Вскоре Лев закончил техникум связи в Киеве и, женившись, долгое время работал механиком спецсвязи на железной дороге. Жил в Новомиргороде, где и умер от всех «наследий» воинской службы в 2005-м году в шестьдесят девять лет, оставив двух дочерей, Татьяну и Оксану, внуков и жену Галину, казачку, которую привез с Кубани.
И все это время мама жила возле Левика (я, после окончания института в Одессе, жила в Сибири, в Барнауле). А мама растила внучек, а затем и правнуков, детей Татьяны и Оксаны.
И еще об одной стороне маминой жизни.
В эвакуации, в 1941-м году, мать стала членом ВКП (б), а затем и КПСС. Партбилет хранила до последних дней, уже после распада СССР и развала компартии. К своему членству в партии относилась довольно серьезно, хотя партийцем – ортодоксом никогда не была. Я помню ее сдержанно-насмешливое отношение ко всяким «партийным учебам», семинарам, конференциям.
В доме у нас всегда было полно книг. Мама много читала и даже уже в очень преклонном возрасте, одним глазом, закрывая другой, с катарактой, ладошкой.
Как-то она приехала к нам погостить, уже будучи на пенсии, и, конечно же, сразу взяла на себя хлопоты по дому: обед, магазины, стирка, уборка. А я и рада, лапки сложила.
И вот однажды прихожу домой с работы и застаю картину: на кухне гора белья, приготовленного к стирке, машина стиральная полная воды, в раковине недочищенный картофель, - а моя мама стоит, согнувшись, над столом, над раскрытой книгой. Она даже не слышала, как я вошла, и очнулась только на мой голос. Оказывается, мимоходом заглянув в раскрытую на столе книгу (Пикуль, «Слово и дело»), она не смогла оторваться, простояв так несколько часов!
А вечером мои мальчики перед сном упрашивают ее продолжить нескончаемую сказку про Катигорошко. И я слышу из их комнаты ее тихий, постепенно затухающий голос: маму одолевает дремота. И вдруг:
- Бабушка, ты это уже говорила! - громко и недовольно поправляет засыпающую бабушку Сережа.
Я опускаю руки с вязаньем на колени и прислушиваюсь: снова, в который раз, храбрый Катигорошко сражается со Змеем - Горынычем, побеждает Кащея, обманывает Бабу – Ягу…
Годы… Они словно облака, несущиеся по небу и тающие за горизонтом...
Я еду домой. Поезд «Москва-Одесса» мчит меня сквозь морозную ночную тьму на север, все дальше от родных когда-то мест. В последнее время, приезжая в Украину, в свой, такой милый сердцу, Златополь, я все больше чувствую себя неуютно, чужой. А нынешний приезд и вовсе был тягостным: мама тяжело заболела, - инсульт.
Конец января 94-го года. Меньше месяца прошло после похорон трагически погибшего Виктора Александровича, моего мужа, отца моих детей. Надо было срочно ехать в Украину. В стране бардак. Зарплату не платят месяцами. Денег нет. Единственный выход: командировка. Умоляю начальство отправить меня хотя бы в Москву: там уже близко, - ночь в поезде – и я в Златополе. И получаю маршрут: Москва – Харьков – Херсон – Москва. Отметившись в Москве, первым делом еду к маме, в Златополь.
В Барнауле мороз под сорок градусов, я словно тяну этот морозный хвост за собой: прилетаю в Москву – минус тридцать, в Златополе – минус двадцать девять. Голая, без снега, земля, застывшие в белом инее дома, деревья.
На вокзале меня встречает Оксана с мужем. На старой, с выбитым окном, закрытым фанерой, «волге» едем в Новомиргород и дальше, в Златополь.
В доме у мамы тепло. Это Таня протопила печь, приготовила обед. Мама в постели, тяжело просыпается после всех лекарств, узнает меня. Поднимаем ее к столу. После обеда остаемся с ней в доме вдвоем. Несколько дней я возле мамы. На все нужны деньги: вызвать врача - надо оплатить машину, надо выкупить лекарства, купить продукты. Оксана меняет мои рубли на «купоны», временные украинские деньги. Получаю их целый мешок. Оставляю маму на попечение племянниц и еду в Харьков, затем в Херсон, снова в Харьков, в Москву и возвращаюсь в Златополь.
