Все в памяти моей. Гл. 4. О маме. Ч. 1
Родилась она 5-го декабря 1911-го года, а крестили ее уже в январе 1912-го, после Рождества, и молодой священник,то ли по ошибке, то ли с похмелья, записал: рождена 5-го декабря 1912-го года, убавив, таким образом, ей год. И при выходе на пенсию пришлось Екатерине Ивановне Белопольской (по отцу – Туменок) отрабатывать этот лишний год. Ох, и икалось, наверное, в том году патеру!
Все ее образование составили неполных два класса женского училища, (гимназии), которое ей пришлось оставить, когда гимназию закрыли, - плюс всевозможные комсомольские и партийные школы, семинары, конференции, так навязчиво практикуемые советской властью.
Ранние детские годы были счастливыми, пока не умер отец. Затем на семью обрушились голод и нищета. Платить за дом стало нечем и пришлось съехать.
Приютила их семья врачей Осмоловских, некогда хорошо знавших и уважавших Ивана Евдокимовича (деда).Бабушка стала у них и кухаркой, и нянькой, и горничной.
Осмоловские имели свой большой старинный дом на Банном спуске, с вишневым садом и беседкой в нем. Это были очень порядочные, интеллигентные люди, уважаемые всеми жителями не только Златополя, но и близлежащих сел. Старуху Осмоловскую Александру Кальстровну я хорошо помню: была она высокой и худой, как жердь, всегда в черном узком платье с белым воротничком, с наклоненной вперед маленькой седой головкой, с золотым пенсне на носу. Уже после войны она лечила и меня.
Дом был разделен на две половины: в одной жили хозяева, в другой были кухня и комнаты для прислуги. Здесь, на второй половине, разместилась бабушка со своими детьми. К этому времени уже вернулись из батрачества Жорж, Вася и Катя.
Скучно не было, - их было шестеро плюс двое хозяйских детей, дочь и сын. Самым озорным, смешливым и хулиганистым был Жорж, Жоржик. Все дети в семье (и в доме) благодаря ему, имели прозвища. Так, красивую, полногрудую, флегматичную Марусю окрестили «Холмогорской коровой»; маленький, худенький, с острым носиком, Вася стал «Крысой»; беспокойную, всегда на кого-то сердитую, Нилу прозвали «Зинским щенком», то есть, злой щенок; Катя стала «Пальмой» за то, что пробовала доить хозяйскую собаку, суку Пальму, видя, как бабушка доит козу; маленького Мишу, который от плохого питания страдал частыми запорами и бабушка то и дело возилась с клизмами и лекарствами, прозвали «Гавнорой»! Но на Жоржике отыгрались все: он был очень близорук и уже тогда носил очки с толстыми линзами, за что и получил прозвище «Блында», что на украинском языке звучит далеко неуважительно по отношению к плохо видящему человеку.
Это давали свои результаты «университеты» улицы. Потом, уже будучи пожилыми людьми, собираясь вместе, - а собирались почти всегда у нас,- они вспоминали то время и смеялись до слез над рассказами и анекдотами дяди Жоржа. И когда наступал этот час воспоминаний и анекдотов, нас, детей, поднимали из-за стола и отправляли за дверь. Мы же всеми правдами и неправдами старались услышать все, над чем так хохотали наши родители.
Кое-что я запомнила.
Самой выдержанной и терпеливой в семье была моя мать. За помощью и советом шли к ней. Вот картинка: влюбленный Жорж, поссорившись с девушкой, вбегает в комнату, где сидит с книгой Катя. Жорж:
- Катя, что мне делать? Я не хочу жить! Я убью ее!… Я убью себя!…
Катя, не отрываясь от книги, спокойно достает большой кухонный нож и подает ему:
- На.
- Ты… Ты что, ты с ума сошла? Зачем?!
- Убивай, - все так же читая, спокойно говорит Катя.
Опешивший Жорж замолкает на полуслове.
В итоге они весело смеются, вспоминая эту сценку. Или, в подобной же ситуации, Нила хватает бельевую веревку и с воплями: «Повешусь! Не хочу жить!» влезает в большой платяной хозяйский шкаф.
- Вешайся, - безразличным тоном говорит мама, выдворяет из комнаты трагически заламывающую руки бабушку и закрывает шкаф на ключ.
На мгновение в шкафу воцаряется тишина, затем, с криками:
- Катя! Открой! Что ты делаешь? Я здесь задохнусь! Открой сейчас же! - Нила колотит в дверь шкафа, позабыв, что у нее в руках веревка и она собиралась вешаться.
