Госбезопасность и шестой фактор

   
    После  первого  курса  физмата  я  завербовался  работать  в  геологической  экспедиции.  Что  ни  говори,  а  значок  «Турист  СССР»  в  то  далёкое  время  имел  вес  и  с  четырнадцати  лет  придавал  мне  самоуверенности.

    И  там,  у  костра,  когда  обычный  разговор  о  таинственных  опасностях  скитаний  по  тайге  и  в  горах  уже  иссякал,  я  впервые  услышал  историю  группы  Дятлова.
  Собственно,  ничего  конкретного:  внезапный  жуткий  страх  вынудил  среди  ночи  выскочить  из  палатки  опытных  туристов.  Зимой,  в  лютый  мороз,  они  взрезали  полотно  стенок  изнутри  и  разбежались  в  разные  стороны.
  Замёрзли  все.  Легенда-ужастик  типа  «чёрного  альпиниста»  и  «белого  спелеолога»?  Лёгкое  недоверие  помогло  почти забыть  это  дело.

    В  нашей  туристской  среде  ещё  и  не  такое  услышишь;  так  что  мне  больше  по  душе  была  конкретика.
  Нравились  очерки  примыкавшего  к  нашей  компании  молодого  журналиста  из  «Тихоокеанского  комсомольца»  Володи  Сунгоркина:  об  исследовании  пещеры  «Приморский  великан»,  о его  походе  с  приятелем  по  маршруту  Арсеньева  Стеклянуха-Лефу.
  Именно  Сунгоркин  косвенно  вынудил  меня  написать  вот  эту  миниповесть;  но  о  том – ниже.

    В  походы я  ходил  часто,  иногда  в  зимние;  встречал  в  тайге  и  необъяснимое.
  К  примеру,  однажды  летом  пришлось  нашей  пятёрке  срочно  остановиться  на  ночёвку  в  диком  и  мрачном  ущелье,  заросшем  лесом.
  После  ужина  пошли  рассказы-страшилки  о всякой  мистике.

  Обе  наши  девчонки  подавленно  молчали;  и  тогда  я  решил  их успокоить.
    - Смотрите:  я  собрал  всю  свою  искренность  и  волю  и  бросаю  вызов.  Если  есть  нечистая  сила,  пусть  сейчас…,  ну,  камень  на  нас  покатится,  что ли.
    И  в тот  же  миг  все  услышали,  как  за  нашими  спинами, высоко  по  склону,  покатился  камень, и  не  малый.
  У  всех  челюсти  отвисли,  никто  не  шевелился.  Камень  явно  набирал  скорость,  ломая  кусты.

  Без  моего  предисловия  мы  вскочили  бы;  но  тут  какой-то  фактор  (фатализм,  что  ли?)  парализовал  нас.  Метрах  в  двадцати  камень  остановился.
 
    Девчонки  молча  встали и  пошли  вниз,  к  речке.  А  мы  не  отважились  пойти  вверх  посмотреть  на  «камень  судьбы».  Ужас  непонятного.
  Через  полчаса  подруги  вернулись,  и  мы  еле  уговорили  их  влезть  в  палатку.  Ночь  они  не  спали;  едва  рассвело,  наша  группа  покинула  это  место.

    А  вот  ещё  одно  приключение.  Я  и  Щуковский  возвращались  с  самой  высокой  горы  Приморского  края  Облачной  через  базу  стройбата  Нижний  и  ключ  Длинный.
  На  последней  ночёвке  у  Ванчина  мы  вдруг  в  один  момент  проснулись  под  утро  в  полной  уверенности,  что  кто-то  ходит  вокруг  палатки,  задевая  растяжки.  Мы  прислушивались  изо  всех  сил,  но – ни  звука.

    Щуковский  взял  топор,  я – нож;  мы  объяснялись  лишь  знаками.  Страшно  гнетущее  чувство  нарастало  лавиной.  Не  сговариваясь,  мы  решили  держаться  в  палатке  до  последнего:  будь  что будет…
  Тонкие  вздрагивающие  стенки  из  полотна – это  наша  надёжная  защита.  А  снаружи  тигр?  Леший?  Покинуть  палатку  при  опасности  не  так-то  легко.

    Через  час  всё  прошло;  а  едва  рассвело – мы  осмотрели  каждую  травинку  в  поисках  следов.  Ничего,  ничего…. 
    Кстати,  то  место  попало  в  центр  территории  Национального  парка  «Зов  тигра»,  в  организации  которого  в  2007  году  есть  и  мой  малый  вклад.

    Эти  случаи  я  рассказал  на  преддипломной  практике  в  компании  опытных  туристов.  И  вдруг  один  инженер,  Виктор  Петрович  Карман,  сказал:
  - Это  ещё  что!  А  вот  у  нас  на  Урале  был  случай  с  группой  Дятлова.  Внезапная  неведомая  паника – все  выскочили  из  палатки  в  феврале  и  разбежались.  Ну,  и  погибли.
  Я  тогда  учился  в  Свердловске,  в  УПИ,  в  «Уральском  питомнике  идиотов»,  как  звали  наш  политехнический.  Имел  разряд  по  лыжам;  вот  меня  и  мобилизовали  на  поиски.

  Представьте:  стоит  на  коленях  девушка  заледеневшая.  И  почему-то  у  неё  штаны  приспущены.  Но  никаких  следов  насилия…  Потом  всех  нашли.  Жуть.

  - Что-то  я  слышал  подобное, - вспомнил  я.   -  А  где  это  было?  Поточнее.
    Тогда  я  впервые  подумал  побывать  на  перевале  Дятлова  и  попробовать  разгадать  тайну  гибели  туристов.

     И  надо  же  так  случиться – меня  послали  служить  в  Свердловск.  А  оттуда – в  уральскую  тайгу,  в  отдельную  роту  на  точке  между  Соликамском  и  Красновишерском.
 
    Картину  своего  появления  на  этой  точке  я  забыть  не  могу.  И  о  ней  надо  рассказать,  чтобы  лучше  понимать  дальнейшее.
  Я  прибыл  поздним  утром  и  уже  на  КПП  спросил,  где  командир  части.
  - В  канцелярии  роты,  товарищ  лейтенант, - сказал  дежурный  и  загадочно  ухмыльнулся.

  Не  зная,  в  чём  подвох,  я  оправился  (в  военном  смысле) перед  дверью  отдельного  домика  с  табличкой  «Канцелярия»,  постучал,  вошёл  и – руку  к  козырьку!
  Да  так  и  остолбенел:  за  столом  сидел  здоровый  мужик,  голый  по  пояс  и  пьяный  вдрызг.  Перед  ним – полбутылки  водки,  квашеная  капуста  и  прочий  натюрморт.

  - Кто  таков  будешь? – выпучило  глаза  это  чудо.
  - Лейтенант  Владимир  Смирнов  для  прохождения  службы  прибыл! – пришёл  я  в  себя.
  - Откуда  родом? – сразу  спросил  «геракл»,  потянувшись  за кителем  с  погонами  капитана.
  - Из  Владивостока,  товарищ  капитан!
  - О-о!  Земеля!! – развёл  руки  капитан;  Косицын,  как  я  догадался. – А  я  из  Хабаровска.  А  не  врёшь?  Щас  проверю:  отвечай,  какая  главная  улица  в  Хабаре?
  - Карла  Маркса,  товарищ  капитан!
  - Точно:  Карлы-марлы! – с  восторгом  подтвердил  Косицын. – А  все  говорят  «Ленина».  Ну  садись,  пей.

      Он  собственноручно  налил  водки  в  свой  стакан  и  протянул  мне.  Не  долго  думая,  вытряхнул  карандаши  из  канцелярского  стаканища  и  вылил  туда  остальное  для  себя.
    Через  десять  минут  я  уже  был  на  плацу  перед  строем  роты.  Рядом,  справа,  стоял  Косицын,  а  слева – замполит  Красунин,  молодой,  недавно из училища.

 Пьяно  покачиваясь,  командир  роты  вещал:
  - П-представляю…  личному  составу…  нового  командира  взвода  связи…  лейтенанта…  э-э…  Виктора…
    Я,  конечно,  помалкивал:  устав  запрещает  поправлять  командира  перед  строем.  Да  пусть  назовёт  хоть   Чон  Ду  Хваном.  Пусть  Красунин  поправляет:  это  его  дело.

        Не  забыть  мне  и  первое  самостоятельное  дежурство,  а  точнее – его  сдачу.  Я  принимал  его  от  комвзвода  управления  старлея  Герасимова.
  Только  расписались  в  книгах  «сдал-принял»,  как  появился  замкомроты  капитан  Сметанин  и  перед  строем  расчёта  зачитал  боевой  приказ:  «…заступить  на  охрану  воздушных  рубежей  Родины…».

    Отработал  я  не  хуже  других:  стажировка  не  прошла  даром.  А  на  сдачу пришли,  как  в  театр,  чуть  ли  не  все  офицеры  роты.  Я  был  польщён;  но,  как  назло,  не  мог  пробиться  в  эфир,  чтобы  доложить  в  полк  о  своих  успехах.  А  ребята  горели  нетерпением  их  обмыть.

  - Да  позвони  по  обычному  межгороду, - дружески  посоветовал  опытный  Герасимов. – Только  вместо  слов  «боевая»,  «наведение»,  «воздушная  цель»,  «полусфера»  многозначительно  молчи.  И  позывные – телефонные.  В  полку  поймут – не  звери,  в  нарушении  секретки  не  обвинят.

    В  итоге  телефонистки  Соликамска  и  Перми  прослушали  такой  мой  рапорт:  «Гранат,  я  Дикий.  Докладываю…  работу  Палицы:  за  ночь  сделал…  - три  в  переднюю…  и  две… - в  заднюю…».  Оглушительный  хохот  офицеров  показал,  что  крещение  я  прошёл.

3.
    Но  скажу  честно:  о  группе  Дятлова  я  подзабыл,  тайна  её  гибели  меня  особо  не  тревожила.  Пока…
    Пока  не  случилось  зимой  чрезвычайное  происшествие  у  меня  во  взводе.  Хозяйство  моё  включало,  среди  прочего,  почти  тридцать  километров  воздушной  проводной  линии  до  Соликамска.  Воздушка  эта была  старая,  нередко  рвалась  при  обледенении.  Но  линия  нужная;  вот  и  приходилось  отправлять  вдоль  неё  сержанта  и солдата  на  лыжах  для обследования  и  ремонта.  Так  и  в  тот  раз:  пошёл  младший  сержант  Шаранов,  здоровяк  из  Горького,  а  с  ним – шустрый  ефрейтор  Волошин.  Взяли  бойцы  полевой  армейский  телефон,  монтёрские  когти,  проволоку  и  верёвку,  да  булку  хлеба  и  пару  банок  тушёнки,  встали  на  лыжи  и  скрылись  за  ближайшим  бугром.  А  морозы  на  Северном  Урале  и за  минус  сорок  обычны;  но  благо,  что ветры  слабые,  а  то  и  вовсе  штиль.
    Солдаты  обнаружили  порыв  довольно  быстро,  в  двух  километрах  от  позиции  роты.  И  тут  чёрт  их  попутал:  натянули  они  верёвкой  провод,  но  скрутку  не  сделали.  Решили  погулять,  вояки  хреновы,  в  Германии.  Не  пугайтесь – Германией  они  называли  село  в  семи  километрах,  где  жили  немцы,  высланные  из  Поволжья,  задолго  до  того,  как  туда  подходил  Гитлер.  Признаться,  село  это,  Шварцдорф  по-немецки,  выгодно  отличалось  от  окрестных  русских  деревень.  Дома все  кирпичные,  у  каждого  второго – гараж  с  «Москвичом»  или  даже  с  «Жигулями».  Русские  Хорюшино,  Половодово  да  Лобаново – разбросанные  в  беспорядке  тёмные  срубы  за  кривыми  заборами.  Об  «улицах»  и  не  говорю.
    В  чистой  светлой  столовой  бойцов  покормили  бесплатно,  то  есть  за  тушёнку.  Размякли  они  в  тепле,  да  и  купили  из-под  полы  бутылку  «шнапса».  Выпили  её  с  немочками-посудомойками  уже  в  подсобке,  там  же  и  ответку  приняли.  А  темнеет  зимой  в  тех  местах  очень  рано:  север  всё-таки.  Спохватились  вояки,  взяли  ещё  бутылку  водки  для  сослуживцев  и  рванули  к  месту  порыва  линии.
    Пошёл  снег.  При  морозе  он  был  мелкий,  как  манная  крупа,  но  не  сказать,  что  редкий.
    В  глубоких  сумерках  не  сразу  нашли  нужный  столб,  вымотались  по  сугробам.  Наконец  Волошин  влез  к  порыву,  подключил  телефон,  дозвонился  до  меня.  На  радостях  я,  замученный  тревогой,  и  не  заметил,  что  он  доложил  заплетающимся  языком:
  - Та-варищ  ле-тенант,  на-ашли  п-парыв!  Си-час  па-ачи-ним…
  - Где  вы? – заорал  я  в  трубку. – Где  сейчас  находитесь?
    Замешательство  секунд  на  десять;  затем  ефрейтор  промямлил  обтекаемо:
  - Ну,  за…  ни-мецкой  ди-ревней…  Долго  шли…
  - Молодцы!  Почините – выходите  на  дорогу!  Подскочу  к  вам  на  машине! – категорически  приказал  я.
  - Л-ладно…, - не  по  уставу  ответил  Волошин  упавшим  голосом.
    Наш  побитый  ГАЗ-53  уже  час  как  стоял  «под  парами».  Я  выбежал  из  канцелярии  роты,  вскочил  в  кабину  и:
  - Гони,  Некрасов,  со  свистом!  До  немцев. 
    Через  пару-тройку  минут  мы  пролетели  то  место,  против  которого  в  полукилометре  копошились  в  снегу  оба  солдата.  А вскоре  я  опрашивал  завмага  Марту  да  завстоловой  Клару  Шульц,  не  знают  ли  они,  куда  пошли  мои  бойцы.
  - Да,  были…,  обедали…,  куда-то  пошли  часа  в  четыре…
  - В  четыре?!  А  мне  звонили  в  шесть!  Значит,  рванём  дальше,  Некрасов.
    А  в  это  время  солдаты  замерзали.  И  кто  из  них  предложил  сдуру  согреться  водкой?
  - Ну,  по  паре  глотков – и  на  дорогу!  О, потеплело!  Давай  ещё  по  два…
    И  тут  их «развезло».  Стоять  на  лыжах  они  уже  не  могли,  да  и  сломать  умудрились  одну.  Ползли  к  дороге  по  рыхлому  снегу,  выбиваясь  из  сил.  Когти  монтёрские  бросили:  тяжёлые,  как  якоря.  А  потом  и  сидор  с  инструментом  и  телефоном.
    В  сотне  метров  от  дороги  упёрлись  они  в  стог  сена.  Сержант  хотел  смеяться  от  радости,  но  лицо  уже  прихватил  мороз,  и  он  лишь  прошлёпал  синими  губами:
  - Спасены!...  Сейчас,  сейчас…
    Волошин  тупо  царапал  обледенелый  стог,  пытаясь  разгрести  сено.  Тщетно:  рукавицы  скользили  по  корке  смёрзшейся  травы.  И  тогда  он,  уже  не  соображая,  что  делает, скинул  рукавицы.  Уже  через  три  минуты  пальцы  ефрейтора  заныли  нестерпимо.  Он  скрестил  руки,  сунув  ладони  в  подмышки, ткнулся  лицом  в  зачаток  норы  в  стогу  и  затих,  засыпая.
    А  сержант,  скинув  рукавицы  тоже,  достал  спички  и  пытался  поджечь  стог.
  - Счас…,  счас…,  счас…,  счас…, - еле  шептал  он.  Спички  ломались,  не  зажигаясь;  головки,  вспыхнув,  тут  же  гасли.  Он уже  складывал  их  по  три-четыре  с  тем  же  «успехом».  И  вдруг  осознал,  что  осталось  не  больше  дюжины  крохотных  осиновых палочек,  и  на  их  серных  кончиках – его  жизнь.  Честно  сказать,  о  товарище  Шаранов  уже  не  думал.
    Тогда  он  сообразил:  выскреб  из  карманов  почти  пустую  пачку  сигарет,  а  из  нагрудного – последние  письма  из  родного  Горького  от  матери  и  любимой  Анюты.  «Последние», - с  ужасом  понял  он, - последние  в  жизни  моей».  Сжал  всё  в  рыхлый  комок,  придавил  его  к  замороженному  сену.
  - Мамочка,  Анютка,  спасите!..., - взмолился  он,  поджигая  бумагу.  Письма  вспыхнули;  но  он  даже  не  почувствовал,  как  они  обожгли  ему  ладонь.  Крохотный  участок  сена  стал  обугливаться,  но  и  бумага – тоже.  Раздувать  её  слабым  дыханием  он  уже  не  мог;  пламя  погасло.  И  в  этот  момент  он  увидел  ротный  грузовик.  Казалось,  свет  фар,  как  оглобли,    тащит  машину  за  собой  по  дороге  к  тёплой  казарме.  Быстро,  слишком  быстро.  И  тогда  он  закричал:
  - Мама!  Мамочка!  Ма-ма!  Ма-ма…
    Он  ошибся:  крика  не  было.  Только  слабый  плач,  с  каким  он  появился  в  этом  прекрасном,  но  жестоком  мире,  провожал  его  в  мир  иной.
Периодически  сигналя,  грузовик  промчался  мимо.  Два  тела  в  хаки  за  стогом  сена  во  тьме  и  сквозь  снег  не  могли  заметить  ни  я,  ни  шофёр  Некрасов.
4.
     - Никаких следов! – с  отчаяньем  сказал  я  командиру  роты. – За  немцев  проехали  километров  пять,  развернулись – и  назад.  Не  быстро:  обочины  осматривали  в  свете  фар,  сигналили.  Куда  они  могли  деться?!
  - Куда-куда…,  раскудахтался, -  проворчал  капитан. -  К  бабам  они,  сволочи,  зарулили.  Пьют,  небось,  в  тёплой  хате.  Ну,  губу  я  им  обеспечу!
  - Так  не  искать  их,  что  ли…? – полуобрадовался,  сознаюсь,  я.
  - Э,  нет!  Искать  будешь,  пока  не  найдёшь,  живых  или  мёртвых.  Не  то – под  трибунал  пойдёшь,  если  чего.  Бери  из  взвода  четвёрку  лучших  лыжников  и – вдоль  воздушки.  Дорошина  возьми,  Иволайнена,  Ускова,  ещё  там  кого…  Ты  сам-то  как  с  лыжами?
  - Не  очень, - сознался  я. -  Но  вроде  не  падаю:  рельеф  здесь  простой.  А  Усков  и  карел  этот  не  в  моём  взводе – на  «Дубраве»  они.
  - Возьми  их!  Скажешь,  я  приказал, - рявкнул  капитан. - Они  в группе поиска  космонавтов  числятся.  Был  такой приказ,  давно  уже: создать  на  всех  точках такие  группы.  У  нас  тут  и  Беляев  с  Леоновым  приземлялись,  и  Николаев  с  Севастьяновым.  Уж  сколько  лет  никого,  а  группы  поиска  всё  создаём.
    Вскоре  наша  группа  вышла,  вооружившись  разнокалиберными  фонарями  и  прихватив  носилки  из  санчасти.  Фельдшер  Амалия  Шмидт,  вольнонаёмная,  ушла  уже  домой,  в  Шварцдорф,  и  её  предстояло  найти,  если  понадобится.
    Двужильный  Иволайнен  лидировал  без  пощады  к  замыкающему,  то  есть  ко  мне.  Уже  через  полкилометра  я  стал  задыхаться.  Эх,  не  думал,  что  придётся  бегать  за  солдатами…  А  кто  за  меня  думать  должен,  Пушкин?  И  Пушкин  выручил -   я  поймал  ритм  хода:
Буря – мглою – небо – кроет,
Вихри – снежны – екру – тя.
Токак – зверьо – наза – воет,
Тоза – плачет – какди – тя.
    Ну,  и  так  далее.  Идти  стало  много  легче.  «Ай  да  Пушкин,  ай  да  сукин  сын!»
    Однако  я  накликал: снег  усилился,   стал  падать  косо,  и  бежать  стало  тяжелей.  Ведь  лыжи  солдатские  никто  не  мажет,  в лучшем  случае – парафином  натирают.
    Я  уже  хотел  скомандовать  «привал»,  но  лидеры  сами  остановились  под  столбом.  Да,  вокруг  него  час-два  назад  топтались  будто  полдюжины  бойцов;  даже  снег  не  скрыл  следов.  Наши?  Мы  пошли  поперёк  к  дороге  по  глубокой  борозде  в  снегу,  и  через  сотню  метров – монтёрские  когти  и  моток  проволоки.  Ещё  полсотни  шагов,  и  Усков  пнул  припорошенный  снегом  ком -   солдатский  сидор.  В  нём:  инструменты,  телефон,  верёвка  и  початая  бутылка  водки.  Все  молчали  напряжённо,  шагая  вдоль  пропаханной  «ремонтниками»  колеи.  Вроде  она  к  стогу  ведёт?  Да,  точно!
    И  вот  следы  возни  у  стога.
  - Поджечь  пытались, - сказал  Дорошин. – Не  вышло;  значит,  в  зюзю  наклюкались.  Он  пошарил  вокруг  и  нашёл  две  рукавицы,  обе  правые.
    Но  где  трупы?  За  стогом  следа  не  видно,  ни  лыжного,  ни  пешего.  Ну,  снегу  на  три  пальца  припорошило.  Оставалось  выйти  к  дороге,  что  мы  и  сделали.  Укатанная,  она  была  покрыта  белым  саваном.
  - Вы  трое  дуйте  в  роту,  старший – Усков, - скомандовал  я. – Доложите,  если  их  ещё  не  привезли.  И  не  вздумайте  прикасаться  к  бутылке!  Я  к  немцам,  за  Амалией.  Дорошин,  за  мной!
    И  мы  разошлись.  Признаться,  я  надеялся,  что  за  фельдшером  уже  послали  машину.  И  она  нас  встретит.  Или  бессознательно  оттягивал  предстоящее  опознание  трупов?
    А  через  полчаса  нас  догнал  грузовик  роты.  Я  с  надеждой  бросился  к  шофёру:
  -  Некрасов?!  Ну,  привезли  бойцов?  Как  они? Живы?
    Водитель  глянул  удивлённо,  скрывая  раздражение,  и  сказал:
  - Да  пропали  они!  Никто  ничего  не  знает.  Меня  вот  за  фельдшером  послали  на  всякий  случай.  И  за  вами.
  - А  чего  так  поздно? – спросил  я.
  - Газон  мой  опять  сломался.  В Перми,  при  начальстве,  держат  новые  машины  на  приколе,  для  показухи  и  парада.  А  на  точки  сбывают  развалюхи;  это  при  наших-то  дорогах!...
    Я – в  кабину,  Дорошин – в  кузов;  и  вот мы – у  дома  Амалии.  Но  Шмидты  сказали,  что  дочку  срочно  вызвал  по  телефону  старик  Антон  Клингер.  Это  на  краю  села,  даже  на  отшибе.  Что-то  случилось  заполночь  с  этим  одиноким  нелюдимом.
    Домчались;  калитка  настежь,  пёс  завыл,  запертый  в  будке.  Дверь  в  дом  приоткрыта.  Я  без  стука  рванул  её.  В  прихожей  Амалия  склонилась  со  шприцем  над  длинным  мешком;  второй  лежал  у стены под  тряпкой.  Старый  полуседой  Клингер  обернулся  резко  и,  указав  на  мешки,  тихо  спросил:
  - Ваши?
    Я  так и  сполз  по  стенке  и  сел  рядом  с  немкой.
  - Живы??
    Она  отмахнулась:
  - Роговица  пока - терпимо.
    Дорошин  стащил  тряпку  со  второго  «мешка».  Это  оказался  Шаранов;  но  было  страшно  смотреть  ему  в  лицо,  надутое  и  бело-мраморное,  с  прищуренным  стеклянным  взглядом.
  - Чё  вы  их  тут  бросили? – вмешался  Дорошин. – Давай  перетащу  в  комнату.
  - Укрой! – резко  велела  Амалия.  Потом  смягчилась  и  добавила:
  - Нельзя  их  сразу  в  тепло.  Иди  воду  таскать  в  ванну,  чтоб  десять  градусов  было.
    Она  матюкнулась  по-русски:  игла,  мол,  не  лезет  в  мышцу.
  - В  роту  сообщили,  начальству? – спросил  я.
  - Перебьются  пока!  - отрезала  Шмидт. -  В  город  я  звонила,  в  скорую.  А  в  роту  сам  звони.  Отсюда  нельзя;  дуй  на  почту:  там  дежурная  дрыхнет.
    «Старший  сержант  гоняет  лейтенанта, - думал  я  с  досадой,  качаясь в  кабине  летящего  сквозь  снег  грузовика. – Да  ещё  при  рядовых.  Не  очень-то,  не  по  уставу…  Ну,  сейчас  она  царь,  бог  и  воинский  начальник.  Лишь  бы  бойцов  оживила.  А  ведь  она  и  меня  виноватит…»
    Дежурную  мы  разбудили  диким  стуком;  дозвонился  я  до  роты  через  город  и  доложил.
  - Ну,  лейтенант,  моли  бога,  чтобы  под  военный  суд  не  пошёл! – обрадовал  меня  капитан.  И  прокричал  в  телефон:
  - Кто  их  нашёл?  Кому  ящик  водки  будешь  ставить?
  - Вроде  бы  немец,  старик  Клингер.  Не  знаю  пока…  Расспрошу.
  - Вот-вот!  Подробно  всё  расспроси:  объяснительную  сочинять  будешь, - сказал  он  и  бросил  трубку.
    Когда  я  вернулся  к  дому  немца,  во  дворе  уже  стояла  «Реанимационная»,  рядом - Дорошин.  Главный  бригады  медиков  непреклонно  заявил:
  - Посторонним  тут  делать  нечего!  Не  мешайте,  уезжайте  в  часть.  Состояние  солдат  очень  тяжёлое;  но  сделаем  всё  возможное.  Сейчас  готовим  к  эвакуации  в  город.  Звоните;  но  не  раньше  десяти  утра.
   - А…,- начал  я;  но  он  оборвал:
  - Некогда  мне  болтать,  уезжайте!
    Развернулся,  юркнул  в  дом  и  хлопнул  дверью  перед  моим  носом.
    Что  было  делать?  Дорошин – опять  в  кузов;  благо,  Клингер  успел  вынести  ему  тулуп  и  помог  надеть  поверх  бушлата-телогрейки.  Я – в  кабину  и  почти  сразу  в  сон.  И  всю  дорогу  мне  снилось (?),  как  водитель  Некрасов  проклинал  начальника  полкового  автопарка.


