Как же тяжело подниматься с мятой кровати после трёх часов беспокойного, неглубокого сна и слипающимися глазами тупо смотреть в окно, пытаясь вспомнить, что же было вчера. В памяти куски фраз перемешались и вспоминаются с огромнейшим трудом; ты не помнишь, как и что расставить, ведь это словно фрагмент чужой истории, которую ты никогда не читал, но должен вспомнить порядок её событий.
Замок спал. Город представлял собой мрачное зрелище, окрашенный в бордово-синие предрассветные цвета неба. Дома выглядели абсолютно одинаковыми и серыми, а улицы были пусты — только ветер исследовал переулки, завывая и одиноко свистя.
Как только я распахнула небольшое оконце в своей тёмной и тесной комнате, бешеный порыв холодного воздуха ворвался в помещение, и я промёрзла до костей. Только потом я вспомнила, что забыла одеться. И вместо того, чтобы поискать что-нибудь поприличнее своих старых, видавших виды джинсов и худых кед, я уселась на кровати и, обхватив голову руками, погрузилась в своеобразное небытие.
Теперь ветер выл и в голове, ища там хоть какие-нибудь задатки мыслей или воспоминаний. Но там была только одна фраза, слабо звучавшая голосом Онирэна. Мама мертва; сегодня похороны. Я стучала зубами и ощущала себя растворившимся в небе облаком дыма, которое растаяло в считанные мгновения и чья размеренная жизнь моментально оборвалась.
Откопав в кармане куртки, свисавшей со стула, пакет с орехами, я принялась жевать их, несмотря на приступы тошноты. Чтобы в животе не урчало, чтобы как-то себя занять. Хлюпая носом, я продолжала медленно пережёвывать пищу, уставившись в одну точку.
Голые ноги оледенели от жуткого холода, который шёл от окна. Я уже не чувствовала спины, потому что ветер из окна прежде всего устремлялся на неё, потом медленно разливался по полу и заполнял комнату. Небесный купол в преддверии рассвета затянулся оранжевой пеленой, я могла уже смутно различать очертания вещей, древнего шкафа-полуразвалюхи в углу и кривых картинок на стене, которые я рисовала в раннем детстве.
Всё это перестало быть знакомым и расплылось в глазах, словно это было где-то вдалеке и не со мной. В голове был только ветер и шипение в ушах. Я полчаса сидела, дрожа мелкой дрожью и отбивая зубами невероятные ритмы, пока моё сознание собирало в кучку то, что я знала. Мне нужно было успокоиться. Мне нужно было развеяться и не думать ни о чём. Я не могла спокойно переварить то, что сказал Онирэн.
Я стояла перед тумбочкой с зеркалом и ведром с водой, протирала глаза и, уперев руки в края тумбы, смотрела на своё больное, с распухшим лицом, отражение каждые три минуты, не отводя взгляда. Кашляла, моргала и принималась умывать руки и лицо. Кусок травяного мыла с острым запахом выскальзывал из рук. Наконец... что-то во мне пробудилось.
Мама. С венком из благоухающих розовых цветов на голове, она бежала по полю, смеясь и делая вид, что не может догнать меня. Я, улыбаясь, бежала в сторону леса и оборачивалась, чтобы убедиться, что мама рядом, но по-прежнему не может дотянуться до меня рукой.
— Стой, милая! Я так быстро не могу! — кричала мама со смехом в её нежном, заливистом, таком звонком голосе.
— Сдаёшься? — радостно откликнулась я, наконец остановившись и пытаясь скрыть, что я устала перебирать маленькими пухлыми, неуклюжими пока ещё ногами, несясь сломя голову по высокой серебряно-синей траве.
— Сдаюсь, — уверенно сказала мама и жестом показала мне идти к ней. Я с восторгом и гордостью подошла к маме, прижалась к её груди и обняла маму за необъятные плечи — мои руки были малы, чтобы обнять маму по-настоящему.
