Трилогия "Затонувшая Земля", Часть 2.
О фарсе Нижнего Мира (отрывки)
Из главы 11, "Гальменская ярмарка"
...
- Скорее, господа и дамы,
Спешите видеть гвоздь программы!
Прощайте, скука и тоска!
Играем фарс про дурака!
Играем фарс про дурака! – хором запели актёры.
Принцесса из простонародных забав видела только состязания бой-цов, да и то лишь однажды, чуть задержавшись после Альнского турнира. Она вовсе не имела понятия, что такое фарс. Но когда на помост вдруг выскочил Роу в красно-синем трико и двурогой шу-товской шапочке с бубенчиками, с густо торчащими из-под неё во все стороны оранжевыми нитяными волосами, и под восторженные приветственные крики публики пошёл колесом, Елизавета сразу до-гадалась, что это и есть Дурак, главный герой предстоящего действа. Вот за ним на помост дружно и весело высыпали остальные участни-ки и сразу пустились в буйный пляс, давая шуту возможность не по одному разу проколесить вокруг всех вместе и каждого в отдельно-сти.
На всех действующих лицах были весьма причудливые одеяния. Тё-тушка Амэда в деревянной выкрашенной под золото короне на голо-ве, в изрядно поеденном молью шитом серебром чёрном бархатном платье и горностаевой мантии, вероятно, купленных у старьёвщика, представляла вдовствующую королеву в трауре; дядюшка Хид в вы-соченном лиловом колпаке с ярко блестящими звёздами, обрамлён-ном обёрнутым вокруг его головы белым шёлком, в шёлковом хала-те и туфлях с загнутыми вверх острыми носами, с наклеенной белой бородой до пят отсылал к образам восточных мудрецов-звездочётов; Ли в простом голубеньком платьице, белом чепчике и передничке с кружевами выступала в роли служанки. Лица у всех четверых были выбелены и раскрашены так, что казались застывшими масками.
Пляска длилась ровно столько, сколько времени требовалось актё-рам, чтобы настроить публику на нелепость и грубое дурачество, а заодно размяться. Достигнув этой цели, они принялись за игру.
Вдовствующая королева изобразила позой те тоску и печаль, что были густо намалёваны гримом на её лице вместе с морщинами. Воз-дев руки и очи горне, она принялась призывать силы небесные в сви-детели своей безрадостной судьбы и бросать им горькие упрёки. Тут как тут явился Звездочёт, само воплощение мудрости, и как заправ-ский толмач стал передавать Королеве то, что ответило ей небо на своём звёздном языке. Ответ оказался длинным и мудрёным, но пуб-лика не успела соскучиться: в то самое время, пока Королева изощ-рялась в страданиях, а Звездочет – в мудрости, хорошенькая Слу-жанка делала вид, будто подметает пол, ни на миг не переставая за-игрывать с шутом, который и без того приставал к ней, словно ка-бель к течной суке, чем весьма радовал публику. Служанка и шут выясняли свои отношения на пару ступенек лестницы ниже, однако, можно сказать – под самым носом у Королевы и Звездочёта. Флир-туя с незадачливым ухажёром, Служанка всякий раз в последний момент ловко уворачивалась от его объятий. И вот, в самом заумном месте учёной речи Звездочёта, шут-таки ухватил Служанку за грудь. Недолго думая, девица влепила ему такую оплеуху, от которой шут перекувырнулся через голову вверх ногами, перелетел через всю лестницу и растянулся прямо посреди песчаной подушки. Вернее, он весьма искусно приземлился на ноги, но тотчас же и протянул их, нарочно брякнувшись, будто бездушная кукла. Да и Служанка уда-рила его не по-настоящему: она протянула одну руку к его щеке, другой замахнулась и оглушительно громко хлопнула по собственной ладони, а всё остальную работу сделал сам акробат. Публика очень обрадовалась и тоже захлопала в ладоши. Потирая бока, шут поднялся, выразительно повернув к публике левую половину лица, которая была скрыта от неё во время флирта со Служанкой. Жирно обведённый левый глаз его был полон невыразимой печали, а на щеке красовалась огромная голубая слеза. Тело шута, обращённое к зрителям синей половиной трико, мучительно недоумевало и словно бы безмолвно призывало мир в свидетели. Но публика только потешалась над ним, да так заразительно, что шутовская печаль длилась недолго. Посмеявшись над самим собой вместе с публикой и повернувшись к ней красной половиной трико, Дурак вскочил обратно на помост, чтобы продолжить свои приставания к Служанке. Он снова обернулся похотливым кобелём, и снова раз за разом попадал впросак под высокопарную беседу Королевы и Звездочёта о бренности плоти и мимолётности людских страстей перед ликом вечности. Изловчившись же обнять Служанку за талию, шут получил от неё затрещину почище первой и завернул в полёте такое ловкое двойное сальто, что публика аж застонала от удовольствия. И опять Дурак удивлялся и недоумевал, будто подобная оказия случилась с ним впервые, а зрители дразнили его и подначивали на новый приступ Служанки.
