(Le Juif errant)
Going bonkers is a strange and awesome way of losing out to your own mind
Bonkers
Но таким соображением нельзя было руководствоваться в рассказе,
в котором всё совершенно невероятно
Д. Ф. Штраус
Магазинчик был пуст. Ни живой души. Стройные ряды коробок и пакетов на полках вызвали в памяти архив, где Пётр Петрович трудился до пенсии. Где же продавцы? Продавцы журчали где-то в подсобном помещении. Пётр Петрович прошёл мимо корзин, и сразу к шкафу с водой. Ага, вот негазированная, ноль три. Удобная расфасовка: что в сумку, что в карман положи. Сейчас вот положил в карман бутылочку с водой - и тем же неспешным шагом на выход...
Он был единственный покупатель. Из подсобки с опозданием вырулила разбитная девица лет сорока, с татуировками на обеих руках, голых по локоть. Размахивая руками, она заспешила к мужчине возле кассы, увалистой походкой морского разбойника - на абордаж! "Beautiful lady, going to kidnap us", - вспомнил Пётр Петрович место в любимой книге.
- Сигарет?
- Водичка, - исправил ошибку мужчина. - Я не курю.
Улыбаясь, она пробила воду. Зубы хорошие. По зубам если, так не дашь больше двадцати. Впрочем, она скорее всего не местная: у здешних, как правило, зубы от нашей воды теряются уже к выпускному.
- Я и не пью, - прибавил Пётр Петрович. - Не курю, не пью.
- Наверное, и не женаты? - догадалась девица.
Ей было скучно возвращаться в подсобку - пить чай с пряниками "Чайная классика", и она решила подольше постоять с этим забавным мужичком.
- Потому и не женат, что не пью.
- Как это?
Эх, зубы хороши у тебя, молодица, тоже поди не замужем...
- У меня, сколько было друзей, все женились по пьяному делу, - развил тему забавный мужичок. - Выпьешь, душа раскрывается - и хочется всех любить. А тут обязательно подвернётся... хороший человек. А потом уже поздно. И ненавидят друг друга всю жизнь, или сколько бог терпит. Она знает, что он любит не её, а он - что всё случайность, но оба привыкли уже и деваться некуда, а тем более, дети пошли.
- У вас целая система, - показала зубы кассирша. - А вы, значит, не пили? Или у вас душа не раскрылась?
Пётр Петрович огляделся, как бы в поисках достойного ответа этому зубастику. Ответ не заставил себя долго искать. Вот он, ответ: объявление на стене. "В магазине не производится продажа алкогольной продукции. Приносим извинения за доставленные неудобства".
- Раньше, - ехидно вспомнил он, - тут не протолкнуться было от синюх. Так с утра и ждали на крыльце, когда магазин откроется. Вся пьянь с нашего района паслась у Васи в магазинчике. Потому, что продавали портвейн за 35 рублей. Ну вот вы продавец, скажите мне - какой может быть портвейн за 35 рэ?!
- Я только виски пью, - сказала девица, как ему показалось, не без сожаления.
Она закрыла кассу и пошла обратно к своим пряникам. Пётр Петрович вышел на крыльцо, уже несколько лет как пустое: два супермаркета в шаговой доступности испортили Васе всю торговлю. А тут ещё перекрыли портвейновые реки - не продлили лицензию. Тут две школы рядом, а он пойло продавал. В Америке так не потреплешься с кассиром, думал Пётр Петрович, вышагивая, там кассир учёный, дрессированный. Помнится, однажды были в плазе, и у неё завис компьютер. Наша взяла бы счёты, обычные бухгалтерские, да в минуту сложила несколько чисел. А эта сама зависла: считать не умеет... Давай звать менеджера, как девочка - маму в тёмном лесу. Спасибо, прискакала девица в очках и сосчитала на калькуляторе. Только улыбаться и умеют эти американки. А больше и ничего.
Олигарх Вася нынче в Финляндию подался, в Финке скрывается от российского правосудия. Здесь дело на него завели. Дело уголовное, но он утверждает, что - политическое. А какая разница? Вася, поди, и там не бедствует. А продавщицы его от скуки татуировки на руках рисуют, да не только на руках. Теперь всюду принято рисовать себе что придётся. Вот, одна знакомая нарисовала бабочку на ягодице.
Скрывая до поры до времени свои рисунки под одеждой, навстречу шли женщины. Пётр Петрович по старой привычке оглядывал их, как бы прикидывая: на какой полке место этой женщине? Большинство не подходило, но были и такие, которые могли бы подойти. Эти, как правило, были не одни. Пары Пётр Петрович игнорировал. Ну если только что-то выдающееся, в смысле фигуры. Одинокие женщины реагировали - кто кивнёт, кто мигнёт, кто мотнёт головой набок. Кто-то начинает поправлять волосы. Кто-то посмотрит зло и неприветливо, Васины продавщицы, наверное... нелегко им. А молодые хихикали и возвышали голос до визгливой сорванности, но Пётр Петрович на сильно молодых смотреть не старался: времена такие, что лишний взгляд может дорого обойтись человеку.
Когда Пётр Петрович и сам был молод, девочки школьных лет заплетали косы - одна, две, но непременно - чтобы коса. А ходить, как теперь они ходят, распущенными, было не принято, считалось неряшливым. Женщины, те носили платки. Носили они шляпки, беретки, делали укладки и химическую завивку "перманент". Мужчины щеголяли в шляпах или кепках. Вышел во двор поколоть дров - шляпу на голову, а как же... без штанов, а в шляпе. Пацаны или кепки носили, или тюбетейки. Модно было - тюбетейки среднеазиатские... Сейчас вспоминаешь и удивляешься: было же время! Сумасшедшее, а хорошее, какое-то чистое. По-детски наивное. Было и плохое, и злое, но тоже какое-то детское, не так, как теперь. Теперь те дети состарились. А новые дети живут мимо жизни, и не понять: в чём их жизнь, где её смысл? Или, может, это он жил мимо жизни и без всякого смысла, как живут дети. Даже, скорее, так.