От мамы пахло ромашками и ягодными пирожными. Её огненные красные волосы изящно ниспадали на острые плечи, а на ней было бежевое летнее платье, которое очень ей шло. Она обнимала меня в ответ тонкими бледными руками, а я дышала прерывисто и боялась выдать своё волнение, находясь под такой надёжной защитой в объятиях родной матери. Она была для меня крепостью, спасением от всех проблем, она была для меня такой сильной и непостижимо красивой и грациозной женщиной, что каждый раз у меня перехватывало дыхание, как только я видела её. Каждый раз как в первый раз — я осторожно подбирала слова, с уважением глядя на неё в упор и каждый раз подмечая аквамариновую чистоту её больших глаз. И только потом, когда она заговаривала в ответ, я могла осознать, что общаюсь не просто с самой прекрасной девушкой (она действительно была похожа на юную девушку) в королевской семье, а со своей мамой. Разве могло быть такое неуклюжее, громоздкое и абсолютно бесхарактерное с мутными маленькими глазами и вечно удивлённым лицом существо быть дочкой самой Ауроры? Я до сих пор не знала, как такое получилось. Я — ошибка природы. Но даже такую, странноватую, капризную, без хороших манер и не отличающуюся от обычных детей решительно ничем, меня любили здесь. Особенно мама. И она была для меня чуть ли не божеством. И в то же время она была моим единственным лучшим другом.
Единственная, кто говорил: «У тебя получится». А остальные просто снисходительно улыбались. Но она верила по-настоящему. С ней я даже чувствовала себя какой-то особенной, будто бы мама любит меня больше остальных... Да, так и было. Она любила меня больше всех. Она любила Эндес, любила людей в нём — отдавая всё сердце этой бескорыстной любви. Но меня она... она любила горячо, как самого надёжного друга. Она как будто бы знала, что на меня можно положиться. Я действительно была особенной рядом с ней.
...От неё пахло уверенностью. Она надела мне на голову свой венок, который был сплетён её искусными пальцами из самых красивых цветков ромашек и розовых лилий, но сваливался с моей головы. Я с благоговением приняла его у мамы, надевая венок так, чтобы он крепко держался на лохматой макушке, и благодарно, как преданный хозяину щенок, уставилась в глаза очаровательной Ауроре. Этот момент был для меня будто коронация, будто посвящение в кого-то. Венок Ауроры, надетый тебе на голову её руками, означает то, что для неё ты — особенный.
Я и была особенной. Была.
...Я медленно приходила в себя, и в сердце постепенно усиливалась тупая боль, и в носу отчаянно кололо, а на глаза наплывали слёзы и скатывались по бледным холодным щекам. Я уже не могла дышать ровно, глядя на своё отражение, и в голове была только мама, мама, мама.
...Я видела, как люди плакали, я очень часто это видела. Я считала, что каждый цвет обозначает определённое чувство. Когда тебе больно — в глазах всё становится красным, когда ты ушиб коленку, то ушибленное место покрывается кровавыми капельками багрового цвета. Кровь означает боль.
Я видела много боли, страдания нищих на улице, я видела, как мама плакала на похоронах короля, как Эндес был погружён в траур, и видела коронацию Онирэна. Я видела, как в лице Рэна отражалась боль даже спустя несколько месяцев после смерти его отца. Рэн должен был нести тяжкое бремя, и это было ему не по силам, но он справлялся, заставляя себя и мучая, не спал сутками. Его глаза были красными. Его костяшки были красными, а лицо — бледным. Белый означал для меня отсутствие эмоций. Он был в смятении. Я понимала это по оттенкам одежды, которые он носил, по цвету его лица. Я видела боль каждого, глядя на цвет. Я слышала боль каждого в голосе. Я чутко прислушивалась к каждому звуку, к каждой ноте, я различала цвета с невероятной точностью. Я знала всё, что происходит в этом мире. Но лет с девяти мой дар пропал, и я предпочла радоваться жизни, несмотря ни на что, просто решив, что жизнь не стоит того, чтобы обращать внимание на боль. В девять лет... что же было в девять лет?.. Не так важно.
Хотя... в девять лет... Я вообразила себе, что раз Аурора любит меня больше всех, значит, что я лучше остальных. А потом меня отдали в эндесийскую гимназию для одарённых детей — Онирэн считал, что посмотреть на других детей будет полезно.
Я и посмотрела. Они все были одинаковыми. Как я. Почему Аурора не любила их так же сильно? Потому что они не были её родными детьми, вот и всё.
Мой дар — это чепуха, смеялся Рэбер. Я убедилась в этом.
Эндес — вечно счастливый мир, утверждал Онирэн. Несмотря на все невзгоды, жители переживут это всё. И снова Эндес будет великим миром. Вечно счастливым.