5.
    Получил предписание? – спросил  начальник  областной  «пятки»  лейтенанта  Корнеева.  И  после  «так  точно»  продолжил:
  - Ну,  бумаг  у  нас  много,  всё  по  форме;  а  я  по  сущности  поясню.  Район  тебе  под  кураторство  дали  сложнее,  чем  думаешь.  Во-первых,  осевшие  здесь  по  пятьдесят  восьмой  старого  УК.  Во-вторых,  спецпереселенцы  бывшие,  вольгодойчен.  Третье:  зэка  и…  их  охрана.  Формально:  не  твоя  забота;  но  если  границы  своей  службы  будешь  искать,  то  завалишь  дела  непременно.  То  же  и  с  военными.  Так  что  и  с  зонниками  дружи,  и  с  контрразведкой.  Вот  тебе  там  предписали  «содействие  Мальцеву».  А  за  этим  что  стоит?  Ехал  старлей-ракетчик  переводом  на  точку,  гульнул  в  ресторане  соликамском  напоследок;  очнулся – нет  личного  оружия.  А в  тайге  комдивизиона  ему  и  говорит,  мол,  подожди  в  Пермь  докладывать,  я  тебе  найду  твой  ПМ  в  три  дня.  И  по-свойски  с  коньячком  к  начальнику  гарнизона;  на  той  должности  там,  по  старшинству, - подполковник  ВВ.  На  пятый  день  зовут  старлея:  «Выбирай  свой!»  И  выкладывают  перед  ним  три  ПМ  и  даже  два  ТТ  для  понтов.  Да  с  его  номером – ни  одного.  Вот  и  считай,  сколько  здесь  преступлений.  Да,  Мальцу  не  позавидуешь.  Поможешь  ему,  поучишься.
    Теперь  по  немцам.  Система  в  своё  время  много  намудрила  с  ними.  Дров  наломали,  всё  ещё  расхлёбываем.  То  на  север  их,  то  на  юг, к  казахам  и  киргизам.  Разбросать  да  ассимилировать  хотели,  так  не  вышло.  Предписали  тебе  сбор  информации…,  не  спеши,  строго  через  наших  негласных.  Кстати,  там  тебя  встретит  шофёр  Савчук,  он  видел,  как  немчуру  выселяли. Изучи  все  ДФ,  не  смотри,  что  много.  И  не  только  на  немцев,  знай  и  на  всех  русских  умников. 
    Помни,  что в  Соликамске  пять  слоёв:  во-первых,   бывшие  зэки;  во-вторых,  им  сочувствующие;  в-третьих,  охранники,  далее - родичи  охраны;  наконец,  прочие.  Последних – мало,  но  они  и  второй  слой – главные  твои  клиенты.
    И,  наконец,  не  забывай,  что  ты  по  званию  на  две  ступени  выше  армейских.  Никто  этого  правила  не  отменял.  Так  что  веди  себя  как  капитан.  А  с  учётом  шестого  фактора – как  без  пяти  минут  майор.  Ну,  всё,  свободен!
    Корнеев  уже  знал,  что  полковник  любит  брать  в  расчёт  «шестой  фактор».  Унаследовал  он  это  от  своего  учителя  и,  в  свою  очередь,  прививает  молодёжи.  Но  почему  именно  «шестой»?  И  что  вообще  значат  эти  факторы?  Но  не  у  начальства  же  спрашивать….

6.
    - Слышь,  Савчук,  а  правда,  что  ты  по  переселению  немцев  работал,  когда  Гитлер  к  Волге  подходил? – спросил  Корнеев  шофёра  машины,  неторопливо  везущей  его  с  соликамского  вокзала к  общежитию  МВД.
  - Да  я-то  што?  Я  и  тогда  баранку  крутил.  Сам  я  из  тех  мест,  из  Узморья.  Вот  и  пришлось.
  - Странное  название:  что-то  морское…  Узкое  море?
Та  ни, - перешёл  вдруг  на  украинский  язык  водитель,  как  бы  обозначив,  что  разговор  несерьёзный,  не  официальный. – Це  ж  Взморье  по-руськи.  Було  таке  село  у  Запорижському  Приазовьи.  Ось  видкиля  наш  рид;  та  майже  усе  село  на  Волгу  пэрэихало  ще  до  царыци  Катерини.  А  нимцив  Катерина  вже  потим  почала  посэляты,  багато-багато  нимцив.  На   тому  берези,  шо  праворуч – добрих  господарив,  алэ  на  наш,  низькый – дуже  поганых.
  - Чего  так? – удивился  лейтенант  Корнеев.
  - Та  на  наши  земли  скликала  вже  нэ  сама  царица,  а  якись  мазурики  та  шахраи.  Алэ  мы,  украинци,  нэ  злы  люды;  мов,  нехай  вжэ  ци  нимцы  живуть,  тилькы  б  шкоды  нэ  робылы…  Та  без  нас  воны  б  повмыралы,  або  повтикалы  в  Нимеччыну.  Мы  ж  их  навчылы  и  хлиборобству,  и  садочки  розводыты,  и  крыныци  копаты.  Одностайно  проживалы.
  - Ну,  Савчук,  тебя  если  послушать,  так  сплошная  идиллия  получается, - усмехнулся  лейтенант  Корнеев. – Давай  ближе  к  делу,  к  выселению  братских  немцев.  И  чего  ты  сам  «бачил»?
    Водитель  крякнул  с  досады,  но  продолжил:   
  - Алэ  дэсь  в  августи  сорок  пэршого  пишлы  чуткы,  що  нимци  бунтуваты  зибралысь.  Повирыты  в  цэ  було  нибы  нэможлыво,  алэ  колы  дэсант  Гитлэра  спиймалы,  то  яки  вжэ  тут  сумнивы? 
    Спочатку  возыв  я  по  ночах  хлопцив  з  органив;  окружалы  воны  колонии  та  гналы  нимцив  до  Волги.  Потим  усю  скотыну  ихню  забыралы,  мабуть,  для  фронту.  Коровы,  вивцы,  козы  своим  ходом  йшлы;  а  ось  курэй,  гусэй  та  качок  я  вывозыв,  бытых  та  жывых.  Собак  пострилялы.
    В  останню  чэргу  тэхнику  всиляку  зморывся  вывозыты – ох  и  багато  ж  ии  у  тих  нимцив  було.  А  там  вжэ  и  люды  з  навколышних  сил  потяглы  майно;  спочатку  тыхэнько,  по  ночах,  а  потим  и  сэрэд  билого  дня.  Хлопчакы  наши  вси  вэлосипэдамы  обзавэлыся,  жинкы – швэйнымы  машынкамы  «Зингэр»,  у  мужыкив  инструмэнт  добрый  появывся.  Ось  писля  всього  цього  мы  цих  нимцив  и  правда  вознэнавыдилы.
7.
    Каждый  солдат  во  взводе  был  на  счету,  и  потеря  сержанта  и  ефрейтора  заставила  перекраивать  графики  работ  и  расписания  дежурств,  оперативно  латать  дыры  в  организации  службы.  Да  ещё  объяснительная  эта…  Я  сидел  над  писаниной  в  канцелярии  роты  за  приставным  столиком.
  - Счастье  твоё, что  бутылку  водки  нашли  чуток  недопитую, - заметил  капитан.
  - Чуть  початую, - уточнил  я.
    Капитан  молча  вынул  из  тумбочки  поллитровку  и  поставил  на  стол.  В  ней  было  едва  ли  сто  граммов;  да  и  то,  возможно,  сильно  разбавленных.  Вот  и  гадай,  кто  выпил  вещественное  доказательство:  рядовые,  сержанты  или  сам  Косицын.
  - Напирай  на  пьянку,  обман  комвзвода,  саботаж, - посоветовал  комроты.
  - Какой  саботаж? – не  понял  я.
  - А  как  же?!  Они  могли  бы  к  десяти  утра  уже  связь  починить – ведь  в  паре  километров  порыв  был.  Нет  же – гуляли  до  вечера,  а  воинская  часть  без  городского  телефона  сидела.
  _ О,  десять  утра – можно  звонить  насчёт  обмороженных, - подскочил  я  и  потянулся  к  телефону.
  - Не  спеши, - поморщился  Косицын.  Но  я  всё  же  дозвонился  в  горбольницу.
  - Пока  живы, - тускло-устало  сказал  врач. – Но  последствия  ещё  не  ясны.  Менингит,  не  дай  бог…  Да  и  гангрена  возможна…
  - А  можно  с  ними  поговорить?! – возликовал  я  не  от  перспектив  гангрены,  а  от  того,  что  солдатики  всё  же  живы.
  - Нет, - с  явной  неприязнью  отказал  доктор. – Они  сейчас  воют  и  слезами  заливаются.  Кожа  со  щёк  лохмотьями  сходит.  С  Вас  сдирали  кожу  заживо?  До  свидания!
    Я  вспомнил  вздутые  белые  лица-маски  бойцов  в  прихожей  у  Клингера  и  сказал  Косицыну:
  - Да,  жуткое  зрелище – замёрзшие  люди.  Морозы  тут  у  вас – ого-го!...
  - Морозы?  Да  эти  суки  и  среди  лета  гибнут, - ругнулся  капитан. – В  прошлом  июне  у  соседей-ракетчиков  из  дивизиона  убежали  шестеро  в  самоволку  на  ночь.  И  лишь  к  обеду  их  нашли  на  поляне  в  километре  отсюда;  все  жмурики,  и  сивухой  от  них  разит.
  - Да  и  на  гражданке…, - начал  я. – Кстати,  где-то  в  этих  краях  замёрзла  группа  Дятлова,  девять  человек.  Не  слыхали?
  - Так  то…, - возразил  было  Косицын,  и  осёкся:
  - Н-нет,  не  слыхал.

     Я  ожидал,  что он  хотя  бы  полюбопытствует: «А  что  там  случилось?».  Но  капитан  уткнулся  в  бумаги.  Странно…  Я  почувствовал,  что  слушать  меня  насчёт  дятловцев  он  не  намерен.
    В  расписании  у  меня  числились  технические  занятия  с  личным  составом.  Но  пришлось  срочно  заполнять  задним  числом  журналы,  собирать  подписи  бойцов,  что  я  их  якобы  инструктировал  по  технике  безопасности  при  работах  на  морозе.

    После  обеда – регламентные  работы;  но  я  их  спихнул  на  замкомвзвода  сержанта  Рябинина  и  отпросился  у  Косицына  поехать к  старику  Клингеру  с  «благодарностью»:  благо,  у  ракетчиков  посылали  в  село  ТэЗээМку.
    По  дороге  я  никак  не  мог  вспомнить,  где  же  я  встречал  этого  деда  Антона  раньше.  Ну,  когда  в  магазине я  допрашивал  продавщицу  Марту,  то  Антон  Клингер  стоял  за  мной  в  очереди  и  терпеливо  ждал.  Это  вспомнилось  легко;  но  чувство,  что  я  видел  его  ещё  в  юности,  всё  крепло.

  Я  зашёл  в  сельмаг,  взял  коньяка  подороже  и  узнал  у  Марты  отчество  Клингера.  Но  старик  решительно  отказался  от  спиртного,  однако  пригласил  меня  на  кофе.
    Хотя  жил  он  один,  в  доме  царил  строгий  немецкий  орднунг.  Пока  хозяин  мешкал  на  кухне,  я  глянул  на  самодельные  книжные  полки.
     Ага,  статьи  Маркса  и  Энгельса  для  Американской  энциклопедии,  «военный»  том  Энгельса,  «Анти-Дюринг»,  какой-то  Малкин – «Гражданская  война  в  США»,  ещё  при  Сталине  издана.
     Много  журналов:  «Техника – молодёжи»,  а  ещё  «Функаматёр»  и  «Югенд унд  техник»  из  ГДР,  «Наука  и  техника»  из  Риги;  кубинский  «Хувентуд  текника»,  если  не  ошибаюсь.

    «Ну  и  старик, - подумал  я. – Даже  в  городе  был  бы  интересен,  а  тут – в  глухой  пермской  тайге!».  И  в  ту  же  минуту  хозяин  вынес  на  подносе  пару  чашек,  кофейник,  печенье.
    - Ну,  как  Ваши  солдаты  пострадавшие;  надеюсь,  им  не  очень  плохо?
  - Вроде  жить  будут,  Антон  Густавович.  Но  врач  боится  последствий;  да  и  я  тоже, - сказал  я.
  - Остаётся  ждать, - сказал  немец  без  ложных  утешений,  разливая  кофе  по  чашкам.
  - Так  это  Вы  их  нашли?  Как? – перехватил  я  инициативу.
  - Я  же  в  магазине  слышал,  о чём  Вы  Марту  расспрашивали,  и  всё  понял.  А  тут  ещё  снег.  У  меня  гараж  тёплый;  завёл  я  свой  «Москвич»  и  поехал  искать.

     Провода  ваши  слева  от  дороги,  а  её  солдаты  не  переходили:  иначе  по  ней  бы  и  шли  в  часть.  А  слева  куда  от  мороза  забиться?  Только  часовня  старая  да  редкие  стога.  Стал  наугад  все  проверять;  вот  и  нашёл.
  - Как  же  мы  Ваших  следов  у  стога  не  видели?  Даже  лыжных, - удивился  я.
  - А  я,  давно  уже,  сделал  снегоступы  канадских  индейцев,  вон  по  той  книжке, - он  кивнул  на  книжные  полки. – Они  столь  мелкий  след  оставляют,  что  снежок  и  запорошил.

   Солдатиков  до  «Москвича» - на  брезенте  волоком.  И – к  себе:  я  заметил,  что  Амалия  Шмидт  домой  вернулась.  Каждая  секунда  дорогая  была.
  - Безмерно  Вам  благодарен,  Антон  Густавович, - сказал  я. – Мне  ведь  военной  карьеры  не  делать,  двухгодичник  я.  Но  и  трибунал  ни  к  чему.  А  главное – ребят  бы  погубил.
  - Ну,  Ваша  вина  пока  небольшая, - своеобразно  успокоил  меня  Клингер.

  - А  Вы  по-испански  читаете? – полюбопытствовал  я,  кивнув  на  журналы.
  - Не  всё  без  словаря.  Разговорный – гораздо  лучше.
  - Обычно  наоборот  бывает, - заметил  я. – Сами  выучили?  И  это  в  глухой  деревне?
  - Нет,  в  Испании, - сказал  он  тихо, - в  середине  тридцатых.
      Вот  уж  я  не  ожидал!  Немец – бывалый,  живая  история.  Я-то  думал,  что  ветераны  той  войны – все  герои,  в  орденах,  а  тут  сидит  передо  мною  безвестный  старичок  сельский.

  - Расскажите  что-нибудь! – взмолился  я.  Но  он  сказал  ещё  тише:
  - Как-нибудь  потом.  Ничего  там  занятного  не  было.
        Я  поменял  тему,  нарочно  медленно  попивая  кофе:
  - А  Вы  здесь  давно  живёте?
  - С  сорок  третьего, - ответил  он. – Здесь,  в  Соликамске, большой  тыловой  госпиталь  был:  бомберы  наци  сюда  не  долетали.  Вот  меня  в  него  и  привезли  из-под  Курска.  Видели,  какое  громадное  кладбище  в  Соликамске,  где  и  ста  тысяч  жителей  никогда  не  было?  Всё  солдаты  лежат…  А  я  вот  выжил.

      Он  помолчал,  и  я  вместе  с  ним.  Затем  он  продолжил:
  - После  операций  узнал  я  случайно,  что  здесь  немцы  переселённые,  и  даже  из  нашей  колонии.  Когда  комиссовали  меня, я,  конечно,  сразу  к  ним.  Да  родственники  мои  за  две  зимы  все  умерли.
  - А  молодёжь,  дети?  Ну,  племянники…
  - Они…  первые  и  умерли.

