Было обычное воскресное утро июня 1941 года. Как это бывало раньше, до революции, казаки по воскресеньям ходили в церковь на воскресную службу. Но теперь не только церквей, но и священнослужителя в станице, то бишь батюшки-попа, не было. Поэтому, проснувшись на рассвете, Мавруша, как и обычно, встала с постели, оделась и, встав на колени перед святыми образами, начала молится. Попросив у Господа Бога благословения, а также милости на день грядущий и хлеба насущного, поднялась и вышла во двор. Солнце медленно выплывало из-за горизонта. На траве лежала выпавшая за ночь роса, что предвещало жаркий день. Подоив корову, Мавруша вывела её со двора на улицу и стоя рядом с коровой возле ворот, дожидалась того момента, когда пастух будет прогонять стадо мимо её двора.
Пастух уже давно был на ногах и гнал стадо по их улице на выпас в бурунные степи, предварительно прогнав его мимо озера на краю станицы для того чтобы коровы могли напиться воды.
— Геть! геть! Куда пошла, шельма! Вот я тебе сейчас покажу Кузькину мать! А ну-ка пошла! – кричал пастух, на коров посвистывая и размахивая своим длинным кнутом. Пастух щёлкал кнутом, и звуки щёлкающего кнута чем-то напоминали резкие пистолетные выстрелы. — Доброго здоровьичка вам, Мавра Климентьевна! – поздоровавшись с Маврушей, сказал пастух.
— И вам не хворать, Спиридон Данилович — ответила на приветствие пастуха Мавруша.
Заводить разговор ни Мавруша, ни пастух не стали, так как были заняты своими делами: пастуху нужно было гнать стадо дальше по улице, а Мавруше — процедить сдоенное молоко и разлить его по крынкам и кувшинам. Вскоре проснулся Павел и Мифодий, а чрез какое-то время проснулся и Жора. Верней не проснулся, а его разбудил отец.
— Жорик, вставай. На покос пойдём. Нужно поспеть с утрица с покосом управится, потому что по росе траву косить легче. Коси коса, пока роса, роса сошла – коса домой пошла — сказал пословицу Павел, и вскоре, мужчины, отправились в поле, чтобы продолжить заготовку сена для их корове на зиму, начатую ими уже давно – ещё в начале мая. Корову им всё-таки удалось купить к концу 1940 года. — Завтра понедельник и нужно будет идти на работу. Поэтому, нужно спешить, пока трава ещё сочная и душистая, иначе к следующему выходному, она будет уже не такая… — продолжил свою речь Павел.
Вместе с ними в то утро пошел на покос сена и Мифодий.
Накосив сена, они сгребли его в валки для просушки и отправились домой. Но, придя домой, они увидели, что Мавруша не в настроении. И казалось, что ещё чуть-чуть, и она расплачется.
— Мавруша, что-то случилось, пока нас дома не было? – с тревогой в голосе первым из всех вошедших во двор косарей, спросил Павел.
— Ой, беда, беда, — запричитала Мавруша. — Война с Германией началась, вот что случилось. Где-то часа через два, после того, как вы ушли, председатель на лошади по улицам ездил и всем говорил, чтобы все на площадь пришли, для срочного собрания. По началу, он ничего не говорил никому, а сказал, что война началась, только лишь на станичной площади. Собрал всех станичников и говорит: «Товарищи колхозники, жители станицы! Сегодня утром, Германия нарушив условия договора, перешла границу Союза Советских Социалистических Республик. Её войска перешли границу и начали военные действия. Идут ожесточённые бои в районе Брестской крепости! Но наши доблестные войска, дадут решительный отпор агрессору! Враг будет разбит и скорая победа будет за нами! Это какое-то недоразумение! Не переживайте товарищи…». — Вот такие слова, он говорил, — сказала Мавруша, дословно передав слова из речи председателя.
— Ну успокойся, Мавруша, — обняв жену свободной от косы рукой и слегка прижав Маврушу к себе, сказал Павел. — Да разве ж мы допустим то, чтобы позволить врагу беспрепятственно топтать нашу Отчизну? Нет! Ни за что на свете, - затем, отдал косу, которую он всё ещё держал в руке, своему сыну, чтобы тот положил её на своё место в сарае и, освободив от объятия Маврушу, отошел в сторону. Подойдя к висевшему на столбе умывальнику, Павел снял с себя рубаху и обмылся по пояс. Смыв пот со своего тела, вытерся полотенцем и надел чистую рубаху, которую принесла ему Мавруша. Мифодий и Жора тоже умылись и начали переодеваться. И пока они переодевались, Павел присел на лавку возле стены дома и закурил, размышляя: «Да когда же она угомонится? Уже который раз нападает на Россию и пытается завоевать её, подчинив себе. Ведь не так уж и давно закончилась первая мировая война с Германией и на тебе – снова война. А всё-таки, что не говори, хитёр немец: сумел-таки своего добиться. Понял, что толку в победе над Россией в той войне мало, так решил заслать казачка по имени Ленин и разрушить Россию изнутри с помощью народного недовольства крестьян и рабочих своей рабской жизнью. А кто же он ещё, этот Ленин, если не засланный казачок? Ведь ни мой отец, ни Маврушин – зря трепаться, не станут. И они рассказали, что Ленин тот, был, дескать, в сговоре с немцами. Продал им Россию, словно Иуда продал Христа за тридцать серебряников. Будь они прокляты эти немцы. А коммуняки боготворят его словно бога. А с нами с казаками, что после той революции сделали?.. Но как же их можно судить строго, этих мужиков российских, хоть они и прихвостни, холуи и крепостные холопы бариновы? Всю жизнь они были в повиновении у барина своего, словно псы цепные, предано служа своему хозяину, а хозяин тот, только о себе, видать, и думал. Когда покормит, а когда и вовсе позабудет покормить. Ну а потом они взбунтовались, устав терпеть более. И как у них только терпенья хватало рабское унижение терпеть столько веков? Но виноваты ли они в том? Ведь не всем русским людям выпала честь и судьба, как нам, быть свободными и ни от кого независящими людьми – русскими казаками. Вот и обозлились они на своего барина, который их угнетал и держал в повиновении. Да и сотворили революцию, подстрекаемые своими вождями. И нам от этого также досталось, словно они у нас тоже в холопах были. Но, мы ведь никого не угнетали. Мы верой и правдой лишь служили вере, царю и Отечеству нашему. А может их, этих господ-товарищей бывших холопов, зло взяло, за то, что не они, а мы были вольными и ни от кого независящими людьми?.. Эх уж эта жизни поскудная... Ну да ничего, всяко в жизни бывает. Прорвёмся – не впервой. Защитим наше Отечество, нашу Россию-матушку, нашу многострадальную Родину. Ведь матерей себе не выбирают, так же как и родину. Ведь Родина не виновата в том, что её из добродушной матушки превратили в злую мачеху для многих людей России. Убежав за границу, многие теперь, вынуждены жить на чужбине, тоскуя по родимой земле. Ну а тот, кто не смог удрать, так тех, объявив вне закона, истребляли тысячами после революции».
— Паша! Хватит курить, что ж ты за трубокур такой?! Ведь вредно натощак курить, да и вообще нам старообрядцам курить грешно. Выбрасывай свою цигарку, завтракать будем, — сказала Мавруша, приглашая мужа к столу.
— Иду, — ответил Павел, затушив и выбросив недокуренную папиросу в ведро для мусора, стоящее неподалеку.
Позавтракав, он пошел в сельсовет и записался в списки добровольцев для отправки на фронт, а через три дня его забрали. Но, утром следующего дня, он был уже дома: Грозненская Областная комиссия по отправки призывников забраковала его и отправила обратно в станицу, так как у Павла были проблемы с желудком. И так продолжалось примерно до середины сентября 1941года. И когда в сентябре его призвали в третий раз, то домой он на этот раз не вернулся, так как был отправлен на фронт.
Так как до войны Павел уже имел представление о воинской службе, отслужив один год в хоз. взводе отдела НКВД, то на курсы молодого бойца его не направили, и он был отправлен сразу на фронт. А служить он попал в одном из пехотных полков Красной Армии простым рядовым солдатом. Героически сражаясь, Красная Армия терпела поражение, и отступала. В те трудные для страны дни Павлу довелось принять участие в обороне Сталинграда, где он получил своё первое ранение, а когда его выписался из госпиталя, он продолжил воевать. В одни из дней 1943 года конца сентября и начала октября, ему, однажды, пришлось пролежать почти трое суток в поле, на котором были большие лужи от непрекращающегося уже которые сутки подряд дождя. Поле то, находилось на Таманском полуострове – на одном из оборонительных рубежей Вермахта именуемого «Голубой линией». И так как немецкие пулемёты не давали поднять головы от земли, то нашим солдатам приходилось лежать порой до прихода темноты и в лужах. Но и с приходом темноты им негде было обогреться и просушить свою насквозь промокшую одежду. И стоило лишь шевельнуться, не говоря уже о том чтобы подняться от земли для того чтобы сделать короткую перебежку на новое место и покинуть лужу, как тут же, немцы, выпускали длинные очереди из пулемётов или открывали минометный обстрел. Впоследствии чего, Павел простудился и заболел, получив воспаление лёгких, а впоследствии от того, что простуду и воспаление ему пришлось перенести на ногах, сидя в холодных и мокрых окопах, он получил туберкулёз лёгких и его через некоторое время комиссовали.
Кроме Павла, из всей семьи Данилушкиных, также, воевали Андрей, Владимир и Василий. У Николая, который жил в Гудермесе и работал в железнодорожном депо слесарем, была бронь. И ему с лихвой хватало работы во имя победы над врагом в тылу.
Михаил продолжал службу в отделе НКВД, пресекая случаи воровства, мародерства и шпионажа в тылу.
Владимир пропал без вести, где-то под Керчью осенью 1943. Последним его видел один из братьев и им был Андрей. Да и то, повидались они мельком, встретившись на Керченской переправе в первых числах октября 1943 года. Но поговорить им или обняться по-братски так и не удалось. Находясь на плотах и сидя в лодках, вдалеке друг от друга, они могли лишь перекрикиваться.
Брату Мавруши, Евдокиму, довелось повоевать в составе кавалерийского корпуса, но он, также как и Владимир, весной 1944 года, пропал без вести и не вернулся с войны домой. О том, что он пропал без вести, Мавруше и другим членам семьи, стало известно из пришедшего уведомительного сообщения: «Но ведь это не похоронка, - говорила Мавруша. – Может, жив и ещё объявится? Может в плен попал или где-нибудь раненый лежит? Ведь я бы даже и не сомневалась в том, что он скорей всего погиб, если бы Жора не услышал его слова, тогда, когда он с фронта проездом на несколько часов заскочил в гости ко мне. Но почему же он тогда сказал: «Так что… братцы, домой я не вернусь, если даже и жив, останусь!..»? – и эти слова брата не давали Мавруше покоя ещё долгие годы – даже после окончания той ужасной войны. И по этой причине, она, надеясь на чудо, ждала возвращение своего брата несколько десятилетий, не желая смириться с его исчезновением.
На войну забрали даже Мифодия, и он служил в обозе, который, собирал убитых с поля боя солдат после сражений, а также выполнял хозяйственные работы по госпиталю, когда был на какое-то время к нему прикомандирован. Переносил на носилках раненых из грузовиков, подъехавших к госпиталю в помещения госпиталя и, даже получил однажды контузию, после разорвавшегося рядом с ним снаряда, когда он волоком вытягивал раненого солдата с поля боя. Имел ордена и медали, так же как и почти и все его родственники.