Катя спокойно читает, не обращая внимания на всхлипывания и бормотание в шкафу, пока Нила не начинает умолять, обещая, что больше этого не повторится…
На половине, где жила моя бабушка с детьми, в одной из комнат стояли несколько огромных шкафов и ящиков, забитых книгами и журналами, и дети запоем читали все подряд.
Жорж стал проявлять способности в стихотворчестве. Появились четверостишия – эпиграммы на всех обитателей дома, в том числе и на хозяев, весьма свободного содержания. Одно из его произведений вызвало страшный скандал. Так, в доме был один туалет, а так как наше семейство было многочисленным, то попасть в него, то есть в туалет, особенно в утреннее время, было довольно затруднительно. Хозяева сделали детям замечание и вскоре на стенке туалета появился стишок:
Прошу покорно
С… проворно!
Здесь не заседание,-
Пос… и досвидания!
Автором, конечно же, был Жоржик. Досталось ему от бабушки за это первое, «опубликованное», творение крепко. В последствии дядя Жорж издал в Киеве несколько книг с юморесками, эпиграммами и анекдотами.
У детей стали появляться свои интересы. Жорж, Вася и Катя вступили в комсомол и в скором времени маму направляют в сельскую школу пионервожатой, а затем ее берут инструктором в райком комсомола в Чигирин. Здесь она и познакомилась с моим отцом.
Катя не была красавицей, но привлекала особой миловидностью и добротой. Она была строга и справедлива. У нее не было врагов, если они и появлялись, то впоследствии тоже превращались в друзей. Так было, когда ее послали с группой комсомольцев в село, где только-только прошел рейд по раскулачиванию. Ее поселили в хату, чьи хозяева, мягко говоря, не любили советскую власть. И однажды ночью, открыв глаза, она увидела над собой пьяное лицо хозяина и его занесенную руку с ножом.
- Тихо, тихо, дети спят, - шепотом произнесла она и легонько отвела его руку.
И он смешался, сник и медленно сполз с печи, где спала мама. А утром, не поднимая глаз, сказал:
- Прости, дочка. Спасибо, что не дала грех совершить...
И потом, когда мама сильно простудилась и металась в бреду, с высокой температурой, они с женой выхаживали ее, как родную.
Круглое, с нежным овалом, лицо. Чуть прищуренные темнокарие глаза. Высокие дуги темных бровей. Тонкий, «уточкой», нос. Мягкие, в легкой улыбке, губы и темная челка на лбу, - вот портрет моей матери в те годы. Если все это дополнить маленькой, изящной фигуркой с размером ступни, как у Золушки, то станет ясно, что недостатка в поклонниках у нее не было.
Он работал здесь же, тоже инструктором, и звали его Мишей, Михаилом Сергеевичем Белопольским.
Сирота, воспитанник киевского детского дома, он был представителем вечно гонимого племени евреев. Среднего роста, с тонкими, как на иконе, чертами
лица и кудрявой, пышной шевелюрой, широкий в плечах и узкий в бедрах, - отец был очень хорош собой.
- Они были, как две статуэтки, которые хотелось поставить на ладонь и рассматривать, - говорила тетя Маруся о моих родителях.
В 1934-м году Катя и Миша стали мужем и женой. Спустя год родился мой брат Лев. К тому времени они уже переехали в Златополь. Отец стал председателем местного Совета, а мать работала в библиотеке. В августе 39-го года появилась и я...
Все описываемое я ярко представляю по рассказам взрослых, а лет с четырех уже многое помню сама...
Отец, так желавший иметь дочь, вез на бричке (двуколке) из больницы мать, державшую меня в ярком розовом одеяле на руках, и, кивая знакомым, гордо объявлял:
- Дочь!
По характеру это был дружелюбный, добрый, но очень тщеславный человек. Он страстно мечтал быть военным, носил модные в ту пору брюки-галифе и
гимнастерку, туго перетянутую на осиной талии широким ремнем. Любил красоваться верхом на коне. Но по каким-то причинам его не призывали. Самолюбие отца страдало, доходило до истерик.
И вот, уже весной 1941-го года, он, счастливый, сообщает, что его вызывали в военкомат, - берут в комсостав, политруком.
Оставив мать с двумя маленькими детьми в Златополе, Михаил Сергеевич отбывает к месту назначения. Мать теперь получает пособие по аттестату, как жена офицера Красной Армии.
А через два месяца – война. Она стремительно приближается к нашему дому. Уже ползут слухи о зверствах фашистов на захваченных территориях, о расправах над коммунистами и евреями, но, как всегда, наш человек не хочет верить худому и Златополь покидают немногие. Мать упорно не соглашается уезжать, ждет вестей от отца.
