На залитой полуденным светом травяной поляне посреди леса сидел, царственно скрестив ноги, император У. Крохотный народ на клочке земли посреди бесконечного моря, не только не бывший никогда за пределами острова, но и не могущий знать о существовании других стран, вряд ли мог называться империей – просто ему очень нравилось слово «император». Поэтому правитель У называл себя императором. На власть же его назначил не народ, которому было совершенно наплевать на любую власть – народ занимался своими делами, кто-то отдыхал на ветках деревьев, кто-то кормился бананами в роще, кто-то бегал друг за дружкой по лесу. Просто императору У нравилось править, и поэтому он сидел сейчас посреди поляны, царственно скрестив ноги. На границе леса с шорохом разошлись кусты, на поляну вывалился визирь, весь в ветках, и побежал к императору, помогая себе руками. Правитель же сдвинул надбровные дуги, и выпятил вперёд челюсть, чтобы выглядеть перед подчинённым грозно и властно. «Император У!», – кричал визирь, падая и спотыкаясь, – «Странный человек появился сегодня из моря! Пришелец говорил о том, что где-то за окраиной неба живёт Бог, который управляет всем, и он добрый, и мы можем жить вечно».
– Где он?, – спросил император, – Приведите его ко мне!
– Люди его уже съели, – виновато сказал визирь, и начал ковырять землю палкой, как будто в растерянности. За много лет он так и не смог понять, в каких случаях император впадает в гнев, а в каких – в милость. Не съели бы пришельца – император бы впал в гнев, и кричал бы, – «Почему его ещё не съели?». И сейчас может впасть в гнев, – «Почему съели без моего приказа?». На самом деле император нарочно вёл себя непредсказуемо. Когда тебя не понимают, и от этого боятся – легче управлять людьми, и поддерживать репутацию существа особенного. Но съели и съели – будь что будет, что сделано – то сделано, и не переделаешь уже никак.
– От него осталось вот это, – визирь достал откуда-то книгу, – Пришелец сказал, что здесь записано всё, что он проповедует, и всё о жизни. И личные вещи, – визирь указал на большой походный рюкзак.
Император посмотрел в небо, в котором от слепящего солнца сроду не разглядишь никакого Бога, даже если бы он там и был, и увидел, что светило давно миновало зенит, и необратимо катится к закату. В кустах на краю поляны уже давно происходил какой-то шорох, изредка оттуда взлетали попугаи, и уносились с криком – судя по всему, там готовился дворцовый переворот, у императора был нюх на подобные вещи. Не время было интересоваться книгами – переворот нужно было пресечь до того, как он начнётся, зачинщиков – казнить.
– Пришелец правда сказал, что в книге записано всё?, – задумчиво спросил император.
– Да, – ответил визирь, – Именно так он и сказал.
– Какая глупость, – подумал правитель, – Не может быть в книге, написанной где-то за морем, быть всё – например, что мне делать с готовящимся в кустах дворцовым переворотом. Пресечь, казнить – так было всегда. А если не получится? Если они меня обхитрят, а не я их?, – и император с опаской посмотрел на шевелящиеся кусты в отдалённом конце поляны, – И почему я так уверен в том, что я прав? Может быть, я тиран и самодур, но просто не понимаю этого по причине безумия, и мне следует бросить власть, сбежать в горы, пока не поздно, и жить в пещере? Хорошо, пусть не тиран и самодур – а может быть, они просто лучше? Какое множество вопросов не имеет на себя ответов, когда нужно просто действовать, и ответы эти не найдёшь ни в какой книге. И если Бог добрый, и всем управляет – то он за кого, за меня, или за них? Не может же он, право, одинаково любить обоих, помогать обоим – и, таким образом, воевать с самим собой. И вот, я решу, что Бог за меня – а на самом деле он за заговорщиков. Или они решат, что Бог за них – а на самом деле он за меня. Нет, решительно не может быть, а если бы было – то было бы нестерпимым обманом. Если же Бог добрый – то тогда почему вообще существуют дворцовые перевороты? Если я злой, и