До армии Пётр Петрович вообще ни с кем не целовался. Он в первый раз приложился к женщине губами поздно, в 21 год. Она была такая плотненькая, волосы тонкие с рыжинкой и глаза светлые-светлые. И веснушки - целая пригоршня меленьких розовых точек на носу. Будто кто натыкал иголочкой.
Пили сухое вино при свече, как принято. Пётр Петрович насмелился и пальцами смял тонкий язычок пламени. Сразу запахло Новым годом, хотя дело было в марте месяце и под окном лежала ледяная корочка. Белое, плотное, везде круглое, тело девушки показалось ему резиновым. Неживым. Она лежала, как мёртвая царевна. Чтобы скрыть охватившие его страх и робость, он целовал её в губы, мучительно представляя себе, что же дальше...
- Что кусаешься, - сказала она и засмеялась, - кусака!
Отвела его голову, села. Опустила рубашку. Сказала:
- Я пойду в душ.
- Ночью? - удивился Пётр Петрович.
Девушка опять засмеялась... Легко спустив голые ноги с кровати, встала и ушла - плескаться под звонкими и тугими струями, вымаливать из себя то, чего он не сумел.
Это чувство - опасение чего-то ненадлежащего, а следовательно - и некрасивого, осталось на годы и показывалось в минуты интимных контактов с женщинами, мало способствуя достижению результата. Но с притуплением эстетического чувства и с торжеством мужественности, в её несложных и по преимуществу антиэстетических формах, чувство преступления против красоты и нравственности было всё сильнее подавляемо привычкой и надобностьюв в тех кодифицированных действиях, которые представляются участникам их оправданными и нормальными, пока не прошёл пыл и чувство не уступило, как обычно, место бесчувственному, холодному, недоумённому - равнодушию...
Один, один человек, всю жизнь один. Это, что говорят, будто меняемся мы, это всё чепуха. Всю жизнь один. Если трус, так уж трус навсегда. Можно привыкнуть, можно вида не подавать. Да, можно маскировать трусость. Но колокольчик внутри, как он звенел в начале, так и будет звенеть до конца. Всё, что человек в молодые годы проявляет, все знаки указывают на его судьбу, только нужно не бояться примечать за собой и делать выводы. Беда, что делать выводы в молодости не получается: на "потом" оставляем... Единственное, чем научаемся из жизни, на примере других животных, так это - выруливать из трудностей за счёт соседей. Собственно, и учиться ни к чему: инстинкт самосохранения.
А дневники... Пушкин свои сжёг. Так и мы: прошедшее любим в редакторской версии, не в режиссёрской. Но сырьё сохранилось, и режиссёр помнит всё. Это для себя мы существуем без примечаний и предисловия с послесловием, а для стороннего читателя корпус текстов значительно шире, глубже, - если, конечно, кому-то интересно - тратить время своей жизни на перелистывание чужой...
Человек спасается перевозкой. В поезд сел - уже другой, не такой, - новый. А в перевозке отринул всё, спасайте меня! Везут, везут - довезут ли, каким довезут, что будет потом и поймут ли нового меня те, кто помнит прежним? Новый человек неудобен: он часто и громко кричит.
- Езжай на "девятом", десять рублей и до самого кладбища, - провожая, сказала мать. - И обратно! Не ходи пешком-то, береги обутку.
Автобусов на конечной не было. Ну, конечно. Станут водители в такой погожий майский день пыль глотать, ради двух бабок с лопатами, аккуратно обёрнутыми тряпками и перевязанными верёвочкой или проволокой, и одного мужика с бородой. Когда можно недурно провести это время на шашлыках, в обществе пива и прелестных подруг. Ничего, это уже пройденный урок. Потратим сто пятьдесят рублей на комфорт, а обратно уж пешком-с!
- Сто пятьдесят, - заученно сказал водитель.
Пётр Петрович смотрел на его руки, некрепко, но с цепкостью привычной охватившие "баранку", как держат профессионалы - сверху, и раздумывал: сказать или не сказать, что отец тоже был водителем? Наконец, решился:
- Наверное, водителем работали?
- Всю жизнь.
- Я вижу, как водите... У меня тоже отец водителем был. В АТП-1.
Таксист кивнул - знаю, мол.
- На грузовых. Начинал с "газиков", а уже заканчивал на "белазах", "камазах".
- Мне грузовики по барабану, - сказал таксист, - я на автобусе.
- А он, вот как в деревне сел на трактор в 14 лет, так всю жизнь... И на войне был шофёром. Это я к нему еду.
- Смотри, смотри, - оживился таксист, он даже заёрзал на сиденье, - вот это номер, ха-ха-ха! Машине всё, п**дец...
На встречной эвакуатор грузил битый "Фольксваген", перед в гармошку. Ни "скорой", ни ГАИ не было видно. Не заметил Пётр Петрович, когда проезжали мимо, и безутешного владельца. Видимо, ДТП случилось уже давно.
- Ездить не умеют, гоняют, - сказал таксист. - Или права купят. Бьются каждый день.
- А мы были в Америке, там еноты. Едем по трассе - а дороги хорошие, ездят все очень быстро - смотрю, какие-то словно пятна на покрытии! А наш американец и говорит: это, говорит, еноты... не успевают перебежать дорогу, их и размазывает.
- Размажет, - согласился таксист. - Жизнь такая... Если ты енот, то и сиди в норе, и не отсвечивай.
- Вот здесь остановите, на горочке. Спасибо.
Карабкаясь вверх по неровному, в промоинах после вчерашнего дождя, глинисто-песчаному склону, Пётр Петрович вдруг вспомнил, как вот так же они поднимались с отцом на пригорок, когда шли к пристани в Заонежье, гостили там у отцова брата... Поднялись - и словно синяя кисть мазнула по глазам, щедро, от души: васильковое поле, огромное... Сколько глаз видит - одни васильки... Ахнув, остановился - мальчику всего лет-то шесть, семь: красота!
- Идём, идём, на пароход опоздаем, - тянет его отец за руку. - Насмотришься ещё, жизнь длинная!