Вся пьеса состояла в битье шута и его виртуозных акробатических трюках. Публика принимала с одинаковым восторгом и первое, и вторые. В самом деле, умное тело Дурака было так красноречиво в каждом своём движении, что оторвать от него глаз Елизавета не могла при всём своём желании. Зрелище это завораживало не меньше, чем ходьба по канату на высоте птичьего полёта. Но всеобщего веселья принцесса не разделяла, зато недоумение шута после каждой полученной им оплеухи всё больше передавалось ей, перерастая в какую-то уже вселенскую и надмирную скорбь.
Шута лупила не только Служанка. В пылу погони за её вожделенными прелестями он не раз забывался и запрыгивал на ступеньку выше, попадаясь под руку Звездочёту и самой Королеве, которые тоже не упускали удовольствия поучить Дурака. Его колотили пал-кой, давали пинки, звонкие пощёчины, затрещины и подзатыльники, драли за рыжие нитяные волосы и вырывали их клоками, так что к концу представления бедняга совсем облысел. Не уставая изумляться неумолимости злого рока, шут плакал и скорбел своей печальной синей стороной. Публика смеялась, и он беззлобно смеялся вместе с ней сквозь слёзы, вновь послушно поворачивался неугомонной красной половиной и продолжал играть со Служанкой, точно привязанный, в прежнюю дурацкую игру. Красный шут, беспардонный и весёлый, и синий, растерянный, сброшенный с помоста к ногам публики, точно тряпичная кукла, казалось, вовсе не были знакомы между собой, но встречались где-то за гранью смеха и слёз, и там боролись, жестоко и непримиримо, под сальные шутки толпы и про-странные разглагольствования Звездочёта с Королевой о слепых страстях, играющих человеком по злой воле звёзд. В борьбе этой си-ний шут постепенно брал верх, и красный, потрёпанный и усталый, начал терять свой задор и напористость. Видя это, Служанка наконец поддалась ему, соблюдая закон жанра, и действо завершилось шутовской свадьбой, на которой бедняга попытался сдуру, подражая Звездочёту, произнести возвышенную речь, за что и был отлуплен с особым размахом всеми троими в качестве свадебного подарка. Публика неистово вопила от восторга, стонала и выла звериными голо-сами, забрасывала актёров шквалом золотых и серебряных монет и долго не желала расходиться.
Одна Елизавета с трудом сдерживала слёзы. Она давно уже разрыдалась бы, если бы не обязанность ритмично стучать в тамбурин, которая стала для неё делом чести и спасительной соломинкой. В конце концов, раскланявшись перед публикой вслед за Геей, она не выдержала, убежала в кибитку и, забравшись там под старую попону, дала себе волю.
Даже целительница оказалась бессильна её утешить и после трёх безуспешных попыток оставила в покое. Елизавета не сумела бы объяснить толком причину своих слёз. Быть может, если бы толпа не гоготала над плачущим Дураком с таким безудержным восторгом, она не заразилась бы от него этим плачем. Но вот, шут давно уже улыбался, принимая поздравления и подношения, а в ней словно плотину прорвало. Она и думать забыла об обеде в Ратуше и своём прежнем любопытстве. До того ли было ей теперь? Она размазывала по щекам слёзы, не переставая, хлюпала носом, а из глаз у неё лило как из грозовых туч. Хорошо, что никто её не видел, что она была одна и могла отдаться плачу вся без остатка!