плохо правлю – почему он не придаст мне мудрости? В конце концов, почему болеют и стареют люди? Почему, если он добрый, и всем управляет – умирают дети? «Посмотри», – обратился император к визирю, указав глазами на книгу, – «Если Бог добрый, то почему умирают дети?», – задал он каверзный вопрос, призванный расставить точки. Визирь открыл книгу наугад, как бы гадая. «Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, что заботился о детях», – начал читать визирь первое, что попалось, но вдруг осёкся, заметив, что читает не из книги, а из головы, и тут же поправил, – «Сказал же он это не потому, что заботился о нищих, но потому, что был вор. Он имел при себе денежный ящик, и носил, что туда опускали». Император задумался, но никак не смог применить слова книги к своему вопросу – странный ответ, ни о чём. Зря он решил, что ответы на какие-либо вопросы можно найти в заморских книгах. Зачем бунтовщики готовят свои перевороты, и ради чего они это делают? Ясно же, что не ради народного счастья, никто никогда всерьёз не думал о счастье других – а ради привилегий, даваемых властью в силу её природы – брать что угодно, заходить куда угодно, делать что захочется. Но на самом деле, мудрый правитель просто обязан иногда быть добрым к людям – только тогда люди будут его любить, а иначе они взорвутся, и его свергнут, только в этой точке всегда соприкасались народ и власть. С другой же стороны, нужно держать в страхе, быть злым, коварным, непредсказуемым – ибо станешь добрым, и люди тебя съедят. Правило жизни и власти, работающее в любой человечьей структуре – от семьи, и до народа. «Искусство правления как раз и заключается в том, чтобы находить баланс между этими, казалось бы, противоположными вещами», – с гордостью за себя подумал император. Ему в какой-то момент стало даже жаль бунтовщиков – готовя революцию в своих кустах, они совершенно не представляли, куда же они лезут.
– Книгу сжечь, – коротко приказал он визирю, – Вещи раздать бедным, – сам же залез рукой в рюкзак, выудив оттуда первое попавшееся, и побрёл одиноко, как и положено правителю, в своё жилище. Придя домой, он обнаружил дома отсутствие жены – в последнее время императрица где-то пропадала днём, правитель подозревал, что у неё завёлся любовник. Пару раз он начинал по этому поводу скандал, но жена отвечала взглядом непонимающим, и обиженным вопросом, – «Ты что, мне не веришь?», – так, что выудить какую-либо информацию становилось решительно невозможно. Впрочем, это у простолюдинов были любовники и любовницы, у императрицы же мог быть только фаворит – а это уже совсем другое. «И тогда, зачем мне знание, которое не только не принесёт счастья, но и многое разрушит?», – грустно спросил себя тогда император, и, вместо того, чтобы и дальше добиваться истины, тоже тайком завёл себе любовницу, но быстро бросил, ибо с удивлением обнаружил, что нет в том ему никакой радости, и стал жить, как и всегда. Добытая из рюкзака съеденного пришельца вещь оказалась пакетом с семенами подсолнуха, император аккуратно его вскрыл, и начал лакомиться. «Семечка добрая», – гласила надпись на продукте. «Почему у них всё обязательно или доброе, или злое?», – подумал император о том, что попадало иногда из-за моря, – «Ведь семена подсолнуха ни добрые, ни злые – они просто равнодушные, и всё. И я не хочу, чтобы какая-то семечка лезла в мою жизнь, пусть даже и с добротой. Я не хочу доброты от семечки, и зла не хочу, я хочу её просто съесть. То же и с Богом», – император посмотрел под потолок жилища, где в темноте носилась сонная муха, – «Если высшие силы и есть – пусть лучше они будут к нам равнодушными, и равнодушно нам служат». Заскрипела, открывшись, дверь – вошла жена, и обняла императора, как ни в чём не бывало. Он же вдруг понял, что давно чувствует холод, не проходящий даже в этих объятиях.
– Дражайший!, – обратилась императрица к мужу.
– Почему?, – спросил тот, примеряя на себя это новое слово.
– Ты весь дрожишь, – нежно пояснила она, смутившись.