А вот не насмотрелся. Больше ни разу такого увидеть и не пришлось. А это воспоминание - осталось, одно из немногих ярких из того детства, той жизни. Настоящей.
На могилках пёстро, оживлённо: снег давно сошёл, подсохла земля, и люди вышли с грабельками, с лопатами - прибраться у родных, навести после долгой зимы порядок. Это традиция старая, ещё из той, ушедшей жизни. А вот в Америке не так, подумал весело Пётр Петрович, входя в оградку и снимая головной убор. Там басурмане хоронят вдоль автодороги, и удобно: пролетаешь мимо - сделал папе ручкой, помню, мол, люблю... Надгробия одинаковые - белые, аккуратные, все небольшого размера. Так в линию и тянутся. "По краям дороги - мёртвые..." Американец, что возил их по штатам, лёгкого обхождения человек из Госдепартамента, по имени Майк, то и дело подколет, бывало, когда кладбище проезжаем: "How many dead men are there?" Правильный ответ: "They are all dead". Вот такие у них шутки, у американских детей.
Через два ряда от нашей, разогнулась от своей могилы женщина, прикрывая глаза рукой, смотрит на Петра Петровича: что за чёрт седой, весь в джинсе? Всюду жизнь, и даже здесь. Жаркая, видать, если разделась до майки чёрной с лямками. Или поработала от души. А может, выпили за упокой души? У нас это принято. Ну, смотри, смотри. От камней устанет глаз, так хоть разок на живую душу глянуть... Сначала живых предаём, потом ходим, поминаем. Жизнь вся на предательстве держится, обманом построена. Предать себя - ради другого, другой предаст тебя - для себя, а всем от этого польза огромадная, ибо - движение, жизнь, естественный стимул роста, развития.
Постояв, Пётр Петрович опустился на скамеечку, треснувшую аккурат посередине. Он стал смотреть, как бежит жучок малый, чёрный, наискосок песчаной присыпки. И бежит, и бежит... а куда бежит, я не знаю. А куда? Пётр Петрович отодвинул тяжёлый, на толстой подошве башмак и пропустил бегуна - бежишь, так беги, не останавливайся! О чём думать, он не знал. Отец умер почти 12 лет назад. При жизни они мало общались. Сначала тот работал да гулял, потом Пётр Петрович загулял, да так, что до сорока пяти не просыхал, как во сне жил. Не он один так жил. Но кто с ним пил из друзей, те уже на том свете давно, кое-кто и на этом же кладбище, во-он там, поодаль - школьный дружок... А он вот остался, и с тех пор - виноват...
Верить в Бога жизнь не научила, а перед людьми было неудобно, а за что - Бог весть.
Отец Петра Петровича всю жизнь работал шофёром. Но по склонности души он был художник. Когда Петя был маленький и не кушал без сказки, ему купили роскошную и по нынешним временам книжку-раскладку: "У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том...". Пушкин, пролог к поэме "Руслан и Людмила". Каждая строчка этой изумительной сказки была на отдельной странице, под соответствующей иллюстрацией. Картинки не уступали пушкинской фантазии своим богатством. Как потом, уже много позже, узнал Пётр Петрович, это были работы художника Кочергина. Кочергин затмил поэта Пушкина в глазах маленького слушателя, а вскоре - и читателя. Одни богатыри чего стоили! Да, это вам не худосочная компьютерная графика наших дней. Это были настоящие, живые добры молодцы, в шлемах и броне, с копьями и мечами, на своих богатырских конях - вот, поскачут на врага и, разумеется, сметут с лица земли... Настоящий восторг.
Пётр первый, папа Петра маленького, по вечерам садился рядом с настольной лампой под оранжевым с оборочками абажуром - и скрупулёзно, точнейшим образом срисовывал картинки из книги в альбом для рисования за 5 копеек. Цветными карандашами "Спартак", голова которого в шлеме украшала коробку. Как художник Кочергин отодвинул в тень поэта Пушкина, так и самодеятельный рисовальщик переплюнул профессионального по всем статьям. Все детали, все нюансы богатырского вооружения, конской сбруи, которые в оригинале были намечены, папа выделял и прорисовывал с прилежной, требовательной любовью дилетанта. Этим ведь и отличается талантливая копия от гениального оригинала - большей тщательностью...
Дальний родственник и тоже художник, некто дядя Ваня, снисходительно критиковал рисунки Петра-старшего:
- Ну что ты всё выписываешь, нужно передать главное, а детали - это детали!
Сам он работал в манере французских импрессионистов, писал маслом пейзажи. Разобрать на полотнах дяди Вани мало-мальски значимые детали было практически невозможно: всё тонуло в цвете, настроении, молодецкой экспрессии и замахе кисти.
Художник-самоучка скромно отмалчивался, а после ухода мэтра ругал его творческую манеру, впрочем, никогда не переходя грань дозволенных в обществе выражений...
Как в зрелые уже годы понял Пётр Петрович, от отца к нему перешла эта любовь к неуловимой красоте, которую художник старался уловить и запечатлеть в деталях, а его сын - выразить в словах, с тем же примерно успехом. Но ведь она и живёт в намерениях, если они - добрые, а не в предметах и явлениях мира и жизни. Мир и жизнь не допускают человека в свои внутренние законы, а без этого допуска и без настоящего понимания правил красоты - нет и понимания тех явлений прекрасного, что делают жизнь человеческой, а внимание к ним - возвращает человека к его сути.
Эта суть, как догадывался Пётр Петрович, заключалась в постижении себя. Пути постижения долгие и парадоксальные подчас, и внешне ведут от человека, а не к человеку, но это лишь внешняя сторона, для невнимательных, а подлинный смысл ухода в жизнь в том и состоит, чтобы обнаружить в себе красоту. Нашёл - и тогда увидишь красоту жизни. А без этого, что: ешь, пей да совокупляйся... всё.
Достаточно иметь понятие, образ красоты в душе. Совершать какие-то действия по отношению к этому образу - и нелепо, даже святотатственно, и ненужно. Увидел - и отходи, уноси скорее... пускай даже как мысленный образ, лишь до известной степени отражающий всю полноту красоты, если духовное постижение её тебе не под силу, - и так лучше, чем пытаться "овладеть" красотой, "присвоить", "любить" её...