Конец августа. Фашисты уже в наскольких километрах, в Листопадово, за рекой. Ночью к нам в дом стучатся. Мать с няней Груней в страхе вскакивают с постелей, мы тоже. Это Морс, мамин друг детства, поклонник в юности. Он за рулем грузовика, заехал из Капитановки, чтобы забрать нас и увезти из Златополя.
Вбежав в комнату, он быстро заворачивает меня, сонную, в ватное одеяло и кричит маме:
- Собери одежду и возьми документы!
Мама сбрасывает все, что попадает под руку, в узел, торопливо надевает на
Левика теплое пальто, шапку, сует ему в руки медный чайник и зачем-то бельевую веревку. В последний момент хватает полосатого тигренка-куклу с
длинным хвостом и тоже запихивает в узел.
Высокий Морс забрасывает нас в кузов грузовой машины: сначала меня в одеяле, затем Левика с чайником, и последней - маму с узлом. Здесь уже полно женщин и детей, в том числе и семья Морс. Темно, душно, пахнет гарью. Со стороны реки слышно, как рвутся снаряды, хлопают редкие выстрелы. Страшно...
По мостовой сплошным потоком едут машины, орудия, идут солдаты. Наши спешно оставляют город.
Машина трогается и мы, закоулками объезжая колонну, вырываемся из города на широкий проселок.
Уже в пути узнаем, что вчера в Листопадово фашисты расстреливали семьи коммунистов и офицеров Красной Армии...
А к утру немцы вошли в Златополь. И начались расправы. Выявляли, прежде всего, семьи командиров армии и евреев. Евреев,- женщин, детей, стариков,
- гнали на кладбище и там расстреливали.
Останься мы в городе, - не миновать и нам этой участи...
Минуя центральные магистрали, забитые военной техникой, солдатами и беженцами, добрались до Купянска. Здесь машину вместе с Морсом забрали военные, а мы, кто как, стали добираться до железнодорожного вокзала.
Попали под бомбежку. Мать потом рассказывала, как лежала в камышах, закрывая нас собой, а я все пыталась вылезть из-под нее и громко и радостно кричала:
- Бобоз! Бобоз! – (то есть, бомбовоз)…
Вокзал был полон военных. Ни о каких билетах не могло быть и речи, эшелоны увозили солдат, гражданских не брали.
Было жарко, пыльно, за вокзалом поднимался столб черного дыма, там догорали цистерны с мазутом. Несло чадом.
Мать уныло, в полной безнадежности, сидела на своем узле. Левик спал на одеяле рядом, а я бродила взад-вперед, волоча за собой по земле за хвост тигренка.
Надо сказать, что в раннем детстве, я, по рассказам взрослых, была премиленьким ребенком, словно сошедшим с рождественских открыток: пухленькая, с темными большими глазами под черными ресницами и бровками и кудрявой, почему-то в то время белокурой, головкой. Редкий взрослый человек, а особенно мужчина, да еще солдат, тоскующий по своей семье и детям, мог пройти мимо, не обратив на меня внимания. К тому же я не была букой и охотно шла на руки к любому, даже внешне не очень приятному человеку. Поэтому вскоре мама с нами оказалась в тесном кругу военных, и вот уже кто-то, подхватив ее под руку, ведет к начальнику вокзала. А вернувшись, счастливая, с билетами и документами в руках, она застала свою дочь танцующей и поющей перед весело гогочущей аудиторией: молодые ребята потешались и хлопали в ладоши, глядя на исполняемый мною цыганский танец, в ходе которого я то и дело поддергивала сползающую резинку юбочки и, едва выговаривая слова, во весь голос распевала:
Ах, ты, Коля-Никола-ай,
Что ты делаешь с Катюше-ей!
В результате мы с мамой и еще несколько семей военнослужащих оказались в вагоне с молодыми солдатами, и с пересадками, более-менее спокойно, доехали до Саратова. Здесь повстречали ранее приехавших дядю Васю и тетю Нилу с семьями. Маму уговаривали остаться в Саратове, но напуганная бомбежками она решила ехать дальше.
В Саратове комплектовался эшелон с ранеными и эвакуированными. Мать, объединившись с такими же женами военных, как сама, добилась скорой погрузки его и отправки. Ее же в военкомате и назначили начальником этого поезда. Собирались ехать в Сибирь, до Красноярска. Получали деньги по аттестатам и закупали теплые вещи. В пути все изменилось и эшелон отправили в Среднюю Азию, в Казахстан.