Теперь могу побыть с мамой еще. Остаюсь у нее еще на две недели, продлив командировку...
Уезжая, казнила себя и была словно раздавлена обстоятельствами: я не могла остаться с ней, уволиться, не доработав до пенсии; не могла бросить детей, которым еще нужна была моя помощь. И с собой взять ее было нельзя - боялась: не довезу, - четыре тысячи километров, поездом, самолетом, пересадка в Москве… И передвигаться самостоятельно она не может… А Лев очень надеялся, что я заберу ее с собой, и не задумывался над тем, чем может закончиться для нее этот путь, и вообще, как я смогу осуществить это?
Прощание было тяжелым.Обе понимали, что видимся, вероятно, в последний раз...
Этим утром она поднялась рано. Сама встала с постели, сердито отвела мои руки, когда я попыталась помочь ей одеться:
- А кто мне будет потом помогать? Отойди!
Проковыляла на кухню и взялась было хлопотать у плиты, но потом присела к столу с книгой в руках и так, не разговаривая и не поднимая головы, просидела все время, пока я топила печь, готовила обед, собирала свою дорожную сумку. Мы с Оксаной, та пришла проводить меня, пытались заговаривать с ней, но мать упорно молчала, уткнувшись в книгу.
Все было переговорено долгими зимними вечерами, когда мы оставались с ней вдвоем. И говорила, в основном, она, я слушала. Слушала о брате, о его детях, обо всем, что ее беспокоило, чем жила и о чем болела ее душа все эти годы.
Я была далеко, никогда не жаловалась и жизнь моя считалась благополучной. И даже недавняя гибель Виктора не слишком тронула родственников, больше интересовали подробности случившегося.
Брат в тот день не пришел к матери и я уехала, попрощавшись с ним по телефону, оставив все деньги, что у меня еще были, Оксане. А мама молчала и не смотрела на меня, и не оторвала глаз от книги, даже когда я подошла к ней проститься. И только слабо дрогнула ее маленькая сухонькая рука, когда я прикоснулась к ней губами. Вероятно, она боялась расслабиться и держалась из последних сил...
Возможно, она решила, что я не хочу ее взять с собой, не совсем понимала, что происходит вокруг: в ее доме, в моей семье, в стране, наконец. Казалось, она не хотела понять и меня. А я молча умоляла простить меня за все: что живу так далеко, что не в силах увезти ее с собой, что болит мое сердце о моих детях и что силы мои тоже на исходе…
Поезд уносил меня на север, в Москву. До дома были еще тысячи километров пути. А в заснеженном украинском городке осталась моя мама, мамочка…
После инсульта мама прожила еще четыре года. Ходила с палочкой, только возле дома, со двора уже не выходила. Топила печь, сама себя обслуживала почти до последних дней. Помогали брат (он был уже на пенсии), его жена Галина и их дочери, Татьяна и Оксана. Низкий им поклон за это...
Все это время мы общались с мамой по телефону, писали письма. Она писала очень сдержанно, письма были спокойные, теплые. Ни разу не упрекнула меня и не пожаловалась.Очень разгневалась, услышав, что Сергей с Андреем собирают документы на эмиграцию в Израиль. Обозвала нас предателями и изменниками, и отказалась помочь, - в этом была вся мама, с ее краснокосыночной комсомольской юностью, твердая и напримиримая.
Помню, в декабре 91-го была командировка в Москву, и я, как обычно, ночным поездом приехала на выходные в Новомиргород (Златополь). Союз ССР уже развалился. Украина пьянела от свалившейся на нее «самостийности». Брат, как на митинге, выступал за обеденным, уже сильно оскудевшим, столом:
- Вот теперь все будет иначе! Не будем больше кормить Россию! Сами заживем! Еще попляшет ваш Ельцин!
А мама, мудрая мама, с грустью смотрела на сына, ругала Ельцина за развал страны, и… защищала Ленина.
...Звонок телефона, как всегда, тревожный в ночи, поднял меня с постели. Звонил Лев. Снова инсульт у мамы. Она не приходит в себя… «Срочно приезжай! Сидеть с ней некому!»… В тревоге и хлопотах о билете на самолет, о деньгах на этот билет, - слегла сама. А на третий день мамы не стало. Я не могла подняться с постели, так кружилась голова. Хоронили маму без меня. Был апрель 1998-го года. Шла пасхальная неделя...