На красоту можно только уповать. В отражённом свете - показаться светлым. Делая доброе дело - добрым. Рассуждая о духовности, можно быть духовным, до первого столкновения с реальной жизнью и её законами, но дальше - или ты живёшь, или...
Тоска по красоте образует самую потаённую изнанку русского человека. Это - чаще всего неосознанное - чувство, неоформленное, по-звериному живучее и яростное, ответственно за всё и самое хорошее, и самое плохое, что есть в русском национальном характере, толкает и на возвышенное, и на отвратительно дикое с одинаковой, непредсказуемой силой. Истина... что истина? Если даже азбука чужая, всё - чужое, краденое, перемешанное до неузнаваемости, без ума, без складу и ладу; и музыка чужая, и нравы, и мораль; одежда, быт, вера; история, то под варягов, то под греков переписывается, то под немцев, то вдруг - под себя как строителей неведомо чего, неведомо как и когда должного явиться... Нет, истина - это у них, на Западе, у католиков с протестантами, уж в этом-то одном Лютер с папой согласиться должен - в понимании истины как реально существующей, а значит - доступной пониманию, присвоению, обладанию, - как девкой... Нет, мы - по-другому, для нас истина - это то, чего нет, здесь нет, в этой жизни, но без чего никак жить нельзя, - значит... Значит, будем искать и перевернём полмира аккуратных полочек, а на них - дела на истину, по годам и по столетиям!
Нет, наверное, другой такой страны, где человек так унижен до сущности своей, до номинального значения. У других ты можешь спрятаться за национальность, укрыться статусом и материальным богатством, да и духовность твоя, яйцеголовость, тоже неплохое даёт укрытие - автоматически заносит обладателя степени в особую папку с чудаками, безвредными и необходимыми для общественного метаболизма, выродками-умниками... не тронут, ещё и накормят и грант дадут. У нас же - и этот, входящий в рваных подштанниках в "туалет типа сортир", что на продуве стоит, на семи ветрах, и тот, который с томиком Бодлера ("Цветы зла") присел на золотой унитаз, оба одну мысль подумают, поднимая башку: а не повеситься ли, братцы? и сразу - всему конец, тишина и покой... нет, право же. У нас жизнь, полнокровная возрастная сука, требующая мяса и... мяса, но не подпускающая к себе, эта серая волчица до сих пор по лесам бегает и воет на луну русским мелосом, но - нет, не подпустит, потому - право имеет... Нигде больше жизнь не ставят выше живущего, только у нас ставят: живи так, чтобы... уже не жизнь.
Всё своё носим с собой, везде одинаковы и узнаваемы, везде чужие, и у себя дома - тоже. И по правде, не Le Juif errant, а Le Russe errant. Мы духовное мыслим отдельно от материального, а ведь это - ересь, трагическое разделение единосущного на части. Не увидел Бога в плотнике, несущем крест - вот и скитайся теперь, жди Его возвращения... Вечный Русский.
Человек, который идёт домой с кладбища, несёт за плечами огромный мешок пустоты. Пусть он бодрится, прямит спину и печатает по-военному шаг, но эта пустота с каждым разом растёт и становится тяжелее. Посетивший кладбище - как побывавший на пляже в погожий денёк: навстречу спешит жизнь, во всей своей дозволенной приличиями наготе, а он спокоен, он оттуда, где все - голые, или почти... его не проймёшь деталями, он видел главное и остался один.
Среди людей нетрудно узнать созерцателя. Созерцатель идёт к женщине после весеннего дождя, ступая в тёплые майские лужицы, ещё не успевшие покрыться пылью дорог таких, как он, и наслаждается острым запахом мокрых тополиных почек больше, чем запахом женщины, к которой идёт. Созерцание основано на памяти прошлого, созерцание - это сопоставление настоящего с когда-то увиденным, дающее приятно тревожащий эмоциональный эффект. Созерцатель всегда отдаёт прошлому предпочтение перед настоящим и будущим: прошлое в форме вербализованной памяти поддаётся редактированию, в прошлом можно выбрать нужное (читай - приятное), а ненужное и неприятное - как бы вырезать с условной тайм-лайн, линии времени, вдоль которой выстраиваются события при линейном восприятии времени. Прошлое не реагирует на производимые над ним операции, а сам оператор надёжно защищён от возможных срывов возможностью в любой момент прекратить редактирование.
Пётр Петрович был созерцатель в полном смысле слова, в молодые годы созерцал неосознанно, стихийно, а чем старше, тем осознаннее, возводя свой "вуайеризм" в ранг жизненной философии, - разумеется, не более чем самооправдание, самозащита пост-фактум - после некоторых неудач и сбоев, быть может, и не имевших принципиального характера. Но выводы были сделаны именно такие, и теперь было поздно что-то менять: возвращаемся с ярмарки, чего там... О том, что на ярмарке он не был, не доехал до ярмарки, Пётр Петрович старался поменьше думать.
Воссозданный мир - чист, опрятен, послушен, в отличие от настоящего, может восприниматься по частям, но для жизни - непригоден, увы... морок рассеялся - и нет ничего.
Давно, ещё когда читал Библию, подаренную на улице финскими проповедниками, их в девяностые годы можно было запросто повстречать у нас, ещё тогда удивился Пётр Петрович: оказывается, сначала был создан мужчина, а уже потом - женщина, да и то - потому, что плохо, дескать, мужчине одному, без помощницы... Выходит, размножение и не планировалось, так, что ли? Эх, чистый мир, наивный детский мир...