В Алма-Ата приехали уже в октябре, здесь было еще тепло, даже жарко. Мать оставляли в городе, бухгалтером в военкомате, но она решила, что в деревне будет легче пережить лихое время и мы поехали в районное село Андреевку, Талды-Курганской области. С нами были еще три семьи эвакуированных.
Понятно, что с жильем и работой в районном центре было туго. Мать отправилась в военкомат. Нас, то есть меня и брата, приодетых в матросские костюмчики, оставила на крыльце у входной двери.
В кабинете военкома за столом сидел толстый человек в погонах, с круглым лоснящимся лицом и узкими щелочками глаз.
- Жилья нет, работы нет, - сказал военком, даже не взглянув на документы, которые показывала ему мать, и добавил еще что-то, что заставило ее схватить тяжелое, из мрамора, пресс- папье и запустить им в эту расплывшуюся физиономию.
Военком чудом успел уклониться, и пресс-папье с силой влепилось в глиняную стену, а мать, грохнув дверью, быстро сбежала мимо нас вниз по ступенькам крыльца, упала на колени в траву и горько разрыдалась. Через минуту дверь снова со стуком распахнулась и на пороге вырос военком. Бешеными глазами он осматривался вокруг, ища мать, и тут его взгляд уперся в меня. На мгновение он застыл, разглядывая, и вдруг его широкое лицо расползлось в улыбке, а глаза-щелочки совсем закрылись:
- Вай, кызымкя, - проговорил он, и протянул ко мне руки.
Я спокойно, тоже улыбаясь, разрешила взять себя на руки вместе с полосатой игрушкой.
- Ты чья? Где твоя мама? – спросил казах.
Я молча указала пальчиком вниз, на маму, утирающую слезы. Военком нахмурился, помолчал, а затем, махнув рукой, кивнул маме:
- Заходи!
Ее взяли в военкомат начальником АХЧ, а попорсту - завхозом. Поселились мы у русской женщины, имевшей в селе свой дом, недалеко от военкомата.
Наступили холода, а затем и суровая зима с морозами и буранами. Дров не хватало, и мать с такими же "солдатками" по ночам пилили и рубили деревья в парке, или днем, потихоньку, расшатывали, а потом, по-темну, и утаскивали домой доски от забора, что опоясывал парк.
Питались плохо, особенно первую зиму. Весной и летом стало легче, в огороде появилась зелень, за которую не надо было платить на базаре. Лев осенью пошел в первый класс, а я была в детском саду. По аттестату платили мало, зарплата у мамы была мизерная. Жили бедно.
Письма от отца были редкими. Зимой 42-го пришло известие, что он командирован в Махач Калу за пополнением. Обещал навестить нас и вскоре приехал.
Я только смутно помню, что был он не один, помню его серую шинель и красные звездочки на папахах его спутников.
Отец не приласкал своих детей, чуть брезгливо притронулся к любимой дочери (ко мне), спросив:
- Что это у нее?
А я была вся в золотушных струпьях, с голой, остриженной "под лесенку", головой, худая и легкая, как комарик.
Визит отца оставил маму беременной и по весне она едва не умерла, когда местная акушерка тайно, на дому, сделала ей аборт. Спасла подруга, Тамара, достав в госпитале дефицитное в то время лекарство – красный стрептоцид.
Отец еще пару раз навещал нас. Я не помню этих его визитов, видимо, ярких детских впечатлений они не оставили, но вскоре, в феврале 43-го года, мама родила девочку, сестренку Аллочку.
Я запомнила ее в белых пеленках, с большими, испуганными голубыми глазами, когда ее купали в цинковом корыте у жарко натопленной печи, а потом в маленьком гробике из свежеоструганных досок, в тех же пеленках.
Зима была лютая. На печи, где спали я и мама с Аллочкой, за ночь
намерзал куржак, хотя печь с вечера протапливали остатками кизяка - смеси соломы с коровьим или лошадиным пометом. Левика мать укладывала на кровати напротив печи, укутав одеялами и платками. Под утро брови и ресницы у него были опушенные инеем.
Малютка заболела и однажды ночью мать обнаружила, что согревает мертвое холодное тельце...
Я помню солдата, выносящего из дома под мышкой заколоченный гробик в снежную пургу, мамины слезы и еще страх оттого, что волки могут разрыть неглубокую могилку.
Все это время отец был почти рядом, в Махач Кале, был где-то при штабе. Даже прислал фото, где он, красивый, довольный собой, с сигаретой во рту, сидит за столом. На плечах у него погоны капитана, а на столе расстелена большая карта и стоит горшочек с цветком. Уже позже, когда я стала больше соображать, этот цветок поражал меня сильнее всего: казалось, что там, у отца, очень хорошо, тепло и сытно, и красиво, как в кино!