      Помолчав,  старый  немец  неторопливо  рассказывал  дальше: 
    - Нашу  коммуну  в  сентябре  сорок  первого…  Я  уже  на  фронте  был.  А  нашим:  час  на  сборы,  и  погнали  к  Волге,  в  Зельман.
      Там – на  баржи  и  вверх;  потом – по  Каме,  дальше – по  Усолке,  сколь  можно.  А  вглубь  тайги – пешком.  Здесь  тогда  глушь  была.
     Едва  успели  выдолбить  землянки,  как  зима.  Лютая;  читал,  небось,  как  вермахт  под  Москвой  вымерзал.  А  наши  тут – втрое.  Мёртвых  собирали  в  крайние  землянки:  до  марта  могилы  не  выкопать.

    Клингер  покрутил  головой,  глаза  его  покраснели  и  слезились.  Дрожащим  голосом  он  произнёс:
  - Я  вот  подо  Ржевом  околевал  и  думал:  да,  за  Родину,  но  и  за  то,  чтоб  мои  родные  были в  тепле  и  сытости.  А  они  уже…,  они…

    Я  решил  остановить  старика,  оторвать  его  от  этих  тягостных  воспоминаний,  и  брякнул:
  - Антон  Густавович,  а  Вы  не  слыхали  о  гибели  туристов  на  морозе  от  какого-то  непонятного  ужаса?  Не  очень  далеко  отсюда.
    Он  замолчал,  и  надолго.  «Определённо,  он  что-то  знает, - понял я. – Но  явно  не  хочет  говорить  на  эту  тему.  Врать  не  хочет».

    - Не  только  туристы,  манси  тоже  погибали  от  этого;  но  не  от  мороза  же, - нарушил  тишину  старик. – Желаете  сами  побывать  на  том  месте?
    Я  оторопел:  вот  так,  отправиться  туда,  где  Дятлов  и  восемь  его  друзей  нашли свою  таинственную  и  ужасную  смерть?

  - Когда? – спросил  я. – С  Вами?
  - Увы,  я уже  не  гожусь, -   вздохнул  Клингер. – Но  лет  семь  назад – ещё  собирался.  Вот  если  будете  в  Красновишерске,  то  спросите:  там,  возможно,  ещё  жив  старый  манси,  который  водил  на  перевал  Дятлова  группы.  Кажется,  Черметов  его  фамилия,  если  не  ошибаюсь.
  Он  раньше  в  Ивделе  жил;  но  потом  из-за  чего-то  всё  бросил  и  уехал  на  Вишеру,  подальше  от  всех.  Городок  там  небольшой,  так  что  можете  найти  этого  манси.
  - Попробую  при  случае, - сказал  я  без  воодушевления,  запомнив  «металлургическую»  фамилию. – Но  вряд  ли  выйдет:  служба!...

  - Кстати,  из  ваших  служивых  встречал  я  одного  старшину-сверхсрочника,  некоего  Зайченко.  Так  у  того  была  привычка  при  выпивках-застольях  без  особой  огласки  поднимать  тост  за  погибших  дятловцев.  И  при  этом  вспоминал  он  о  каком-то  шестом  факторе.
  - А  где  сейчас  этот  Зайченко? – спросил  я  заинтересованно.
  - Кажется,  в  Березниках  служит,  в  ракетном  полку.  Но  точно  не  знаю, - сокрушённо  ответил  немец, – если  не  уволился,  то  уже,  должно  быть,  старший  прапорщик.  Генерал-полковник  мини,  как  говорят.

    Мы  ещё  успели  выпить  по  чашке  кофе;  но  последний  автобус  на  Половодово  заставил  меня  торопливо  распрощаться  со  стариком.
    А в  автобусе  я  вспомнил:  в  фотоальбоме  «Ленин»,  подаренном  мне  в  отрочестве  дядей  Володей  Воробьёвым,  есть  фото  Ленина  в  парике  и  гриме  под  рабочего  Иванова – вылитый  Клингер.

8.
    Старший  лейтенант  Мальцев  был  из  Второго  управления,  или  «двуйки»,  как  он  шутил.  А  ещё  он  был  уверен,  что  вскроет,  откуда  три  ПМ  и  два  ТТ.  Всего  и  делов:  взять  за  жабры  этого  подполкана  ВВ  так,  чтоб  юшка  потекла – он  и  расколется.
    Ну,  а  рутину  работы  со  штатскими  надо  бы  сбросить  на  молодого  Корнеева.  Что  бы  ещё  впарить  новичку  из  «пятёрки»?

  - Слышь,  браток, - начал  Мальцев,  у  меня  тут  есть  интересная  подборка.  Считай,  готовое  дело.  Заведёшь  его – отличный  старт  для  тебя.
  - Кто  же  из  контрразведки  передаст  в  идеологию?  Да  и  на  каком  основании? – засомневался  Корнеев.
  - Это  моя  забота;  постараюсь  для  тебя:  надо  же  помогать  молодым.  Прибыл  в  твою  епархию  некий  Смирнов;  вроде  лейтенант,  но  по  сути – шпак.  А  с  ним – подборка.

     Может,  помнишь:  по  идее  самого  Андропова  взялись  за  чистку  комсомола  под  маркой  обмена  билетов.  Так  друг  этого  Смирнова  бросил  комсомольский  билет  на  стол!  Они  оба  на  физмате  пятикурсники  были.  А  чекист  из  Пятого  и  к  Смирнову  присмотрелся  да  и  установил,  что  тот  скрыл  свои  симпатии  к  Суржику.  Этот  Толя  Суржик  после  физмата  в  духовную  семинарию  пошёл.
      Копнули  и – Смирнов  за  пять  лет  до  того  ещё  школьником  по  литерному  делу  проходил.  Он,  вишь  ли,  книжек  много  читал.  Каких?  Представь  себе:  в  двенадцать  лет  штудирует  «Под  знаменем  пролетарского  интернационализма»;  это  о  Венгрии  пятьдесят  шестого  года.  Видно,  и  на  Кубу  собирался – сам  выучил  испанский,  газету  «Гранма»  выписывал.  И  это – в  школе;  а  в  комсомол  не  шёл:  я,  говорил,  сразу  в  партию.

  - Так  вроде  наш  человек,  молодой  коммунист, - заметил  Корнеев.
  - Вот  парторг  учителей  тоже  так  думал  и  решил  выслужиться,  сенсацию  сделать.  Прокачал  в  райкоме,  а  потом  сказал  этому  Смирнову:  мол,  подавай  заявление  в  партию.  А  пацан  ему:  «Вступлю,  когда  КПСС  снова  нелегальной  станет».  Ну,  зафиксировали  как  антисоветчину.

  - Бред  какой-то, -   сказал  Корнеев. – Может,  он  идиот,  этот  Смирнов?
  - Увы,  он  школу с  золотой  медалью  закончил, - вздохнул  Мальцев. – Да  что  я  рассказываю?!  Вот  перешлют  тебе  подборку – зачитаешься.  К  примеру,  он  пять  лет  в  университете  проучился  под  именем  Виктор,  хотя  по  паспорту  Вовка.
  И  заметь,  в  роте  тоже  назвался  Витей,  мне  Шмидт  доложила  сразу.  Зачем  под  чужим  именем?  И  почему  не  откосил  от  армии,  хотя  его  отец  и  начальник  военной  кафедры – дружки?

  - Как  же  такого  скользкого  типа  в  офицерский  корпус  допустили? – удивился  Корнеев.
  - А  что  делать?  В  армию  попёрла  кибернетика,  АСУ  всякие, - пояснил  Мальцев. – А  военные  училища  ещё  не  переключились  на  такой  уровень;  да  в  ПВО  их  всего  два:  в  Прибалтике   и  в  Сибири.  Вот  и  гребём  из  гражданских  вузов  физиков,  лепим  из  них  лейтенантов-двухгодичников.
  А  кто  диссидентствует,  тех – на  Чукотку,  на  Камчатку  да  к  нам – на  Северный  Урал.

  - Тип,  конечно,  любопытный,  этот  Смирнов.  Но…, - начал  лейтенант-агентурист  Корнеев.
  - Да  какой  он  офицер? – перебил  его  Мальцев. – Это  же  твой  клиент.  Превратишь  подборку  в  ДОР,  подведёшь  под  статью:  вот  тебе  и  награда.  Дело  «Смирный» - звучит?!  А  моя  задача,  среди  прочих – обеспечивать  боеготовность  войск.  И  тут  у  меня  к  Смирнову  претензий  нет:  он  не  только  взвод  связи  тянет,  но  и  кабину  АСПД,  за  ту  же  зарплату.

9.
    Первую  работу  по  реальным  целям  я  тоже  хорошо  запомнил.  Тогда  на  ключе  дежурил  Абельдинов;  приняв  сигнал  о  включении  РЛС,  он,  посерьёзнев,  обратился  ко  мне:
  - Товарищ  лейтенант,  время  реальное!...
  - Может,  забыли  тридцать  часов  прибавить, - засомневался  я. – Запроси  подтверждение  времени.
  - Зачем?  Сделаем  проще  и  надёжней, - выдал  мне  опытный  радист  и  снял  трубку  прямой  связи  с  соседним  ракетным   дивизионом:
  - Пацаны,  вы  «воздух»  с  реальным  временем  получили?  Ясно!
    И,  повернувшись  ко  мне,  объявил:
  - Тревога,  товарищ  лейтенант.

    Дальше  я  делал  всё  по  инструкции.  Прибежал  расчёт;  все  заняли  места  по  боевому  расписанию.  Не  было  лишь  Косицына.
  - Вызывать  капитана  Сметанина? – неназойливо  посоветовал  мне  Абельдинов.  Я  кивнул.
    Минуты  три  мы  вели  цели  под  мою  ответственность:  три  с  севера – высотные  тихоходы  и  две  пары  с  юго-запада – отвечавшие,  как  «свой».

  - «Гранат»  запрашивает,  на  месте  ли  «Первый», - доложил  Абельдинов.
  - Отвечай  «прибыл», - сказал  я,  хотя  Косицыным  и  не  пахло.
      И не  успел  радист  отстучать  ключом,  как  прибежал  Сметанин;  так  что  я  почти  не  соврал.  Я  вздохнул  с  облегчением:  теперь  ответственным  стал  замкомроты.

    Первая  пара  перехватчиков  заходила  на  сближение  с  целью  01  из  задней  полусферы,  вторая  атаковала  цель  02  из  передней.
  - Шары, - пояснил  мне  Сметанин. – Подлодки  американские  всплывают  среди  льдов  и  запускают  шары  с  аппаратурой.  А  зимой  ветры  часто  вдоль  Урала,  вот  шар  и  дрейфует  на  высоте  километров  восемнадцать  и  по  радио  на  лодку  разведданные  гонит.

        Пользуясь  рутинностью  работы,  Сметанин  продолжал  меня  просвещать:
      - Как  только  бортовая  РЛС  перехватчика  облучит  шар,  он  сбрасывает  балласт  и  вмиг  взлетает – сопротивления  воздуха  на  высоте  двадцать  километров  почти  нет.  Пока  наша  автоматика  примет  надёжный  отклик  да  обработает,  шар  уже  вылетел  из  луча  радиоприцела.  Ведём  «СУшку»  на  второй  заход;  а  шар  стравил  газ – и  опять  на  восемнадцать  километров.

      Сметанин  глянул  на  планшет  и  выругался:  метки  цели  01  и  первой  пары  совместились  и  разошлись.
  - Видел? – спросил  он  меня. – Проскочили  «Сушки»  под  шаром.
  - Цель  02  потеряна! – доложил  планшетист.  Капитан  обрадовался:
  - Ага!  Завалили;  видимо,  в  два  эшелона  шли.  Ведомый  завалил.

    В  эту  минуту  в  бункер  вразвалочку  вошёл  капитан  Косицын,  в  хорошем  подпитии.
  - Ну  что,  сынки,  воюем? – забасил  он. – Так  их,  в  бога  душу  мать,  в  обе   дырочки!
    Солдаты  подавляли  ухмылки;  нам,  офицерам,  было  противно.
  - Эта  пара – «СУ-девятые», -  авторитетно  заявил  Косицын,  стукнув  пальцем  по планшету. – А  вон  та – «СУ-одиннадцать».

    - Сейчас  вторую  пару  на  цель  03  поведут  из  передней  полусферы, - сказал  мне  Сметанин. – А  первую – посадят:  керосина  не  хватит  на  второй  заход.
    Так  оно  и  развивалось.  Но  цель  03  ушла  от  атаки:  высотомер  показал  прыжок  вверх.  Появилась  третья  пара  из  Серова.
  - Эти  собьют! – опять  загудел  Косицын. – Гляди,  как  заходят.  Можно  и  вторую  пару  сажать:  промазали…

    Действительно,  вторая  пара  перехватчиков  пошла  на  Комсомольск.  А  я  живо  представил,  как  над  Уралом  жёлтым  водородным  огнём  горят  шары.  Кислорода  на  высоте  восемь  километров  и  выше  довольно  мало,  и  шары  горят  долго.  Тем  более,  что  диффузия  и конвекция  в  морозном  воздухе  слабая.

  - Раньше  часто  летали,  в  пятьдесят  седьмом – пятьдесят  девятом  году, - разболтался  Косицын. – А  как  Берёзовская  бригада  Пауэрса  сбила,  так  поутихли.  А  сейчас  опять  появляться  стали  шары-америкосы;  видно,  данные  спутников  корректируют.
    «Наверное,  эти  горящие  шары  и  видели  люди  во  время  похода  дятловцев», - подумал  я.

10.
    Областной  глава  пятой  линии  пришёл  в  ярость,  когда  ему  переслали  папку  с  подборкой  на  лейтенанта  Смирнова.  Но  что  поделаешь – такие  вещи  решает  генерал, а  его  не  переубедишь.  Отправляя  папку  с  нарочным  в  Соликамск,  полковник  буркнул:  «Не  было  у  бабы  забот – купила  порося».

    Лейтенант  Корнеев,  напротив,  с  интересом  читал  подборку:  сверх  рассказа  Мальцева  здесь  были  десяток  анекдотов  «с  душком»,  дюжина  сомнительных  тезисов  объекта  на  студенческих  семинарах  по  философии  и  научному  коммунизму,  восторги  от  Ганзелки  и  т. п.  При  Сталине  такой  «Смирный»  давно  бы  на  Колыме  золото  рыл  для  страны.

    Недоработки  лишь  будили  азарт  лейтенанта  Корнеева:  вот,  контакт  с  Ганзелкой  во  Владивостоке  зафиксирован,  реплики  в  духе  того  чеха – тоже.  А  где  доки,  что  студент  Смирнов  читал  «Час  правды»?
    А  когда  через  неделю  пошли  свежие  донесения  от  негласных,  Корнеев  позвонил  Мальцеву,  и  тот  подъехал  к  «Падающей  колокольне»,  как  условились.

  - Слышишь, - начал  лейтенант,  едва  влез  в  легковушку  старлея, - Смирный  сдружился  с  немцем  Клингером.  О  чём  говорят?  О  переселении  немцев  Поволжья,  о  войне  с  Гитлером,  о  войне  с  Франко  в  Испании;  ну,  и  мелочь – страшилки  о  каких-то  дятловцах,  Смирный  на  то  место  идти  хочет.
    Ты  же  в  курсе,  что  у  него  во  взводе  два  бойца  замёрзли?

  - Бойцы – не  компромат:  они  тут  десятками  гибнут,  усмехнулся  Мальцев.  -  Немец – важно,  следи  за  ним.  Да  и  дело  Дятлова  важнее,  чем  думаешь:  мы  с  пятьдесят  девятого  года  и  до  сих  пор  на  тот  перевал  туристов  тормозим.
  - Да  ну,  это  же  невозможно! – поразился  Корнеев. – С  ними-то  как?
  - А  с  ними  как  с  женщинами:  в  мире  три  миллиарда  баб – всеми  овладеть  невозможно;  но  к  этому  надо  стремиться!  Сделай,  чтоб  Смирный  туда  не  пошёл.  Ну,  бывай!

    Высадив  Корнеева,  старлей  Мальцев  задумался:  вчера  он  перехватил  письмо  Клингеру  из  ФРГ  от  какого-то   Алекса,  позывной  DC7AS.  Речь  там  о  некой  группе  DUBUS.  Занятно;  а  тут  ещё  этот  Дятлов.

11.
  А  через  пару  недель  уже  Мальцев  дал  сигнал  Корнееву  о  встрече.  Говорили  в  машине  на  повороте  в  Карналлитово:
  - Спасибо  тебе,  что  держишь  Смирного  без  Красновишерска:  он  ведь  там  хочет  найти  проводника  на  перевал  Дятлова.
  - Спасибо? – пробурчал  Мальцев;  а  сам  подумал: «Знало  б  начальство:  не  сносить  мне  головы;  по  сути,  я  боеготовность  части  тормозил.  Вот  так  часто:  в  интересах  Родины  суём  палки  в  колёса  этой  самой  Родины».

  - Зачем  позвал-то?  Дело  есть? – вывел  старлея  из  раздумий  Корнеев.
  - Нельзя  дольше  его  держать;  пусть  съездит.  Но  я  ему  устрою:  башку  ему  там  проломят  или  хотя  бы  отбуцкают.
  - А…  если  перестараются? – нерешительно  спросил  лейтенант.
  - Есть  такой  риск.  Но  наша  работа  вообще  рисковая.  Часто  и  не  знаешь,  где  найдёшь,  где  потеряешь.

  - Ну,  я  тут  вроде  никаким  боком…, - умыл  руки  Корнеев. – От  меня-то  что  требуется?
  - Обеспечь,  чтоб  из  штатских  с  ним  никто  не  увязался  в  эту  поездку.  Ну,  там,  Клингер,  или  ещё  кто.  Кстати,  немочку  к  нему  не  подвёл  ещё?  Лучше  из  своей  сети.
  - Нет, - внутренне  смутился  Корнеев. – Парень  вот  вроде  есть  подходящий…
  - Ну,  давай,  действуй! – напутствовал  его  Мальцев. – Но  бабу – лучше.

  - Да,  ещё  вот…  вопрос, - решился  лейтенант  Корнеев. – Что  такое  шестой  фактор?
  -  А,  это  у  нас  по  Управлению  ходит  такой  тезис, - улыбнулся  Мальцев. – Могущество  нашей  службы  берегут  шесть факторов.  Первый:  мы – вооружённый  отряд  партии;  ну,  куда  мы  без  неё?  Второй:  мы – под  своим  законом,  вне  обычных,  что  бы  там  ни  говорили.  Своего  рода  государство  в  государстве.
  Третий  фактор:  финансируют  нас  по  закрытым  сметам;  сам  понимаешь,  что  это  значит.      Четвёртый:  мы  вооружены,  как  никто  другой;  всё  лучшее – у нас:  и  оружие,  и  техника.  Пятый:  мы  законспирированы  даже  в  своей  стране  похлеще,  чем  «коллеги»  других  стран – даже  во  вражеских.
      А  шестой  фактор:  страх  перед  нами,  перед  всесильным  и  непонятным.  Это  наработки   и  Феликса,  и  Ягоды,  и  Ежова,  и  Берии;  они – по-прежнему  в  наших  рядах.  Шутка!

12.
    Передатчик  одной  из  моих  радиостанций  представлял  собой  чудесное  зрелище:  две  генераторные  лампы,  как  два  небольших  стеклянных  самовара  с  латунным  дном,  гудели  под  комом  проводов.  И  больше  почти  ничего. 
     Как  это  всё  работало,  знал  только  творец  шедевра  сержант Ковалёв.  Этот  народный  умелец,  если  сгорал  очередной  резистор,  заменял  его  спиралью  от  электроплитки  или  калорифера,  а  то  и  угольным  стержнем  от  батарейки,  графитными  щётками  и  тому  подобным  из  ротной  помойки.

    Сложнее  было  с  пробитыми  конденсаторами;  но  и  тут  Ковалёв  ставил  какую-то  дрянь  или  просто  сближал-разводил  клубок  монтажных  проводов,  пока  не  получал  нужный  эффект.
     И  передатчик  работал;  ей-богу,  связь  он  давал,  разве  что  частота  чуть  плыла.  А  что  было  делать,  если  до  ближайшего  склада  радиодеталей  более  трёхсот  километров;  да  и  не  очень-то  дают  командировку  срочнику  в  Пермь.

    Как  только  Ковалёв  дембельнулся,  я  оценил  его  дарование  и,  хватая  выговоры,  завалил    рапортами  штаб  полка.  Наконец,  начальник  связи  майор  Стефанов  приказал  мне  везти  свой  чудо-передатчик в  Красновишерск,  в  батальон,  а  взамен  получить  «ну,  не  новый,  но  вполне  рабочий».
    Пока  мои  бойцы  размонтировали  монстра  на  блоки,  вытаскивали  их  из  бункера  РПЦ,  да  грузили  в  «вездеход»  Некрасова,  я  приставал  ко   всем  офицерам  в  роте,  не  рекомендует  ли  мне  кто  своего  знакомого  на  Вишере,  знающего  дорогу  к  месту  гибели  группы  Дятлова.
   (Кстати,  РПЦ – не  Русская  православная  церковь,  а  всего  лишь  радиопередающий  центр).