Значит, никакой боли нет. Мне всё это кажется. Эндес счастлив, всё в нём хорошо. Он непобедим. И войну переживёт. И снова станет великим... А моя сила... моя сила — чувствовать холод камней в руинах? Аурора пыталась скрыть от меня, что я не могу улавливать дух Эндеса, что я ничем не отличаюсь от других детей, кроме как тем, что родилась в этой семье?
Но я ведь всё ещё чувствую Эндес. Точнее, теперь я по-настоящему его чувствую. Мама не могла врать. Нет, нет. Лучше я буду врать себе о том, что я чем-то могу помочь своей родине, чем-то предотвратить войну. Так будет лучше.
...Я приходила в себя, глядя на цвет белков, который был ярче, чем мои непричёсанные волосы, свалявшиеся в комья. Я снова чувствовала в себе способность слышать запахи, нюхать цвета и пробовать на вкус звуки. Потому что я снова почувствовала боль. ...Мама мертва.
Я думала, что чувствую Эндес. Но это не так. Я не воспринимала его боль, я не видела мрачные лица. А они были такими всегда, просто спрятанные под масками деланной радости. Такова природа моего мира. Но страдания не должны быть катастрофой, отнимающей у тебя жизнь. Страдания — часть жизни. Отвергая их, ты отвергаешь неотъемлемую часть бытия. Поэтому мне просто нужно было успокоиться и остановить слёзы. Я переживу. Я всё переживу, думала я, ведь мама учила меня быть сильной и говорила, что я вырасту такой же, как и она. Поэтому я должна пройти через страдания, чтобы не подвести маму.
Я думала именно об этом, пока надевала тёмно-синее платье из шкафа (я ненавидела платья, но делать нечего, ведь мне просто нельзя ходить здесь в поношенной одежде, как бы я её ни обожала) и закрывала окно. Жёлто-серый рассвет окрасил город в совершенно иные цвета, никак не похожие на цвета того города, каким он был час назад. Город просыпался. Но люди не выходили на улицы. Ветер становился сильнее, хотя обычно он затихал к утру.
Я кое-как расчесала волосы и осторожной поступью выбралась за дверь, вдохнув тёплый по сравнению с ветром в комнате воздух, и оказалась в знакомом, но всё ещё не до конца заученном лабиринте. Коридорные переплетения всё ещё казался огромным, а я в нём — маленькой мышью. Я шла к покоям Онирэна. Я точно знала, что он, даже если не спал нисколько, должен встретить рассвет. Онирэн точно был на балконе и держал в руках кружку любимого чая. Я слишком хорошо его знала.
Дверь в его покои была открыта. Кровать — не застелена, на столе лежали толстенные книги по истории других миров и карты, ветер шастал и здесь, метался между высоким потолком и адски холодным каменным полом, не прикрытым ковром. Срывал со стен записки, непонятно как и непонятно зачем прикреплённые туда. Онирэн сидел на широком балконе и смотрел вдаль, сидя на табуретке и попивая чай. Всё так, как я и предполагала. Только одежда на нём была не повседневная, а такая, словно он собрался на какой-нибудь приём или мероприятие.
Я просто встала рядом и несколько минут мы молчали, глядя на небо, с этой стороны ещё не окрашенное лучами солнца.
— Как убили маму? — без интонации спросила я, не повернув головы.
— В битве. Я даже не увидел, кто это был. Когда всё закончилось... Я... Мы... увидели её тело, — прохрипел Онирэн совсем севшим голосом. Он был одет относительно прохладно: начищенные до блеска чёрные сапоги, такого же цвета брюки из тонкой ткани, идеально чистая синяя рубашка (пиджака на нём не было: видимо, собирался надеть позже) и накинутый на плечи его любимый парадный
чёрный с золотым плащ. На его лице не было ничего. На моём лице тоже, должно быть, не было видно ни одной высохшей слезы, и глаза уже давно снова стали обычными — холодно-голубыми, мутными.
— Понятно. Когда похороны? — Я так хотела расспросить его, где остальные, как Эндес, что случилось, с кем кто воюет, и грустно ли Онирэну тоже, но я не могла. В горле плотно засел комок. Я говорила отрывистыми фразами. Как и Онирэн. Значит, ему тоже было не по себе... Мягко говоря.