Елизавета не помнила, как, наплакавшись и обессилев, уснула на полу, укрывшись с головой старой попоной. Проснулась она под знакомый скрип колёс и стук копыт. Был вечер. Гальмен остался далеко позади.
Из Главы 12, Где поясняется смысл древнего искусства фарса
- Кто бы мог подумать, что она такая плакса! – нарочно громко вос-кликнула Ли. – С виду-то ведь неженкой и не казалась! А на деле вышло, что и впрямь принцесса принцессой: увидела фарс и едва не померла. – Вздорная девица, очевидно, твёрдо намеревалась устроить скандал. – А ведь это ты виноват! – набросилась она вдруг на акробата. – Это всё твоя дурацкая манера переигрывать! Сколько можно повторять тебе, что фарс нужно играть шутя!
- Оставь его в покое, он сыграл великолепно, - вступилась Гея.
- Скажи ещё – лучше, чем я, тётя и дядя вместе взятые! – зло вы-крикнула Ли.
- Ты сама это сказала, - усмехнулась старшая сестра.
- Ещё бы! - взвилась Ли. – Велика заслуга, когда играешь самого себя! Он всегда играет в этом фарсе самого себя и норовит превратить его в трагедию!
- На пиру в Ратуше ты, очевидно, слышала, что публика так не считает, - заметила Гея. – А уж местные жители кое-что понимают в театре. Ведь Гальмен – не какая-нибудь дыра...
- На пиру я также слышала, - перебив сестру, завопила Ли, - что его ненаглядный папаша был тут с труппой мастера Соха. И он тоже это слышал. Да ты погляди, погляди на него!
- Я прошу прощения, если что-то сделал не так, - заговорил акробат, до сих пор сидевший у самого края стола, опустив голову. – И я буду вам благодарен, если вы скажите, что именно. Ведь я не актёр, я только учусь, это искусство для меня новое. И уж точно я не стою того, чтобы вы из-за меня ссорились.
Он виновато взглянул на обеих сестёр и снова потупился.
- Хорош, нечего сказать! – зло засмеялась Ли. – Ты думаешь, если спрятал глаза, я не узнаю, что у тебя на уме? Теперь, когда выясняет-ся, что твой разлюбезный Хэл где-то недалеко, колесит по дорогам этого королевства, шляется по кабакам и жалуется на тебя собу-тыльникам, в твоей голове уже не уместиться другим мыслям. Уж верно, ты мечтаешь нагнать своих? Не удивлюсь, когда ты удерёшь от нас к папаше, чтобы он поскорее спустил с тебя шкуру, как обещал. Ты ведь жить без этого не можешь, верно? И никакие игрушечные фарсовые колотушки не заменят тебе его палки и хлыста, как бы ты не вживался в образ.
- Не обращай внимания, Роу, на её болтовню – она просто ревнует, - не вполне убедительно попыталась вступиться Гея. – Ей всего лишь не даёт покоя твой успех у публики.
- Да, я ревную, клянусь Огнём, ты права! – снова пошла в атаку младшая сестра. – Пускай публика дура и чтит фарсовых дураков превыше всех на свете! В конце концов, она неплохо всем нам заплатила за свою глупость. Куда больше меня волнует другое: неужто он всю жизнь будет сильней любить того, кто лучше умеет причинять ему боль? Если так, мне следует поучиться у его папаши.
- Тебе не нужно этому учиться, - тихо подал голос акробат. – У тебя получается не хуже. Просто он стар и болен. У тебя нет других поводов для ревности. Прости, что говорю тебе правду.
- Молчал бы уж совсем, что ли! – прикрикнула на него подруга. – Тебе бы извиняться не за правду! Его хлыст тебе всё равно милее моей брани!
Старые актёры молча правили лошадьми и никак не вмешивались в разговор молодёжи. У Елизаветы же было такое чувство, что проклятый фарс продолжается и завершаться не собирается, а она обречена оставаться бессильной зрительницей, если не хочет стать со-участницей.
