«Библионочь» наступила в 5 часов вечера. К её началу я опоздала на целых полчаса. При входе в библиотеку я увидела высокого мужчину в капитанской фуражке и черном пиджаке. Я догадалась, что это никто иной, как знаменитый Остап Бендер. Правда, не хитрый и не развязный – и потому он больше походил на обычного капитана захудалого речного пароходика. Большого скопления народа не наблюдалось. Все уже разошлись по всяким отделам и отдельчикам. Мне было грустно. Не было ощущения праздника. Я бродила по коридорам, поднималась и опускалась вверх и вниз по лестнице в поисках интересного, но ничего подходящего не было. Мой изощренный и предпринимательский ум не на-ходил ничего полезного для себя. Я заглядывала в разные комнаты, залы, с кем-то здоровалась, кому-то улыбалась, но мне этого было мало. Ни-где я подолгу не задерживалась. Везде было все такое обычное, спокойное, положительное – и только. Но уходить из библиотеки в уличные холод и сырость все-таки не хотелось.
Так я прослонялась, неприкаянная, часа два. За окном уже начало темнеть. Программа «Библионочи» явно была исчерпана. Оставалось только посмотреть фильм «Юнкера» по повести А. Куприна. Недавно я прочитала эту повесть, и на всякий случай не захотела портить впечатление от прочитанного просмотром фильма, хотя, воз-можно, он был хороший.
Наконец, я пошла на абонемент. Он был пуст и полутемен. Библиотекарь Изольда Ивановна обрадовалась, увидев меня. Я тоже с большим удовольствием посмотрела на нее, не совсем обычную для нашего времени, женщину. Прекрасно сложенная, тоненькая, высокая, но не долговязая, с одухотворенным интеллигентным лицом, с черными, слегка вьющимися волосами, которые были стянуты на затылке красивой заколкой, она была чарующе прекрасной не земной, утонченной красотой, характерной для дам 18-19 века. За всю свою жизнь я только дважды встречала подобный тип женщин. Первую я видела в библиотеке политехнического института, где мне при-шлось когда-то работать. Тогда это совершенство в женском обличии настолько очаровало меня, что я мысленно прозвала ее «чайной розой». Лет через 20 я встретила эту «розу» на вечере в том же самом политехническом институте. Она была по-прежнему «чайной розой», только увядающей. У нее не было ни мужа, ни детей, мать ее умерла, а старший брат и его семейство плохо обращались с нею. Бедная «роза» погибала, блекла.… Как жестоко и несправедливо жизнь обошлась с нею! Изольда Ивановна была такого же рода создание: хрупкое, незащищенное, блекнущее, и не было вблизи ее никакого принца – ни маленького, ни большого, который бы защитил ее от барашка, прикрыл бы ее стеклянной банкой от злого ветра. Мы разговорились с нею. Ни детей, ни мужа, как я и предполагала, у нее не было, но были живы её родители. Она страдала от болезни глаз. Операцию ей не решались де-лать из-за плохого состояния здоровья. Разговаривать с нею было приятно: ни одного грубого слова и предупредительная деликатность во всем. Она была намного моложе меня, но на-сколько же я была сильнее и выносливее её. Глядя на нее, я думала: «Господи! Меня же никакая холера не берет!». Хотя, казалось бы, я была обречена изначально. Голодный, больной, умирающий отец, голодная измученная мама, война, нищета, голод в младенчестве и в более поздний период моей жизни, с семи лет почти полная моя безнадзорность. В десять лет я поняла, что у меня плохое зрение. Пошла к глазному врачу, надела очки. С той поры началась постоянная забота о зрении, которое постепенно угасало. Мне запрещали все: учиться, работать, о замужестве и о детях нечего было даже и думать. А я все одолела. У меня были серьезные проблемы с речью. Я хотела покончить жизнь самоубийством, а вместо этого нашла логопеда. В середине 50-х годов он был единственный в нашем городе. Он работал на левом берегу Енисея, а я жила на правом. Чтобы попасть на занятие логопедической группы, мне приходилось пешком переходить через Енисей зимой по льду. Однажды мы с ка-кой-то женщиной переходили реку, был сильный мороз. Она посмотрела на меня и сказала: «Надо бегом бежать. Мы ведь замерзнем». И мы побежали. Помню лед на Енисее, гладкий, блестящий, черный, а местами зеленый, пузырчатый. В его толще пролегали белые извилистые прожилки, а внизу под его несокрушимой мощью угадывалась быстрая полноводная река. Помню этот лед, занесенный снегом, в трещинах, и вздыбленный отчего-то. Приходилось обходить эти громадины. Даже не верится, что когда-то я видела это.