Казаков почему-то незаслуженно считали врагами советской власти, но эти “враги” достойно защищали Отчизну от немецко-фашистских агрессоров. Конечно же, среди казаков были и те, кто переходил на сторону немцев в надежде отомстить большевикам за то, что они сделали с ними и с их семьями в двадцатые годы. Но таких казаков, были единицы (не считая армии Власова). Все же остальные самоотверженно защищали своё Отечество от врага, не вспоминая былых обид.
Мифодий ушел на фронт позже всех – осенью 1943 года. И так как он был, если мягко сказать, своеобразным и недалёким человеком, то его долго не брали на фронт. Но, прослужил он достойно и, получил даже награды – медаль «За отвагу», а также и медали за взятие Будапешта и Берлина. Но кроме наград, он получил звание сержанта и командовал отделением санитаров, а войну он закончил в Берлине. Но прежде чем его забрали он, изрядно потрепал нервы не только военкому, но и своей сестре.
— Мифодий, ты откуда такой пришел, весь оборванный, небритый и грязный? – спрашивала Мавруша своего брата, когда он, в очередной раз, появился во дворе её дома.
— Из Астрахани.
— Что, снова на перекладных поездах добирался?
— Нет, пешком пришел.
— Сума сойти! Сколько же ты шел?
— Неделю, — смутившись, ответил Мифодий.
— Всё, братец! С меня хватит. Сейчас же иди в сельсовет и проси, чтобы тебя снова на фронт отправили. Что же ты за казак? Что же ты наш род позоришь! Как тебе не стыдно?! Хорошо, что наш отец не видит этого позора, — отчитывала Мавруша своего брата.
— Мавруша, сестрица. Но ведь на войне убить могут, я боюсь.
— Ну, братец, ты и даешь… Что же ты, решил отсидеться под моей юбкой, когда все наши казаки Отчизну защищают, да? Уйди с глаз моих! Видеть тебя больше не могу. Трус!
— Ну, хорошо, сестрица, я больше не буду убегать и пойду на фронт. Только ты не ругай меня больше, а то мне стыдно становится. Ты лучше покорми меня, а то я уж третий день ничего не ел.
— Горе ты моё луковое… — сжалившись над братом, сказала Мавруша. — Пойдем, покормлю. Потом, снимешь свою одежду, и я её залатаю и постираю, а утром пойдёшь в сельсовет.
Жора, наблюдавший за всей этой картиной, стоял в сторонке и молчал, а когда Мавруша налила Мифодию похлёбку, то подошел к столу и спросил у своего дяди:
— Дядя, что же ты опять с фронта сбежал? Что о нашей родне могут подумать другие люди?.. — но Мифодий ничего не ответил племяннику, с жадностью поедая похлёбку.
Когда он доел свою похлёбку, к нему подошла Мавруша и сказала:
— Ну что, поел? Теперь иди в другую комнату и сними с себя всю одежду. Я тебе там одежду кое-какую твою и, ту, которая от Павла осталась, нашла. Иди, переоденься. Время дорого. Нужно всё заштопать и постирать, чтобы вещи к утру высохли.
— Хорошо, сестрица, я пойду, переоденусь и обязательно пойду на фронт, — ответил Мифодий и пошел переодеваться в другую комнату.
С призывной комиссии и пунктов сбора, Мифодий убегал несколько раз подряд. Но этот раз, был последним, и он отправился на фронт в начале октября 1943 года. А до этого, происходили следующие события не только с ним, но и Маврушей, её мужем Павлом, их сыном Жорой.
***
Над страной, как и вначале войны 1941года, вновь нависла опасность, хотя и план гитлеровцев под названием “Барбаросс”, который заключал в себе идею быстрого и стремительного наступления блицкрига сорвался. Потерпев поражение под Москвой, гитлеровцы были отброшены на 140 – 150 километров от неё. И на лето 1942 года у них был готов уже второй план. Который заключал в себе новое наступления, как на севере, так и на юге. 5 апреля фюрер подписал директиву № 41, которой ставилась задача «…на севере взять Ленинград, а на южном фланге осуществить прорыв на Кавказ». И уже к 11апреля был подготовлен план наступления под кодовым названием «Блау». А уже с 17 июля 1942 по 18 ноября того же года, войска Красной Армии вели оборонительные бои под Сталинградом. 28 июля 1942 года появился приказ Наркома Обороны № 227 известный под названием «Ни шагу назад!».
***
В то время когда немецкие войска стремительно наступали, продвигаясь на Кавказ для того, чтобы пополнит свои запасы продовольствием, а главное – нефтью, Георгию исполнилось десять лет, и пошел одиннадцатый год. Его отец и почти все родственники давно воевали на фронте, защищая Родину от врага, а враг стремительно наступал и, ему была нужна нефть. Ведь без топлива не могла двигаться ни одна военная техника и поэтому немцы, ожесточенно сражаясь, наступали и двигались на Кавказ, а войска Красной Армии стремительно и позорно отступали.
— Батюшки родный… Да что ж это творится! Бельё на улице нельзя вывесить после стирки. Всё черной сажей покрывается. Говорят, что Грозный начали бомбить. Сбросили пару бомб на завод, где нефть перерабатывали, вот цистерны и загорелись. Но больше они, город бомбить не стали, а нефть ещё горит: видать не в их интересах нефть попросту сжигать. И немцы, наверное, уже скоро и к нам в станицу придут. Что же делать?.. И от Павла, что-то, давненько писем нет, — говорила Мавруша, разговаривая с Мифодием.
— Мавруша, а ты не бойся. Говорят, что немец к казакам добрые. Говорят, что они считают казаков своими очень дальними родственниками. Говорят, что народ казачий, также как и немецкий народ, от одного благородного рода произошел. Род этот, каким-то словом заковыристым называется, никак не могу вспомнить, - говорил, рассказывая новость Мавруше Мифодий, пытаясь, долго и мучительно, вспомнит это слово. Но наконец-таки вспомнил. — О, вспомнил – арийцы. Говорят, что немец поселился в землях Германии, а мы казаки на Кавказ ушли. Не знаю, правду ли говорят, но говорят, что те, кто у них на службе из казаков состоит, так с теми они ведут себя на равных. И ни в чем им не отказывают. Уважают казаков, так же как и своих немецких солдат не делая между ними никакого различия.
— Мифодий, да что же ты такое говоришь? Где ты мог такое услышать?
— Как где? На барахолке, когда в Гудермес ездил, чтобы полмешка кукурузы на маленький мешочек соли обменять и пару коробок спичек.
— Смотри не вздумай больше кому-нибудь об этом рассказать, не то нас могут расстрелять. Ведь нас детей казаков по-прежнему советская власть ненавидит. Понял?
— Да, сестрица, понял, — ответил испугано Мифодий и замолк, подумав о том, что его случайно могли подслушать соседи. И в это самое время во двор зашел их сосед дед Макар, живущий от них через дорогу.
— Здорово ль ночевали? Доброго вам здоровьичка!
— И вам не хворать, Макар Савельевич! У вас какое дело к нам или ещё что-то? — поздоровавшись с соседом, спросила Мавруша.
— Да нет. Гляжу, вы во дворе стоите, вот и пришел поговорить. Видали, что твориться? Всё небо чёрное уж, какой день подряд. Говорят, немец совсем близко. Вчера всех коммунистов и руководство, погрузили в грузовики и повезли из станицы в буруны прятаться да едва ноги оттуда унесли. И едва унеся ноги, спрятались они, вместе со своими семьями, в Щедринском лесу. Сегодня им наши старики пошли землянки копать. Глупые, думают, что от смерти можно в лесу спрятаться… одним словом – не казаки. Прячутся и убегают от врага, словно трусливые зайцы. Вчера они нарвались на немецкую разведку. Разведка им на мотоциклах ехала навстречу. И начали немцы в них их автоматов и пулемётов палить. Несколько человек ранило и несколько – убило. Но нашим шоферам удалось быстро грузовики развернуть и беглецов увезти, а немецкая разведка дальше в сторону Кизляра на своих мотоциклах поехала и не стала их догонять. Вот такие дела.
Рассказав новость он, повернулся и, собрался было идти к себе домой. Но потом вспомни, что не всё досказал и тем самым озадачить Жору, который вместе со всеми стоял во дворе.
— Жорик, как твои дела?
— Хорошо, — ответил Жора, а дед Макар вновь обратился к Мавруше.
— Да, вот ещё что хотел вам сказать и, чуть было не забыл самую главное новость сообщить – видать старею. Слыхал я, что Гитлер не только красных, но и белых тоже не любит. Ну да ничего. Может бог милует и всё ещё обойдётся и мы, в живых останемся? Я у себя во дворе по этому случаю бомбоубежущую сделал, осталось его лишь ветками замаскировать и всё. Так что, милости прошу в гости, ежели бомбёжка начнётся. Вы не стесняйтесь и ко мне приходите. Мы в нём все укроемся.
Под словом бомбоубежущую (бомбоубежище) дед Макар подразумевал неглубокую яму. Яма была примерно метра полтора глубиной и шириной полтора на полтора метра. Сверху яма была прикрыта досками, лежащими на осях телеги. Поверх досок был насыпан слой земли, которую до этого он выгреб из ямы.
Его сооружение было также “надёжно” и спасало бы от артиллерийского обстрела или бомбардировки авиацией с воздуха, как и бумажный кораблик в луже, мог спасти своих матросов. И если б в его бомбоубежище попала или даже рядом с ним взорвалась авиабомба, то от него бы ничего не осталось, кроме ямы чуть поглубже и пошире. Но Жорик начал переживать потому, что его волосы были почти белыми, слегка отдавая желтым оттенком. В зрелом возрасте волосы Георгия, конечно же, стали тёмно-русыми как впрочем, и у всех родственников рода Данилушкиных. Все дети их рода были в детстве светловолосыми независимо порой даже от того, что матери и отцы детей были темно-русыми. Но когда дети взрослели, их волосы постепенно становились тёмно-русыми. И это было одной из отличительных черт рода Данилушкиных.
Жора не понимая того, что дед Макар назвал белых и красных в переносном смысле слова, воспринял это как то, что отстрел людей будет производиться также и по цвету их волос. И подумал: «Что же мне теперь делать? Ведь я белый? Пойду к печке и наскребу из трубы сажи, обмажу волосы сажей и буду чёрным. Может быть, этот Гитлер и не заметит того, что я белый, когда к нам в станицу придёт? Кто же это такой вообще, этот Гитлер? Человек он или же всё-таки чудовище со страшным лицом, каким его на плакатах рисуют?» - размышлял десятилетний Жора. Когда он наскреб сажи из трубы, мать спросила его, зачем и для чего он набрал сажи и, узнав, громко и весело рассмеялась. Но затем объяснила ему кто такие белые и красные, а также то, что Гитлер – это не животное, а человек, хотя и ведёт себя как зверь.
Через пару дней у них в станице появился отряд красноармейцев, который выполнял задачу по ликвидации выбранных военным руководством объектов. В их прямые обязанности входило: уничтожать объекты важного государственного значения – заводы и фабрики, склады, как продовольственные, так и склады в которых хранили иную продукцию и всевозможные изделия. Всё это делалось для того, чтобы ничего не досталось врагу. И если бы им можно было применить тактику “выжженной земли”, как это бывало во время войны 1812 года с Наполеоном, то они бы и это сделали, но такого приказа им не поступало. Поэтому они, лишь вывезли из продовольственных складов зерно и ряд другой продукции, которая была в станице. Вывезли почти что всё, а что им не удалось вывезти – уничтожили. А также заложили в нескольких местах вала защищающего станицу от буйных вод Терека взрывчатку в надежде на то, что если немцы придут с минуты на минуту в станицу, то их вместе со всей станицей зальёт и затопит водой. Но это, был одним из многих других глупейших приказов военных начальников тех лет. И хотя многие станичники советовали им этого не делать, потому что толку от их затеи не будет, но они, даже и не стали слушать их совета, хотя станичники были правы. Ведь прежде чем давать приказ о взрыве защитного вала, им не мешало бы хотя бы, посмотреть, высунув голову из окна своего кабинета или штаба, а уж потом давать приказ, посмотрев и узнав: высок ли на тот день уровень воды в Тереке или нет? И узнать, хотя бы у местного населения: сможет ли вода подняться, чтобы затопить станицу? Ведь обильное снеготаянье в горах давно уже закончилось и поэтому, Терек был мелок, а в некоторых местах, где были броды, так и вовсе было воробью по колено.