  Взывал  я  тщетно;  только  когда  уже  вскочил  на  подножку  «газона»,  фельдшер  Амалия  Шмидт  протянула  мне  писульку  с  адресом:
  - Вот,  это  моя  подруга  по  медучилищу  Машка  Пенер.  Может,  она  Вам  там  на  месте  кого  посоветует.
  - Ой,  данке  шён,  Амалия, - блеснул  я  немецким, -  это  уже  кое-что!
    И  мы  отправились  в  путь.

    Допускаю,  что  сейчас  до  Красновишерска  и  даже  далее – асфальт,  и  туда  ходит  рейсовый  автобус  из  Перми.  Но  тогда – пронеси,  господи… 
    До  Жуланова  пока  доехали  по  грунтовке,  а  дальше – ещё  и  не  дорога  и  уже  не  зимник.  Да  и  весна  начиналась,  как  говорят - световая.

     Ползли  мы  по  колее,  пересекая  прошлогодние  осенние,  но  вполне  ожившие  промоины.  Временами  Некрасов  прижимался  вправо,  давая  обогнать  нас  всяким  ЗИЛам  и  им  подобным,  да  и  газикам  порожним.  Справа  же,  но  чаще – слева,  его  намётанный  глаз  замечал  следы  аварий  и  пару  раз – завалившиеся  автомобили.
    - Тише  едешь – дальше  будешь, - успокаивал  я  его.

     И  как  в  воду  смотрел;  на  мосту  через  Язьву  случилось  вот  что:  не  разъехались  два  барана,  зацепились  и  стали  поперёк.  Ранее  обогнавшие  нас    образовали  приличную  пробку.  И  тут  какой-то  чёрт  или  армейский  дух  нас  попутал.  Постояв  минут  пять,  Некрасов  предложил:
  - Товарищ  лейтенант,  а  давайте  по  льду  всех  объедем!

    Ложная  опаска,  что  покажусь  трусом,  подавила  мой  разум,  и  я  согласился.  Мой  водила  осторожно  съехал  к  берегу  и  остановился:
  - Ждите  в  машине,  товарищ  лейтенант,  чего  Вам  ноги  мочить?  Я  сам  пройду  на  тот  берег – лёд  посмотрю.

    Вернулся  он  серьёзным,  но – двинулись.  Едва  десять  метров  проползли,  как  Некрасов  посоветовал  настоятельно:
  - Откройте  дверь,  а  ещё  лучше – стойте  на  подножке.  Если  чего – прыгайте  вбок  как  можно  дальше.
    Лёд,  вроде  бы,  потрескивал.  Но  русское  «авось»  да  «была  не  была»  толкали  нас  вперёд.  И  что  за  привычка:  дёргать тигра  за  хвост?
    Однако в  этот  раз  нам  не  суждено  было  проломить  машиной  прорубь  и  покормить  рыбок.

  И  всё  же,  выбираясь  на противоположный  берег,  мы  изрядно  побуксовали;  потому  и  выиграли  в  целом  не  много  сравнительно  с  ожиданием  в  пробке.  Стало  ясно, что  в  этот  день  мы  вернуться  в  свою  часть  уже  не  успеем.

    Красновишерск  в  те  годы  не  тянул  на  звание  города;  практически  две  главные  улицы – вдоль  реки  и  ей  перпендикулярная.  Ну,  три-четыре  им  параллельные  да сеть  переулков.  Скорее,  посёлок  в  основном  деревянных  двухэтажных  домов.  И – лесопилки,  лесосклады,  кора  деревьев  и  щепа  вдоль  дорог.

    Я  уже  знал  тогда  кое-что  о  Варламе  Шаламове.  Откуда? – а  два  сезона  с  геологами  не  прошли  даром.  Читал  в  старом,  затрёпанном  «запрещённом»  номере  журнала  «Знамя»,  давностью  лет  пятнадцати,  стихи  Шаламова;  позже – несколько  его  колымских  рассказов  в  самиздате.  Всплыло  в  памяти:
      Нам  рушили  веру
      В  дела  старины,
      Без  чести,  без  меры,
      Без  всякой вины.

Помнил  я  и  то,  что  подневольные  скитания  по  лагерям  Шаламов  начал  именно  здесь,  на  Вишере,  продолжил  в  Соликамске  и  Березниках. 
    И  поэтому  я  смотрел  по  сторонам  во  все  глаза,  особенно  на  лесосклады.  Вряд  ли  как  раз  на  этих  складах  работал  Варлам  Тихонович;  но  вот  на  гору  Полюд  за  рекой  он  уж  точно поглядывал.  Странная  вершина,  очень  похожая  на  Орлиный  коготь  под  Владивостоком,  близ  которой  начал  работать  и  я (вольным,  вольным!).

    Но – лирику  побоку:  добрались  до  батальона  и  первым делом  пошли  в  столовую:  благо,  аттестат  у шофёра  был.  Потом  сдали  передатчик,  осторожно  погрузили  «новый».  Вот  и  темнеть  стало:  Северный  Урал  всё-таки.  Пристроив  своего  «Фаэтона»  в  отделение  водителей,  я  пошёл  искать  Марию  Пенер.

    Двухэтажный  дом  под  видавшим  виды  шифером  был  обит  чёрной  толью,  и,  видимо,  давно.  «Отопление  печное», - отметил  я,  глянув  на  две  шеренги  кирпичных  дымовых  труб.  Дверь  нужной  мне  квартиры  оказалась  утеплённой  солдатским  (или  больничным?)  одеялом  в  два слоя – пришлось  стучать  по  косяку.

    Не  спрашивая,  кто  там,  открыла  дверь  крепкая  женщина  с  синяком  под  левым  глазом  и  явно  пьяная.  «Одногруппница  много  старше  Амалии», - удивился  я  про  себя.  Удивилась  чему-то  и  она,  но  ей  почти  удалось  это  скрыть.
  - Здравствуйте, - сказал  я, - Вы – Маша  Пенер?  Меня  к  Вам  направила  Амалия  Шмидт.
    Потеплело  в  правом  глазу  хозяйки,  и  я  понял, что  нашего  фельдшера  она  знает.

  - Алё!  Это  что  там  за  фраер?  А  ну,  заходи! – неожиданно  раздался  из  комнаты  пьяный  голос. – Хахаль  приканал,  что  ли?  Счас  и  ему  фингал  будет.  Или  яйца  оторвать  нахер?
    Пенер  вздрогнула  и  посторонилась,  то  ли  приглашая  меня  войти,  то   ли  демонстрируя  сидящему  за  столом  парню  уголовного  облика,  в  мятой  рубашке  и  серых,  тоже  мятых,  штанах.

  - Видно,  я  не  вовремя, - попытался  отыграть  назад  я. – Может  быть,  завтра  утром?
  - О!  Начальничек! – азартно-весело  воскликнул  мужик. – Наше  вам  с  кисточкой.  Заходь,  не  менжуйся!
    Не  показывать  же  труса – я  вошёл.  На  всякий  случай  сразу  обозначил:
  - Мне  только  узнать,  может  ли  кто  летом  сводить  меня  отсюда  на  перевал  Дятлова.  Я  вообще  впервые  в  Красновишерске…
  - На  Вижаихе, - наставительно  поправил  парень. – Мне  западло  ваш  Красновшиверск:  здесь  мамочка  моя  упокоилась.
    Он  сделал  вид,  что  всхлипнул.

  - Сочувствую, - не  удержался  я  сказать.
  - Садись,  начальник,  помянём  рабу  божью.  Да  и  перетрём  твои  напряги.  Раздевайся!
    «Влип, - понял  я  тоскливо, – но  неужто  бежать»?  Снял  шапку,  шинель; снял  и  китель,  подумав:  «Ну,  не  при  погонах  же…»
    Хозяин  пристально,  угрожающе  посмотрел  мне  в  глаза  и  небрежно  приказал  Машке:
  - Сапог  ему.  И  шлёнку.

    Я  не  понял,  чего  мне  ждать.  Пенер  налила  полстакана   водки,  поставила  передо  мной  и  придвинула  относительно  чистую  глубокую  тарелку.
  - Пей! – велел  абориген.  И  зачем-то  взял  со  стола  пустую  бутылку  из-под  шампанского.
 Пришлось  мне  вспомнить  шолоховского  Соколова  и,  запрокидывая  голову,  медленно  пить  свою  дозу.  «Сейчас  вот  шарахнет  мне  по  лбу  бутылкой  этот  ревнивец, - думал  я, - и  конец  всем  началам!  Глупо  как…»

    Однако  я  допил;  но  закусил,  в  отличие  от  героя  Шолохова,  сразу.
   - Киряем  вот…  третий  день…  как  отмотал  срок,  так  сюда,  на  цырлах, - пояснил  мой  визави  и  поставил  чёрную  бутылку  на  пол.  Затем  медленно,  с  наслаждением  выпил  из  низкого  фужера  горькую.  Я  успел  заметить  на  пальцах  его  правой  руки  чёрно-серые  буквы  «Б-у-б-а». А на  среднем  вытатуирован  ещё  и  какой-то  перстень.
 
  - Так  откеда  сам? – спросил  Буба,  цепляя  вилкой  груздь.
  - С  Усолки, - ответил  я  неопределённо.
  - Жух,  жух, - фыркнул  собутыльник. – Ты  фуфло-то  не  гони:  за  Нижней  Язьвой  ваших  нет.
  - Так  то  другая  Усолка,  где  немцы, - бросилась  мне  на  помощь  Машка.
  - А,  по  дороге  на  Сим…, - махнул  рукой  Буба,  тут  кругом  соль,  соль…  Я  на  карналлитовой  ею  дышал.

  Он  не  спеша  взял  с  кровати  гитару,  забренчал  и  вдруг  запел,  сменивши  свой  хриплый  баритон  на  блатной  тенорок:
Споём,  жиган,  нам  не  бывать  на  воле,
Нам  не  встречать  весёлый  месяц  май.
Споём  о  том,  как  девочку-пацанку
Везли  этапом,  угоняя  в  дальний  край.
А  там  у  нас,  на  севере  далёком
Я  был  влюблён  в  пацаночку  одну,
Я  был  влюблён  так  больно  и  жестоко;
Но  дали  срок,  и  я  его  тяну!

      Каюсь,  я  стал  прислушиваться  к  этой  новой  «Мурке»:  кто-то  из  советских  классиков  написал,  что  нашу  интеллигенцию  в  подпитии  тянет  на  блатные  песни;  видимо,  и  я – не  исключение.  Буба  заметил  это  и  вдохновенно  продолжил:
Кругом  тайга,  кругом  тайга  глухая-я,
Куда  ни  глянешь,  кругом  одна  тайга.
О,  где  ты,  где  ты,  пацаночка  родная-я?
Ребёнок  взрослый,  ты  так  мне  дорога.
О,  где  ты,  где  ты,  кто  тебя  фалует:
Начальник  МУРа  или  старый  уркаган?
А  может  быть,  пошла  в  расход  налево,
И  «при  побеге»  уложил  тебя  наган.

    Вы,  наверное,  догадались,  что  нецензурщину  я  заменил  на  приличные  синонимы.  Признаюсь,  молодой  уголовник  пел  самозабвенно,  с  надрывом  и  картинным  страданием.
А  может  быть,  лежишь  ты  под  откосом,
И  кровь  твоя  струится  на  песок.
И  по  твоим  по  шелковистым  косам
Прошёл  чекиста  кованый  сапог.
Когда,  когда  откинусь  я – не  знаю.
Иль  по  весне  ударюсь  я  в  бега.
О,  где  ты,  где  ты,  пацаночка  родная?
Ребёнок  взрослый,  ты   так  мне  дорога!

    Буба  вколотил  последний  аккорд  «тюремного  романса»  и,  довольный  собой,  небрежно  бросил  гитару  на  кровать.  Я  благоразумно  промолчал;  Машка  Пенер  изобразила  слезу.
  - Так  куда  ты  собрался? – обратился  он  ко  мне. – Дятловый  перевал…,  не  знаю  такого.
   - Чейметов  знает, - опять  вмешалась  Пенер. – Он  туда  туристов  водил,  пермских  да  свердловских.
  - Кто  таков? – спросил  Буба. – Юрок,  что  ли?
  - Нет, - пояснила  Машка, -  он  манси;  но  чудной:  даже  на  елдаша  не  похож.  К  нашей  поликлинике  приписан,  я  карточку  видела.

   -  И  в  чём  там,  на  Дятловом,  кайф  энд  шаболды? – поинтересовался  Буба,  показав  свой  английский. – Вакса  там  ключами  бьёт,  что  ли?
    Пришлось  мне  ему  рассказывать  почти  всё,  что  я  знал  о  гибели  группы  Дятлова.  Против  ожидания  и  на  моё  счастье,  уголовник  даже  забыл  про  выпивку,  слушал  всё  внимательно,  положив  руки  на  стол.  Я  даже  разглядел  татуировку  «перстень»:  паук-крестовик  в  центре  паутины.
     Буба  уловил  мой  взгляд  и  миролюбиво  сказал:
  - Портаком  интересуешься?  Ну,  скокарь  я,  вкурил?  Будь  ты  лягаш  али  цирик – хрен  бы  я  с  тобой  кекерил.    А  ты  походу  фрей.  Ладно,  трави   дальше.

    Когда  я  закончил  известную  мне  историю  поисков  и  следствия,  Буба  раздумчиво  помолчал  и  сказал:
   - Слыхал  я  на  зоне  сей  роман;  пацаны  принесли,  что  прежде  в  Ивдельлаге  чалились.  Думал,  пургу  тухлую  гонят.  Ан  вот  какая  шняга!...  По-конски  фраеров,  по-конски.  И  две  бабы,  говоришь,  было?
    Я  не  стал  отвечать.  Он  снова  вспомнил  о  водке,  налил  всей  нашей  троице.  Пришлось  выпить.

  - Вот  что  я  скажу, - начал  Буба, - блатные  тут  не  табашили.  Кто  же  в  январе-феврале  да  на  рывок  идёт?  Ну,  может,  где  и…,  но  у  нас,  на  Северном  Урале?!  Да  их  с  вертолёта  всех,  как  сявок….  Или  околели  бы;  и  чего  их  на  север,  в  горы?  Нет,  не  они;  значит – менты;  или  чекисты.
  Я  был  ошарашен  такой  логикой  зоны:  как  просто – если  не  зэки,  то  их  противники.  Пока  я  сидел  ошалело,  уголовник  выдал  и  похлеще:
  - Секи  сюда:  не  в  падлу  будь  сказано,  а  сдаётся  мне,  что  это  вы,  вояки,  их  замочили.  Ты  с  Чейметовым  побазарь:  для  манси  тайга – фатера,  а  вы  по  ней  херачите.  А  как  шухер – так  сразу  в  отрицалово:  я  не  я  и  лошадь  не  моя.

     «Кажется,  пора  мне  отсюда  делать  ноги;  или,  как  они  говорят,  «хилять», - подумал я.  И  сказал,  решительно  вставая:
  - Ладно,  хозяева,  пора  мне  и  честь  знать.  Завтра  с  утра  до  Соликамска  пилить  надо.  За  гостеприимство  спасибо…
  - Ша! – оборвал  меня  Буба. – Не  говори  блатарям  «спасибо» - только  «благодарю».  И  от  посошка  не  отказывайся.
  - Так  ведь  кончилась, - показал  я  на  пустые  бутылки,  тайно  радуясь.
  - Обижаешь,  начальник! – парировал  мой  непрошеный  знакомый  и  приказал  своей  «марухе»:
  - Где  там  у  тебя  нычка?  Ну?!
    Медсестра  достала  двухсотграммовый  пузырёк  спирта  и  полбутылки  белого  сухого  вина,  смешала  всё  содержимое.
  - Вот  тебе  на  посошок  «Южная  медведица», - сказал  Буба. – И  запомни  совет:  неча  тебе  в  деле  Дятла  роги  мочить.  Обломают.
    И  уже  когда  я  шагнул  на  порог,  он  добавил:
    Наскочишь  на  гоп-стоп – сразу  пой,  что  с  Бубой  кирял;  если  успеешь.

        На  последних  каплях  воли  я  выполз  из  дома;  прошёл,  качаясь,  метров  сорок  и  повис  на  штакетнике  забора.  Меня  выворачивало  наизнанку  минут  пять.  Или  десять?  За  штакетник  выблевал  всё:  и  машкино,  и  войсковое  столовское.  Думал,  что  умру;  но – полегчало,  и  я  добрался  до  чего-то  вроде  гостиницы,  какую  мне  рекомендовали  в  батальоне.  Впрочем,  администратора  этим  не  удивил.

13.
    Наутро  я  узнал  у  дежурной  по  «отелю»,  как  найти  ближайшую  поликлинику.  А  вскоре  уже  широко  улыбнулся  девушке в  регистратуре  и  спросил,  у  них  ли  работает  фельдшер  Мария  Пенер.  Девица  слегка  удивилась  раннему  визиту  офицера,  но  сказала,  что  Машка  в  запой  ушла,  а  ей  вчера  с  утра  по  межгороду  звонила  какая-то  Шмидт.  Ну,  той  и  ответили,  что  к  Пенер  вернулся  её  уголовник.

  - Амалия  звонила, -   уверенно  пояснил  я. – Мы  ведём  одно  дело,  так  надо  проверить,  что записала  Пенер  в  карточку  Чейметова.  Только…  негласно проверить.
    Регистраторша  струхнула;  не  прошло  и  минуты,  как  медицинская  карта  Чейметова  Василия Васильевича  была  у  меня  в руках.
      Возраст  62,  последний  медосмотр – годен,  годен,  годен…  А  главное – на  обложке  домашний  адрес.
  - Благодарю, - сказал я  важно,  возвращая  карточку. – Всё  правильно.
    Ну,  есть  у  меня  тяга  к  мистификациям,  каюсь.

    Дом  по  добытому  адресу  был  похож  на  дом  Марии  Пенер,  да  и  комната – тоже.  Повезло:  хозяин  ещё  не  ушёл.  Не  ожидал  я,  что  манси  бывают  ростом  под  сто  восемьдесят  и  почти  без  эпикантуса.  Сухощавый,  довольно  узколицый,  густобровый  и  малость  лопоухий,  он…  полукровка,  что  ли?
    Времени  у  меня  было  в  обрез,  пришлось  без  церемоний:  предложил  ему  сводить  меня  на  перевал  Дятлова  за  хорошие  деньги.

  - Водил  через  Поясной  камень, - подтвердил  Чейметов, - но  только  по  Седьмому  маршруту.
    Я  добавил  гонорар,  и  старик  сказал:
  - Думать  надо.  Готовы  будете – письмо  мне  пишите.  Будет  нельзя – сам  ответ  пришлю.  Телефона  нету.
    Выбирать  не  приходилось,  и  я  согласился  на  такую  странную  связь.
    А  через  час  Некрасов  уже  вёз  меня  обратно  в  часть,  стараясь  не  трясти  в кузове  «новый»  радиопередатчик,  размером  с  высокий  двухкамерный  холодильник.

14.
    Звонок  от  лейтенанта  Корнеева  с  условной  фразой,  сигналом  о  встрече,  перехватил  старлея  Мальцева  за  минуту  до  выхода  из  дома.  Встретились  они  у  подпорной  стены  Введенской  церкви.
  - Про  ЧП  в  роте  Косицына  знаешь,  небось? – спросил  Корнеев  риторически. – Сержант  Усков  появился  в  Германии,  рассказал  председателю,  а  он – мне.
  - Ещё  с  ночи  знал, - не  без  самодовольства  ответил  Мальцев. – А  ты-то  чего  дёргаешься?
  - А  вот:  Косицын  послал  Смирного  за  соляром  в  Березники,  в  полк,  где  Зайченко  служит.  И  я  знаю,  что  Смирный  этого  прапора  потрошить  будет  насчёт  Дятлова.  Он  сам  у  Клингера  о  том  кричал.

  - Не  сможет  потрошить, - сказал,  чуть  подумав,  Мальцев. – Он  предполагает,  а  мы  располагаем.
  - Но  он  уже  в  Березники  едет!
  - Пусть  едет.  Погоняем  его  по  тайге.  И  будет  он  вором – повесим  ему  кражу  шести  тонн  солярки.  Косицын  сдаст  своего  земляка,  не  сомневайся:  припугнём  его,  что  партбилета  лишим.  И  эти  шесть  тонн  Смирного  на  дно  и  потянут! 

15.
    Весна  медленно  развивала  своё  наступление.  Впрочем,  пока  что  по  ночам  случались  ретирады  и  неслабые  морозы.  Но  явно  прибавился  день,  помягчел  воздух,  даже  ночью.     Снег  осел;  значит,  в  полдень  он  сочился  водичкой  у  земли.  И  вот  эта  водичка  попадала  помалу  в  наши  проржавевшие  баки  с  соляркой,  зарытые  в  землю  по  горловины.
  От  той  солярки  почихали  наши  дизеля  да  и  заглохли.  А  крутили  они  генераторы  тридцатикиловаттные – автономное  питание  наших  РЛС.  В  «щите  неба  Родины»  возникла  дыра  диаметром  свыше  семисот  километров.

