко зарычал, как бы подтверждая правоту Пашиных слов, контролёры отвязались.
И вновь потекли счастливые дни. Паша ходил в магазин, ходил на речку купать собак и опять ходил в магазин, а иногда ходил к соседу за самогоном. И ел хорошие таблетки. Но по мере того, как деньги и таблетки кончались, ему становилось всё тревожнее и тревожнее. Он чувствовал, что со дня на день могут прийти эсэсовцы, чему надёжной приметой служило то, что Два Длинных Человека ежедневно, несмотря на дневной свет, караулили его у ворот. Однажды вечером Паше сделалось до того тревожно и грустно, что он задумал повеситься. Пошёл на двор, приладил верёвку к толстому суку старой яблони и в раздумье присел, привалившись спиной к шершавому стволу. Так, в размышлениях, он просидел не менее часа и выпил литр портвейна, по истечении которого решил, что повесится завтра, поскольку сегодня делать что-либо уже не в состоянии.
Но назавтра Паша тоже не повесился. Он чуял приближение фашистских гадов, а, следовательно, жестокая необходимость принуждала его взрывать мосты, нарушать коммуникации и поджигать топливные и пороховые склады. Коммуникаций, складов и мостов у Паши не было, зато были посуда, мебель, постель и прочая бытовая утварь, которую нужно было срочно изничтожить, чтобы она не попала в грязные лапы врага в случае захвата им деревенского домика. Затарившись соседским самогоном, Паша весь день самоотверженно и целеустремлённо бил тарелки, рвал простыни, распарывал подушки, ломал шкафы, столы и табуретки, а также вывел из строя будильник. Грохот и яростные Пашины вопли слышала вся деревня. Собаки с перепугу забились под сарай. Старушка в доме напротив судорожно крестилась под иконами трясущейся рукой. Два Длинных Человека от удивления стали ещё длиннее и торчали над воротами не то как две облезлые ёлки, не то как две рахитичные опоры линии электропередачи.
Чувствуя близость рокового часа, Паша в последний раз сходил в магазин за вином и, вооружившись вилами и топором, уселся перед дверью ждать эсэсовцев. Но эсэсовцы в этот раз не пришли. Вместо них утром приехала глупая мама в сопровождении гестаповцев в маскхалатах. За ночь Паша отяжелел от выпивки и переживаний, а потому безропотно позволил гестаповцам усадить себя в машину и отвезти в ту же самую больницу, в которой он лежал в прошлый раз.
В больнице Паша ни на что не жаловался, коме того, что больничная еда ест его изнутри. Он был твёрдо уверен, что к весне его выпустят с полным карманом циклодола и феназепама, и он пойдёт по улицам, рассматривая дома, витрины и вывески. А потом начнётся лето, и он уедет в деревню и снова будет ходить сначала в магазин, потом – купать собак, потом – опять в магазин и изредка – к соседу за самогоном. И гестаповцы больше к нему не придут.
«А хорошо, всё-таки, что я Герку не продал!» - каждый вечер думал Паша, сладко засыпая под воздействием очень хороших таблеток.
3 апреля 2014 г.,
Новосибирск