Когда родилась Аллочка, он прислал грузовик с солдатом, водителем, забрать нас к себе, прислал военный пропуск на мать с нами. Был конец февраля, стояли сильные морозы с ветрами и буранами. Мама не рискнула ехать степью двести километров с тремя малыми детьми: в кабине мы все не могли поместиться, а оставить Левика, которому еще не было восьми лет, одного на морозе в открытом кузове машины она не решилась. Незадолго до этого, на этом же пути, завяз в снегу грузовик с людьми. Был буран. Машину пытались вытащить, но отказал мотор. Наступила ночь, помощи ждать было неоткуда, решили идти пешком, примерно пятнадцать километров, до железнодорожной станции. Живым дошел только водитель. Он вез в машине свою семью: жену и двух детей, мальчика пяти лет и двухлетнюю девочку. Жена и сын упали где-то по дороге, их потом нашли замерзшими в снегу, а он, с обмороженными руками, держал зубами полу ватника, в которой лежала полуживая девочка.
Солдат уехал ни с чем, и позже отец упрекал в письмах маму, обвиняя ее во всем случившемся. Он не приехал, когда умерла Аллочка. Письма стали приходить все реже, - только получая деньги по аттестату, мать узнавала, что он жив и здоров.
А летом этого же года я заболела малярией, тяжело и надолго. Мама боялась потерять и меня. Я почти ничего не ела, отворачивалась от еды. Меня выносили во двор, усаживали, укутанную в одеяла, на ступеньку крыльца и я то ли спала, то ли дремала там весь день и все время молчала.
Этим летом жить стало легче. Мама завела поросенка, кабанчика Ваську. Он, как собачонка, бегал за ней через парк, провожая на работу, и встречал вечером у крылечка военкомата, и весь день копошился то во дворе, то за оградой в парке. Часто подходил ко мне и, тыча мокрым пятачком в колени, в лицо, в ладошку, тихо хрюкал и повизгивал.
Левка был занят с друзьями и по дому: бегал на базар за молоком для меня и за кумысом, грел чайник к приходу мамы, а Васька был со мной.
И вот однажды я, сидя у мамы на коленях, тихо сказала:
- Хочу колбаски.
И Ваську закололи. Я стала есть, но еще долго спрашивала:
- А где Васька? - так смерть поросенка Васьки вернула меня к жизни.
Всю следующую зиму жили ожиданием: Красная Армия гнала немцев из Украины и весной 44-го года Златополь был освобожден.
Сразу, не медля, тронулись в путь: домой! Добирались больше месяца. Я уже говорила о том, как собрались в Златополе всей большой семьей.
Мать взяли так же в военкомат начальником АХЧ, дали две комнаты в доме неподалеку (о доме я уже писала). Бабушка осталась с нами.
А потом пришла Победа! Радость и слезы, ликование и горе вылились в то утро на улицы городка. Кто-то постучал к нам в закрытые ставни. Сквозь щели уже пробивались яркие солнечные лучи. Мать распахнула окно, а на улице уже слышны были смех, крики, громкий плач. Было еще очень рано и прохладный свежий воздух ворвался в комнату. Мы, дети, тоже плакали и смеялись вместе со всеми.
Ждали отца, хотя писем давно не было, но маме продолжали выплачивать по аттестату: значит, жив. Вскоре платить перестали. Известий от него не было. Мать послала запрос в воинскую часть, где он служил. Ответ пришел очень быстро: демобилизован в августе 1945-го года…
Снова ожидание. Мы с братом с завистью смотрели на соседей Лысенко, у которых отец уже был дома.
Мать снова шлет запросы через военкомат, ответы приходят одинаковые: местонахождение такого-то неизвестно. Так в ожидании и неведении проходят почти три года...
Мама работает уже в районной прокуратуре секретарем. Наконец, по совету друзей, усаживает Левика и диктует от его имени письмо генеральному прокурору страны: «…Прошу найти моего отца!»
Через месяц приходит ответ: «Белопольский Михаил Сергеевич, демобилизованный в августе 1945-го года, в настоящее время проживает в г. Фастове, Киевской области, работает заведующим сберегательной кассой».
Фастов... Рукой подать. Поездом шесть – восемь часов…
Удар был страшным. Как только мама выдержала? Но эта маленькая, с виду хрупкая и слабая женщина, умела держать себя в руках.
Решение: ехать в Фастов! Немедленно! Посмотреть в глаза…
И вот, с «любимой дочерью», то есть, со мной, она садится в поезд...
(Продолжение следует).