    Капитан  Косицын  сразу  позвонил  оперативному  дежурному  полка.  Получил  Косицын  и  его  покойная  мама  не  только  порцию  отборной  ругани,  но  и  обещание  на  сутки  не  ставить  нашу  точку  на  боевое  дежурство.  Как  бы  неотложные  регламентно-профилактические  работы  объявил.

    Косицын  вызвал  меня  и  приказал:
  - Дуй  в  Березники  к  ракетчикам!  У  меня  там  дружок  хороший,  майор.  Я  выпросил  у  него  бензовоз  ЗИЛ-157,  в  нём – 6  тонн  солярки.  Ну,  не  ему  же  старшего  машины  назначать:  пригонишь  ты.
    Дуй  автобусом;  приедешь  на  автовокзал – позвонишь  вот  по  этому  телефону:  там  тебя  ихний  сержант  встретит.  Не  пригонишь  за  сутки – под  суд  отдам!

  Я  не  испугался.  Напротив,  моя  душонка  кричала:  «Ура!  На  ловца  и  зверь  бежит:  там, в  ракетном  полку  служит  старший  прапорщик  Зайченко.  Как  раз  к  нему  адресовал  меня  Клингер  насчёт  «дела  Дятлова».  Зайченко  знает,  почему  погибла  группа  очень  опытных  туристов,  знает,  что  такое  «шестой  фактор».

    Некрасов  домчал  меня  до  дома  Клингера  и  даже  посигналил,  подъезжая.  Старик  вышел  на  крыльцо,  махнул  мне  рукой  и  подошёл  к  калитке.
  - Антон  Густавович,  здравствуйте, – начал  я. – Спешу  в  Березники!  Вот  удача:  разыщу  вашего  «генерал-полковника».  Как  он  выглядит?
  - Вам  его  покажут, - ответил  Клингер. – Его  там  все  должны  знать.  На  всякий  случай:  коренастый,  лысоватый,  кареглазый,  рост  чуть  ниже  среднего.  Южный  говор.  Одет  обычно  в  форму.  Да,  усы  есть,  щёточкой.
  - Спасибо,  Антон  Густавович!  Пожелайте  мне  удачи, - выпалил  я,  и  Некрасов  помчал  меня  на  соликамскую  автостанцию.

    Дальше  всё  по  плану:  добрался  автобусом,  позвонил,  за  мной  приехал  сержант-ракетчик  и  доставил  меня  в  их  полк.  Автотопливозаправщик,  трехосный  ЗИЛ-157К,  уже  ждал меня  в  углу  стоянки  перед  гаражом.  Мало  сказать  «не  новый»:  кабина  побита,  даже  без  бокового  стекла  со  стороны  водителя,  без  запасного  колеса.
  Когда-то  армейские  умельцы  нарастили  ему  цистерну  сверху  под  самую  горловину.

    Рядом  с  этим  «шестилапым  крокодилом»  стоял  солдатик-водитель,  тщедушнее  нашего  Некрасова.
  - Шесть  тонн? – я с  сомнением  покачал  головой.
  - Под  самую  крышку,  товарищ  лейтенант! – отрапортовал  водитель. – Ехать  готов.
  - Подожди, - сказал  я, - ты старшего  прапорщика  Зайченко  знаешь?
  - Так  точно.  Завскладом  радиотехники.  Раньше  в  учебной  роте  рулил.
  - Заедем  к  нему  на  пару  минут.

    Из-за  бензовоза  вывернулся  лейтенант  с  «костями»  на  петлицах,  небрежно  козырнул  мне  и  протянул  пакет:
  - Я  попрошу  Вас  по  дороге  завезти  это  в  третий  дивизион.  Срочно.
    Какой-то  инстинкт  заставил  меня  спрятать  руку  за  спину:
  - Не  знаю  я,  где  этот  ваш  дивизион.  Извините,  не  возьму.

  - Водитель  знает, - убеждающе  сказал  офицер. – Это  почти  не  крюк.
  - Старший  машины  обязан  знать  маршрут, - процитировал  я  устав.
  - Не  по-товарищески, - с  лёгким  презрением  упрекнул  он  меня. – Мы  вас  так  выручили (он  кивнул  на  бензовоз),  а  вы…  Кстати,  Зайченко  не  ищите – он  в  Перми.
    И  лейтенант  протянул  пакет  водителю,  приказав  безапелляционно:
  - Завезёшь  в  третий  дивизион.  Чем  скорее,  тем  лучше.  И  выезжай  через  малый  КПП,  на  глаза  никому  не  попадайся.
    Сухо  козырнув  мне,  он  мгновенно  исчез.

    От  огорчения,  что  не  удалось  встретиться  со  старшим  прапорщиком,  что-то  знающим  про группу  Дятлова,  я  перестал  соображать.  Очнулся  лишь  за  КПП  и  вспомнил,  как  вздрогнул  водитель,  когда  ему  всучили  пакет.
  - Кто  этот  лейтенант? – спросил  я  его.  Шофёр  сразу  понял,  о  ком:
  - Он  из  Особого  отдела.  Не  помню,  как  фамилия.
    Я  едва  не  присвистнул.

16.
    Вокруг  Березников – низменность,  поэтому  в  лабиринте  лесных  дорог  ориентиров  нет.  Да  и  день  выдался  пасмурный,  без  солнца.  Водитель  упорно  молчал,  мотался  по  узким  грунтовкам,  реагируя  на  каждый  поворот.  Наконец  я  понял,  что  он  заблудился.
  - Ищи  трассу  на  Соликамск, - распорядился  я. – Солярка  важней  твоего  пакета.  На  обратном  пути  его  завезём.
    Водитель  кивнул;  извиняющимся  тоном  он  пояснил:
  - Я  всего-то  один  раз  ездил  в  третий  дивизион,  в  составе  колонны;  так  не  очень-то  запомнишь  дорогу.

    Через  полчаса  он  вылетел  на  окраину  какого-то  села  и  прочно  застрял  в  грязи.  И  это  «король  бездорожья»?  Впрочем,  перегруз  под  шесть  тонн – не  шутка.
    Почти  час  мы  возились,  таскали  камни  в  узкую  колею,  ломали  ветви  деревьев  и  пихали  туда  же.  Вырвались  чудом.  И –  опять круги  по  тайге.  Водитель  впал  в  какой-то  транс.

    Вот  мой  пилот  рванулся  на  просвет  в  лесу  и…  перед  нами – замёрзшее  озеро.  Резко  левый  поворот,  занос – правые  колёса  за  кромкой  обрыва!  Переворот!  В  лицо  мне  летят  какие-то  гайки,  резиновый  коврик,  мусор  и  пыль,  пыль,  пыль.
   По  переносице  бьёт  ребром  секретный  пакет,  вылетевший  из  бардачка.  Страшный  удар  о  лёд.  Треск!  Машина  задирает  нос,  уходя  задом  в  прорубь  и  становясь  «на  попа».
    Пытаюсь  толкнуть  дверь  и  вскрикиваю  от  боли  в  правом  плече.  «Всё,  конец!» - мелькнуло  в  сознании.

    Я  лежу  на  спинке  сидения,  водитель – в  углу  комом,  над  ним,  на  «потолке» - педали  газа,  сцепления,  тормоза.  Из-под  приборной  доски  капает  тёмное  масло.
    Левой  рукой,  помогая  правой,  я  едва  смог  приподнять дверь  кабины,  как  люк  танка.  Полметра  черной  воды  я  как-то  переполз  на  четвереньках  и  встал  на  краю  громадной  проруби.  Глубина  омута  под  обрывом  оказалась  чуть больше  длины  цистерны  бензовоза.

    Следом  за  мной  выполз  водитель.  Живой,  слава  богу;  и даже  ни  одной  царапины.
    Мы  молча  вскарабкались  на обрыв;  метра  три,  пожалуй.  И  лишь  тогда  я  спросил:
  - Жив?
    Он  кивнул  и  посмотрел  на  торчащую  из  полыньи  кабину.
  - Спички  есть? – спросил  я. – Сам-то  я  не  курящий.
  - Зажигалка  была  в  бардачке, - тихо  сказал  водитель.
  - Ищи! – кивнул  я  на  кабину. – А  я  буду  хворост  ломать:  замёрзнем  за  ночь  к  чёртовой  матери.

    Сработала  закалка  туриста:  мгновенно  определял,  какие  ветви  совсем  сухие,  как  сподручней  их  сломать.  Таскал  безостановочно,  как  заведённый.
    Вернулся  солдатик,  крайне  испуганный:
  - Нету…,  всё  обыскал – нету  зажигалки…
    «И  что  с  нами  к  утру  будет? – подумал  я. – небо,  как  назло,  проясняется:  значит,  мороз  вдарит.  Ноги  уже  мёрзнут».

    Подступало  отчаяние.  Чем  больше  мы  мёрзли,  тем  хуже  соображали;  давило  тупое  равнодушие.
    «Хоть  бы  бензовоз  загорелся – погрелись  бы…, - подумал  я,  и  - Стоп!  Аккумулятор!!»
  - За  мной! – скомандовал  я  и  решительно  пошёл  к  полынье;  солдат  повиновался.  И  откуда  только  силы  взялись?
    Аккумулятор  у  ЗИЛ-157К – под  ступенькой  кабины  и  потому  остался  над  водой.  Тяжёлый,  сволочь; но  мы  хотели  жить.  Втащили  его  на  обрыв.

  - Тебя  как  зовут? – спросил  я,  наконец,  солдатика.
  - Коля, - сказал  он  совсем  по-детски.
  - Вот  что,  Коля:  иди  опять  к  машине  и  добудь  кусок  провода  потолще,  около  метра.  В  изоляции.  Может,  и  пассатижи  найдёшь?
    Короче,  мы  устроили  короткое  замыкание  и  от  электродуги  зажгли  костёр.  Согрелись  и  обсохли,  а  между  тем  стало  совсем  темно.  Небо  и  вовсе  очистилось,  но  это  уже  меня  не  пугало.

  - Руки  болят, - сказал  вдруг  Коля. – «Утюг»  мой  с  рулём  без  гидроусилителя.  И  сквозило  весь  день  сбоку – стекла  мне  пожалели.  Уже  в  левом  ухе  стреляет.
  - Пойду  за  помощью, - заявил  я. – Чего  ждать  у  моря  погоды?  Дров  мы  с  тобой  натаскали.  Да  и  вдоль  дороги  сухостоя  хватает.  Сиди  и  грейся.

17.
    Дикий  туризм – это  вещь!  Не  зря  его  при  Сталине,  да  и  при  Хрущёве,  считали  военно-прикладным  спортом.  Я  шёл,  опираясь  на  палку,  держал  курс  к  востоку  по  звёздам.  Полярную  из  лесного  коридора  не  было  видно:  пришлось  вычислять,  где  она,  по  Кассиопее  да  поясу  Ориона,  когда  он  мелькал  над  боковыми  дорогами.  Благо,  часы  с  циферблатом  были.

    Прошёл  я  четыре  часа  с  половиной  без  привалов.  На  ходу  ноги  почти  не  мёрзли,  но  «гудели».  И  вдруг  сбоку  дороги  показался  какой-то  сарай,  громадный,  как  трёхэтажный  дом.  Обнесён  забором  в  два  метра  высотой,  колючая  проволока  поверху.  Я  кинулся  к  нему  и закричал:
  - Эй!  Есть  кто-нибудь?!

    Из-за  угла  вылетела  здоровая  дворняга,  за  ней  другая,  третья,  ещё…  Я  едва  отбивался  палкой  и  ногами.  «Отступить  к  забору  спиной?  Нет,  там  снегу  по  пояс – повалят  и  сожрут», - успел  я  сообразить.  Суки  и  кобели  всё  чаще  хватали  за  полы  шинели.
   Я  орал  и  матерился,  но  всё  больше  понимал,  что  бьюсь  последние  минуты.  Пробился  к  столбу  (телеграф?),  прижался  спиной;  но  уже  задыхался.
    «Да,  это  конец…,  жалкий…,  загрызли  псы…», - успел я  осознать.

    Над  головой  вспыхнул  ярко-жёлтый  свет.  Лампа  на  столбе!  Это  мобилизовало  остатки  сил,  и  я  закричал:
  - Эй!  Эй!  Эй!  Эй!
    Через  десяток  секунд  в  заборе  открылась  дверь,  и  собаки  оглянулись  на  хозяина.  «Спасён!  Спасён!» - пронеслось  в  мозгу.
    Крепкий  мужик-сторож  отогнал  собак  и  повёл  меня  в  «сарай».  Это  оказалась  драга  для  золотопромывки.
  - А  я  думал,  зэки  набрели.  Кто  ещё  здесь  среди  ночи?  Как  весна,  так  бегут  на  рывок.  Хотя  рановато  ишо.  Пусть,  думаю,  собаки  их  порвут.  Неладно  вышло.  Но  слышно,  вроде  орёт  не  хрипло.  И  мат  хилый,  не  зэковский.  Включил  люстру – ан  офицер  по  полной  форме.

  - Телефон  у  Вас  есть? – спросил  я,  ничего  не  объясняя.
  - Есть.  Связь  есть;  вот,  пожалуйста.
    Я дозвонился  по  номеру,  что  дал  мне  капитан  Косицын,  и  сразу  ошеломил  его  друга:
  - Товарищ  майор,  я  Ваш  бензовоз  утопил.
  - Как  утопил?  Где?
  - Драгу  знаете,  в  районе  третьего  дивизиона?  От  неё  на  запад  километров  в  двадцати – озеро  с  обрывом.  Вот  в  омуте  под  обрывом  и  утопил.  Я – на  драге,  водитель – у  озера.
  - Жди:  скоро  заберём.  Не  звони  больше  никому!

    За  мной  приехал  сам  майор  на  личном  «жигулёнке».  На  мой  вопрос,  где  водитель  Коля,  он  ответил,  что  того  уже  забрала  карета  медсанчасти.
    В  полку  я  из  последних  силёнок  побрёл  на  узел  связи,  домогался  позвонить  в  свою  роту,  Косицыну.  Ну,  за  полчаса  до  сдачи  дежурств  это  совсем  нереально:  все  рапортуют  вышестоящим.
  - Как  закончат  докладывать, - отчаявшись,  сказал  я  солдату-телефонисту,  сообщи  на  «Палицу»,  что  бензовоз  утонул.  А  я  пойду  отсыпаться.
    И  пошёл  я  в  комнату  отдыха  наряда  при  гараже,  упал  там  не  раздеваясь  и  задрых.

18.
    Но  вскоре  меня  разбудил  какой-то  старлей:
  - Слышь,  братишка,  поедешь  с  нами  бензовоз  доставать?  Соляр  в  нём  ведь  твой.
    Ну  как  не  поехать?  «Досплю  по  пути,  в  машине», - решил  я.
    Два  автокрана,  танковый  тягач,  грузовой  ЗИЛ – такая  колонна  добралась  до  озера.
    Ловко  приподняли  бензовоз  двумя  кранами,  развернули  его  в  полынье  носом  к  обрыву  и  тягачом  помалу,  не  без  риска,  втащили  на  обрыв.

  Согласно  следам,  зрелище  было  сказочное:  будто  со  дна  озера,  пробив  лёд  носом,  вынырнул  ЗИЛ  и,  пропахав  глубокую  колею,  взобрался  своим  ходом  на  трёхметровый  обрыв.  Ведь вломились  мы  в  лёд  по  воздуху,  как  истребитель  на  иммельмане.
  - В  часть  сейчас  нельзя, -  сказал  старший  операции, - там  комиссия  подводит  итог  месячнику  безопасности  движения.  Не  будем  портить  им  банкет.

    Посмеялись  мы  на  радостях,  выпили  спирта  тут  же  в  полевых  условиях  за  успех  операции.
  - Да,  лейтенант,  в  рубашке  ты  родился! – сказал  мне  пожилой  крепыш  в  бушлате  без  лычек. – Не  будь  бочка  чуть  выше  кабины  или  не  доверху  налитая – расплющило  бы  вас  об  лёд.  У  нас  тут  за  зиму  лёд  становится  крепкий,  как  гранит.  А  если  в  омут  ушли  бы  плашмя:  вряд  ли  выплыли.  С  тебя  причитается,  сынок!
  - Рад  бы,  батя, - в  тон  ему  признался  я, - но  всего  сто  рублей  с  гачком.
  - Обижаешь,  сынок, - заметил  кто-то  из  компании, - мы  же  скинемся.  Так,  мужики?

    Интересно,  что  ни  капли  солярки  мой  ЗИЛ  не  потерял;  да  и  раздаточная  система  не  пострадала – толстый  слой  ила  на  дне  омута  был  достаточно  мягок.
  - Похоже,  даже  двигун  перебирать  не  придётся! – обрадовался  кто-то  из  механиков  автопарка. – Завёл  бы  и  погнал  своим  ходом,  да  кто-то  электропроводки  кусок  выдрал.
    И  ЗИЛ-грузовик  небыстро  потащил  бензовоз  на  буксире  в  Березники.

  К  вечеру  мы  добрались до  города.
    Старший  загнал  колонну  на  известную  ему  автобазу,  и  мы  пошли  в ближайший  ресторан.
Все  решили  гулять  до  закрытия,  а  колонну  пригнать  завтра-послезавтра.  Мне  уже  было  всё  равно:  прошло  почти  двое  суток.

    Что  такое  офицерская  попойка?  Кто  служил – знает,  кто  не  служил – не  поверит.  Потому  и  не  описываю;  ниже – только  один  эпизод.
  - Пей,  сынок, - наливал  мне  «батя»,  оказавшийся  в  форме  ещё  старого  образца  и  тоже  без  погон. – Натерпелся  ты – будь  здоров!  А  не  окажись  сторожа  на  драге,  так  псы  бы  тебя…
  - Отбился  бы,  батя, - куражился  я. – Вот  где  перетрухал,  когда  замерзать  начали.  Живо  группу  Дятлова  вспомнил.
  - Ну,  там  совсем  другое  дело, - перешёл  «батя»  на  шёпот. – То  мы  их  угробили.

    Сообразив,  что  сболтнул  лишнее,  он  зашипел  мне  в  ухо:
  - Только  тс-с-с – молчок.  Н-ни-кому,  понял?  Мы  тогда  отрабатывали  задачу  «Определение  параметров  атомного  взрыва  по  данным  РЛС».  А  я  был  всего-то  молодым  сверхсрочником;  так  поставили  меня  планшетистом.  Срочников  на  этот  норматив  не  допускали.
  Стоп!  Больше  ничего  не  скажу.  Давай  лучше  выпьем  за  упокой  души  тех  ребят.  Не  чокаясь.

    Он  опять  налил,  и  я  сообразил,  что  через  пять-шесть  минут  могу  потерять  сознание.
  - А  как  Вас  зовут? – спросил  я,  догадываясь.
  - Зайченко,  старший  прапорщик.  Меня  тут  все  знают.  А  ты  зачем  интересуешься?
    И  он  протянул  мне  руку.  Пытаясь  «по-мужски»  её  пожать,  я  понял,  что  особист  соврал  мне  тогда,  у  гаража.
  - А…,  а  ты  зачем  усы  сбрил? – сказал  я  фразу,  позднее  вошедшую  в  историю  кино.
  - Когда  молодой  был,  они  солидности  прибавляли.  А  старый  стал – моложе  надо  казаться, - признался  Зайченко.

  - А  что  такое  шестой  фактор? – спросил  я  напролом,  боясь,  что  уже  не  успею  понять  ответ.
  - Поражающие  факторы  атомного  взрыва  знаешь? – спросил  он,  как  на  экзамене.
    Я  сделал  неимоверное  усилие  и  вспомнил,  чему  нас  учили  ещё  в  школе  на  гражданской  обороне,  а  потом – на  военной  кафедре,  и  перечислил:
  - Световое  поражение – раз,  ударная  волна – два,  проникающая  радиация – три,  радиоактивное  заражение  местности – четыре,  электромагнитный  импульс – пять,  и…,  и…
    Зайченко  выждал,  чтобы  я  прочувствовал  своё  ничтожество,  и  подсказал:
 - Ужас.  Безумный  животный  ужас.  Вот  шестой  фактор.
    Дальше  я  уже  ничего  не  помню.  Очевидно,  отключился  полностью.

19.
    Очнулся  я  на  кровати  в  офицерском  общежитии.  Молодой  лейтенант-ракетчик,  сидевший  за  столом  над  конспектами,  сразу  обрадовался:
  - Проснулся?!  Я  уже  боялся,  что  врача  вызывать  придётся.  Обедать  будешь?
    Я  отрицательно  помотал  головой  и  стал  по  возможности  быстро  собираться:
  - Слышь,  хозяин,  объясни,  как  добраться  до  автовокзала.  Извини  уж…

    В  автобусах  я  всё  думал,  как  же  придётся  жить  дальше.  Конечно,  сделают  меня  крайним.  Грозит  военный  суд,  а,  возможно,  и  трибунал:  ведь  сорвал  боевую  работу  части  на  трое  суток.  Сколько  дадут?  Столько  «подвигов»  - и  без  единого  письменного  приказа.
 А,  семь  бед – один  ответ!  Но  с  немцем  проститься  надо.  И  я  вышел  из  автобуса  в  «Шварцдорфе».