Физическое ощущение бессилия усугублялось сухостью во рту и тяжестью в голове. Вероятно, у Елизаветы был жар. Или это духота сгущалась в воздухе, как в тот день, что завершился встречей с ландэртонской целительницей? Тогда принцесса перенесла первое в своей жизни унижение. Она ни за что бы не поверила, что сможет пережить его так легко! Это голос и прикосновения Геи прогнали из её сердца обиду и воспоминания из её памяти. Но проклятый фарс, верно, тоже обладал волшебством, и то была не добрая сила: грубый хохот толпы так и стоял в ушах у Елизаветы и напоминал о другой толпе, её хохоте, её волосатых ручищах с заскорузлыми пальцами, её выкриках, то злобных, то глумливых. Тогда, когда это случилось наяву, Елизавета кипела таким негодованием, что почти не чувство-вала боли, будто это чужое тело или вовсе бездушную куклу хлестал здоровенный чернобородый мужик, пока другие четверо нава-лились на свою беспомощную жертву, прижав её к земле. Беспомощной жертве ничего не остаётся, как вообразить, будто это не её, а тряпичную куклу или фарсового шута колошматят, швыряют носом в землю и поднимают на смех. Потом были толчки в спину и подзатыльники, и уже на деревенской площади комья грязи полетели ей в лицо, и чьи-то наглые руки потянулись к ней, стараясь ущипнуть и облапать. Тогда роль дурака для битья принял на себя бедняга Йон, который, как выяснилось, подобно ландэртонскому акробату, никогда с нею и не расставался, и даже Гея при всей своей целительной силе оказалась способна избавить его от этой участи не более чем на день. И снова Елизавета видела шута с волосами из толстых оранже-вых ниток, торчащими из-под двурогой красно-синей шапочки с бубенцами. Принимая удар, он каждый раз превращал его в импульс для нового полёта, переворачивался через голову, неизменно падал к ногам хохочущей толпы и, поднимаясь, обращал к ней застывшую маску плача с огромной голубой слезой на щеке. И эта застывшая маска так страшно и необъяснимо походила на настоящее, печальное и серьёзное лицо Роу, что Елизавета вскрикивала и металась в бреду. Едва угадывалось в этом лице нечеловеческое напряжение, что уже не могло скрыть того ужаса, перед которым фарсовые герои казались образцами красоты и изящества. В какой-то миг Елизавете вдруг стало мерещиться, будто чудовищная мамаша Матильда снова склоняется над ней со своей зловещей ухмылкой.
«Вот ты и попался, сынок! Теперь держись!» - хохотала бабища, кривя свои плотоядные красные губы, словно людоедка из сказки, какими пугают непослушных детей. «Я тебе не сынок!» - хочет крикнуть Елизавета, но у неё нет голоса. А громадная бабища вдруг превращается в горбатого старика с трясущимися руками. Глаза его мечут молнии. Волосы на голове у Елизаветы загораются. Она опять кричит, отчаянно и немо, и проваливается сквозь землю.
Чьи-то твёрдые пальцы крепко держали голову Елизаветы, когда она очнулась. Открыв глаза, при тусклом свете горящего на столе масляного светильника она с удивлением увидела склонённое над ней лицо Роу. Гея сидела на пятках у неё в изголовье и держала ладони над её висками и лбом.
- Отпусти, - попросила Елизавета вполголоса, и акробат тотчас повиновался.
- Ты так металась, что мы испугались, как бы ты не разбила голову, - пояснил он шёпотом.
Сонная Ли рядом на полу перевернулась с боку на бок и что-то недовольно проворчала.
- Роу, у твоего отца стальные глаза, - зашептала Елизавета взволнованной скороговоркой, - стальные глаза, которые мечут холодные белые икры. Эти искры похожи на молнии и вонзаются, словно иголки. Он смотрит на меня, горбун с пепельными волосами, пронзающий взглядом, как паук жалом. Он похож на паука. Я вижу его и сейчас…
Руки Геи встряхнули Елизавету за плечи и видение, наконец, отпустило её. Ли снова зашевелилась, давая понять, что ей мешают спать. Не говоря больше ни слова, целительница и акробат осторожно перебрались к лошадям, сменив стариков. Елизавета поспешила освободить место под попоной, устроившись за столом. Не успела она понять, что голодна не на шутку, как кибитка встала.
- Тут и заночуем до рассвета, – сообщил голос акробата, когда она выглянула наружу. – А заодно и приготовим для тебя горячий ужин, раз уж ты сегодня с нами не обедала.