Глупость. Ещё ода необдуманная глупость со стороны военного руководства.
Почти что весь командный состав опытных и квалифицированных офицеров Красной Армии, начиная с годов становления советской власти, а также и массового истребления в 1937 году, уже к началу войны, был уничтожен за период так называемой “чистки рядов партии” по указу вождя страны. Поэтому, грамотно командовать войсками, практически, было некому, а заложенную взрывчатку станичникам и присланным на разминирование сапёрам, пришлось извлекать из вала спустя некоторое время. Но кроме этого, станичникам всё же пришлось заделывать несколько участков взорванного красноармейцами вала, которые, они, не подумав, впопыхах, всё же успели взорвать.
***
Вождь – немного необычное слово для уха свободолюбивых казаков, потому что у них вождей никогда не было. У них был развитой цивилизованный общинный строй, который возглавляло поместное народное демократическое собрание именуемое Круг (прообраз Нижегородского вече). Казаков никто не мог заставить делать того, что противоречило их уставу, а также подчинятся, кому бы то ни было из чужаков.
Издревле казаков никто не угнетал, а из всех жителей России они были единственными люди, которые не признавали крепостного права и рабства. Ими никто не руководил извне и не указывал куда идти и что делать. Изначально, если даже простой казак был, к примеру, избран на должность станичного или же войскового атамана, то уже через год по решения Круга избирался другой атамана. Дабы тот, как говорится, не зажрался, а предыдущий атаман давал подробный отчёт перед Кругом о ведении финансовых дел, отчитываясь вплоть до копеечки. Он, отчитываясь перед собравшимися на Круг станичниками, и говорил: сколько и куда было потрачено общественных средств, кому и в каком размере и каким именно семьям детей погибших казаков, и их вдовам оказали помощь. Отчитывался: сколько денег ушло на благоустройства станицы и так далее. И нелёгкой была участь того атамана, который проворовывался. Но, эти законы были к началу XIX века немного изменены и волостных, восковых атаманов уже не избирали, а назначали на более долгий срок, по указу и распоряжению чиновников из Москвы. Но, порой, воришку не спасало даже то, что на место войскового атамана его назначил не Круг, а “Москва”. Казаки по-прежнему были равны меж собой в своих правах – что атаман, хорунжий или сотник, что простой казак.
По отношению друг друга, многие казаки были близкими родственниками, кумовьями, сватами или же друзьями детства живя в одной станице. Например: хорунжий, есаул или атаман либо рядовой казак мог приходиться по отношению друг друга братом, либо отцом или же сыном. По этой причине казаки воевали очень успешно и потери в их рядах были редкими. Враг панически разбегался в разные стороны, увидев тех издали или же, встретившись с ними на поле боя потому, что казаки отважно сражались в бою. Казаки были необычайно смелыми и отважными, но при всём этом, ещё и предусмотрительны. Ведь прежде чем послать, например, своего сына или младшего брата на задание, отец или его старший брат всё просчитывал до мелочей. И каждый был готов отдать прежде свою жизнь, за жизнь своего сына или брата, а сын не щадил жизни за отца, потому, что их больше всего на свете страшило то, что, как он будет смотреть в глаза своим женщинам, когда вернётся домой и что он им скажет. И что он может сказать им вообще в своё оправдание потому, что не смог уберечь жизнь своего сына, отца или брата в бою.
Ни в одной армии, всех стран мира, кроме армии казаков, не было того, чтобы приказ обсуждали или не выполняли, если приказ был глупым или необдуманным. Старшие, более опытные казаки, имели право участвовать в совещаниях штабов независимо от своего воинского звания и, советовали своему командиру, как лучше поступить в той или иной ситуации. Командир же, внимательно выслушав замечания старейшины, которые могли приходиться командиру либо отцом, либо дядей, давал дальнейшие распоряжения. И никакой анархии при этом не было – эти действия старейшин были для всех казаков в порядке вещей и неписаным законом. Ведь их старший товарищ умудрён жизненным опытом и никогда не посоветует плохого. И поэтому, слово вождь, они, воспринимали как слово пастух либо чабан, а также вождём мог быть, по их мнению, какой-нибудь темнокожий туземец руководящий своим племенем дикарей-людоедов.
***
Поначалу солдаты вывозили бочки наполненные вином с винзавода к Тереку, а разгрузив их с телеги или кузова грузового автомобиля, сбрасывали в воду, и бочки плыли вниз по течению. Но когда у них пропало желание вывозить бочки с вином, сбрасывая их в Терек, то они начали лить вино прямо на дорогу. Выкатив бочки за ворота винзавода, они пробивали днище и вино лилось рекой. А ещё они, скорей всего, думали: «Что же теперь будет с теми бочками, которые они поторопились сбросить в Терек? А вдруг там внизу их целыми и невредимыми выловят из реки немцы? Что тогда?..» — и вино, растекшись по дороге, сливалось в поливные каналы, проходящие по улицам станицы.
Вина на дорогу вылили очень много – столько, что оно вытеснило воду, находившуюся в поливных каналах. И так как уровень воды в Тереке был низок, то свежая вода в каналы не поступала.
— Лейте, лейте вино побыстрей и уходим! Немец уже близко, пошевеливайтесь, вашу мать не хай! – кричал захмелевший лейтенант, на солдат, таких же пьяных, как и он сам. – Семёнов! Я не понял, ты что, выпил?
— Никак нет, товарищ лейтенант! Я трезв как стёклышко, — солгал рядовой Семёнов.
— А почему пошатываешься?
— Так жара и нанюхался. Вот и шатает маленько.
— Смотри у меня! И вы все слушайте и запоминайте: что б ни глотка у меня! Поняли?..
— Так точно, товарищ лейтенант, поняли! — отрапортовали захмелевшие солдаты, которым теперь было и море по колено потому, что были пьяны. А один из них тихо сказал, так, чтобы его не мог услышать лейтенант: «Ну и даёт наш командир: в воде быть и не намокнуть, что ли? Да быть такого не может. И от чего ж его, хоть немножко, да не выпить, коль уж всё равно даром на землю льём? И чего тут страшного? ведь на ногах держимся и не падаем, а ещё и работаем…».
Но кроме солдат, в те дни, были также пьяны свиньи, гуси, утки, куры и прочая живность. Пьяны они были из-за того, что пили вино из каналов, не зная того, что вместо воды там теперь было вино.
Петух, взлетев на забор, прокукарекал, но, не допев своей петушиной песни, упал, свалившись замертво и, уснул под забором, как заядлый алкоголик.
Свинья, вылезшая через проделанный её лаз в плетне изгороди, подошла к каналу и, так же как и петух, напилась вина вместо воды. Издав самодовольное хрюканье, она повернулась и, пошатываясь, пошла в свой двор, пытаясь пролезть через тот же лаз. И когда у неё это получилось, то продолжая самодовольно хрюкать, она прошла по двору и улеглась в холодке под яблоней.
— Жора, сынок! Иди свинью отливай. Ведь взгорится 1* алкашка несчастная и издохнет. И больше не подпускай её к каналу, — давала распоряжения сыну Мавруша.
Мавруша в это время лежала в постели, укрывшись несколькими одеялами. Но все равно её знобило и даже трясло из-за того, что она заболела малярией и у неё была высокая температура. Лицо Мавруши было желтым, потому что она принимала акрихин 2*. Но свинья, будто назло Жорику, проспавшись, снова находила или проделывала новую дыру-лаз через плетень и шла к каналу. Свинье, видимо, нравилось пить вино. Напившись, она, так же как порой напиваются и люди, о которых говорят: «Напился как свинья» - хрюкая от удовольствия и едва держась на своих четырёх ногах пошатываясь, возвращалась к себе во двор. Добравшись до тени под яблоней ложилась, а Жора поливал её холодной водой, чтобы той было не так жарко. Пока свинья спала, Жора брал ведра и шел за водой к Тереку. И пока он в очередной раз отлучался, уходя со двора, чтобы принести воды, свинья к тому времени, слегка отрезвев, снова шла к каналу и снова напивалась, как говорится, вдрызг, до поросячьего визга. «Паразитка! Алкашка несчастная! Да когда же ты напьёшься? Что, решила всё вино в канале выпить? Но ведь всего вино не выпьешь – издохнешь под забором, и будешь там валяться, вот и всё! Что же мне с тобой делать? Ведь тебя не привяжешь как собаку на цепь. Ошейник с твоей шеи всё одно слетит. А если ж тебя верёвкой поперёк привязать, так ты можешь ногами за верёвку зацепиться и задушишь сама себя. Что же мне с тобой делать? Что вы барыня ещё мне прикажете с вами делать и как поступать? Водой я вас, сударыня, поливаю. А может быть вам нужно, чтобы я, на вас ещё и веером махал? Не уж-то я должен сидеть возле канала и отгонять тебя от него? И ведь черта с два тебя от вина отгонишь, пока ты снова не нажрёшься. Свинья… ты и есть свинья. Поступай, как хочешь, а с меня хватит. Но отливать я, конечно же, тебя буду – куда ж от тебя денешься, да и мамка заругает, если ты от пьянки издохнешь…» — с горечью рассуждая и разговаривая с пьяной свиньёй, говорил Жора.
У одной станичницы, которая жила через два двора от подворья Мавруши, к вечеру того же дня, все её гуси, напившись вина не вернулись домой. Гуси, успев выйти из канала на берег, легли, раскинув крылья и вытянув шею, не подавали каких-либо признаков жизни. Хозяйка пошла их искать, а найдя, стала громко говорить, так – чтобы её могли услышать соседи по улице:
— Батюшки, родный! Да что ж это делается-то! Антихристы, да они, хуже, чем немцы! Потравили вином моих гусей, что же теперь делать-то? Ой, беда-то, какая! Ой, беда. Ой, беда-то какая… — запричитала Матрёна. – Что же мне теперь делать-то?!
— Матрён, слезами горю не поможешь! Ты хоть возьми да пух и перья у них повыдирай. Перину сделаешь, аль хотя бы парочку подушек набьешь. Что ж добру-то за заря пропадать?
— А и то верно… Спасибо тебе за совет, Фрося. Пойду их ощиплю да потом за станицу на свалку вынесу. Лисы да шакалы растащат, хоть им от этого польза будет, — вздохнув и смирившись со своей участью, сказала Матрёна и поспешила приняться за дело.
— Да не за что меня благодарить, Матрёна. Тебе, может быть, помочь? — предложила свои услуги Фрося.
— Нет, не надо. Сама справлюсь, — поблагодарив за дельный совет свою соседку, Матрёна начала заносить гусей лежащих на берегу канала к себе во двор. Маховые перья из крыльев она выдирать не стала, а лишь ощипала гусям перья на груди и спине. А затем, ощипав, сложила ощипанных гусей в мешки; взвалила мешки на спину и поочерёдно, мешок за мешком, отнесла на станичную свалку, которая находилась за околицей станицы. И каково же было удивление не только хозяйки гусей но, а также и всех остальных соседей, когда ощипанные гуси, на следующий день утром, проспавшись, вернулись к себе домой. Гуси были живы, но они, попросту, напившись вина, как порой, напиваются и люди до беспамятства, уснули.