Продавщица в хлебном ларьке работала споро, сдачу давала точно и всех постоянных покупателей звала "родные". Была она круглая, приятная, как хорошая сдоба, румяная. Рыжеватые волосы, которые Милена аккуратно зачёсывала назад и на затылке сводила в узел, давали румяный отсвет на щёки, поэтому казалось, что женщина светится. Имя подходило Милене как нельзя лучше. Простая, чистая, она искренне радовалась и так же искренне сердилась, коротко и ясно. Последнее, впрочем, бывало редко. По-настоящему место ей было в восемнадцатом веке. в кокошнике, или на полотнах Веневитинова. Но Милена торговала хлебом и булками в ларьке на грязной улочке, стойко выдерживая "наезды" мэрии, возмечтавшей снести её торговую точку в целях улучшения имиджа улочки.
Пётр Петрович, всю жизнь не выносивший магазины и общение с работниками торговли, под старость полюбил "шоппинг", стояние в коротких (по сравнению с теми, советскими) очередях, неспешные прогулки в блистающих лабиринтах супермаркетов. Он с приязнью встречал взгляды других таких же прогульщиков, большинство которых, заметил Пётр Петрович, тоже приходили в эти новейшие реинкарнации стамбульского Гранд-базара вовсе не для того, чтобы обрадовать грустных продавцов за прилавками...
За спиной Петра Петровича пристроилась пара говорливых школяров: распахнутая девушка и в меру светский мальчик, с рюкзачком европеец. Школа было рядом, рукой подать, и школьнички выбегали на переменке к Милене, купить пирожок или булочку. Эти двое обсуждали олимпиаду по английскому языку, в которой, как видно, оба принимали участие. Английская лексика то и дело проскакивала в их русском, несказанно радуя ухо бывалого олимпийца и English language major. Все задания были easy, а в тех, которые были не "изи", юнцы находили ошибки и тем оправдывали свои собственные. Щебетала главным образом девица. Юноша секундировал ей: окей... изи... это тоже изи. Ближе к окошку в дискурс неожиданно вклинилась политика. Детишки стали сетовать на чьи-то настойчивые пожелания голосовать за кого-то, причём "кто-то", как удалось выудить из щебета, не вызывал доверия у молодых. "Школа вне политики, ну-ну", - привычно покрутил головой Пётр Петрович.
- Здравствуйте, родные, - приветствовала его в окошке Милена.
- Мне ржаной и чешский, пожалуйста.
Погрузив хлебы в мешок, он повернулся и в упор и без предупреждения, со своим псевдоамериканским акцентом, столь модным в Европе в девяностые, произнёс без запинки, сучка и zadorinka:
- Nice phonetics. But, stay away from politics, if you can.
И, оставив мальчика и девочку погибать, зашагал с мешком. "Что это... как это...", - слышал он за спиной. Изи, ребятки. Пусть этот маленький сюрприз, воспоминание о небывалом мужике из очереди, скрашивает вам серость будней, что в России, что в Америке. Шёл, посмеивался. Пётр Петрович совершенно по-гоголевски любил порой озадачить. Но, в отличие от классического героя, он не интересовался эффектом - какую рожу сделает озадаченный, это было ему безразлично. Какую сделает, такую и ладно.
("- Школьники эти, вы им что-то сказали по-английски... - Напугал? - Вот бы, говорят, с этим дяденькой познакомиться, он бы нас всему научил!" - улыбаясь, рассказывала ему Милена три дня спустя.)
В чём миссия Le Juif errant? Он кочует, скитается, пересекает границы поясов и связывает пространство в один небольшой узел. Он связывает людей, сближает их на основе подобного. В чём же это подобие? Покаяние. Все испытывают потребность в покаянии, каждому есть в чём каяться. Это единственно вечное чувство в человеке думающем, человеке чувствующем, и только это чувство способно связать нас, иначе совершенно разных, непохожих. Любовь? Пройдёт. Религия? Разобщает. Идеология - сталкивает лбами. Любая общая цель, по достижении её, раскалывается на множество маленьких и едких достижений всех и каждого. Нет, только покаяние. Уже отсюда - сострадание, отсюда - тяга к справедливости, в конечном итоге отсюда осознание прожитой жизни как непрерывного ответа на вопрос, а искать нужно - от ответа, от покаяния. Словом, делом ли, а согрешил каждый, а если не ты - значит, родители твои.
Продавщица стояла под своим навесом в окружении ящиков, как часовой на посту. Росточка невеликого, светлые волосы схвачены в хвост. Плащ с накладными карманами большими, два на груди кармана и два по бокам. В карманы неодинаково положено: больше в боковые, меньше в нагрудные. Это обстоятельство несколько огорчало, но тут уж ничего не попишешь: что положили тебе в карманы - то и неси по жизни.
- Черешня, наверное, кислая у вас? - молодцом подступил к продавщице Пётр Петрович.
Лицом и наклоном фигуры он показывал - это, сударыня, шутка такая, зачин продовольственного общения.
- Почему, сладкая, - обиделась сударыня.
- Взвесьте мне граммов сто, на пробу.
Десяток ягодок потянул на 39 рублей. Расщедрившись, Пётр Петрович стал брать всё подряд: абрикосы, нектарины, персики... Каждый сорт она увязывала в отдельный мешочек, потом все мешочки - в общий мешок.
- С вас...
Чтобы казаться красивой, ей недоставало самой малости: искорки в глазах. Пётр Петрович явно не был тем человеком, который эту искорку разожжёт.
- Будут сладкие - ещё приду, - посулил Пётр Петрович на прощание.
- Буду ждать, - равнодушно ответила она.
Иногда это получается, иногда - нет. С языком не угадаешь. Это неверно думают, что язык - средство коммуникации. Ничего подобного. Коммуникация возможна только в мысленном плане и только пост-фактум: пообщался словесно, потом сел и подумал. Какая уж тут коммуникация, когда простейшие вещи не понимаем и норовим истолковать по-своему, то есть - превратно. Нет, чтобы запросто, по-людски: "Пошли? - Пошли!" Язык - это средство распознавания, "свой - чужой". Вот только для этого язык нужен, и слова: только в этом плане они работают и приносят пользу... отходы жизнедеятельности головного мозга.