    Клингер  уставился  на  меня  как  на  пришельца  с  того  света:
  - Вы…  живы?!
  - Да,  а  что?
  - Амалия  Шмидт  принесла  весть,  что  Вы  утонули.  Провалились  с  машиной  под  лёд.
  - Ну,  пока  я  утопленник – меня  не  посадят! – с  грустной  радостью  заключил  я. – Незачем  мне  уже  спешить  в  часть.  Семь бед – один  ответ.   Угостите  кофейком?

    Старик  заметил,  как  я  заглатывал  печенье,  и  принёс  мне  ужин:  штрудели  с  капустой,  сосиски.
    Конечно,  я  рассказал  Клингеру  о  своих  приключениях,  обо  всём,  что  узнал.
  - Нечто  подобное  я  и  предполагал, - сказал  немец. – И  что  же  Вы  намерены  делать  с  этой  тайной  гибели  дятловцев?  Заметьте,  Вы  нарушили  обещание  никому  не  выдавать  её.

    Я  растерялся:  действительно,  не  кричать  же  мне  на  весь  мир,  что  группу  Дятлова  поразил  шестой  фактор  ядерного  взрыва  и  добили  остальные,  кроме,  пожалуй,  электромагнитного  импульса.  Впрочем,  безвредность  ЭМИ  для  человека – вопрос  спорный.
  - Вы  понимаете,  что  это  может  быть  государственной  тайной?  И  есть спецслужбы  для  охраны  её.
  - Да  в  чём  же  здесь  гостайна?  Помнится,  договор  о  запрете  испытаний  ядерного  оружия  в  атмосфере,  в  космосе  и  под  водой  подписали  в  Москве  только  в  1963-ем  году.  Я  как  раз  восьмилетку  закончил  и  выбирал  школу,  где  доучиваться.

    - Причины  утаивать  правду  сейчас  могут  быть  совсем  не  те,  что  вначале, - спокойно  возразил  Клингер.  И  я  призадумался:  в  этом  что-то  есть…
  - Жить  с  тайной  очень  тяжело  и  даже  опасно.  В  Писании  сказано:  «Во  многознании  много  печали;  и  тот,  кто  умножает  знания,  умножает  скорбь».
  - Ну,  это  обскурантизм  какой-то.  Чем  меньше  знаешь,  тем  лучше  спишь? – немного  запальчиво  сказал  я.
  - Разве  я  призываю  не  знать? – возразил  немец. – Я  лишь  предупредил:  знания  оплачиваются  страданиями.  Будь  готов.
«Всегда  готов!» - чуть  не  вырвалось  у  меня,  как  в  далёком  пионерском  детстве.

  А  вслух  я  предположил  полувопросом:
  - Значит,  вам  приходилось  скрывать  опасные  знания…?
  - И  не  один  раз, - ответил  Клингер. – Я  ведь  старик.
  - Расскажите,  пожалуйста,  если  не  боитесь, - с  жестоким  вызовом  попросил  я.
    Старый  немец  подумал  секунд  пять  и  произнёс:
  - А  вот  извольте  послушать.

20.
   - Был  у  меня  товарищ, - начал  Клингер, -  друг  ещё  с  детства,  Ганс.  Я-то  мечтал  инженером  стать;  а  он – только  военным.  Я  с  ним  и  в  Испанию  пробился.
   А  выбирались  мы  оттуда  пешком:  в  последнем  самолёте  из  Сантандера  мест  не  было.  Загнали  нас  фалангисты  в  горы;  Ганса  ранили  тяжело.  Он  всё  просил:  «Сыночка  моего  сбереги  там,  на  Волге».  Схоронил  я  друга  в  Кантабрии;  никто  могилы  не  найдёт.

    А  сын  его,  Курт,  тоже  военным  мечтал  быть;  точнее – разведчиком,  чекистом.  Он  уже  в  комсомоле  был,  когда  война  началась.  Меня  из  Осоавиахима  передали  преподавать  на   курсах  при  Второй  маневренно-воздушной  десантной  бригаде;  а  Курт  сразу  куда-то  исчез.  Через  месяц  встретились  мы  случайно  в  Энгельсе;  и  он  восторженно-гордо  прошептал:
  - Сбылась  моя  мечта – взяли  в  курсанты  войск  НКВД.  Нас  там  много,  немцев;  отличные  ребята  и  все - комсомольцы!  Идите  нас  обучать,  я  за  Вас  похлопочу,  рекомендацию  дам.
  - Увы,  меня  уже  мобилизовали:  радиолюбители  все  на  учёте.

        Второй  раз  мы  встретились  в  августе.  Вывез  я  свою  группу  в  Гуссенбах  на  полевые  занятия.  Все  на  отлично  экзамен  сдали;  вот  и  премию  мне –  полдня  отдыха,  первый  раз  с  начала  войны.  Я  и  надумал  проститься  с  природой  нашей.
    Это  Зельман  плоский,  как  стол;  а  тут,  у  Линёва  озера,  и  холмы,  и  речки,  и  даже  перелески  немалые.

  Я  уже  возвращался  к  нашим,  как  вдруг  выходят  из  лесочка…  фашисты!  Человек  десять;  в  комбинезонах,  кое-кто  в  касках,  со  шмайссерами,  лица  зелёным  илом  вымазаны.
    Я  будто  окаменел,  пальцем  шевельнуть  не  могу.  А  их  командир  на  чистом  немецком  скомандовал  отряду:
  - Внимание:  назад!  Вправо-влево  разомкнись!  Занять  оборону!

    Скрылись  они  в  лес;  а  главный  подходит  ко  мне  и  улыбается:  «Что,  дядя  Антон,  не  узнали?».  Смотрю  я  и  глазам  не  верю:  это  Курт.
    А  он  мне  говорит,   вот  сюрприз,  мол,  не  ожидал  Вас  встретить.  Не  очень  хорошо  это,  но…   Понял  я,  что  он  тут  задание  выполняет,  да  на  меня  нарвался.  И  говорю:  «Не  беспокойся - ничего  не  вижу,  ничего  не  слышу,  ничего  никому  не  скажу».
    А  он:  напротив – всем  расскажи.  А  сам  напиши  в  Саратов,  в  наше  Управление.  Мол,  заметил  десант  фашистов;  и  подпишись  обязательно.  Только:  умри,  а  меня  не  называй.  Прощай,  говорит,  встретимся  скоро,  после войны.

    Ничего  я  понять  не  мог:  если  жалеет  Курт,  что  меня  встретил,  так  зачем  на  него  доносить  органам?  Притом  обманывая  их,  будто  я  его  не  узнал.  Но  ведь  он  очень  просил  написать  в  Саратов.  Странные  у  них  учения.
    Пошли  слухи  по  колониям,  что  люди  замечали  десант  фашистов  то  тут,  то  там.  Докладывал  ли  кто  в  милицию – того  не  знаю.  Да  уж  как  без  этого?

    Недели  не  прошло – увидел  я  Курта.  В  воскресенье  было,  в  Зельмане.  По  трансляции  объявили,  что  поймали  фашистов-десантников  и  ведут  их  по  гауптштрассе.  Настоящих?  Собрались  люди,  смотрят;  я – тоже.  Десятка  полтора  автоматчиков  гонят  полугроссдюжину  в  рваных  комбинезонах.  Лица  у  фашистов  грязные,  а  глаза – мёртвые,  будто  каждый  повеситься  хочет.
  Вдруг  среди  них – Курт!  Мы – глаза  в  глаза;  и  он  опустил  голову,  словно  сгорел  от  стыда,  даже  застонал  глухо.  Веришь  ли,  я  опять  окаменел,  как  тогда.  Вспомнилось: «Умри,  а  меня  не  называй…».   Ужас  чего-то  непонятного.

    Весь  «десант»  расстреляли  чекисты  в  Саратове.  А  через  пару  дней  нашу  группу  отправили  на  фронт.  Так  что  Указ  Президиума  Верховного  Совета  СССР  от  28  августа  1941-го  года  «О  переселении  немцев,  проживающих  в  районах  Поволжья»  нам  прочёл  политрук  уже  в  окопах.  У  меня волосы  дыбом  встали:  мол,  немцы  Поволжья  поголовно  укрывали  десанты  фашистов;  десятки  тысяч  вольгодойчен  диверсии  готовили…

  - Вот  с  такой  тайной  в  душе  я  и  воевал, - заключил  Антон  Густавович. – Потому  и  не  поехал  на  родину  после  комиссования.  Вроде  тоже  шестой  фактор – ужас  непонятного.
    Потом  реабилитировали  немцев  Поволжья,  предложили  в  тёплые   края  перебраться – в  Среднюю  Азию.  Меня  вот  завербовали  в  Киргизию,  на  электроламповый  завод-гигант  в  город  Майли Сай.  Поработал  там;  но  поверишь  ли – ностальгия  замучила  по  вот  этой  деревне.  Хотя  и  здесь  нет  покоя.

    Я  сидел  подавленный,  молчал  и  думал:  «Какие  же  мелкие  у  меня  проблемки».
  - Ну,  хорошо  думать  лёжа, - сказал  вдруг  старик. – Давайте  спать.
Он  дёрнул  какую-то  палку,  торчащую  в  углу  из  пола,  и  из  стены  вывалилась…  тахта.
  - Ложитесь  отдыхать,  вот  Вам  бельё.  Я  мешать  не  буду, - заключил  старик  и  ушёл  в  другую  комнату.

21.
    Лейтенант  Корнеев  не  успел  ещё  обзвонить  с  утра  своих  информаторов – агентов  и  доверенных  лиц,  с  кем  намечал  встречи  на  сегодня,  как  вмешался  звонок  от  Мальцева:
  - Как  делишки? – спросил  старший  лейтенант,  не  здороваясь. – Делишки  как?
    Это  означало  сигнал  о  срочной,  неотложной  встрече.  Пришлось  всё  бросить  и  бежать  к  колокольне.

    Мальцев  держался молодцом,  но  глаза…  Глаза  его  были,  как  у  побитой  собаки.
  - Ты  знаешь,  что  Смирный  утонул? – спросил  он  не  своим,  будто  обиженным  голосом.
  - Как?! – вырвалось  у  Корнеева. – Где?...
  - Бензовоз  перевернулся  в  омут,  пробил  лёд  и – на  дно.  Привезли  только  шофёра.

  - Т-ты…,  как  ты  умудрился? – растерянно  прошептал  Корнеев.
  - Ты  что – с  ума  сошёл? – отрезал  Мальцев,  но  как-то  вяло.
  - Ты  же  сам  сказал  прошлый  раз: «Эти  шесть  тонн  Смирного  на  дно  потянут!»
  - Когда? – спросил  старлей  и  тут  же  вспомнил. – Ах,  да…,  ну,  это – в  переносном  смысле.

    Корнеев  молчал.  Оба  чекиста  вспомнили  одну  и  ту  же  фразу  из  старой  комедии: «Нам  не  позволяют  протоколы  писать в  переносном  смысле».  Но – не  улыбнулись.
    И  старший  лейтенант  всё  более  понимал,  что  «…Смирного  на  дно…»  молодой  опер  повторит  и  при  служебном  расследовании.  Да  и  особист,  всучивший  пакет-«куклу»,  молчать  не  будет.  И  не  ясно,  у  кого  сейчас  этот  пакет…

    «Конечно,  уже  не  тридцать  седьмой, - думал  Мальцев, - даже  от  работы  могут  не  отстранить.  Обвинят  не  в  том,  что  человека  угробил,  и  даже  не  в  том,  что  лишил  армию  грамотного  офицера-техника.  А  втык  получу  за  инициативу:  острые  операции  готовятся,  утверждаются  генералом,  исполняются  спецагентами,  и  лучше – втёмную.  А  тут  даже  ДОР  не  открывали.

   «Этот  салажонок  подтвердит  всё,  что  ему скажут», - понял  старлей  КГБ. – Небось,  ещё  помнит  наизусть,  что  там   в  «Путёвке  молодому  чекисту».  Когда-то  и  я  был  наивным».
  - Значит,  не  договорились, - произнёс  Мальцев  непроизвольно. – Ну,  бывай!
  - До  свидания,  товарищ  старший  лейтенант, - ответил  Корнеев,  так  и  не  поняв,  о  чём  они  должны  были  договориться.
22.
    Утром  я  пришёл  в  часть.  Прошёл  мимо  остолбеневшего  дежурного  по  КПП  и  нарвался  на  помполита.
  - Т-ты?! – вытаращил  он  глаза. – А  я  уже  на  тебя  похоронку  написал,  как  положено;  трое  суток  все  говорят,  что  ты  на  дне  озера,  под  лёд  ушёл.
  - Спасибо за  похоронку:  долго  жить  буду, - пробурчал я. – А  кто  это  вас  дурачил?

  - Мы  весь  день  тогда  звонили  ракетчикам, - раздражённо  сказал  Красунин. – Сначала  отвечали  «выехал;  не  знаем,  где.  В  третий  дивизион  не  заезжал».  Утром  второго  дня  сказали,  что  бензовоз – в  проруби,  водителя  привезли  в  санчасть,  а  лейтенанта – нет.
     А  потом  меня  вообще  материли – они  там  первое  место  по  безопасности  движения  в  корпусе  отмечали.  Сам  Морганидзе  к  ним  пожаловал.

    Я,  ничего  не  отвечая,  пошёл  в  канцелярию  роты,  к  Косицыну.  Как  и  ожидалось,  он  пил,  и  давно.  Увидев  меня,  он  только  крякнул  и  покрутил  головой:
  - О!?  Кажись,  я  перебрал:  с  того  свету  призраки!...
  - Виноват  я,  товарищ  капитан.  Солярки  нет.  Готов  хоть  под  трибунал, - заявил  я.  Очнувшийся  Косицын  загоготал:
  - Гха-гха-гха!  Какой трибунал?  Садись,  молодой,  пей!  Я  же   не  дурак:  подстраховался – послал  Ускова  в  Германию.  Ты  ещё  в  Березниках  был,  а  они  мне  уже  три  тонны  соляра  дали.  За  пару  УДэшек  и  клятву  поставлять  им  бойцов:  на  ферму,  пахоту,  сенокос  потом…

    Пить  я  не  стал:  похмелье  прошло  ещё  вчера  к  вечеру.  Косицын  не  обиделся:
  - Ну,  как  знаешь.  А  я  за  твоё  воскрешение  выпью.
    Вот  пруха:  с  соляром  выкрутился – раз;  раздолбайство  моё  прикрыли – два;  вчера  рота  отработала  по  реальным  целям  прилично – три;  а  тут  и  ты  воскрес – четыре.  Четвёртый  день  я  пить  должен – а  то  удачи  не  будет!

    Цистерна  солярки  из  Перми  уже  поступила  на  станцию  Соликамск.  Но  послали  разгружать  её  не  меня,  а  более  надёжного – помполита;  с  ним  Некрасова  и  Дорошина.
        А  на  следующий  день  Косицын  пошёл  в  разнос.  Проходя  под  окнами  капитанского  домика,  я  услышал  его  пьяный  рёв  и  истерические  крики  его  жены,  вдруг  перешедшие  в  визг  ужаса.  Заплакали  дети,  и  я  не  выдержал:  ворвался  в  квартиру.

  Косицын  бегал  вокруг  стола  за  женой,  но  замешкался,  увидев  меня.  Улучив  этот  момент,  капитанша  схватила  бухту  бельевой  верёвки  и  перешла  в  наступление,  размахивая  ею.  Она  загнала  комроты  в  угол  и  хлестала  его  по  рукам,  коими  он  заслонялся.  Я  понял,  что  убийства  нет,  и  позвонил  замполиту:  «Красунин,  дуй  сейчас  же  к  командиру!»

    Вдруг  Косицын  перешёл  в  атаку  и  оттеснил  жену  к  входной  двери.  Но  и  та  хлестала  его  уже  зверски.  И  капитан  решил  задавить  её  героизмом:  вмиг  сбросил  штаны  и  нацелил  голую  задницу  на  жену  с  криком:
  - Смотри,  сука,  как  умеют  умирать  русские  офицеры!
    Но  в  дверях  уже  стоял  замполит.  А  у  женщины,  конечно,  не  поднялась  рука  на  святое.
  - Дежурство  сдал, - сказал  я  Красунину  и  пошёл  домой.

23.
    Настало  лето;  но  отпуск  мне  всё  задерживали:  то  пополнение  технике  обучать  надо.  То  саму  эту  технику  получать,  то  антенны  капитально  чинить  и  ориентировать.
     А  тут  ещё  побежали  зэки  из  Сима  и  его  филиалов.  Однажды  лейтенант  ВВ  привёз  нам  ориентировку  с  портретом:  бежал  рецидивист  Устинов.  Спокойно,  не  смейтесь:  тогда  министром  обороны  был  ещё  Гречко,  а  Устинов  пришёл  позже.

    Первый  срок,  два  года,  Устинов  (который  не  маршал)  получил  за  попытку  нелегально  перебраться  в  Финляндию.  Отсидел  и – попытка  силового  прорыва  в  Турцию:  снёс  грузовиком  на  скорости  шлагбаум  на  погранпереходе.
    Но  автоматчики  удачно  били  по  колёсам.  Дали  ему  семь  лет; так  он  не  стал  тянуть  и  вот – бродит  где-то  рядом.  Хитрый:  знает,  что  через  месяц  блок-посты  снимут,  и  тогда  гораздо  легче  уйти.

  Кстати,  тот  ВВ-лейтенант  сказал,  что  Устинов  знает  английский,  французский,  турецкий  и,  видимо,  финский.  Да  и  вообще  трепался,  что  один  зэк  вертолёт  смастерил  из  бензопилы,  а  другой – подводную  лодку  из  бочек.  Врал?  А  как  проверить!
    Сдал  я  однажды  дежурство  и  собрался  к  Антону  Клингеру.
  - Бери  свой  ПМ, - посоветовал  Косицын. – Вдруг  на  Устинова  наткнёшься.
  - Нет,  - отказался  я. – Как  увидит  он,  что  у  меня  пистолет,  так  уж  точно  подкараулит  и – по  башке.  Лучше  не  вводить  его  в  соблазн.

    И  пошёл  я  в  Германию,  переодевшись  в  «гражданку».  На  полпути  из  кустов  на  том  берегу  Усолки  окликнул  меня  голос:
  - Эй,  парень!  Спички  есть?
    Гляжу:  это  он,  Устинов.  Жёсткий  человек,  но  не  блатной.  Политический?
  - Нет, - честно  ответил  я,  стараясь  не  выказать  опаску. – Никогда  не  курил.
    Похоже,  прикинул  Устинов,  что  в  пять  прыжков  перебежит  мелкую  Усолку,  но  не  захотел  мочить  штаны.  Или  поверил,  что  нечего  с  меня  взять?  Скрылся  в  лесу.  Кстати,  так  его  и  не  поймали.  Вскоре  сняли  бесполезные  посты.

    Второе  событие – совсем  невероятное:  пожаловал  к  нам  сам  Епишев,  начальник  ГПУ.  Нет,  не  того,  что  бывшая  ЧК,  а  Главного  политического  управления  СА  и  ВМФ  СССР.
     Не  верите?  Генерал  армии – и  вдруг  на  забытой  богом  точке  в  глухой  уральской  тайге.  Однако,  допекло:  получил  Гречко  через  журналистов  письмо  ветерана  Отечественной  войны,  а  в  нём  следующее.  «Нас  командиры  на  фронте  берегли  как  могли.  А  тут  в  мирное  время  проводил  я  сына  в  армию,  а  он  погиб.  Проводил  второго – он  тоже  погиб.  Третьего,  последнего,  вам  не  отдам,  хоть  убейте».

    Собрали  нас  на  поляне,  вроде  как  неофициально.  И  отец  родной  Алексей  Алексеич  Епишев  с  широченными  лампасами  сообщил,  что  в  корпусе  Морганидзе  за  год  погибло  48  солдат.  Неужто  среди  них  и  мои  двое?  «Нехорошо,  ребята,  нехорошо!».  Вот  после  этого  визита  и  дали  мне  отпуск.

    Сразу  послал  я  письмо  Чейметову  и  стал  собираться  в  поход.  Главное – «вибрамы»  были  новые,  но  уже разношенные;  не  поленился  из  Владивостока  везти.  Ну,  свитер,  солдатское  одеяло,  котелок  солдатский,  фляжка.  Денег  скопил  с  запасом:  в то  время  185  рублей  чистыми  одинокому  лейтенанту  на  всём  казённом – не  мало.

    Военную  форму  и  подарки  родителям  я  оставил  у  Клингера,  обсудил  с  ним  маршрут  Пермь-Серов-Ивдель  и  т. д.  Старик  сказал:
  - В  Ивделе  есть  аптека,  в  центре.  Там  работает  семейная  пара  немцев;  к  ним  заходил  Дятлов  со  своей  группой.  Зайди  к  ним,  спроси,  о  чём  аптекари  говорили  с  ребятами.
  И  вдруг  добавил:
  - В  Соликамске,  в  администрации,  работает  член  группы  Дятлова – Юдин  Юрий  Ефимович.  Но  он  как  будто  под  неразглашением:  ничего  Вам  не  расскажет.