Помню, попала я в роддом. Должен был родиться мой долгожданный и единственный ребенок. Вызвали ко мне глазного врача. Врач-женщина смотрела на меня так, будто я нахально залезла к ней в карман, обшариваю его, а она ни-чего не может со мной поделать. Врачи все время опасались за меня больше, чем я сама. Я не понимала, как сильно я рисковала во время всех своих преодолений, а они понимали и делали все, чтобы помочь мне. Все-таки мне везло всегда, даже в перестроечные годы везло. Я из своих бед умудрялась получать выгоду. Когда нам перестали платить зарплату, я начала давать уроки логопедии – пригодился мой печальный опыт. Говорят, что лучший воспитатель – это бывший хулиган. Так оно и есть. Уроки были успешны-ми, а я избавилась окончательно от своих проблем с речью. А еще говорят, что жизнь или убивает, или уж так закаляет, что и сам не рад становишься этому. Я вспоминала все это, думала обо всем этом, смотрела на Изольду Ивановну и сознавала, насколько я груба и не изящна по сравнению с нею. Мне не хватает ее хрупкости, утонченности, что-то я приобрела в борьбе со своими невзгодами, а что-то потеряла. Меня все время беспокоит что-то похожее на осознание вины – не знаю, перед кем: перед Богом или пе-ред людьми, или перед теми, кого уже нет, кто отдал свои жизни за нас, грешных. Я была воспитана в духе коммунистической морали, а эта мораль при столкновении с реальностью не всегда выдерживала, но все-таки вера и в грядущее светлое будущее была. Я верила, но потом, когда умерла моя мама, а я сама стала матерью, когда рванула Чернобыльская АЭС, когда в Черном море столкнулись два корабля, один – грузовой, а другой – пассажирский (в Черном море им мес-та не нашлось, чтобы разойтись полюбовно и из-бежать катастрофы!), когда несколько сот человек в одночасье утонули в море – вот тогда все это развернуло меня 180 градусов. Я глядела на своего крошку-сына и думала: «Ну, хорошо, была война, были лишения, связанные с нею, но прошло так много лет, и вот мой сын. Такой маленький, невинный, и нет войны, а он должен повторить мою судьбу? У меня была хоть вера в грядущее, а у него и этого нет. Я же не могу лгать неосознанно, как это случилось с моими родителями. И тогда я, можно сказать, осатанела. Моя душа покрылась шипами. Я кинулась в бой за кусок хлеба, за каждую свободную минутку, чтобы подольше быть со своим сыном, почитать ему книжку, рассказать сказку, чтобы он не скитался после уроков, где попало, безнадзорно. Увы, мне этого не простили, я сделалась отступницей и предательницей. Сыну тоже доставалось и в детском саду, и в школе, которые продолжали барахтаться в прежнем рассоле. Он почувствовал себя комфортно только тогда, когда расстался со своей любимой школой и ушел в технический лицей. Там преподаватели-производственники отогрели его бунтующее, холодеющее сердце. Мы не пропали, но чувство настороженности, готовности к бою не исчезло. Вот так и прошла моя «Библионочь» – в сомнениях, воспоминаниях и грусти о себе, о других, еще более не защищенных, людях.