— Свят-свят-свят, батюшки родный! Да как же так? Ведь они были мёртвые. Ведь если бы они были живые, то хотя бы шевельнулись, когда я их ощипывала. Ну надо же, до какой степени они вина напились, даже не почувствовали, что их ощипывают. Что же теперь с ними делать? А вдруг новое перо к зиме не отрастёт, что тогда? Ведь издохнут, замёрзнув зимой на морозе. Может их зарезать? Но, куда же мясо девать? Ведь жарища-то, какая стоит – день-два полежит да и затухнет. Да и соли нет, чтобы их засолить. Да и кто в здравом уме мясо в такую жару засаливать будет, даже если бы и соль была? Никто – мухи загадят. Поэтому, пусть живут. Будь что будет. А может перья всё-таки успеют отрасти ещё?.. — советуясь всё с той же Фросе, говорила Матрёна. На что Фрося, ответила: «Пусть живут. А перья у них должны новые отрасти. Хорошо, что ты им из крыльев и хвоста перья не повыдирала, а на груди новые перья вырастут. Ты Матрёна не переживай, бог даст, всё наладиться. Твоя беда по сравнению с той бедой, что нас ждёт – ерунда. Что со всеми нами будет, если к нам в станицу немец придёт?
И как нестранно, пьяными были только животные, а люди были трезвыми, хотя вино и лилось рекой. Людям, явно, было не до распития спиртного: их мысли были лишь о том, как чего-нибудь найти поесть и как бы, не умереть от малярии.
Малярия косила людей беспощадно, а тут ещё ко всему вдобавок эта жара и невыносимый винный смрад, от которого кружилась голова. Местный фельдшер Кирей Фёдорович лечил всех заболевших малярией без разбора акрихином, ходя по дворам и раздавая таблетки. И при этом следил, чтобы таблетки пили не только взрослые, но и дети.
Детям ужасно горький вкус таблеток очень не нравился. И поэтому, они шли на всевозможные хитрости. Кто-то, скривив лицо от горькой таблетки, попросту выплёвывал её. Но, а тот, кому приходилось, столкутся с ней уже во второй раз, так те, взяв таблетку из руки фельдшера, подносили её ко рту, затем делали обманное движение, будто бы они проглотили таблетку, а на самом деле таблетка у них оставалась в руке. Затем, они её незаметно выбрасывали. Но если фельдшер замечал такие махинации, то давал другую таблетку, дожидаясь, когда ребёнок её проглотит. И после этого, дети, кто пил таблетку уже не первый раз, молча, проглатывали её, смирившись со своей “горькой участью”, в прямом смысле этих слов. Всё дело было в том, что от зорких глаз фельдшера ничто не ускользало незамеченным. И заставляя детей, насильно принимать горькие на вкус таблетки, он говорил: «Ничего мои хорошие. Ругайте и браните меня, зато после благодарить доброго доктора дядю Кирея будите, когда в живых останетесь. Вы наше будущее, но своего ума у вас ещё нет. Поэтому я буду за вас думать, как вас в живых оставить».
Многие люди умирали от малярии. Молодые мужчины почти все были на фронте. Поэтому, хоронили умерших, те, кого не взяли на фронт да старики и старушки.
Понесут, бывало, старики гроб на кладбище и, вдруг затрясутся; бросят, уронив его на землю; сядут рядышком с гробом на корточки в ожидании того, когда пройдёт приступ малярии и, подняв гроб с телом покойного или покойной, понесут дальше.
***
Солдаты, сделав своё дело по ликвидации продовольствия и других ценных объектов, уехали из станицы. Прошел день, за ним – другой, но немцы в станице так и не появились. И так как угроза захвата станицы противником миновала, то в неё вошли и разместились некоторые подразделения Красной Армии, устроив в станице учебный центр для новобранцев.
В один из тех дней, Мифодий вместе с Георгием, отправились отвозить жен и детей офицеров на железнодорожную станцию, которая находилась в станице Червлённая, так как Мифодия в очередной раз забраковали на призывной комиссии и отправили домой. А поехали они потому, что дед Макар в этот день хоронил своего брата, который умер от малярии, и попросил своего соседа Мифодия съездит вместо него не его телеге, запряженной парой быков.
Мавруши в тот день не было дома: она уже третий день лежала в больнице, которая находилась в Шелковской и врачи боролись за её жизнь, сбивая температуру, вызванную заболеванием малярии.
Мифодий, согласившись оказать услугу деду Макару, отправился в путь, а Жора попросил своего дядю, чтобы он взял его с собой прокатиться, так как дома ему было скучно оставаться одному и, Мифодий не отказал в просьбе своему племяннику.
Вечерело. Ещё немножко и последние лучи заходящего солнца исчезнут, а небо сделается серым и мрачным. Телега, на которой Мифодий вёз пассажиров, была уже на подъезде к станице Червлённой — километрах в двух от неё — как вдруг на горизонте показались едва заметные силуэты нескольких самолётов. Постепенно, по мере их приближения к ним, силуэты стали увеличиваться в размерах. Едущие в телеге люди с тревогой слушали нарастающий гул самолётов, которые с каждой минутой всё ближе и ближе подлетали к станице Червлённой.
— Дядя, а что это там в небе? Это наши самолёты или немецкие? — спросил Жора.
Мифодий пожав плечами, ответил:
— Не знаю, может наши, а может, и нет. Кто их разберёт?
— Немецкие, мальчик. Это… немецкие самолёты. И летят они сюда неспроста. Наверное, будут что-то бомбить. Боже ж ты мой! Да они никак на станицу Старощедринскую летят, подготовительный пункт призывников бомбить. Да там же Вася! – с тревогой в голосе воскликнула женщина. Она переживала за судьбы её мужа Владимира, который был офицером в подготовительном лагере призывников, а также и за судьбу её старшего сына Васи, который под командованием своего отца проходил подготовительные курсы для дальнейшей отправки на фронт.
— Успокойтесь, Вера Алексеевна! Держите себя в руках. Вы жена офицера. Не надо сеять панику. Всё будет хорошо. На вас люди смотрят, — сделав замечание, сказала ей одна из трёх жён офицеров едущих в телеге. Третья женщина, сидела, не вмешиваясь в разговор двух других женщин и, о чем-то беседовала со своей дочерью и сыном другой женщины, а затем, вдруг, громко крикнула:
— Прыгайте с подводы! Сейчас бомбить начнут! – один из самолётов, летевший впереди остальных, не долетев до движущейся по дороге телеги, в которой путники ехали, выбросил что-то из открывшейся двери. И это что-то, издавая жуткий рев, стремительно падало на землю, а затем, упав, издало глухой металлический звук, и затихло.
— Ну, вот и всё, а вы боялись — сказала, успокаивая всех, Вера Алексеевна. — Это была всего лишь пустая бочка с дыркой – так немцы наших пугают для того чтобы солдаты и зенитчики в панике разбегались в разные стороны, а их бы затем расстреливали из своих пулемётов, пока они бегут неизвестно куда.
Но не успела она договорить, как где-то совсем рядом, неподалеку от станицы Червлённой, прогремел оглушительный взрыв мощной авиабомбы. Немецкие бомбардировщики пытались разбомбить железнодорожный мост через Терек, а также и саму Чевленную-Узловую железнодорожную станцию. За первым взрывом прогремел другой, а за ним – ещё и ещё. В сумеречном небе взметнулись огненные всполохи, и было видно, как из клубящихся грибообразных шаров разлетались в разные стороны огненные искры. Клубов пыли и дыма из-за наступившей темноты не было видно, но и звёзд в небе над тем местом, также видно не было от поднятой кверху пыли и копоти во время бомбёжки.
Отбомбившись, бомбардировщики, развернулись и полетели обратно на запад к своему аэродрому. Путники продолжили свой путь в надежде на то, что станцию и мост не разбомбили, хотя мост, ведущий к Грозному, им и не был нужен, так как им было нужно ехать в другую сторону – на восток, а не на юг к Грозному или запад, где шли бои.
— Наверное, сегодня они уже повторно бомбить не будут потому, что совсем стемнело, — разговаривая между собой, спросила одна женщина другую.
— Я тоже на это надеюсь. И думаю, что нам нужно побыстрей добраться до станции, чтобы убраться отсюда подальше.
— Правильно мыслите, Вера Алексеевна, я с вами согласна, — ответила третья женщина, и Вера Алексеевна обратившись к Мифодию, сказала:
— Дружочек, поторопи, пожалуйста, своих быков. Пусть они идут чуть быстрее, если можно, конечно же.
Мифодий прикрикнув на быков, скомандовал: "Геть! Геть! А ну-ка пошли, родимые! Цоп, цоп! Цоп цобе!". Подгоняя быков длинной хворостиной и криками цоп или цобе, Мифодий управлял ими, чтобы те двигались в нужном ему направлении. И хотя ленивые быки не особо его и послушались, но всё же, пошли немного быстрее.
Благополучно добравшись до станции, женщины с детьми сошли с телеги и пошли к начальнику станции, чтобы узнать о положении дел и о том, кода они смогут уехать. А до того, как они ушли к начальнику станции, они, в качестве подарка и знака благодарности, дали Мифодию две булки серого хлеба выпеченного из пшеничной муки которым не только Мифодий, но Жора были безумно рады. Ведь с продуктами питания были большие проблемы и эти две булки хлеба для них были необычайно щедрым и самым дорогим подарком, но то время.
Через какое-то время женщины вышли из здания комендатуры и, обо всём договорившись с начальником станции, вернулись обратно, но – весте с начальником станции. Подойдя к телеге, в которой сидел Мифодий и Жора, одна из женщин сказала: «Вот телега, на которой мы приехали» - и показала рукой на телегу.
— Здравствуйте! Я попрошу вас немного задержаться до прихода эшелона: должны приехать несколько женщин – жен командиров с детьми. Поэтому попрошу вас, отвезти их в свою станицу, - просил задержаться Мифодия часа на полтора, начальник станции.
— Хорошо, если надо, я подожду, — согласился Мифодий.
— Ну, вот и хорошо. Спасибо вам товарищ извините, не знаю, как вас зовут?
— Меня, Мифодием зовут.
— Ну что ж Мифодий, тогда я пойду, а вы, если хотите, мальчика своего у меня в помещении оставьте – пусть он там, на лавке немного поспит, а то я смотрю, у него глаза слипаются от усталости.
— Хорошо, пускай идёт. Жора, ты хлеб возьми и иди с ним, а я пойду, схожу к дочке деда Данилы. Мавруша уже давно просила кое-что ей на словах передать. Хорошо? Ведь хлеб в телеге оставлять никак нельзя без присмотра – сопрут в одну минутку. Ищи свищи потом воров вместе с хлебом. Ни за что не найдёшь.
— Хорошо, дядя, иди, но только недолго, — согласился Жора и, взяв обе булки хлеба в руки, пошел в помещения начальника станции, а Мифодий отправился в станицу Червленную.
Прошел час. Мифодий уже давно вернулся назад и, усевшись в кузове телеги на сиденье извозчика, дремал. Узнать где находится Жора, он не счёл нужным, надеясь на то, что его племянник находится в комнате начальника и спит на лавке, поэтому не стоит его беспокоить. Но, поезд пришел на пятнадцать минут раньше, чем его ожидали и в это время, вновь началась бомбёжка. Немецкие самолёты-бомбардировщики настойчиво пытались обнаружить и разбомбить железнодорожный мост уже со второй попытки, так как первая попытка оказалась неудачной. Раздался один, за ним – другой взрыв совсем неподалеку от станции. Прибывшие пассажиры в панике стали метаться по перрону вокзала. Женщины с детьми, которые ожидали прибытие поезда, поспешно сели в вагоны и уехали, а вновь прибывшие пассажиры, поспешно покидали пределы железнодорожной станции, так как находиться там было небезопасно из-за бомбёжки немецкой авиацией железнодорожного моста через Терек, а также и самой Червлённой-Узловой станции.