Через пару недель мне удалось продать гараж, нашу недвижимость, и Сергей с Андрюшей поехали в Новомиргород, отвезли брату денег, побывали на кладбище у бабушкиной могилы...
Да, хотелось бы еще рассказать о моем отце, ведь это тоже часть маминой жизни. Так вот, после смерти Сталина пошли амнистии и послабления заключенным лагерей. Видимо, дошли они и до Михаила Сергеевича, моего папеньки. И в 1956-м году он освободился и с женой и сыном переезжает в город Ейск Краснодарского края. Там мы и нашли его, живого и невредимого, в 1998-м году, в сентябре, уже после смерти мамы. В то время мы собирали доказательства отцовского еврейства, так как в моей метрике национальность родителей не указывалась. Из документов союзных военных архивов мы узнали не только его адрес, но и домашний телефон. Оказывается, он неплохо жил после освобождения, - ему вернули его воинское звание, награды, получал медали от командования в юбилейные даты и… напрочь выбросил из головы и сердца память о своей первой, так нагло обманутой, жене Кате, о «любимой» дочери и сыне.
…У меня перед глазами был номер телефона, и нельзя было удержаться и не позвонить!
Трубку подняли сразу.
- Слушаю! - прозвучал женский голос.
- Мария Александровна? - спросила я (так по архивным документам звали вторую жену моего отца).
- Мария Исаковна, - поправили меня,- а Марии Александровны давно нет, она умерла. А кто это спрашивает?
И я тут же вспомнила: да, конечно, была какая-то история году в шестьдесят седьмом. Кажется, мама получила от отца письмо, где он снова просил простить его и принять, так как остался вдовцом.
- Простите, это квартира Михаила Сергеевича Белопольского? Я могу его услышать?
- А вы кто?
- Я его дочь Светлана, от его первой жены, Екатерины Ивановны Белопольской!
Там пауза. Затем, немного растерянно:
- Да, да, я припоминаю. Он что-то говорил о жене Кате и сыне, а о дочери не говорил… Я могу пригласить его к телефону, но дело в том, что он уже страдает провалами памяти, и может не помнить, о чем говорил пять минут тому назад!
(Да он страдает этими провалами уже почти шестьдесят лет! А я, видимо, в одном из самых глубоких провалов! - едва удерживаюсь, чтобы не закричать это в трубку).
И вот слышу бодренькое, хорошо поставленным, красивым голосом:
- Я слушаю. Это кто? Это Света? А ты где? - словно мы только расстались, спрашивает отец.
- Я во Владивостоке, - несколько растерянно отвечаю я.
- А что ты там делаешь? Ты у Сережи?
- !? Да, я у Сережи, - и вдруг я понимаю: что-то не то, он меня с кем-то путает. - Михаил Сергеевич, я Светлана, ваша дочь! Вы помните вашу
первую жену, Катю? Я ее дочь!
На другом конце невнятное мычание:
- Катя? Дочь Светлана… - я не помню, не знаю. У меня не было жены Кати...
Приехали… Старый маразматик!
- Дайте трубку Марии Исаковне! - у меня нет ни обиды, ни злости в душе, только брезгливое чувство презрения.
- Да, конечно, - торопливо отвечают мне и я слышу, как женщина берет трубку.
- Он ничего не помнит! Он спутал вас с внучкой Светланой! А Сергей - это тоже его внук, он во Владивостоке, служит на крейсере...
Я не стала обьяснять, что мой сын тоже Сергей, и тоже во Владивостоке, и что я сейчас присматриваю за своим внуком, первоклассником. Сказала только, что никаких претензий у меня к отцу нет, мне лишь нужны доказательства, что он - еврей, так как мы хотим уехать в Израиль.
- Вам лучше поговорить с его сыном, Михаилом, - отвечает Мария Исаковна и называет номер телефона.
С Михаилом разговаривает Сергей. Тот очень удивлен: он никогда не слышал, что у отца были еще жена и дети. А что касается доказательств, что его (и мой!) отец еврей, - то он… русский! (вот это конспирация!).
Дальнейший разговор бесполезен и Сережа кладет трубку.
Мы понимали Михаила: это было время разгула антисемитизма в Краснодарском крае и возглавлял его (негласно!) сам губернатор. И Михаил испугался…