Я сделала ещё пару шагов и поняла, что возвращаться поздно. Встреча – через час. Могла бы скоротать время с книгой на скамейке, но нет уж – решила бродить.
Это хорошо, но не в такое пекло. Точь-в-точь как в мой первый визит, когда отовсюду тянуло гарью, воздух был сиз от дыма, и над городом витал призрак Наполеона (хотя, справедливости ради, – графа Ростопчина).
Посмотрела на карту: Раушская набережная. От нечего делать заглянула в реку – мутная, истомлённая, цвета блёклой зелени.
Интересно, как меня представят: как переводчика, художника или всё-таки писателя?
Я со вздохом прислонилась к парапету.
Последнее – настораживает. Потому что для меня это диагноз. Я слишком слилась, срослась и вжилась, так, что можно смело ставить знак равенства между словами “жизнь” и “творчество” – “кто не знает моего творчества, не может судить о жизни”.
Это как-то слишком.
У меня потемнело в глазах. Я медленно наклонилась. Взгляд упал на ссадину у колена. Корочка была длинная, как росчерк пера, и тёмная до черноты. И вот тут-то мне стало плохо. Потому что я сообразила, что вместо крови у меня – чернила. Как так вышло? Я упустила первый звоночек. А за ним и остальные.
Вспотевшей рукой выхватила из сумочки ежедневник. Сегодня я успела записать туда стихотворение начерно и половину новой миниатюры. Странички были упругими и тёплыми, как кожа. Записи медленно наливались артериальной алостью. Господи.
Я очнулась, сидя у парапета, двадцатью секундами, а может, двадцатью годами спустя. Солнце палило по-прежнему. Рядом валялся ежедневник с размашистыми чёркаными записями синей ручкой. Рядом со старой ссадиной на колене прибавилась новая. Я аккуратно поднялась и, перейдя на теневую сторону, двинулась дальше.