— Увозите нас, пожалуйста, быстрей отсюда! – говорили, срываясь на крик вновь прибывшие женщины, жены командиров, а Мифодий в ответ, крича, возражал им:
— Никуда я отсюда не поеду, пока Жорика не отыщу! Мифодий, забыв от страха всё на свете, бегал в панике по территории станции, но опомнившись и, вспомнив, где может находиться Жора, побежал к помещению начальника вокзала. Но там Жору он не нашел, потому, что Жора в это время сладко спал, забравшись под лавку, в зале ожидания пассажиров. Зайдя в зал ожидания, Мифодий громко крикнул: «Жора, ты где!» - комната была пуста, так как все ожидающие поезда пассажиры уже уехали, а те, кто приехал – в панике убежали от станции куда подальше. Увидев племянника спящего под лавкой, Мифодий громко крикнул: «Жора! Бомбёжка снова началась, а ты спишь! Нужно срочно уезжать отсюда!».
Услышав крик своего дяди, Жора проснулся, вылез из-под лавки и вместе с ним выбежал на улицу. Подбежав к телеге, где их уже давно дожидались пассажиры, они поспешно убрались со станции, а о хлебе забыли. О тех двух булках, ещё долго вспоминал Георгий. Вспоминал он о них даже тогда, когда дожив до глубокой старости потому, что это был для него самый дорогой из всех самых дорогих на свете подарков сделанных ему в то необычайно трудное для страны и голодное для многих людей время.
— Как сильно курить хочется, — сказал Мифодий. — Видать от нервов… да нельзя. Если патруль, стоящий по дороге, увидит, неприятностей не оберёшься. Жора, а давай я пригнусь, а ты меня войлочной кошмой прикроешь, и я под кошмой хоть пару затяжек сделаю.
— Хорошо, дядя, давай.
Взяв в руки кошму, он собрался было прикрыть своего дядю, как вдруг в это самое время, совсем близко от них разорвалась мощная авиабомба и, взрывной волной тяжелую кошму вырвало из Жориных рук и отбросило на несколько метров в сторону от телеги, словно сухой осенний лист. Ехавшие пассажиры, быстро соскочив с телеги и отбежав в сторону от неё, залегли в неглубокой выемке на обочине дороге, а Мифод и Жора, также поспешно соскочив с телеги и не думая о последствиях, залезли под телегу.
Во время взрыва очередной бомбы быки резко дёрнули и чуть было не переехали им обоим ноги колёсами телеги. Поняв что под телегой находиться небезопасно, они выскочив из-под телеги и побежали туда, где лежали их пассажиры. Затем, раздалось ещё и ещё несколько оглушительных взрывов, и лишь через некоторое время, видимо, когда боекомплект в самолётах закончился, самолеты, развернувшись, полетели на запад, а путники сели в телегу и поехали дальше.
До станицы Старощедринской, ближе к полуночи, они добрались уже без происшествий. Жены с детьми, прибыв к месту, где служили их мужья, сошли с телеги и, поблагодарив Мифодия, пошли к школе, где располагался штаб подразделения учебного центра. Школу военные заняли потому, что до начала учебного года было ещё далеко и поэтому, она пустовала.
Приехав домой Мифодий и Жора загнали телегу запряженную быками во двор деда Макара, слезли с телеги, и пошли к себе во двор, где их уже давным-давно с нетерпением, переживая за них, дожидалась Мавруша.
— Ну, где же вы так долго были? Я уже вся испереживалась и места себе не находила. Я, как узнала, что Червлённую бомбят, так пешком из Шелковской прибежала. Гляжу, а вас дома нет. Спросила у деда Макара, а он мне и говорит, что вы вместо него в Червлённую поехали. Мифод! Ну, какой же ты безотказный. И зачем ты ребёнка с собой взял? Ведь вы могли оба там погибнуть, - отчитывала Мавруша своего брата. Тот, молча, смотрел на Маврушу, а Жора думал: «Ну, надо же, вот что значит материнская любовь. Не смотря, на то, что она ещё не выздоровела – взяла и прибежала домой аж из Шелковской пешком, сбежав из больницы. Почти двадцать километров шла ночью через лес, виноградники и поля. Да… уж, видно правду в сказке говорилось, что когда сын вырвал у матери сердце для того, что бы отнести его своей девушке в знак своей любви к ней. Неся сердце своей матери по дороге в руке, сын споткнулся и, больно ударился о землю коленом. Ну а материнское сердце ему и говорит: «Сыночек, ты упал и ушибся. Будь поосторожней и смотри под ноги. Тебе несильно больно?.. А у неё ведь жар ещё не прошел и едва на ногах держится» — вот что значит материнское сердце…» — неизвестно о чём в ту минуту думал Мифодий, но Жора думал именно о сердце матери и, о её бесконечной любви к нему.
— Да ты не переживай, сестрица. Ведь всё обошлось. Хотя, там такое началось: немцы мост через Терек искали и пытались его разбомбить. Но им так и не удалось этого сделать, а меня сам начальник станции поезд попросил, подождать, на котором одни жены офицеров должны были уехать, а другие приехать, - говорил, оправдываясь Мифодий.
— Ах, голова ты содовая. Мифод, Мифод. И когда только ты ума наберешься? Да кто он тебе вообще, этот начальник станции? Никто и зовут его никак. Ты до сих пор умом словно ребёнок. Да ну тебя, что с тебя возьмёшь кроме анализов, да и то под наркозом, - пошутив над братом, сказала Мавруша. — Вы, небось, голодные, как кутьки? Идёмте, я вас покормлю, я мамалыги успела сварить, пока вас не было. Правда, хлеба в доме нет, - и они пошли за Маврушей на кухню, где она их покормила. И тут-то, они вспомнили о тех двух булках хлеба, которые забыли на станции. Но, ничего не рассказав о хлебе Мавруше, чтобы не расстраивать её, молча ели кукурузную кашу-мамалыгу.
Мифод помимо своих недостающих умственных способностей, также имел ещё одну отличительную особенность – ему, пожалуй, не было известно чувство сытости. И сколько бы он ни ел, он, никогда не наедался. Бывало, едва успев выйти из-за стола, позавтракав, пообедав или поужинав, он, снова, через десять-пятнадцать минут, спрашивал чего-нибудь поесть: «Мавруша, я бы чего-нибудь перекусил, а то я что-то не наелся – на что ему Мавруша отвечала, зная его особенности. — Ну, конечно же, есть. Иди, возьми хлеба в столе. Отрежь корку, посыпь её солью и натри чесноком, и будет тебе что поесть. Или же, сухарей из мешочка, который над плитой висит, достань…» — но полным при таком необычном аппетите Мифодий не был и Мавруша думала: «Может быть, его мучают глисты? Ведь он грязнуля ещё тот. Сколько с ним не боролась, так, никак и не смогла приучить его руки после туалеты с мылом мыть. Если напомню ему – вымоет, а забуду, так он и с грязными руками за стол может сесть. Вот уж горюшко-то навязалось на мою шею. И не отпихнёшь – брат ведь родной…».
***
На следующий день, проснувшись утром, каждый занялся своим делом. Решив не идти в больницу, опасаясь того что без неё, её брат сможет учудить что-нибудь ещё, Мавруша суетилась у плиты, пытаясь из ничего приготовить завтрак, который будет обедом и ужинам в одном лице, и будет приготовлен в чугунном горшке на весь день. И это, как обычно, будет суп из лебеды с горсткой ячменной крупы без зажарки и каких-либо жиров или каша-мамалыга, из кукурузной муки крупного размола сваренная на подсоленной воде. Но и этой скудной пище семья Мавруши была рада потому, что во многих других семьях не было и этого.
По утрам, Мифодий, обычно, подметал двор, а Жора помогал дяде, взяв в руки вторую метлу, и когда варево было готово, Мавруша пригласила их к столу. Поев, они вышли во двор, чтобы заняться другими делами по дому и хозяйству. И в это время ко двору Мавруши подбежали двое мальчишек – друзья Жоры Колька Шлыков, он же турчонок и Жорка Боцманов по прозвищу сомёнок.
— Мужичок! Ты дома? – кричали они Жоре, вызывая его со двора на улицу. Жора услышав зов друзей, направился к калитке, выйдя со скотного двора. Следом за ним незаметно идя сзади пошла и его мать, неся хворостину в руке, держа её за спиной. Подойдя поближе, подняв хворостину к верху, она угрожающе для мальчишек начала ею помахивать, говоря при этом:
— Это что ещё за новости! Какой он вам мужичок? А ты что молчишь? Ты что согласен с тем, что тебя мужичком твои же друзья дразнят?
— Нет, — ответил Жора. — Но я на них не обижаюсь, ведь они мои друзья и поэтому, я позволяю лишь только им иногда меня так называть.
— Ну, тогда ладно, раз такое дело…, — сказала Мавруша и пошла, заниматься своими делами, а сын вместе с друзьями побежал на окраину станицы. Но, а по дороге, они сообщили Жоре новость.
— Ну и зачем мы туда пойдём? А вдруг нас оттуда прогонят? – спросил Жора.
— Да нет же. Никто нас не прогонит. Её забросили, — ответили друзья.
— Ну, тогда пошли, - согласился Жора, и они побежали на восточную окраину станицы, где находилась заброшенная землянка, вырытая неподалеку от станичного кладбища, и была та землянка оборудована под склад с боеприпасами. Замка на двери землянки не было, и дверь была приоткрыта. Когда мальчишки пробегали мимо двора Шлыковых, то за ними увязался младший брат Николая Егор. «Пускай пойдёт с нами» - согласились два Жорика, уговорив Колю, взять своего младшего брата с собой к землянке.
В землянке оставались некоторые боеприпасы, которые почему-то не вывезли солдаты. Некоторые боеприпасы лежали в ящиках на полках, а иные – просто на земле.
Кроме ящиков с зажигательной смесью, были в той землянке толовые шашки, а также всевозможные мины. В некоторых ящиках были бикфордовы шнуры с детонаторами, а также и взрыватели, как для противопехотных, так и противотанковых мин, но, а так же – взрыватели для ручных гранат и воспламенителей для бутылок с зажигательной смесью и ещё много чего другого. Другие же, пустые ящики, как впрочем, и те в которых находились неизрасходованные средства и взрывчатые вещества, валялись разбросанные по землянке на полу довольно-таки объёмной землянки.
— Ничего себе! — удивлённо сказали мальчишки, увидев, сколько оставлено “добра”, которое было для них словно неожиданно найденные сокровища графа Монте-Кристо. — Надо бы успеть набрать всего побольше, пока солдаты не спохватились и не вывезли всё остальное – в хозяйстве пригодится. Будим рыбу в Тереке глушить и старые дубы, в которых есть дупла, будем взрывать для того, что бы их не пилить да не колоть на дрова. Дрова сами на щепки разлетятся. Только успевай, потом ходить да собирать их за несколько метров от дуба, а бутылки с зажигательной смеси сгодятся для того, чтобы сырые дрова в печи быстрей разгорались. Правда, здорово? – сказал один из друзей. И те, согласившись во мнениях, сказали: «Да, это будет здорово, только надо поспешить и вообще убегать отсюда и нырять в Терек, потому, что блохи зажрали».
Выскочив из землянки, мальчишки побежали к берегу Терека, непрерывно смахивая со своих босых ног и колен, а такого же и голого тела, впившихся блох, потому что кроме трусов и маек без рукавов на них никакой другой одежды не было.