Не следует ли вернуть языку его первоначальное назначение, из "чёрного ящика" тёмных смыслов, для каждого трактуемых по-своему и в силу этого - разобщающих, и снова сделать язык инструментом общения? Ведь, есть пути, и язык один из таких, выводящие - не из жизни, но за жизнь. Всякое объяснение жизни отделяет от непосредственно жизни, выводит за её пределы. Это первая смерть человека, наступающая у всех в разное время, но как правило, примерно в два, в три года.
Мимо провезли в коляске пухлого младенца. Пристально глядя на Петра Петровича, младенец улыбался ему - знающе, свысока...
Исключивший себя сам из жизни, не по болезни, не по воле несчастного случая или велением пристрастного закона, но по своему собственному решению, человек внешне здоровый, неглупый, способный жить и действовать во всяком случае не хуже большинства себе подобных, не ощущает себя обделённым или наказанным и не относится к себе как к инвалиду, и к живущим иначе - с неодобрением. Он инакомыслящий, все мы бываем такими диссидентами в жизненные моменты, но это проходит и жизнь берёт своё, а он остаётся там, откуда мы ушли, и не хочет нас догонять. Подобный "оному древних римлян Цынцынатусу", сажает он свою репу, не для того, чтобы съесть или, упаси боже, продать, но потому, что должно же что-то делать в этой жизни, и сажать репу - не самое постыдное занятие. Желания, другие желания - "общие", никуда не ушли, как не покинули жизненные функции, но выполнение этих "общих" функций происходит в ином, необщем плане и никоим образом не затрагивает других и не сказывается на их жизни.
Жизнь человеку страшна. Все боятся - и взрослые, и дети. Вот, говорят: человек боится смерти. Да неправда. Человек жизни боится. И потому всю жизнь прячется. В детстве мы прятались, был такой закуток в сарае, ничей, там доски какие-то, обломки, темно, сыростью пахнет и землёй, - вот, мы туда набьёмся, несколько человек детей, и просто сидим, молча, ничего не делаем, сидим: прячемся... Повзрослев, находишь себе закутки поинтереснее, а суть одна: спрятаться, чтобы никто не видел, чтобы не было тебя, пусть на время, а - не было... Репетиция? Привыкание к смерти и уже настоящему, полному отсутствию своему в жизни? Выйдя из лона, человек потом стремится обратно в лоно, в защиту, в пассивность, в зависимость. Ох, она разные формы принимает, зависимость: алкоголь, игры разные, искусство во всех его проявлениях, войны, спорт, наука - да все непроизводительные виды деятельности, лишние с точки зрения практической пользы. Всё - уход, бегство от мяса и необходимости этим мясом - быть... Тяжкое бремя - человек для жизни. Мясо живёт как мясо. И только человек кивает на какой-то "образ", на "подобие" ссылается, - а где эти "образ и подобие", кто их выдумал и где? В закутке они родились, как тоска и протест, - безвыходный, разумеется. Зажмуриться покрепче, обхватить себя под коленки - и...
Пётр Петрович догадывался, что он живёт не в реальности, а по своему собственному сценарию, и что этот параллельный сценарий совпадает с реальным только по времени. А иногда не совпадает, и случаются сбои. Почему так происходит, где началось расхождение двух скриптов - этого он не проследил, да и вряд ли это выглядело как единичный акт и некая точка отсчёта. Его личный сценарий вырос внутри общего, нормального сценария, а со временем - вырос из него и пошёл своим путём, отталкиваясь от "матери" и соотнося с ней себя и свою жизнь. Здесь не было противоречия, ломки, непонимания. Всё это было когда-то, но теперь успокоились актёры, Пётр Петрович и другие, и каждый играет своё, а для этого необходимо слушать реплики и зал. Вот и всё.
Сознание лучше всего расширяется само собой. Никакие специальные "средства для расширения сознания" не нужны, да они и не "расширяют", а тормозят работу механизмов мозга. И все "эффекты" такого "расширения" - попросту искажения в канале передачи информации: мозг не успевает обрабатывать поступающие сведения и начинает жульничать.
Смысл жизни - в получении информации о мире. Хранителем информации "работает" женщина. Её роль в процессе пассивная, она не разыскивает, не извлекает и не обрабатывает сведения - всё это мужские задачи, она хранит и защищает (себя). Она не связана моральными обязательствамии и не терзается размышлениями: птица, когда защищает птенцов, тоже не задумывается, а бьётся до последнего. Мужчина играет подчинённую роль добытчика, поставщика информации, не более. Любовь, продолжение рода - это вторично, это временно. Половые отношения мужчины и женщины появились не сразу, а лишь после некоторого события, смысл которого излагается нарочито "темно". Можно предположить, что люди могли бы жить вечно, не случись то, что случилось. Поскольку век человеческий ограничен возможностями физического плана, то собрать нужную информацию человек не успевает, пришлось вводить размножение с передачей собранной информации по наследству, с возможностью её обработки и длительного хранения. Для кого же предназначена информация о мире? Для того, кто создал мир, но сам находится вне мира и не имеет возможности познавать мир. Создатель изучает своё расширение, используя для этой цели внешние средства и специальных агентов - людей. В отличие от людей, он не страдает от побочных явлений, поскольку обходит сознание путями, нам неизвестными и недоступными. Когда (и если) вся информация будет собрана, все агенты будут собраны и "отчитаются", только тогда наступит "конец света", не будет времени и так далее. В том же Откровении процесс получения информации описывается как приобщение к некой "книге", приобщение самое прямое и непосредственное - через употребление её в пищу. Не следует искать здесь описание "технологии". Скорее, имеется в виду и подчёркивается сугубо интимный, личностный характер процесса познания, его эзотеричность и даже сакральность. На бытовом уровне подчёркнуто уважительное отношение к моментам и ритуалам приёма пищи долгое время сохранялось в народе, до настоящего времени эта сакрализация еды и питья дошла, пожалуй, лишь в форме принятия Страшных Тайн, т. е. Святого Причастия, Евхаристии. И ведь неслучайно Евхаристия составляет корень и сердце христианской литургии, как метафора приобщения к великим и страшным (тоже очень "говорящее" определение!) сведениям о мире, которые - внимание! - приходят к человеку сакральным и по сути своей сверхъестественным путём, и требуют от него определённого уровня готовности. Вера - и есть этот уровень готовности.