– Это простуда, – ответил император, – И ещё – мне страшно. От того, что ничего не происходит. Мы съели пришельца, потому что наши предки говорили – если съесть необычного человека, можно стать другими, новыми, так, что всё изменится. Но ничего не изменилось ни в нас, ни в мире. Сколько ещё пришельцев надо съесть, чтобы всё стало другим? А может быть, надо было оставить его в живых, выслушать – и тогда бы всё изменилось? А если бы ничего не изменилось, если бы всё стало ещё хуже?, – ужасно совершенно не понимать, что будет. Мы и не понимаем, и поэтому верим предкам, боясь предположить то, что и они, в сущности, ничего ни в чём не понимали, что они всё придумали. Потому что если мы это предположим, то значит – мы всегда делали что-то не то, и не можем ничего делать для собственных жизней, и ничего никогда сами не изменим – от этого мне и страшно.
Императрица, будучи хорошим психологом, зная своего мужа, и то, как справляться с его внезапной тоской, обняла его ещё крепче, прижавшись к нему. Правитель же отстранился, и вышел из дома на побережье. Вдаль по морю уходила в неизвестный мир лунная полоса. «Эй», – обратился он в пустоту воды, – «Здесь кто-нибудь есть? Бог, новый пришелец, цунами, ядерная бомба, что-нибудь – приди», – взмолился он.
Но проходили только годы. Мечтам о новом пришельце не суждено было исполниться – больше из моря никто никогда не выходил. Цунами обходили остров стороной, ядерные бомбы радовали своими взрывами другие, более счастливые территории, а Бог, даже если и был – так себя никак и не проявил. Император У, постаревший, с седой бородой, сидел, скрестив царственно ноги, на той же поляне. Визирь когда-то ускакал в лес, и, по слухам, сошёл с ума – люди видели его в дальней части острова, он сидел на дереве, и безумными глазами вглядывался в горизонт моря. Чуть поодаль от правителя, на земле, опершись спиной о дерево, сидела императрица – со старостью что-то поменялось в её тайной жизни, так, что она каждый день стала приходить на поляну к мужу. Каждые минут десять она засыпала, громко храпя, и роняя голову, как ребёнок, но через пару минут просыпалась, и в удивлении оглядывалась по сторонам. В кустах на противоположном конце поляны кто-то шуршал, и иногда оттуда взмывали в небо попугаи с криком – там назревал очередной бунт. Императору подумал о том, что возмутительно и подло заговорщикам строить козни против старого человека, которому, по сути, немного и осталось. Он встал на четвереньки, доковылял до дерева, попытался на него залезть, чтобы увидеть бунтовщиков и происходящее в кустах – но вдруг непослушные руки отказали ему, больно обломались об кору ногти, и он упал наземь. Хрустнуло что-то в ноге и в боку, и император обнаружил, что он лежит рядом со своей супругой, и больше не может подняться. Заговорщики, хозяйничая на поляне уже в открытую, сновали возле кустов туда и сюда – это были молодые, незнакомые ему люди. Правитель же лежал в объятиях супруги, и думая о том, чтобы умереть раньше, чем его заметят. «Спокойствие – вот самое важное в каждом деле», – думал император, – «Цари, ведущие войну, ради спокойной необходимости победы и власти с тяжёлым сердцем оставляют города и страны. И мудрец, понимая неизбежность, с таким же спокойствием должен оставлять жизнь». Какая-то особенная нирвана овладела всем его существом, так, что боль совершенно ушла – и правитель подумал, что мудрость приходит к человеку уже тогда, когда совсем поздно, и она уже совершенно не нужна, как бесполезный подарок – а если бы Бог существовал, всё бы было совсем по-другому. Императрица же, лежа в объятиях супруга, вначале подумала о том, чтобы рассказать ему все свои тайны – но поняла, что совершенно незачем, и ничего это уже не изменит, а сделает только хуже. Вместо этого она сосредоточилась на своих ощущениях. «Надо же», – думала она, тоже спокойно, – «Много лет я изучала повадки царственного мужа, и мужчин вообще, чтобы знать, как управлять, как обратить гнев в доброту, а слабость – в преимущество, я сама создавала собственную жизнь, а теперь просто лежу, беспомощная и счастливая, и ничего не могу сделать – наверное это и есть любовь. Понимание приходит к нам тогда, когда уже бесполезно – остаётся только погрузиться в ощущения, как в море». Представив себе мысли друг друга, они обнялись крепче – и вместе провалились в небытие.