Необычайно большое количество блох облепили тела мальчишек, так как блохи водились в заброшенной землянке, потому что там ночевали бродячие собаки. И когда мальчишки дружно, почти одновременно подбежали к берегу реки, то сходу прыгнули в воду. Вынырнув, они увидели вокруг себя большие пятна из плавающих вокруг них блох, которые пытались ещё прыгать по воде и которых, быстрое течение Терека уносило вниз по течению. Затем мальчишки, избавившись от блох, вышли на берег и, сняв с себя трусы и майки, выжали их и, одев, обратно побежали к землянке. Когда они вошли в землянку уже во второй раз, блох было меньше потому, что большую часть мальчишки, унеся на себе и, утопили в Тереке. Воспользовавшись тем, что блох на этот раз было не так уж и много, мальчишки сняли с себя майки, сложили в них взрывчатку с взрывателями, а также и кое-что другое из взрывчатых и горючих веществ, которые могло уместиться в их майках и начали выносить их из землянки.
Сделав один рейс, они совершили ещё несколько рейсов, надёжно спрятав принесённое “добро” и, распределив его по разным местам в сараях, дровяниках и под навесами в своих дворах в укромных и сухих местах. Но, всего “добра”, они забрать не смогли и решили, оставит это “добро” другим мальчишкам.
Как обращаться со всем этим, они прекрасно знали, слушая лекции офицеров обучавших призывников, расположившись с ними заодно на открытом воздухе где-нибудь под тенью деревьев садика 3 на станичной площади. Поэтому они знали даже то, какой длины нужно отмерит и отрезать бикфордов шнур, чтобы он воспламенил детонатор на взрывчатке в нужное время. Но кроме этого также они знали, как установить или обезвредить мину – как противопехотную, так и противотанковую и многие другие тонкости сапёрно-минёрного дела.
Из артиллерийских снарядов, они смело выплавляли тол. Отделив снаряд от гильзы, они клали снаряд прямо на костёр, предварительно выкрутив из него головку взрывателя. Затем, расплавленный тол, заливали в свёрнутые из картона трубочку и, получалась толовая шашка, а чтобы осталось место под детонатор, они закрепляли по центру картонной трубки нужный по размеру стебель тростникового камыша, который в дальнейшем вынимали из застывшего тола. В результате получалось круглое отверстие нужного диаметра и глубины для детонатора. Вот, собственно, и вся хитрость, которую им нужно было знать, для того, чтобы глушить рыбу в Тереке. Ведь рыба была большим подспорьем к их скудному столу. Ну, а когда времени на изготовление шашек не было, то они попросту брали противотанковую мину. Привязав длинный шнур к кольцу чеки взрывателя ручной противопехотной гранаты, который они закладывали в мину вместо предусмотренного конструкцией мины взрывателя, забрасывали её в Терек. Затем, ложились на землю, широко открывали рот, чтобы от взрыва не лопнули ушные барабанные перепонки, и дёргали шнурок. После взрыва ныряли в воду и собирали всплывшую рыбу. Правда, с взрывателями противотанковых мин у них были проблемы, которые они успешно устраняли.
Противопехотные мины, оценив их по их достоинства, они сочли малоэффективными в добычи рыбы, так как осколков от них было больше, чем толку нужного им для промысла рыбы. Да и сама противопехотная мины была более опасной потому, что осколки от них разлетались в разные стороны, а у противотанковой мины вся сила взрыва была в основном направлена к верху и осколков мина почти не давала, а взрыв был гораздо мощнее.
Детям тогда ещё было, видимо, неведомо чувство страха перед смертью, наверное, потому, что они не знали и не могли ещё оценить истинную цену самой, такой короткой человеческой жизни. Наверное, по этой же причине, многими подростками порой и совершались самые жестокие преступления, и даже чудовищные зверские убийства. Ведь мало кому их них, было ведомо чувство боли и утраты близкого для него человека и ещё потому, что они не осознавали того, как священна и скоротечна человеческая жизнь. Но сытый голодного не разумеет и они, тогда ещё не испытали жизнь и страдания жизни на себе. И если кто-то умирал, то они, до поры и времени, думали, что этого с ними никогда не произойдёт и они, никогда не умрут. Наверное, думали, что будет жить вечно, и останутся молодыми, красивыми, сильными и здоровыми: «Умирают старики или неудачники. Умрет кто-то другой, но только не я» - так, пожалуй, думали и думают многие подростки во все времена с начала сотворения мира. И ничего с этим, увы, не поделать. Так уж устроен мир. Но, к счастью, наши друзья были не такими.
Жора Данилушкин уже давно знал, что такое смерть и как коротка и священна жизнь, так как на его глазах умерло от болезней или иных причин несколько его братьев и сестёр. Поэтому и был сострадателен к людскому горю или беде. Но вскоре и его друзьям стало известно, что такое смерть, и то, как человеческая жизнь коротка и может прерваться в любую минуту. Поэтому в дальнейшем, они ценили не только свою жизнь, но и жизни людей, которые их окружали.
***
В один из тех жарких летних дней, управившись со своими делами по дому и хозяйству, друзья сидели под тенью старой акации и наблюдали за узбеками.
Узбеки, увильнув каким-то образом от занятий, играли в альчики 4, сидя в зарослях бурьяна на пустыре, шумно о чем-то споря меж собой. Пустырь тот находился на месте разрушенной большевиками церкви. Некогда святое место для всех станичников, теперь сильно заросло бурьяном, а на месте церкви из кирпича, остался лишь фундамент. С одной стороны пустыря находился винзавод, а с другой – дворы станичников, обращенные огородами к пустырю. За изгородью тётки Любы Маклачихи росли тыквы, огурцы и несколько дынь. «Чего месту зря пустовать. Посажу за своим забором тыквы, дыни да огурцы» - размыслив над целесообразностью своего решения, Любовь Петровна Маклакова, сделала грядки. Плода дыни, как и тыквы к тому времени ещё были несозревшими и маленькими, росли и набирали вес, но огурцы были уже зрелыми. Пожелтевшие, то есть, уже поспевшие огурцы, Маклачихи срывала, ела или же засаливала в бочке на зиму, а те, которые были ещё зелёными – дозревали на грядках.
Взять и сорвать чужое – этого ни у кого из станичников и в мыслях не было, а если кому и понадобился бы огурец, тыква или дыня, то он обязательно бы спросил разрешение у хозяина сорвать их. И хозяин этому не препятствовал бы, сказав: «Бери сколько угодно. Только плети не топчи…».
«Э-эх! Командур ты пеатушка урсу камандыр 5*…» — доносилась строевая песня с другого края станицы, где стоял палаточный лагерь новобранцев, состоящей, в основном, из узбеков. Их обучали военному делу и, русские командиры, заставляли петь песни во время обучения строевой подготовке.
— Эй! Ты что делаешь? Зачем плети поднимаешь и бросаешь на землю как попало. Ведь они завянут, засохнут и погибнут! – крикнули мальчишки узбеку, который, видимо, проигравшись, ходил неподалеку от своей компании. Подняв плеть с дынями или огурцами от земли, он рассматривал достоинство плодов, а затем, не найдя зрелых, бросал плеть не землю. При этом, порой даже наступая на них и, топча плети ногами. На крики мальчишек из дому в огород, вышла хозяйка.
— Ах вы, черти бога нерусского! Да что же вы мне все грядки истоптали! Ну, я на вас управу найду! – и, выйдя со двора, она пошла к палаточному лагерю.
Мальчишки, поняв, что узбеки их совершенно не понимают, замолчали и молча, наблюдали за дальнейшими действиями игроков. Вскоре вместе с Маклачихой пришли два офицера.
Один из офицеров, тот, что помоложе, был переводчиком и имел характерные черты лица азиата и по национальности, был скорей всего узбеком.
— Лейтенант, переведи им, что они будут наказаны за самовольную отлучку из лагеря, - приказал майор переводчику. Когда тот перевёл сказанное, один из игроков подошел к переводчику, и незаметно достав из кармана брюк покрова галифе, свой национальный узбекский нож и, воткнул его в живот переводчику. Маклачихи в ужасе бросилась бежать прочь от того места, а майор выхватив пистолет из кобуры, выстрелил в воздух. Вскоре прибежал патруль и всех игроков увели в сторону лагеря. Раненого офицера унесли на носилках в том же направлении к санчасти.
— Колька! Жорка! Пошли узбеков в Тереке топить! Они плохие!
— Пошли! — согласились с мнением Жоры Данилушкина его друзья. Наверное, на уровне генетического подсознания, детям, потомкам казаков, захотелось расправиться с врагом, поселившимся в их станице и живущих не по их законам и, нарушающих обычаи их станичников. Ну а с врагами или же нарушителями закона у казаков были всегда готовы быстрые средства расправы: на кол задом или же в куль да в воду. Но так как колом воспользоваться они не могли, потому, что эта казнь считалась пережитками прошлого, да и давным-давно канули те времена казней в лету, то воспользовались они вторым способом: топить “узбеков” в водах Терека.
Узбеками, которых они собирались топить в Тереке, были завшивленные стёганые ватные халаты и тюбетейки призывников. Свою рваную одежду призывники, сложив, оставили около одной из стен общественной станичной бани после того как искупались и переоделись в солдатскую форму и мальчишки, взяв палки в руки, направились к бане.
Подойдя к куче грязного белья и одежды, они начали выбирать из кучи халаты и тюбетейки, затем, подбрасывая их палками либо пиная ногами, направились к берегу реки. По возможности, одежду в руки они старались не брать, так как знали, что она была грязной и завшивленной. Затем, допинав одежду узбеков, словно футбольный мяч до берега реки, мальчишки всё теми же палками, поочерёдно сбрасывали её в воду. Но когда одежда не тонули, и начинала плыть вниз по течению, они, кидали в неё куски земли, стараясь утопить её и побыстрей отправить на дно.
Утопив одного “узбека”, они принимались за другого и им в это время помогали подоспевшие на помощь другие мальчишки – их друзья. Но, утопить всех злых и нехороших узбеков им не удалось, так как они услышали оглушительный взрыв, раздавшийся где-то совсем рядом, метрах в трёхстах от них вверх по течению реки, а через несколько минут к ним подбежали несколько мальчишек. Их взгляды, также как и лица, не предвещали ничего хорошего потому, что на лицах был виден застывший ужас страха увиденного ими потрясения.
— Колька, побежали быстрей с нами! Там твоего брата миной разорвало! — и все мальчишки побежали к тому месту, где произошла трагедия.
Подбежав к своему брату, который лежал на берегу, Николай встал на колени. Прильнул к брату и обнял его, но не заплакал, а закричал от горя навзрыд.
— Егорка! Братик! Да что же ты наделал! Ведь говорил тебе, что бы ты к минам и взрывчатке не подходил! Почему же ты меня ослушался? Как мне теперь дальше жить? Ведь я виноват в твоей смерти! Нужно было тебя, как следует отшлёпать по заднице для науки. Так нет же, пожалел тебя, а теперь вот чем моя жалость к тебе вылилась.
Колька лежал на зеле, прижавшись к телу Егорки, и горько плакал. Его лицо и руки были испачканы кровью своего младшего брата. Рядом с ним стояли его друзья: два Жоры, а также кроме всех остальных мальчишек станицы – два друга Егорки. У одного из них было обожжено от взрыва лицо, а у другого плечо и спина. Их раны, полученные, от удара взрывной волны были черными, словно их тела измазали сажей, а из царапин и трещинок на теле и из ушей, сочилась кровь. Но, они остались живы. Мальчишки молча, стояли и смотрели на всё происходящее с исступлением, ещё не до конца осознав произошедшее. Перед их глазами всё кружилось, а в ушах звенело, поэтому они не слышали того, что им говорили другие, спрашивая их о том, что произошло.