- Гощевание принёс тебе! - возгласил Пётр Петрович, ещё с порога. - Или как это по-русски?
Он знает очень хорошо, "как это по-русски". Родной язык, на русском читает с трёх лет, а пишет - с шести. И лет с четырнадцати - пишет своё, стихи и прозу, которые на известных литературных ресурсах гордо именуются "произведениями". Выворачивать слова наизнанку, играючи, до новых и неожиданных звонов - давняя забава, быть может, болезненное проявление... Он любит делать слова смешными: "гощевание"!
Угощение заключено в целлофановые мешочки, числом четыре, а они в один, большой мешок. Все завязаны непрочными, вялыми узлами, в расчёте на недолгую жизнь до вскрытия. Последовательно разоблачив все четыре, Пётр Петрович выкладывает "гощевание" на стол: вот - черешня, вот абрикосы, персики, нектарины...
- Помой хорошенько, - мать тянется к фруктам через стол тёмным неласковым взглядом. - Небось все денежки прохухорил?
- Все, - сын не стал отпираться. - Ну так... полакОмиться!
- А это что?
- Нектарины!
Мать морщится:
- Ну уж... эти я не буду. Вот черешню буду. Постой, а коврик? Ты коврик купил?
- А как же, - Пётр Петрович, как заправский факир, извлекает свёрнутый в трубу небольшой коврик и, с треском вскрыв клейкую ленту, разворачивает покупку.
Как и ожидалось, коврик подвергается критике. Он без дырочек - не будет "пропускать", он будет царапать обувь, а самое главное, его сразу же сопрут. А там был ещё другой, так вот он был много лучше этого.
Пётр Петрович не спорит. К тому, что всегда найдётся другой и лучше, он давно привык. Кто же спорит, порядок дать нужно. А иначе мужик и разбалуется, и незнамо что. А что иногда и по пустому прилетает, так человеку уже за восемьдесят - надо же понимать такие вещи!
Хорошо обдав "гощевание" крутым кипятком, обмыв фрукты-ягоды тёплой и, на загладку, ещё окатив холодненькой, он подаёт их, чистенькие, в тарелке на стол:
- Угощайся!
У самого глаза весёлые, солдатские - круглые.
- Ну, вот это я не буду. А вот, черешенку, - узловатые и почти синие пальцы с девичьим жеманством отщипывают блестящую чернильную ягодку.
Мать ест, не отрываясь от чтения: глаза щупают газетную страницу.
- Этот Белковский хорошо написал. Мне понравилось. Кисленькая, ага. Не то что этот, Гонт...махер. И фамилия хулиганская.
Пётр Петрович дипломатично помалкивает. Он не знает, чем писанина Белковского лучше творений хулигана Гонтмахера, а также собратьев: Ганапольского, Минкина, Кара-Мурзы, имя им легион. Он возвращается в свой статус поставщика и кормильца:
- ТорговцЫ недовольны!
- Какие торговцы? - мать с неохотой отпускает Белковского погулять.
- А вот, где я покупал. Там ярмарка, белорусские товары. Из Белоруссии. Ну и они, значит, недовольны: охраны нет, туалета нет... есть, но платный. Двадцать рублей.
- Сколько?!
- Двадцать рублей.
- А коврик сколько? - вдруг вспоминает она.
- Двести пятьдесят.
- А вот там был другой коврик, так он...
Статус - необходимая вещь. Общение только в статусе и происходит, а вне статуса и в неопределённости невозможно общение. Говорят - освободите человека, дайте ему волю. А попробуй, выдерни его из статуса - что будет? Ноль без палочки! Роль важна, роль даёт актёру большую свободу для самовыражения, чем личность. В ролях многие убедительнее, жизненнее смотрятся, чем в жизни. В жизни ты - что? Шаг вперёд, два шага назад. а шаг в сторону - уже считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения... Сцена невелика, и выходить на сцену без роли, просто так - не стоит свеч. Да и не выпустят в следующий раз.
ПолакОмившись, оба идут отдыхать. В комнате Петра Петровича стоит затхлый и застарелый запах болезни. Это от книг, во множестве сваленных где попало, не считая полок и шкафа. Ещё от старых плакатов и фотографий, кое-как висящих на стенах. И от одежды, занимающей все стулья и вешалку: джинсы, футболки, рубашки... Большинство этих вещей уже не носится, по причине ветхости, но выкинуть жалко. Мать потихоньку выносит кое-что на помойку, но Пётр Петрович болезненно воспринимает это и пытается протестовать... Среда обитания чем-то напоминает его самого: вышла из употребления, но держится жалостью хозяина.
Посибаритствовав немного на диванах, Пётр Петрович принимается за рассказ. Он размещает свои тексты на бесплатных общедоступных ресурсах. Попытки подняться (или наоборот) на уровень, доступный белковским-гонтмахерам, до сих пор оканчивались ожидаемо, то есть - фиаско. Редакции толстых литературных журналов, будто сговорившись, не реагировали на высланные в их расположение шедевры. Только однажды средней руки журнальчик откликнулся ёрнически: "Благодарим за рассказ, он редакции не подошёл".
Ну что тут скажешь? Ругнёшь беззлобно гонтмахеров - und weiter schreiben... Значит, не пробило. Настоящий текст должен создавать эмоциональное поле. Рассказ, заметка в газете и даже пост на форуме, если они правильные, читаются с нервным напряжением - вовлекают читателя в своё поле. Или это эффект "выжженной земли" - или катарсис, светлые слёзы... А так, что же... путь человека есть мерзость, червь - помышление его. Сценарий только и выручает - сам же его и пишешь, да и не один, один за другим. Сценарий дольше проживёт, чем сценарист.
Точное слово - как иголка в стоге сена. Намучаешься, пока отыщешь. А наткнулся... Ну, эти нынешние не так. Пётр Петрович всех авторов делит на "писателей" и "нынешних". Нынешний, он включился - и качает, качает... Да все так. Срослись с информационным полем, не оторвать, и не понять - где человек, а где он же виртуальный. Флешка имеет смысл, лишь пока она подключена. А выдернул - и не нужна никому, со всей своей информацией.