  А  к  вечеру я  уже  был  у  Чейметова;  он  встретил  моё  появление  как  должное.
  - Будем завтра  в Перми?  Или  не  успеем? – спросил  я.
  - Зачем  Пермь? – удивился  он. – Прямо  пойдём.  Вверх  по  Вишере.
    «Вот  те  раз! – подумал  я,  удивляясь  в  свою  очередь. – Всем, кто  знает,  куда  я  попёрся,  говорил  о  повторении  маршрута  Дятлова.  А тут – такой  сюрприз».

  - Прямо – быстрей.  Дешевле  много, - продолжил  манси. – И  легче:  один  день  комар  жрать  будет.  А  главное – дорога  больше  красивая.
    Душа  моя  запела:
Росу  золотую
Склевала  синица,
Над  сонным  болотом
Клубится  рассвет.
Мы  снова  уходим,
И  снова  Синильга
Берёзовой  веточкой
Машет  нам  вслед.
    Между  тем  Василь  Васильич  занимался  прозой:  смазывал  куски  сыра  и колбасы  соевым  маслом  и  тщательно  заворачивал  каждый  в  прозрачную  кальку.
    Спать  мы  легли  рано,  не  дождавшись  темноты.  Белые  ночи  прошли  ещё  месяц  назад,  но  летом  на  севере  долго  не  темнеет.

    А  рано  утром – опять  сюрприз:  Чейметов  пригнал  мотоцикл  с  коляской,  похожий  на  «Урал»,  но  BMW-R-71.  Откуда  этот  трофей?  Загрузив  рюкзаки  в  коляску,  мы  доехали  по  жуткой  лесной  дороге  до  посёлка  Велс,  проскочив  селение  Ваю.
    Здесь  Василь  Васильич,  или  ВВ,  как  я  его  звал  про  себя,  подкатил  к  своему  приятелю  Ивану,  у  которого  мы  и  пообедали.

  - Письмо  послать  надо? – спросил  ВВ. – Здесь  последняя  почта.
  - Крайняя, - поправил  я,  вспомнив  последнюю  телеграмму  Дятлова.  И  суеверно  передумал  сообщать  кому-либо  о  смене  маршрута.
    Иван  опять  перевёз  нас  на  том  же  «трофее»  на  правый  берег  Вишеры,  провёз  ещё  километров  пять  к  Вае,  и  мы  распрощались  с  ним.
  - Теперь  ноги, - сказал  манси  и  уверенно  нырнул  в  тайгу  по  малозаметной  тропке.  Я почувствовал  себя  семнадцатилетним  и  рванул  за  проводником.

24.
    Не  ждал  я,  что  лес  будет  так  похож  на  седло  Фалаза-Пидан  у нас  в  Приморье.  Мелочь, а приятно:  сыроватые  увалы,  валуны,  поросшие  мхом;  те  же  берёзы,  пихты,  жимолость,  рябина.  Потом  пошли  ёлки,  но  кедров  я  не  видел.
     Впрочем,  глазеть  по  сторонам  я  уже  не  мог:  тупо  смотрел  под  ноги  и  косо – на  спину  длинного  манси;  ну,  и  дышал,  как  лось.

  Привалы  были,  однако  всё  меньше  они  мне  помогали.  Комары  уже  довели  до  остервенения,  но  тут  пошли  кривые  берёзы,  появился  багульник.  Прямо  как  у  нас  предвершинье  Сестры  или  Пидана.  Голец?  Да  вроде  низковато.
    Вдруг  Чейметов  остановился  и  показал  в  ямку  меж  камней:
  - Вот  вода.  Дальше  нету,  только  гнилая.  Тута  спать  будем.

    Он  разобрал  камни,  и  в  ямке  открылась  лужица – полкружки  черпнуть  можно.  Этим  я  и  занимался,  нацедив  котелок  родниковой,  пока  ВВ  наломал  верхушек  сухостоя  и  развёл  костёр.  Ещё  он  успел  натянуть  верёвку  меж  двух  берёзок  и  перекинуть  кусок  полотна  через  неё  так,  что  вышла  низкая  палатка  на  двоих.
    Я  бросил  зелени  в  костёр,  хотя  комаров  здесь  было  явно  меньше.
  - Зачем  дымокур? – заметил  старик. – Скоро  холод  будет – совсем  комар  пропадёт.
    Так  и случилось:  мы  наелись,  напились  чаю  до  отвала  и  отлично выспались.  Ниже,  в  распадке,  глухо  ухал  филин.

    А  с  утра  я  понял, что  накануне  принял  за  гольцы  всего  лишь  рёлки,  но  довольно  высокие.  С  первой  же  из  них  я  увидел  ленту  Вишеры,  километра  за  три.  А  за  ней – живописные  горы.
  - Таборная, - сказал  Чейметов,  махнув  рукой  в  их  сторону.
    «Голубая,  голубая 
Вьётся  Вишера-река. 
А  над  нею  белой  стаей 
Проплывают  облака…», - начал  я  напевать  про  себя  старую  туристскую 
песню.  Но  скоро  стало  не  до  песен:  попали  в  обещанный  комарино-болотный  ад.  Даже  ягодники  не  радовали;  а  черники,  клюквы  и  особенно   голубики  было  много,  встречалась  и  морошка.  На  относительно  сухих  местах,  по  правым  берегам  речек  росли  смородина  и  жимолость.

  К  обеду  манси  вывел  на  очередную  рёлку,  но  Вишеры  с  неё  я  уже  не  увидел.  Зато  далеко  на  востоке  красовалась  солидная  гора,  а  севернее – ещё  одна,  поменьше,  но  вся  в  осыпях.
  - Мойва  там, - показал  на  восток  Чейметов.
  - А  та,  лысая,  левее? – спросил  я.
  - Ойка-Чокур, - пробурчал  проводник,  я  на  неё  много  людей  водил,  с  Вижая.

    Ещё  часов  шесть  мы  лавировали  между  болотами.  Я  прекрасно  понял,  что  отсюда  сам  не  выберусь,  если  что  случится.  Поймал  у  себя  настоящий  стокгольмский  синдром:  сильнейшую  влюблённость  в  этого  долговязого  манси  на  основе  абсолютной  зависимости  от  него.
    Поздно вечером  мы  вышли  на  склоны  гор,  покрытые  редколесьем.  Я  был  измотан   до  полусмерти.
    Между  прочим,  форсировали  мы  и  речки,  правые  притоки  Вишеры.  На  малых  Чейметов  знал  броды,  а  для  средних  были  припрятаны  челноки  и  салики.
25.
   - Маленько  днёвку  делать  надо:  на  охоту  хочу,  тоже  рыбу  ловить  надо, - заявил  с  утра  Чейметов.  Ах,  как  я  благодарил  его  в  душе,  подозревая,  что  он  понял  моё  состояние  и тактично  ушёл.
  Почти  час  я  лежал  пластом.  А  потом  понял, что  силы  вернулись  с  лихвой.  Подвесил  рюкзаки  с  харчами  повыше  и  пошёл  прогуляться  навстречу  ветерку  вниз,  вдоль  промоины,  из  которой  мы  брали  воду.

  Здесь  уже  могла  начинаться  зона  взрыва,  погубившего  дятловцев.  Авось  замечу  следы  его  или  что-нибудь  подобное. 
    Я  шёл  и  осматривал  противоположный  склон:  обзор  шире,  чем  при  взгляде  под  ноги.    Через  полверсты  промоина  расширилась,  углубилась  до  метра  и  заросла  кустарничком.  Но  я  на  неё  не  смотрел:  всё  внимание – выше  по  склону.  А  заодно  и  тренировал  тихий,  бесшумный  «шаг  охотника»;  то-то  Чейметов  удивится.
   
    Вдруг,  как  взрыв  снаряда,  на  моём  краю  промоины  взметнулась  громадная  бурая  медведица!  Ну,  в  полутора  метрах.  Я – оцепенел,  окаменел;  пальцем  не  мог  шевельнуть – так  они  отяжелели.
   Стою,  как  памятник,  и  вижу:  из  канавы  выкатились  на  противоположный  край  два  медвежонка  и  улепётывают  вверх  по  склону.  И  только  голые,  розово-серые  подошвы  их  ног  мелькают,  как  у  деревенских  пацанов.  А  у  меня – озноб  по телу;  вроде,  дрожь  и  волосы  дыбом…

    Скосил  я  зенки  на  медведицу,  поймал  взгляд  её  маленьких  свиных  глаз,  красноватых  и  насторожённых.  Стою  в  полном  параличе;  а  она,  переступая  на  задних  лапах,  чётко  держит  позицию  между мной  и  убегающими  медвежатами.  И – отступает!  Чувствую – онемел  я,  пикнуть  не  могу  и  дыхание  затаил.
 
    А  когда медвежата  улапотили  метров  за  полусотню,  опустилась  их  мать  на  все  четыре  лапы  и  боком,  поглядывая  на  меня,  ретировалась  за  детворой.  Едва  медвежата  скрылись  за  грудой  камней,  медведица  повернулась  ко  мне  толстым  задом  и  шустро  рванула  за  ними.
    И – я  ожил!  Быстро  бросился  вверх  к  оставленным  рюкзакам,  плюнув  на  тренинг  бесшумной  походки.

    Вскоре  вернулся  Чейметов,  причём  с  пятью рябчиками!
  - Откуда? – поразился  я. – Как  это  без  ружья?
  - А  петелькой, - буднично  сказал  он. – Сейчас  глухари,  тетёрки  забились  в  глухомани,  в    чащах  болотных – линять  начали  к  осени.  Рябчики  тоже – совсем  плохо  летают.  Нам  глухарь  не  надо,  правда?  Зайцы  тоже  линяют,  но  их  зимой  только  в  петли  возьмёшь.

    Я  раздумывал,  сообщить  ли  ВВ  про  медведей.  Но  он  вдруг  сам   спросил:
  - Ты  медведей  гонял?  На  тот  склон  бежали.
    Пришлось  рассказать,  как  всё  было.
  - Лесной  дух  тебя  научил:  стой,  как  дерево, - сказал  манси. – Мишка  плохо  видит.  Чуть  бы  ты  шевельнулся – он  сразу  бы  тебя  лапой  сбил  и  навалился.  Не  хочешь  большого  зверя  в  тайге  видеть – ходи  шумно.

    Наелись  мы  рябцов  от  пуза  и  пошли  по  гольцам  траверсом.  Чейметов  показал  в  большой  распадок  справа:
  - Вон  там  Вишера  начинается.
    На  юго-востоке  из-за  хребта  показалась  солидная  вершина.
  - Чистоп, - кивнул  на  неё  манси. – За  ним – Лозьва-река.
    Я  насторожился,  потом  спросил:
  - А…,  Отортен  где?
  - Вон  там,  далеко, - указал  на  север  Чейметов. – Видишь,  макушка  негладкая:  как  будто  люди  стоят.
    Признаться,  я  не  разглядел  «людей».  Но  как-то  почувствовал  ту  вершину,  к  которой  стремились  дятловцы.

      Я  всё  время  поглядывал  на  Отортен,  пока  не  пересёк  наш  путь  широкий  распадок  с  речкой.
  - Хозья-река, - представил  её  Чейметов;  затем  показал  вправо  и  сказал:
   – А  вот  и  Холатчахль.
    Я  вздрогнул.  С  запада  эта  гора  совсем  не  такая  гладкая,  как  на  фото  со  стороны  перевала  Дятлова.  Сплошь  курумники  небольшие  и  останцы.
    Мы  спустились  к  Хозье  и  разбили  бивак.

  - Пойду  рыбу  ловить, - сказал  вдруг  Чейметов. -  Утром  не  успел.
  - Я  с  Вами, - сразу  заявил   я. – Тихо  буду  сидеть.
  - Зачем  тихо? – не  понял  манси.  Неужели  он  догадался,  что  мне  стрёмно  остаться  одному  под  горой  Мертвецов.
    Такой  рыбалки  я  ещё  не  видел.  ВВ  срезал  тонкое  деревце  высотой  едва  ли  в  метр,  оставил  на  нём  лишь  главные  ветви,  ободрал  листья  и  стал  хлестать  этой  плёткой  по  воде.   Бедные  рыбки  заметались  по  ручью,  вылетая  на  мели  под  искусными  ударами.
     Мы  и  хватали  тех,  что  покрупнее.  Четверть  часа – и  своеобразное  глушение  рыбы  без  динамита  принесло  нам  десяток  «форелей».

  - А  зачем  мелкие  ветки  вырезал? – спросил  я. – Чтоб  резче  бить?
  - Нет, - ответил  манси, - чтоб  мелочь  меньше  бить:  пусть  растёт.  Днём  очень  жарко  было,  камни  накалились  и  ручей  от  них.  Вот  рыба  и  собралась  ближе  к  ключам,  к  прохладе.
    Три  картофелины  и  две  луковки  у  ВВ  нашлись  в  заначке.  Уха  получилась – язык  проглотишь.  Мы  наелись  и  легли  спать.  Однако   до  полуночи  я  рассказывал  Чейметову  историю  группы  Дятлова  и  то,  что  я  узнал  от  старшего  прапорщика  Зайченко.  Манси  упрямо  отмалчивался.

    Я  думал,  что  Чейметов  уже  спит,  когда  он  вдруг  сказал:
  - Нас  КГБ  сильно  допрашивал:  бил,  морозил,  снова  бил…  Потом  сказал:  «Знаем,  что  не  вы  убили,  но  всем  говорите,  что  это  вы.  Чтобы  боялись  и  не  ходили.  Я  не  мог,  убежал  на  Вижаиху.
  - А  другие  смогли? – отозвался  я.
  - Чейметов  помолчал,  потом  глухо  сказал:
  - Были  такие.  Их  не  трогали.

    Я  уже  засыпал, как  вдруг  услышал:
  - Начальник  приезжал  ко  мне,  который  допрашивал  тогда.  Велел   тебя  на  другой  перевал  Дятлова  вести.  Есть  другой,  обманный.  Или  что  хочешь   делай,  сказал  он,  только  чтобы  офицер  не  дошёл.
    Я  сделал  вид,  что  не  слышал.  Но  манси  продолжил:
  - Он  сказал,  что  на  маршруте  Ивдель-Вижай  проследит.  А  мы  пошли  другой  дорогой.
  Тогда  я  засопел  и  стал  похрапывать.

26.
    Утром  проводник  мой  что-то  медлил  со  сборами,  мне  даже  пришлось,  вопреки  обычаю,    самому  снять  нашу  «палатку»  и  запихнуть  в  свой  рюкзак:  я-то  как  раз  горел  нетерпением.   
То  ли  старик  приутомился  вчера  на  маршруте  и  рыбалке  или  не  спал  ночью,  то  ли  решил  подольстить,  но  он  позволил  мне  лидировать  в  двойке.
     Я  шёл  первым,  выбирая  дорогу  по  гольцу,  а он – след  в  след.  Оглядываясь,  я  заметил,  что  манси  о  чём-то  глубоко  задумался  на  ходу.

    Всё  более  стремясь  вправо,  к  останцу  западнее  макушки  Холатчахль,  я  вышел  на  обрыв  к  правому  истоку  Хозьи.  Свернул  влево,  изображая  шаг  бывалого  альпиниста.
     Сыпуха?  Да  нет…,  я  лихо  проскочил  три-четыре  метра;  а  сзади – шлёп!  Я  оглянулся  и  похолодел:  Чейметов  лежал  на  животе,  раскинув  руки  и  ноги,  как  андреевский  крест.  А  сыпуха  под  ним  со  зловещим  шорохом  ползла  к  обрыву,  увлекая  манси.

  Вдруг  он  качнулся  на  левый  бок  и  сразу  на  правый:  при  этом  манёвре  он  сбросил рюкзак,  и  тот  скатился  в  пропасть.  Но  и  Чейметов  съехал  на  дресве  сразу  на  метр,  распластавшись  сколь  можно.
  - Замри! – заорал  я,  хотя  безнадёжность  положения  осознал  сразу.  От  силы  полминуты – и  старик  полетит  с  обрыва,  заваливаясь  на  спину.  Метров  пятнадцать,  не  меньше,  а  там – камни  в  ручье,  высохшие  ели  на  боку  с  острыми  и  крепкими,  как  рога,  сучьями.

  Манси  поднял  глаза  на  меня,  в  них – примирение  с  судьбой.
  - Прости, - сказал  он. -  Так  мне  и  надо.  Не  смотри  на  меня.
    Но  я  уже  сбросил  рюкзак,  рванул  узел:  слава  богу,  верёвка  сверху.  Крепить  её  не  за что!  Вот  в  шаге  выше – карликовая  берёзка,  с  палец  толщиной;  не  опора,  но  я  всё  же  перебросил  верёвку  у  её  комелька.  Сел,  упёрся  каблуками  в скудный  дёрн,  конец  верёвки – сзади  на  поясницу,  бухта – в  правой  руке.  Чейметов  уже  съехал  ещё  на  метр,  левая  нога  его – за  кромкой  обрыва.

    «Всё,  один  бросок,  первый  и  последний, - успел  я  подумать. – Не  промахнусь!!»  Самовнушение  помогло:  верёвка  легла  поперёк  правой  руки  манси,  на  сгиб  локтя.
    «Сейчас  он  меня  сдёрнет, - понял  я. – Лететь  буду  головой  вперёд…».
    Чейметов  мгновенно  крутнул  правой  рукой,  обвив  вокруг  неё  верёвку  и  зажал  её  в  кулак.  При  этом  съехал  сразу на  полметра,  ноги  его  по  колена  торчали  над  пустотой.
  Тоска  меня  охватила – не  передать….

  Манси  вытянулся  в  струнку  и  перекатился  бревном  раз,  другой.  Я  на  автопилоте  выбирал  верёвку – классическая  страховка  через  поясницу.  Сыпуха,  где  прежде  Чейметов  лежал  крестом,  потекла  с  обрыва,  но  он  уже  был  на  твёрдом,  и  ноги – тоже!  Осторожно  встал  на  четвереньки,  вскарабкался  и – сел  у  моих  ног.
  - Ц-цирк, - прошлёпал  я  трясущимися  губами.  И  стал  тянуть  верёвочку,  сматывая  её  и  симулируя  спокойствие.  Спина  взмокла,  встать  я  не  мог.

  - Сильный  у  тебя  хранитель-дух,  однако,  -  сказал  Чейметов,  криво  улыбнувшись.
  - Ангел-хранитель, - поправил  я  его. – Все  под  богом  ходим.  Ну  и  адреналин!
  - Чего? – не  понял  старик;  но  я  промолчал.
    Успокоившись,  мы  поднялись,  отошли  метров  на  десять.
  - Пойду  искать  свою  котомку, - сказал  Чейметов. – Подожди  здесь.
  - Пойдём  вместе, - отозвался  я.

Пришлось  пройти  метров  сто,  пока  нашли  спуск.  Ниже  по  ручью,  в  двухстах  шагах,  в  тальвеге,  но  не  в  воде,  нашли,  наконец,  рюкзак  Чейметова.  Перейдя  ручей,  мы  пошли  к  останцу,  обходя  скопления  камней.
    «Ну  вот,  будто  ничего  и  не  бывало, - подумал  я  про  недавнее  приключение. – А  слетели  б  мы  оба  с  обрыва,  пошла  бы  легенда:  чёрт  неведомо  как  притянул  двух  мужиков  к  горе  Мёртвых  и  укокошил  их,  переломав  рёбра,  как  дятловцам.
  Тем  более,  если  верёвку  бы  не  нашли  или  она  бы  истлела».

    Мы  взошли  на  вершину;  перевал  Дятлова – как  на  ладони.  Вот  там  стояла  палатка,  вправо – долина  Ауспии,  а  чуть  влево – овраг,  заросший  лесом,  куда  побежали  дятловцы.  И  на  их пути – отдельные  большие  камни,  их  скопления  и  даже  мини-курумники.
   Молча  спустились  мы  к  месту,  где  стояла  их  палатка;  постояли,  не  снимая  рюкзаков.  И  пошли  по  скорбному  пути.  Спустились  в  овраг,  вышли  на  стрелку  двух  ручьёв.

  - А  где  кедр,  под  которым  горел  костёр? – спросил  я.
  - Спилили,  сожгли  и  пень  засыпали.  Ещё  в  том  же  году, - ответил  Чейметов.
    Мы  прошли  вниз  по  этому  ручью – четвёртому  притоку  Лозьвы,  метров  70-80.  Я  заметил  выцветшую  ленточку,  кем-то  повязанную  на  ветку  берёзки.  Всё,  это  финиш.
  - Небо  шибко  портится,  скорей  идти  надо, - забеспокоился  Чейметов. – В  горах  погода  быстро-быстро  меняется.
  Но  минуту  мы  ещё  постояли.

    А  потом  я  взял  камешек  из  ручья,  на  память,  и  мы  торопливо  пошли в  седловину  перевала  Дятлова  при  боковом  шквале  с  запада.
    Влупил  дождь;  молнии,  как  миномёт,  стали  обстреливать  склоны  горы.  Осматривать  «жандарм»  с  мемориальной  доской  мы  не  стали:  молниеопасно.  Перевалили  на  левый  приток  Ауспии,  прошли  с  километр,  и  манси  сказал:
  - Здесь  был  лабаз  тогда,  целый,  в  нём  много  продуктов.
    Но  никаких  следов  я  не  заметил.