Спустя какое-то время, мальчишки, соорудили носилки из двух тонких жердей, на которые положили тело Егорки и понесли в станицу. Тело Егорки, которому совсем ещё недавно исполнилось восемь лет, было изуродовано взрывам противотанковой мины. Его руки были оторванные по плечи. И куда они отлетели – было не видно. Но позже, руки и некоторые его внутренности, им, всё же, удалось найти, собрав их поблизости от места взрыва на расстоянии, примерно, пары сотен метров, а кишки мальчишкам пришлось снимать с ветвей растущего около берега дуба. «Не оставлять же их на съедение воронам и сорокам» - подумали мальчишки и принялись за дело.
Голова Егорки и ноги как, это нестранно, осталась на месте. Направленный взрыв мины прошел кверху вскользь, но если бы Егорка направил мину верхней частью на себя, то, скорей всего, и собирать-то было бы нечего.
Для того, чтобы взорвать противотанковую мину, нужно наехать на пяту взрывателя мины гусеницей танка или колесом какой-нибудь другой тяжелой техникой так как взрыватели на минах того времени были, в основном, нажимного действия. Поэтому, они, выкрутив взрыватель, пристраивали вместо него взрыватель от простой гранаты, раскрепив его простыми кусочками деревяшек по краям отверстия мины, где прежде стоял нажимной механизм взрывателя. Дёрнул за шнурок, кольцо из чеки выскочило и всё – собирай рыбу, а для того, чтобы вода не проникала внутрь мины и не намочила взрывчатое вещество, мальчишки умудрялись тщательно заделывать отверстия растопленной на костре в жестяной банке смолой, воском или парафином.
Когда Егорка забросил мину в Терек и дёрнул шнур, взрыва не произошло: кольцо чеки застряло в своём проёме, потому что усики предохранителя чеки были сильно разведены в стороны. И Егорка, чтобы устранить проблему начал вытягивать мину из реки. Плавно потянув за шнур и, аккуратно вытянув мину из воды, он взял её в руки и распрямил усики на взрывателе мины для того, чтобы они свободно выскользнули из своего гнезда, когда он повторит попытку взрыва забросив мину обратно в воду.
Устранив проблему, он собрался забросить мину обратно в воду, но раздался мощный взрыв. Скорей всего шнур во время броска зацепился за ветви кустов или деревьев растущих по берегу Терека или же он сам нечаянно наступил на шнур. Шнур потянул за собой кольцо чеки и привёл в действие адскую машину, которую он ещё не успел отбросить от себя подальше. Да и не было бы никакого толку, даже если он смог отбросить мину хотя бы метра на два-три от себя – его всё равно бы разорвало на кусочки.
Из-за этого несчастного случая в семье Кольки Шлыкова турчанка, стало на одного человека меньше. И как это обычно бывает, и как говорит пословица: «Гром не грянет – мужик не перекрестится» - военные после того случая, все оставшиеся боеприпасы и взрывчатые вещества вывезли из землянки, а саму землянку разобрали и вместо неё осталась лишь длинная и широкая яма. Ножи у узбеков тоже изъяли, не смотря на то, что узбеки были весьма недовольны решением своих командиров, так как национальные узбекские ножи, они считали достоинством мужчины. Но жизнь в станице, не смотря ни на что, продолжала идти своим чередом. Группу новобранцев, после того как призывники прошли курс молодого бойца, отправили на фронт и вскоре набрали следующую группу для дальнейшего обучения.
***
Обстановка на фронте понемногу начала улучшаться: утром, 19 ноября 1942 года, произошел перелом в ходе Великой Отечественной воины. Войска Красной Армии, защищавшие Сталинград из обороны, перешли в наступление, а 23 ноября взяли в кольцо окружения 22 дивизии и 160 отдельных частей общей численностью более 300 тыс. человек.
Такого потрясения гитлеровская армия ещё не знала. В окружении и безвыходном положении оказалась группировка Паулюса, а в январе 1943 года развернулось наступление советских войск в битве за Кавказ.
***
Прошло лето, а за ней и осень. Мелкий осенний дождь моросит, уже который день подряд. Ещё немного и в лужах по утрам начнёт появляться тоненький ледок. В доме Шлыковых, тепло и уютно. В печи горят дрова, слегка потрескивая и шипя потому, что сырые. Вот и пригодились бутылки с зажигательной смесью, чтобы их разжечь.
Совсем недавно Шлыковы получили похоронку: погиб Емельян – их отец. И, из семи человек в их семье, осталось теперь пятеро – мать и её четверо детей. Коля Шлыков топит печь, подкладывая в неё дрова. Мать месит тесто для выпечки хлеба. Валентин сидит неподалеку от брата на скамейке и, прислонившись боком к печке, о чём-то беседует с ним. Две сестры Надя и Нюся, смотрят в окно, наблюдая за проходящими по их улице солдатами. Несколько человек из вновь прибывшей группы новобранцев проходят мимо их дома. Земля от непрекращающегося, промозглого дождя, превратилась в жидкое месиво. И один из солдат споткнулся и упал в грязную лужу. Его шинель промокла и испачкалась в грязи, а испачканные ладони, когда он поднимался с земли, упираясь в лужу руками, были такими же грязными, как и шинель. Отряхнув грязь с ладоней солдат начал вытирать руки о грязную и испачканную в грязи шинель, а совсем ещё юная Надя, которой было шесть лет, сказала:
— Ну что же он такой неосторожный. Взял и упал. Где теперь ему обогреться, просушить и очистить шинель? Хорошо, что нашего папку убили, а то вот так бы, как и этот солдатик бедненький мучился бы в холоде и голоде.
— Наденька! Ну как тебе не стыдно так говорить. Что ж тут хорошего, что нашего отца убили? Уж лучше бы пусть он мучился, но живым с фронта домой вернулся. Грязный и голодный – это всё равно лучше, чем мёртвый, - сделала замечание своей дочери мать.
Надя, подумав и поняв, что сказала в пылу жалости и сострадания к солдату глупость, ответила:
— Мам, прости меня, пожалуйста, я не нарочно. Так получилось. Слава сами выскочили. Я никого не хотела обидеть. Просто, само как-то с языка сорвалось. Уж очень мне жалко этих солдат. Вот так и наш папа мерз где-нибудь в окопах, пока его не убили немцы, - оправдываясь перед всеми, сказала Надя, а на глазах её матери появились едва заметные слезинки.
Заметив слёзы матери, Надя подошла к ней, прижалась и попросила прощения ещё раз:
— Мамочка, ну не плачь, пожалуйста. Мне тоже папу очень жалко. Я не хотела так говорить.
— Ничего, доченька, я уже не плачу, а ты хорошая девочка и жалостливая. Храни тебя Господь, милая.
***
Наверное, нет ничего хуже, чем ждать или догонять, и, пожалуй, самое худшее – неизвестность: прошел почти месяц, а от Павла не было никаких вестей. «Жив ли? Как он там? а может, быть ранен? или ещё хуже того – в плен попал?» - с грустью обо всём этом, размышляла Мавруша, приготавливая ужин.
На дворе конец ноября. За окном моросит дождь и уже давно стемнело, как вдруг она услышала, что кто-то стучит в дверь.
— Кто там? – спросила Мавруша.
— Это я, Евдоким. Открой.
— Евдокимка! Братик! Живой!.. — радостно вскрикнула Мавруша и, открыв дверь, обнялась с братом.
— Живой, сестрица. Живой… пока, — ответил Евдоким, после того как обнялся с сестрой на пороге её дома.
— А ты случаем не дезертировал? — с тревогой в голосе спросила Мавруша.
— Ну что ты, конечно же, нет. Я по случаю отлучился. Мне мой начальник разрешил. Мы эшелон для нашей конницы с фуражом сопровождаем. Пока его загрузят, сутки, а то и чуть больше пройдёт. Так что, немножко могу и погостить. Эшелон на Червленной-Узловой станции стоит, а меня вот на дрезине до Щедринов подбросили. Но завтра к полуночи, эшелон, скорей всего, отправляется и мне нужно успеть к тому времени вернуться. Ты лучше расскажи, как вы тут? Что от Павла слыхать? Мифода на фронт ещё не забрали? – спрашивал новости Евдоким. И в это время к ним подошли, выйдя из другой комнаты Мифодий и Жора.
Поочерёдно обнявшись с Евдокимом все, вошли в дом. Скинув винтовку с плеча, он повесил её на вешалку. Затем разделся, снял шинель и, повесил её туда же. Пройдя в комнату, присел на табуретку стоящую рядом со столом. Все остальные присели рядом с ним на других табуретках.
Жора словно завороженный смотрел на винтовку своего дяди.
— Что Жора, нравится винтовка? – спросил Евдоким. – Ну, тогда проиграйся и потом повесь обратно, - сняв винтовку, Евдоким извлёк коробчатый магазин с патронами из неё, передёрнул затвор, проверив, нет ли патрона в патроннике и, затем вручил её племяннику.
Пока Жора любовался оружием, взрослые беседовали.
— Так значит, писем от Павла давно нет. Ты сестрица не переживай, почта может задерживаться или вовсе эшелон в котором письмо тебе шло, мог под бомбёжку попасть. Ну а может он находится сейчас там, где и Макар телят не пас. Всё будет хорошо, а если и нет, то ничего с этим не поделаешь… война. А где Аксинья? По пути зашел к себе домой на квартиру, а там замок на двери. Соседей тревожить не стал – подумал, что она у тебя или к своим родителям в гости пошла.
— Да она ещё в конце лета в Брагуны перебралась. Сняла там квартиру и живёт с твоим сыном Витькой. Ох, недоброе про неё бабы судачат. Ты уж извини брат, но не могла я промолчать. Был бы ты мне чужой — тогда другое дело. Говорят, гуляет она там вовсю.
— Так значит, говоришь, в Брагуны перебралась. Что ж, завтра с утра переправлюсь на каюке и схожу, посмотрю, как она там живёт, — стараясь сдерживать себя от нахлынувших эмоций, ответил сестре Евдоким.
Поужинав, все легли спать. Долги осенние ночи. Евдокиму той ночью не спалось и он, ворочался, думая о том, что ему рассказала сестра. «Почему. Но почему всё так? Ту, которую я любил и на которой хотел жениться, оказалась моей родной сестрой по отцу. На Аксиньи женился, думая, что стерпится и слюбится. Витенька родился. Я уж про Настю и забывать стал и, даже начал Аксинью любить. Ай, нет же, всё опять не, слава богу – в блуд подалась моя Аксинья… стерва! Надо было дураку сразу подумать, чего её фамилия значит. Ведь фамилии людям за зря не давали. Блуднова – это ж значит, что в роду у них одна только и мысль в голове была, чтобы блудить и мужьям и женам изменять, потому, скорей всего и фамилия такая».
Едва забрезжил рассвет, как Евдоким поднялся с постели, так и не сомкнув глаз. Одевшись, вышел из дома, направляясь к каючной переправе через Терек.
Винтовку он брать с собой не стал подумав: «Пусть в доме у Мавруши повесить. Документы мои при себе, а за винтовку патруль ежели что, может быть и не спросит. Ну, её, эту винтовку, от греха подальше, чтобы бы беды сгоряча не натворить. Ведь сгоряча и застрелить могу эту стерву. И что потом мне мой сын скажет, когда без матери будет расти?».
Переправившись через Терек, Евдоким направился к селу Брагуны. Узнав у прохожих, в каком доме живёт Аксинья, пошел к её дому.