На сон грядущий ещё посидел на форумах. Здесь всё было по-прежнему: те же "ники" и те же темы. Впервые Пётр Петрович вышел на форум лет восемь назад, ещё до того, как его "навели" на бесплатные общедоступные литресурсы. Тогда он искал площадку, где мог бы публиковать мысли. Интернет-сообщество по-разному откликнулось на появление нового автора. Одни положительно: "Будет что почитать в интернете!", а другие резко отрицательно. От этих последних Пётр Петрович наслушался такого за все эти годы, что неоднократно порывался, вспылив, бежать в ночь-полночь бить морду, неизвестно, кому...
Со временем и он приутих, и они попривыкли. Теперь Пётр Петрович не возлагал на форум никаких надежд и ничего не ждал от сетевых дискуссий: форум - формат досуга, большего и не подразумевает. И сейчас, пробежавшись одной ногой по испытанным местам, он зашёл на свою страничку в социальной сети. Вот и эта сеть тоже: большинство общается, а Пётр Петрович - делится мыслями... Комментируют его мало, читают - ну, читают, раз комментируют, такие же отдельные, как он сам, люди - звездочёты.
("Меня никогда не интересовала, скажем так, событийная сторона жизни. То, что для большинства и есть жизнь. Я всегда испытывал в конечном итоге какое-то разочарование. Поэтому события были, как же без них, но для меня важнее те мысли, те переживания, которые эти события вызывали в моей душе, в моём уме, а не сами эти происшествия. Такое отношение к жизни можно назвать философским, но это будет не совсем правильно, - скорее, это иночество".
"Всегда есть, были и будут особые люди - звездочёты. Они сидят на вершинах своих холмов в стороне от караванных путей и городов. Они считают звёзды. Бесполезные, лишние люди".
"Любовь - это чувство, которое испытывает здоровый человек к другому человеку, подразумевающее половую близость с целью получения потомства.
Ключевые слова: здоровый, близость, потомство.
Человек нездоровый может (и будет) страдать, грустить, томиться, фантазировать, сублимировать, и т. п., но его чувство нельзя назвать любовью".)
Впрочем, это скучная материя. Вообще интернет-сценарии по преимуществу - скучны, ибо пишут их непрофессионалы; в тех же редких случаях, когда они сочиняются со знанием дела, дело это, увы, есть проявление зла. Пётр Петрович знает это не хуже других. В одном из своих второстепенных сценариев он - девица Дарья, Даша, - и ох и стервозина же она, эта амбивалентная особа (да/ша)...
Ночью он проснулся от лая собак. Лаяли внизу, во дворе. В несколько глоток, заливисто и с захлёстом, так лают охотничьи собаки на белку. Уже зная заранее, что это означает, Пётр Петрович поднялся, подошёл к окну. Ну, так и есть. Три-четыре тени, прижимаясь к асфальту, перетекая с позиции на позицию, окружили одну из припаркованных во дворе машин. А чуть поодаль, возле мусорных ящиков, копошились три тени повыше и с мешками за спиной. Нищие совершают ночной обход. А пустолайки - их свита...
Не тратя попусту времени, как был - в халате и тапочках, не зажигая света, Пётр Петрович снял цепочку и открыл дверь в пустой коридор этажа. Он для верности прихватил в руку берёзовый колышек, с незапамятных времён несущий дежурство в углу у двери. Кто и зачем поставил его сюда, этого память не сохранила. А вот и пригодился...
Преодолев семь тёмных этажей, отворил запевшую своё "та-та-та" дверь подъезда и выбрался на воздух, колышек, если что - наготове...
Нищие ушли. Собаки убежали. Тот, кто сидел в осаде под машиной, или затаился, или, что более вероятно, успел-таки прошмыгнуть в окошечко подвала - вон оно, светится...
В халате и тапочках, в руке дубинка, Пётр Петрович стоял посреди двора. Вверху, очень высоко, два лёгковесных ночных облачка ненароком столкнулись, и сияние, исходя от них, ненадолго затмило звёзды, а потом расточилось, как не бывало.
Пётр Петрович вернулся в дом. Установил берёзовое оружие на прежнее место. По-прежнему не зажигая свет, вернулся в свою комнату. Тёмные шторы закрывали тот небольшой свет, что уже был за окном. И, лёжа на диване, Пётр Петрович заплакал. Он плакал беззвучно, сухими бесчувственными слезами, как по обязанности, не для себя. Спроси его сейчас - чего плачешь, о чём - не ответил бы. Да ни о чём. Может, потому, что не так сложилась жизнь, а может - потому, что дана ему, как всякому человеку, неизвестно зачем, чувственная мера красоты, и не дано - поделиться... Минутная, миру невидимая слабость.
Духовное, материальное - это всё ложное, надуманное. Есть "что" и есть "как". В чистом, идеальном виде эти понятия не встречаются, а всегда - в пропорции: если знаешь, "что", - не утерпишь, начнёшь воплощать - а тут тебе и "как"; "какнешь" - и тоже непременно "чем"... Иногда "что" и "как" находят себе общее поле. В фильме "Ночной дозор" представлено это поле в виде человека, через которого договариваются "что" и "как", и человек на глазах седеет...
Русскому человеку это всё проще, ради широты души и неопределённости. Русский, когда понадобится принимать решение, будет до последнего тянуть, врать, отнекиваться, "угукать" и "агакать", увиливать, а потом уверять всех, и в первую очередь - себя, что и так хорошо, что оно как-нибудь, того, само собой, и как бы хуже не сделать, и... и так до тех пор, пока из всех возможных решений останутся только радикальные. Поэтому русским и нельзя поручать никаких дел, за исключением истребления.
Не обидно ли это звучит для русского уха? Ничего, русскому можно... "Умирать будем страшно", - посулил себе Пётр Петрович. И уснул, как провалился.
А черешня оказалась кисло-сладкой. Ничего, пойдёт: охотку стешить.
2016 г.