  Прояснившееся  было  небо  вновь  начало  плакать,  а  вскоре  его  слёзы  текли  ручьём.  Я  едва  поспевал  по  малозаметной  тропке  за  Чейметовым.
    Мокрые  до  нитки,  доедая  на  ходу  последние  куски  колбасы  и  сыра,  мы  в  глубоких  сумерках  добрались  до  посёлка  Второй  Северный.

    Последующее – неинтересно:  три  дня  дождей,  дрезина  от  Полуночного  до  посёлка  Ивдель.  Семью  немцев-аптекарей  мы  не  нашли;  меня  уверили,  что  они  уехали  давно.
    Здесь  я  расплатился  и  распрощался  с  Василием  Васильевичем.  Далее  Серов – Пермь – Соликамск – ночёвка  у  Клингера  с  долгим  разговором.  Так  что  по-настоящему  я  выспался  в  поезде  до  Свердловска.  А  оттуда – самолётом  до  Владивостока.

27.
    А  в  последнюю  зиму  в  начале  февраля  случилось  вот  что:  объявили  учения,  зачётные  за  год.  Я  уже  своё  дело  поставил  так,  что  мог  с  полным  правом  быть  на  КП,  в  главном  бункере.  Да  и  там   лично  мне  забот  особых  не  было:  связь  пахала  надёжно,  радисты  не  путались,  телефонисты  не  кричали.

    Отработали  мы  «семь  в  переднюю,  девять – в  заднюю».  Перехватчики  из  Серова  и  Комсомольска  поблагодарили  нас,  братьев  по  оружию.  Косицын  дал  отбой  солдатскому  расчёту  КП,  но  офицеров  не  распустил.  Более  того,  подошли  оба  наших  сверхсрочника.  Отмечать  «победу»  прямо  на  КП?

    Через  минут  десять  старшина  надел  телефонную  гарнитуру  на  голову  и  встал  за  большим  плексигласовым  планшетом.  Прапорщик  молча  устроился  за  столом  радиста,  проверив  ключ  «на  себя».  Косицын  уступил  место  командира  капитану  Сметанину  и  сел  сбоку,  пристально  глядя  на  планшет.  Старлей  Назарян  занял  стул  у  ВИКО  АСПД.

  - Есть  цель, -  чётко  доложил  старшина  и  торопливо  сделал  отметку  на  планшете  восковым  карандашом. – Цель  ноль-семнадцать,  азимут  сорок  три,  дальность  триста  двадцать.
    Все  напряглись.  Косицын  списал  отметку  с  планшета  в  кодировке  по  квадратам,  прапорщик-радист  застучал  ключом,  вызывая  полк;  Назарян  щёлкнул  световым  пером.  Сметанин  достал  какие-то  неизвестные  мне  таблицы.

  Через  две  секунды  старшина  уточнил:
  - Цель  ноль-семнадцать,  сорок  три,  триста  двадцать,  атомный  взрыв,  воздушный.
    Я  не  удержался  и  через  плечо  Назаряна  взглянул  на  ВИКО;  отметка  цели  была  как  от  групповой,  но  более  резкая.  И – немного  дальше,  чем  перевал  Дятлова.
  - Цель  ноль-семнадцать,  сорок  три,  триста  двадцать,  атомный  взрыв,  воздушный,  высота  четыреста  метров, - громко  сказал  планшетист.

Сметанин  быстро,  но  без  суеты,  что-то  списал  из  таблиц  и  стал  вертеть  номограмму.
  - Ноль-семнадцать,  сорок  три,  триста  двадцать,  атомный  взрыв…, - опять  начал  планшетист.  Но  Сметанин  перебил  его,  добавляя:
  - …воздушный,  триста  пятьдесят метров,  две  килотонны.
И,  повернувшись  к  Назаряну,  упрекнул:
  - Что-то  у  тебя  ПРВ  накосячил.
    Назарян  только  нахмурился  и  досадливо  крутнул  головой.

    Видимо,  Косицын  знал,  когда  можно  вмешаться,  и  подал  голос:
  - Малый,  тактический.  В  моё  время  десять  килотонн  бывало,  не  меньше;  а  то  и  больше.  И -  серия  из  двух-трёх,  на  разных  высотах.
    Капитан  Сметанин  сунул  мне  блокнот  и  приказал:
  - Шифруй!  «Палица»  для  «Граната».

    Я  схватил  таблицы  «Микрон»  и,  думая  лишь  о  том,  чтобы,  не  дай  бог - ошибиться,  составил  донесение.  Сметанин  кивком  головы  направил  меня: «Радисту!»   Когда  прапорщик  застучал  ключом,  у  всех  разом  снялось  напряжение.
    И  уже  спокойно  мы  отследили  едва  заметное  смещение  отметки.  Капитан  Сметанин  рассчитал  «след  радиоактивного  облака».  Прапорщик  отстучал  ещё  десяток  радиограмм.

  - Всё,  отработали! – объявил  Косицын. – С  меня  коньяк.
    Я  не  удержался  и  спросил  Сметанина:
  - Товарищ  капитан,  а  взрыв – настоящий?  Ядерный?
    Он  подарил  мне  широкую  улыбку  авгура  и  ответил:
  - Нет.  Симуляционный.
    Я  прикинул:  полсотни  вагонов  тротила.  Каков  вопрос – таков  ответ.  Салажонку – салажонково.  Напоминать  ему  про  группу  Дятлова  мне  расхотелось.

        Конечно,  меня  заинтересовал  главный  по  поиску  дятловцев  –  преподаватель  тактики  на  военной  кафедре  УПИ  Георгий  Семёнович  Ортюков.  Это  сейчас  почти всё  легко  узнать  из  интернета,  а  тогда  я  не  был  уверен  даже  в  том,  жив  ли  он.
  Однако  факт,  что  Ортюков  был    секретарём  военного  совета  при  Г.К.  Жукове  и  даже  другом  маршала  в  1950-56  годах,  означал  следующее.

    Ортюков – участник  учения  на  Тоцком  полигоне  14  сентября  1954  года,  когда  ядерный  взрыв  облучил  45 000  солдат  и  10 000  мирных  жителей.  И  полковник  не  мог  не  общаться  с  заместителем  Жукова  по  специальным  вопросам  Виктором  Анисимовичем  Болятко,  тогда  ещё  генерал-лейтенантом.
     Взрыв  бомбы  мощностью  40  кТ  на  Тоцком  был  воздушный,  на  высоте  350 м.  Последствия  его  Ортюков  отлично  представлял,  красно-коричневый  «ядерный  загар»  кожи  видел  многократно.

    В. А. Болятко  и  в  1957-58  годах  проводил  воздушные  ядерные  взрывы  близ  губы  Митюшихи  на  Новой  Земле.  После  гибели  дятловцев  (но  не  утверждаю,  что  вследствие)  был  объявлен  мораторий  на  ядерные  испытания,  а  Болятко  стал  генерал-полковником.
    Однако  уже  в  сентябре  1961  года  начались  учения  «Волга»  с  воздушными  ядерными  взрывами  по  схеме  Болятко:  первый  на  высоте  400  метров,  второй – на  200  метров.  А  первая  и третья  декада  октября  гагаринского  года  были  посвящены  специально  воздушным  взрывам.  Первый  взрыв  каждой  пары  иногда  был  пристрелочным  неядерным – 300  кг  обычной  взрывчатки,  так  называемый  «комплектации  К».

    Как  же  мне  представлялась  картина  гибели  группы  Дятлова?  Поставили  палатку,  поели,  повеселились,  устроились  спать  в  8  часов  вечера.  К полуночи – первый  некрепкий  полусон опытных  туристов,  так  называемый  цикл  четырёх  часов.  Большинство  проснулось.
      Вдруг – ярчайший  белый  свет  при  полном  безмолвии.  Две-три  секунды,  и  свет  плавно  переходит  в  багровый.  Никакой  паники,  только удивление:  что  это?  Крайний  ко  входу  Золотарёв,  быстро  надев  бурки,  чуть  отшнуровал  вход  палатки  снизу  и  выскользнул  ужом.  На  ЮЗ-З – громадный  клубящийся  багровый  шар,  пробиваемый  изнутри  белыми  вспышками.  В  его  свете  от  верховьев  Хозьи  летит  снежный  вал.  Любой  турист-зимник,  а  тем  более – инструктор  турбазы,  крикнет  только  одно:  «Лавина!».  И  реакция  его  товарищей  будет  только  одна:  мгновенно  взрезать  палатку  и  выскочить  из  неё,  без  паники.  Почему  присланные  ЦК  КПСС  альпинисты  Бардин,  Шулешко,  Баскин  молчали  о  такой  азбуке  альпинизма?
    Золотарёв,  бросив  ненужный  при  багровом  свете  фонарь,  рвёт  куски  палатки,  помогая  выбираться  из  неё.  Он  знает,  что  уводить  всех  надо  срочно  поперёк  лавины,  но  эта – фронт!  Единственно  верное  решение – в  лес,  держась  поближе  друг  к  другу.  Через  9  секунд  ребят  накрывает  «лавина» - взрывная  волна,  слабо  насыщенная  мелким  снегом.   Она  сбивает  всех  с  ног;  вот  почему  следы  исчезают  в  двадцати  пяти  метрах  от  палатки.  Она  сносит  их  в  исток  четвёртого  притока  Лозьвы,  куда  они  и  стремились.  Кого-то  бьёт  о  камни  осыпи,  что  слева,  кого-то  о  берёзки,  а  далее – о  первые  деревья.  Вот  оно:  «Будто  их  брёвнами  били».
    Почти  все  получают  баротравмы  ушей,  носа,  некоторые – переломы  рёбер,  трещины  черепа.  Надо  сказать  о  живучести  туристов  со  стажем: переломы  рёбер  воспринимаются  как  тупая  боль  в  боку  и  часто  не  очень  мешают  ходить.  Мой  знакомый  Коля  Баянкевич,  сорвавшись  со  скалы,  сам  прошёл  три  километра   до  больницы  и  умер.  Мне  с  переломом  ключицы  и  множественными  трещинами  черепа  удалось  самому  добраться  до  больницы  за  двое  суток  и – почти  без  последствий.  Но  это  летом.  Конечно,  слабые,  более  возрастные  и  тяжёлые  люди  в  среднем  страдают  больше;  так  и  в  этом  случае.
    Но  главное – поражение  проникающей  радиацией.  Получение  дозы  в  250  микрорентген  выводит  солдата  из  боя.  И  вот  тут,  я  думаю,  ребята  поняли,  что стали  жертвой  атомного  взрыва.  К  1959-ому  году  основы  гражданской   обороны  и  защиты  от  оружия  массового  поражения  изучали  даже  в  средней  школе.  А  в  УПИ  была  военная кафедра,   и  завуч  на  ней – один  из  лучших  знатоков  этого  дела,  полковник  запаса  Ортюков.  Трое  из  дятловцев  были  инженерами,  двое  – работниками  предприятия  «Челябинск-40».  Будь  причиной  беды  что-нибудь  необычное:  снежный  человек,  инопланетяне,  метеорит  и  т. п. – ребята  попытались  бы  о  том  написать,  хоть  кровью.  А  тут – взрыв,  творцы  которого  его  не  забудут  и  не  отрекутся  от  своей  роли:  они  же  советские  люди!
    Азбука  выживания – все  силы  на  костёр,  устройство  лагеря  и  пострадавших.  Это  неотложно;  а  к  палатке  можно  и  потом.  Тем  более,  что  помехи – темнота,  радиация;  да  и  не  засыпана  ли  палатка  так,  что  не  найдёшь?
    Группа  героически  борется  за  жизнь:  вместе  заготовили  дрова  и  хвою  на  подстил,  двое  остались  отвечать  за  костёр,  остальные  спускаются  ниже  по  тальвегу  ручья,  где  снег  поглубже,  и  роют  хотя  бы  грот  в  снегу,  а  лучше – пещеру.  Колеватов  таскает  туда  хвою.  Устраивают  в  гроте  самых  пострадавших:  Дубинину,  Золотарёва,  Тибо-Бриньоля  и  оставляют  их  под  опекой  Колеватова.  На  это  ушло  три-четыре  часа.  Становится  ясно,  что  без  похода  к  палатке  шансы  дожить  до  рассвета – нулевые.  У  погасающего  костра  находят  уже  погибших  Кривонищенко  и  Дорошенко:  последний,  возможно,  упал  с  кедра.  Срезают  с  них  одежду  и  отдают  четвёрке  в  гроте.  Погибла  Дубинина,  и  Колеватов  надевает  её  куртку  и  шапку  на  Золотарёва,  более  всех  травмированного.  Вылазка  к  палатке – самое  трудное;  Дятлов  идёт  замыкающим  тройки,  как  и  положено.  Да  и  устал  он,  пожалуй,  больше  всех,  это  тоже  положено  командиру.  До  цели  ему  оставалось  1200  метров.
    И  в  эту  минуту – вторая  вспышка,  вдвое  ниже,  втрое  опасней.  Обжигает  глаза  всем,  кто  смотрит  вперёд.  Ухватившись  за  берёзку,  Дятлов  вжимается  лицом  и  животом  в  снег.  Три  секунды  ослепительной  белизны.  Через  пятнадцать  секунд  (или  больше?) над  ним  проходит  взрывная  волна.  Она  засыпает  двух  погибших,  прикрытых  одеялом  и  врывается  в  овраг,  многократно  усиливаясь  в  «продольной  траншее».  Аэродинамическим  ударом  вышибает  из  грота  троих  парней  и,  подхватив  Дубинину,  сбрасывает  всех  на   5 – 7  метров  ниже  по  руслу  ручья.  Снег  со  склонов  ложбины  заваливает  их.
    Дятлов  переворачивается  на  спину  и  пытается  взглянуть  на  красную  в  свете  багрового  шара  вершину  Отортен.  Гигантский  шар-фонарь  гаснет.  Полный  мрак  и  злой  холод.
    Я  смотрю  на  фото  трупов,  на  их  лица,  и  не  вижу  выражений  дикого  ужаса.  Мучения – да,  отчаяние – да;  но  это  мы  приписали  им  свой  ужас.  Они  поддерживали  друг  друга,  боролись  до  последней  секунды  и  сделали  всё,  что  в  человеческих  силах.  Погибали,  но  не  сдавались.
    А  сколько  грязи  вылито  на  погибших!  Ни  уха,  ни  рыла  не  понимающий  в  зимних  походах  следователь,  закрывая  дело,  нашёл  «две  роковые  ошибки  Дятлова»,  ребят  обвиняли  в  драке  «из-за  девочек»,  в  шпионаже,  предательстве.  Особенно  досталось  фронтовику  Золотарёву.  Обвиняли  народ  манси,  солдат.  Напомню,  что  обилие  версий – распространённый  способ  спецслужб  прятать  правду,  как  обилие  друзей – приём  маскировки  «стукачей».  А  гипотезе  о  ядерном  взрыве  в  известной  книге  без  всякого  обсуждения  приписана  вероятность  0%!  Понятно,  в  чьих  интересах…
 


28.
    «Дембель  неизбежен,  как  крах  капитализма», - говаривали  тогда  солдаты.  Это  касалось  и  меня:  наступил  последний  мой  день  на  точке;  а  вот  и  последние  минуты.  Не  знаю,  можно  ли,  нужно  ли,  но  я  пошёл  в  казарму  проститься  со  взводом.  Благо,  по  распорядку  у  него  было  «личное  время».
  - Ну,  вот,  бойцы,… - я  растерянно  развёл  руками  и  сглотнул  комок  в  горле.  Но  они,  видимо,  всё  уже  знали  и  ждали  этого;  даже  значки  нацепили,  сколько  могли.  Загалдели,  достали  откуда-то  не  положенный  по  режиму  фотоаппарат  и  потащили  меня  на  плац.  Там  все  выстроились  в  неровные  три  шеренги  перед  большим  биллбордом,  как  сейчас  бы  сказали.  В  самом  верху  его – истребитель-перехватчик,  ниже – РЛС  и  ЗРК.  А  справа,  колонкой,  творчество  нашего  замполита  Красунина:
Воин  ПВО!
Ты  отвечаешь
за  чистоту
неба  Родины!
   Нижнюю  строку  мои  бойцы  заслонили  своим  вольным  строем.  И  вот  сейчас  я  смотрю  на  эту  фотку.  «Воин  ПВО!  Ты  отвечаешь  за  чистоту»  Можно  прикольнуться:  «За  чистоту  плаца?  Или  солдатского  гальюна?»  Но  не  по  мне  этот   юмор.  За  чистоту  морали,  дел  и  помыслов…
    Тогда  не  было  сотиков  и  тем  более – айфонов.  Поэтому,  глядя  на  фотку,  только  я  слышу,  как  поёт  мой  взвод  бог  знает  кем  сочинённое:
Снег,  морозы  и  тайга  глухая
Только  смелых  не  захватят  в  плен.
Пусть  разбойный  ветер,  не  стихая,
Свищет  сквозь  параболы  антенн.
Чтоб  Отчизну  не  подвергнуть  риску,
Здесь  солдаты  терпят  неуют.
Небо  принимают  под  расписку,
Под  расписку  сменщикам  сдают.
Старому  врагу,  хоть  он  и  ловок,
Нас  не  обмануть,  как  ни  крути.
Птицы  у  радарных  установок
В  импульсах  сбиваются  с  пути.
Но  полны  уверенности  лётчики:
Знают,  на  земле  за  их  спиной
Оператор  с  отдалённой  точки
Может  осмотреть  весь  шар  земной.
  А  грузовик  несёт  меня  к  полуночному  поезду  «Соликамск-Пермь».  Но  светло,  как  утром,  и  солнышко  лежит  на  норд-весте:  белые  ночи;   север  всё-таки.
29.
    Уволившись  из  армии,  я  не  занимался  историей  гибели  дятловцев:  мучили  вопросы  горячей  текучки,  не  менее  трагические.  Скажем,  гибель  теплохода  «Тикси»  со  всем   экипажем...   И  вот  нити  паутины,  которой  оплетает  госбезопасность,  я  уже  не  мог  не  ощущать.  Но  ещё  мог  терпеть.  Знаете,  у  Шаламова  есть  стихотворение  о  пауке:
Он  притворился  мирно  спящим,
Прилёг  в  углу  на чердаке.
И  ненависть  ко  всем  летящим
Живёт  навеки  в  пауке.
    Наконец,  пришлось  встретиться  с  этим  насекомым  уже  глаза  в  глаза.  Удовольствия  от  того  никакого,  надежда  вырваться – невелика,  открытая  борьба  в  одиночку – бесперспективна.  Оставалось  опять  вспоминать  Шаламова:
Я  не  вступаю  в  поединок
С  тысячеруким  пауком, 
Я  рву  зубами  паутину,
Стараясь  вырваться  тайком.
    Старый  друг  посоветовал  мне:  «Помнишь  Володю  Сунгоркина?  Он  с  нами  в  походы  ходил,  свой  был  парень.  А  сейчас – большой  человек,  глава  медиахолдинга  «Комсомольская  правда».  Обратись  к  нему;  думаю,  что  поможет».
    Я  удержался  от  просьб  к  Сунгоркину:  настораживали  его  хорошие  связи  с  Шойгу,  бывшим  тогда  главой  МЧС.
    Прошли  годы;  и  вдруг  опять  резко  вспыхнул  интерес  к  истории  группы  Дятлова.  «Странно, - удивился  я, - неужели  никто,  кроме  меня,  не  знает,  отчего  она  погибла.  Не  может  быть!  Сейчас,  через  полвека,  кто-нибудь  из  причастных  к  тому,  ОТ  ЧЕГО  она  погибла,  расскажет  всё.  Ведь  исчезли  все  факторы  страха,  даже  шестой».
    Но  когда  не  пожалели  миллионов  на  подготовку  экспедиции  Сунгоркина  на  перевал  Дятлова,  я  не  выдержал.  Зачем  этот  спектакль?  Написал  я  письмо  в  редакцию  «Комсомольской  правды»;  ответа,  как  и  подозревал,  не  получил.
    Экспедиция  состоялась.  «Ну,  хорошо  погуляли  туристы  за  казённый  счёт.  Знакомый  приём – сам  грешил  в  советские  времена.  Не  нашли,  конечно,  ничего».
    И  вдруг – «Нашли!»  Метеорит  какой-то  демонстрировали  по  телевизору.  Хэппи  энд,  тема  закрыта.  Стало  ясно:  единственная  цель  экспедиции  была – закрыть  неудобные  вопросы  любой  ценой.  Если  раньше  было  «Всё,  кроме  атомного  взрыва»,  то  теперь – «Ничего,  кроме  метеорита».  Почему  промолчала  Метеоритная  комиссия  РАН?  Где  вывал  леса,  другие  осколки,  где  кратер,  наконец?  Да,  не  зря  тревожила  меня  связка  Сунгоркина  с  Шойгу,  уже  министром  обороны.
    А  потом – нападение  России  на  Украину.  Военные  преступления  «зелёных  человечков»  и  их  главного  полководца  прикрывал  медиахолдинг  Сунгоркина  своими  «метеоритами».  Полетят  ли  метеориты  министра  обороны,  которыми  он  пугает  весь  мир?  Пока  в  ход  пошёл  лишь  один  шестой  фактор:  «Только  мы  можем  превратить  Америку  в  радиоактивный  пепел!»