Штукатурка на доме, побеленном известью, была облуплена и в некоторых местах виднелись потемневшие от времени брусья, из которых были сложены стены дома.
Двор не был подметён и прибран, как это было заведено и полагалось в уважающих себя казачьих семьях. На двери дома висел замок.
Евдоким прошелся по двору в раздумье над тем: где же может быть в столь ранний час Аксинья, и где его сын Витя?
Подойдя к летней кухне, стоящей чуть поодаль от дома, Евдоким увидел через окно своего сына, которому ещё не исполнилось и пяти лет от роду. Его сын Витенька, сидел в большой чашке-казане, который был вмонтирован в кухонную плиту и что-то жевал и то, что он жевал, оказалось сухарём. Лицо Вити было испачкано сажей. В казан он забрался, видимо для того, чтобы согреться, хотя плиту, скорей всего, протопили только вчера днём или ближе к вечеру. Но ночевать ребёнку в котле, было теплей, чем в кухне на лавке.
К горлу Евдокима подступил ком. Ярость переполняла его сердце, но он себя всё ещё мог сдерживать и контролировать, хотя и думал о своей жене очень плохо: «Как она могла оставить ребёнка? Где её черти носят? Ну, прям как в том анекдоте: «Муж! Ты где всю ночь был? — спросила его жена. — Я птица вольная – когда хочу, тогда и прихожу! — Жена через пару дней, заявилась домой лишь под вечер. — Ты где два дня была? — спросил её муж. — Ты птица вольная, а я нет: когда отпустили, тогда и пришла». Стерва, видать, мстит мне за мою нелюбовь к ней».
— Витенька, сынок, а где мама? — спросил Евдоким сына, войдя в кухню. Витя, узнав отца, вылез из казана и бросился на руки. Евдоким крепко обнял сына, прижав к своей груди и, больше не мог себя сдержать. В глазах Евдокима от обиды появились, скупые, едва заметные, мужские слёзы.
— А мамы нет дома — ответил ему сын — она вчера вечером с какими-то двумя дядями из дому ушла.
— Пойдём, я тебя, сынок, умою, и мы с тобой к бабушке пойдём, — сказал Евдоким. И понёс сына сидящего на его руках к бочке с водой, которая стояла под одним из желобов дома.
Умыв сына, Евдоким достал из кармана носовой платок и вытер ему лицо. Затем снял с себя шинель и, укрыв её сына, пошел, неся его на руках к берегу Терека, где находилась переправа. Переправившись, он прямиком направился к дому своего тестя и тёщи.
Тесть и тёща к этому время уже давно проснулись и были на ногах, занимаясь своими делами. Евдокима они не ожидали, да ещё и с их внуком у него на руках.
— О, Евдоким появился. Каким ветром в станице оказался и где Аксинья? Почему ты без неё пришел?
— А это, я у вас хотел спросить дорогие мои тестюшка и тёщенька, где и куда ваша дочь запропастилась? Сына на всю ночь голодного в холодной кухне оставила и ушла со своими кобелями неизвестно куда.
— Да что ты такое несёшь? Быть такого не может, чтобы наша дочь так могла поступить, — возмутился тесть.
— Вот именно. Может она куда-нибудь с утра пораньше по делам ушла, а ты тут панику развёл. Витю с собой принёс. Ну а как Аксинья домой вернётся, что подумает, когда сына дома не найдёт? Её ж и паралич пришибить с расстройства может. Ты об этом подумал?
— А вы у внука своего спросите – устами младенца, глаголет истина. Скажи им сынок, когда мама из дому ушла? И как ты в котле ночевал, - и Витя, недолго думая, рассказал, как всё было.
— Ну, стерва! — возмутился тесть. — Появится, своими руками придушу!
— Полно тебе языком-то молоть Мертиян! Ведь дочь она наша, а ты стерва… да придушу... Дело… молодое. С кем не бывает?.. — вступилась на защиту своей блудной дочери тёща. – Ты прости её Евдоким – молода она ещё, вот без мужика и бесится. И любая баба без мужа, она ведь всё одно, что лужа – всяк вступить может. Да и что в том страшного, что гульнула?.. Не сотрётся, а ежели по жиже развести – на всех хватит.
— Да пошла ты! Ты, видать, не лучше своей дочери. Ты б ещё сказала, что чей бы бычок не прыгал, а телёночек всё равно наш будет, — высказал свои мнения о тёще и её дочери Евдоким и направился уходить, всё ещё по-прежнему держа сына на руках.
— Евдоким, постой! — крикнул ему вслед тесть. — Не слушай ты её. Куда же ты с внуком моим пошел. Оставь его. Ведь я так понял, что ты на побывку домой пришел и тебе скоро снова на фронт нужно возвращаться? К Мавруше его понесёшь? Так у неё своих хлопот полон рот, — Евдоким остановился и, повернувшись, обратился к тестю:
— Хорошо. Пусть у вас остаётся. Мне, уже этой ночью, нужно быть в Червлённой на станции, а то бы я сам разобрался с вашей дочерью.
— Ну, вот и хорошо, а как Аксинья появится, то я ей покажу Кузькину мать и отхожу её вожжами да научу уму-разуму. Да так научу, что впредь ей неповадно будет. Иди с богом Евдоким. И защищай Отчизну достойно, а за сына своего не переживай. Пока я жив, воспитаю его сам, и будет он достойным человеком, как ты – его отец. Не сердись на нас. Мы не виноваты, что она повела себя так. Она за это ответит. Я тебе обещаю. И внука я ей не отдам – у нас с бабкой будет жить. Ну а как война закончится, и ты с фронта вернешься после победы, то заберёшь сына к себе.
— Хорошо, — согласился Евдоким и вышел со двора, оставив сына тестю.
Пока он сходил в Брагуны да вернулся обратно, пока поговорил с тестем и тёщей, время уже было ближе к полудню. Когда Евдоким вернулась в дом сестры, Мавруша встретила его с расспросами.
— Ну… и как сходил и что нового узнал? Как там Аксинья поживает?
— Эх, сестрица… лучше бы я домой с фронта не заглядывал. Блудницей она оказалась. Витьку я у тестя оставил. Заберу я его у Аксиньи, если удастся вернуться живым и здоровым, а пока пускай у тестя поживёт.
— А она, что, не стала тебе возражать? — спросила Мавруша.
— Нет, не стала – её вообще всю ночь дома не было. Ждать, когда она с блуда вернётся, я не стал, дабы не убить суку. Витька голодный как кутёк в котле сидел, пытаясь согреться.
— Ладно, братец, не переживай. Всё, что бог ни делает – к лучшему. Пойдём я тебя накормлю. Я мамалыги сварила и лучком, зажаренным на смальце, заправила – как ты любишь.
— Пойдём. — Согласился Евдоким. — А вы уже поели? Да, мы пободали. Время летит незаметно, скоро и тебе на фронт возвращаться, а ты так и не отдохнул. Поешь и приляг на пару часиков отдохнуть в другой половине дома, а то, что-то ты мне совсем не нравишься. Нос заострился, лицо осунулось. Небось, всё ночь не спал? Я вторую печку протопила и в той комнате тепло, а мы не будем шуметь и тебе мешать.
Пообедав, Евдоким так и не пошел в другую половину дома, чтобы прилечь и отдохнуть, а вышел во двор и закурил папиросу. В нём всё ещё кипела жгучая обида от того что с ним могла так поступить его жена. Выкурив одну папиросу, он закурил другую.
В это время к забору подошли двое его знакомых мужчины, жители станицы, немного старше него и которые работали до войны с ним вместе. У одного из них не было руки по локоть, а у другого мужчины лицо было изуродовано. Его рот был перекошен и постоянно приоткрыт, а изо рта текла слюна, а также не было одного глаза. Видимо глаз был выбит осколком, а так как глазного протеза ему ещё не поставили, то глазница где раньше был глаз, выглядела ужасно. По этим причинам оба товарища Евдокима были комиссованы и отправлены с фронта домой.
— Доброго тебе здоровьичка, Евдоким! — поздоровались мужчины, подойдя к невысокому забору. — Ты какими ветрами в станице очутился? На побывку аль как?
— И вам не хворать! – ответил Евдоким, подойдя к забору, и пожал им руки. — Да вот, заскочил по случаю на несколько часов в гости. К полуночи нужно быть на месте в Червлённой на станции. Фураж мы для лошадей везём.
— Ясно… — ответили мужчины. — А как дела на фронте?
— Лучше стала: мы начали немца гнать помаленьку, а с вами что случилось?
— Да я вот, под Сталинградом, руку потерял, а Григорий – глаз да покалечило всего. Он толком и разговаривать теперь не может.
— Ясно… — ответил Евдоким, и их разговор продолжался около часа.
Жора в это время был в доме и крутил в руках незаряженную винтовку, передергивая затвор и прицелившись во что-нибудь из предметов домашнего обихода, нажимал на спусковой крючок, играясь с винтовкой.
Мифодий и Мавруша занимались своими делами по дому. Когда Жоре надоело играть с винтовкой, он решил выйти на улицу и посмотреть, где его дядя и почему он там так долго разговаривает с мужчинами. «… И, вообще, в станицу я больше не вернусь» — этот обрывок фразы Жора услышал, когда вышел на порог дома. На земле вокруг Евдокима лежало множество папиросных гильз от волнения изгрызенных зубами.
— Дядя, ты ещё долго будешь стоять, и разговаривать? — спросил Жора. — Мы ведь с тобой на охоту хотели сходить. Ты же обещал...
— Сейчас, Жорик, я приду. Иди в дом – на улице холодно, а ты вышел раздетый, — попрощавшись со своими знакомыми Евдоким, вошел в дом, где его уже давно дожидался Жора.
Зайдя в дом, Евдоким присел на табуретке возле печи, так как замёрз на улице и, о чём-то молча, думал. На вопросы Жоры он отвечал невпопад или, кивая головой, говорил в знак согласия да… племяш, да...
Жора, глядя на винтовку, висящую на вешалке, не выдержал и, вновь спросил:
— Дядя, а мы с тобой хотя бы завтра на охоту сходим? Я знаю место, где уток, полным-полно: тут совсем рядом, за околицей на топи в зарослях камыша между
Старым и Новым Щедрином. Настреляем уток, и будет нам жарёха на обед.
— Хорошо племяш, сходим, обязательно сходим. Вечереет уже. Ты сегодня пораньше ложись спать, а я пойду, покурю и тоже спать лягу. Не выспался я сегодня, что-то. Утро вечера мудренее. Вот утро наступит и, мы с тобой на охоту пойдём, — сказал Евдоким, пообещав Жоре устроить охоту на завтрашний день, но едва Жора уснул, как Евдоким ушел из станицы, где его уже давно ждал начальник, переживая, за то, что Евдоким может опоздать.
С того самого дня Евдокима больше никто нигде и никогда не видел. Он пропал, словно в воду канул. Полученному уведомлению о том, что он пропал без вести, Мавруша не могла поверить, а через два месяца после уведомления о гибели, почему-то пришло уведомление о том, что он погиб. Какому из двух известий верить она не знала, поэтому сомневалась в смерти брата и до конца дней своей жизни надеясь на то, что он объявится. Но он так и не объявился и, что с ним случилось, никто так и не узнал.
***
1. Взгорится – то есть, может, погибнет от похмельной жажды.
2. Акрихин – лекарство от малярии.
3. Садик – так станичники называли несколько белых акаций растущих вокруг станичной площади. Рядом со станичным клубом – Домом Культуры.
4. Альчики – название игры многих восточных народов, обычно на деньги. Самими альчиками (игровыми костями) назывались мелкие кости животных взятых из суставов конечностей животного.
5. Э-эх! Командур ты пеатушка урсу камандыр – Э-эх! Командир ты батюшка русский командир.