— В лазурном часу у башни Феникса. — Я покачала головой. Вот зачем Рэн так нарядился. Уже через четыре часа нам нужно быть и стоять с каменными лицами на похоронах моей мамы, подавать всем пример и говорить красивые пафосные слова. Онирэн опять будет произносить речь о том, как он сожалеет, речь, полную пустых слов и абсолютно безэмоциональную. Я представляю, что творится у него в душе, когда он со спокойным видом и нарочно сделанной лёгкой печалью говорит что-то на похоронах. Ему наверняка хочется оборвать эту глупость и заорать: «Да разве можно передать словами то, что я чувствую сейчас?!» Я видела, как он борется с собой. Я знаю заранее, как всё будет. Онирэн отчаянно пытается носить маску мудрого и всезнающего короля, в то время как ему самому хочется сбросить все эти обязанности и пойти прогуляться босиком по розовому песку на пляже или проспать до вечера...
Всё так и было. Мы стояли, одетые в траурные цвета — чёрный, синий и бледно-жёлтый — и, опустив головы, подходили к саркофагу с открытой крышкой, где лежало тело матери. Её похоронили в доспехах, в которых она и погибла. На её груди блестел чарующий багровый камень, один из тех, которые когда-то носили все в нашей семье. Но потом традиция носить магические камни ушла, и все камни были погребены вместе с их владельцами. А говорят, что в них пряталась невероятная сила; должно быть, именно поэтому никто не хотел оставлять магические камни в Эндесе и эти камни были в таком месте, что невозможно было их достать. То есть мама была последней, кто ещё носил камень. Остальные отказались их носить ещё давно, когда умер король Айгэр.
Каждый приближённый, член королевской семьи и каждый князь должен был положить цветок синего бархатца в саркофаг. Когда я подошла к телу матери, я еле сдерживалась, чтобы не заплакать, но мои губы уже дрожали. Я была единственной, кто положил в край саркофага розовый цветок. Мама любила ярко-розовый, а не синий, и плевать, что это не траурный цвет. Все сделали вид, что не заметили.
Я стояла, пытаясь забыться и не слушать ни речи Онирэна, ни князей, ни знакомых и друзей матери. Я стояла, закрыв глаза, и вспоминала те моменты, которые были связаны с красноволосой Ауророй, моей королевой и моим божеством. Но прошло пять месяцев с того момента, как я видела её в последний раз, и я не могла вспомнить никакое другое лицо кроме того, что сейчас я могла видеть в саркофаге. Оно было... не лицом мамы. Лицо моей мамы было живым, излучающим любовь и всегда улыбающимся.
Я была не здесь — среди толпы, среди колонн и идеально гладких полов, под сводами огромного белого купола старой башни. Не в городе и не на похоронах. Я как будто стояла на поляне, излюбленной мамой. И Аурора стояла напротив меня, улыбаясь и предлагала опять сыграть в догонялки.
Что-то вывело меня из пребывания в воспоминаниях и мыслях об упущенном. В толпе кто-то заверещал, послышалось всеобщее смятение, волнение. Я открыла глаза. Человек в плаще, подходивший к саркофагу с синей лилией, вдруг отбросил цветок в сторону и вцепился в камень, сорвал его с цепочки и и убежал. Его пытались ловить, но непонятным образом он уворачивался. Как он попал на похороны? И как он посмел нарушить эту атмосферу?
Во мне резко пробудилась ярость. Я погналась за тем подонком, пока он распихивал толпу, но люди в ней сами предпочитали расступаться и глазеть на погоню. Я почти догнала его. Но как только я схватила вора за плащ, он исчез. Испарился на месте. У меня в руке остался клочок серого плаща. Я опустилась на колени от недоумения и ужаса от того, что мамин камень посмели украсть. Похороны были испорчены паникой. Что произошло, никто так и не понял.
Онирэн сказал, что это просто воришка. Что никакой особой силы в этих камнях не было, это просто слухи. Надо разыскать его и предпринять меры, да, да, конечно, но не стоит так волноваться.
Онирэн много чего сказал в этот день, когда мы с ребятами сидели в гостиной с унылыми лицами и равнодушно общались — просто из приличия. В голове у меня гудело, и я старалась не обращать внимания на приглушённые сиплые голоса и только изредка слушала, что говорил Онирэн. Он говорил о том, что непонятные существа свирепствуют на севере, и как с ними бороться, ещё никто не понял. А небо затягивает серая дымка — по мере перемещения существ на юг Эндеса. Когда все стали собираться на ужин, я сказала, что плохо себя чувствую, и ушла в комнату.
Этот день был сном, бредом. Я всё ещё была уверена, что нахожусь во сне. Надо проснуться...