В самом деле, ночь была так темна, что ехать на ощупь дальше казалось чистым безумием. Елизавета с опаской сошла на влажную траву и долго вглядывалась во мрак, пока глаза её не привыкли и мало-помалу не начали различать в нём смутные очертания кустов и деревьев вокруг.
- Пожалуйста, подожди немного, - донёсся до Елизаветы всё тот же тихий шёпот, а вслед за ним – удаляющийся хруст сухих веток. Пахло свежей сосновой смолой. Где-то недалеко ухала сова и, кажется, журчала вода. Елизавету всякий раз изумляло умение акробата выбирать в темноте место для стоянок в неизменной близости от озёр или источников. Виной ли тому был его невероятно острый слух или чутьё, она ещё не поняла. Во всяком случае, в наличии у Великого мастера Равновесия волшебных способностей Елизавета не сомневалась.
Она ещё не освоилась толком в темноте и не определила, в какой стороне от кибитки осталась дорога, а Роу и Гея уже вернулись с охапками хвороста. И вот они втроём сидели у костра, подкладывая сухие веточки и палочки под котелок, в котором Роу аккуратно помешивал ложкой. С одобрения Елизаветы, он взялся готовить для неё овсяную кашу на молоке.
- Теперь у нас есть мёд и топлёное масло, так что обещаю: ты пальчики оближешь! – заверил её акробат.
И он с успехом исполнил своё обещание.
- Клянусь славой моего покойного деда, такой вкуснятины я не пробовала ни на одном пиру у нас при дворе! – не удержалась принцесса от новой похвалы его поварскому искусству.
- Охотно тебе верю, - поддержала её целительница. – На всём белом свете мало найдётся поваров и стряпух, кто умел бы вложить столь-ко любви даже в самое простое блюдо. А хвалёной мамаше Матильде, на мой вкус, до нашего Великого мастера далеко как до луны.
- Однако пусть Елизавета сама решает. Ведь она, в отличие от нас, может оценить лучшие из кушаний этой мастерицы, - возразил акробат таким интригующим тоном, что Гея рассмеялась.
- Славные жители Гальмена передали для тебя пару палок самой лучшей колбасы и связку наисвежайших сарделек, - сообщила она ученице.
«Не иначе как старый болтун выложил им на пиру всю оказию, что вышла у меня с его кухаркой, да ещё при всём Гальмене!» - с досадой подумала Елизавета, мигом припоминая все подробности своего малоприятного приключения.
- Не удивляйся! – попытался рассеять её подозрения Роу. – Хоть многие гальменцы и знают о том, что мы, ландэртонцы, не едим мяса, всё же они не могли отпустить нас в дорогу без кушаний, которыми так славится их вольный город. А мы, в свою очередь, не по-смели обидеть их отказом.
Прозвучало это не очень-то убедительно. По крайней мере, Елизавета лишь укрепилась в своих подозрениях.
- Я и не удивляюсь, - ответила она не без вызова. – Уж не Олафом ли зовут человека, что оказался так настойчив в своей щедрости?
- Ты верно угадала его имя, - по-прежнему невинно ответил акробат. – Он часовых дел мастер, и городской совет платит ему золотом за то, что он следит за точностью башенных часов. Этот человек так богат, что способен платить за услуги лучшей в Гальмене мастерицы колбас и сарделек.
Елизавета видела, что акробат готов ловко обходить неприятную для неё тему сколь угодно долго, при случае отшучиваясь и уводя разговор в сторону, лишь бы искупить невольную вину, которую, по своему обыкновению, с готовностью принял на себя. Но Елизавету это вовсе не устраивало. Ей к тому же казалось, что Роу буквально читает её мысли, и сейчас это совсем ей не нравилось.
- Этот человек так опытен в общении с ландэртонцами, что на слух отличает их речь от речи тех, кто лишь пытается выдать себя за одного из них, - безжалостно выпалила она. – К тому же он и в самом деле отлично знает, что ландэртонцы не едят мяса!
- Так не хочешь ли ты отведать, что он передал для тебя? – с послед-ней надеждой спросил акробат.
- Спасибо, но что-то не очень, - отрезала Елизавета. – Боюсь, её кол-баса встанет у меня поперёк горла! – и тотчас прибавила со вздохом. – Вероятно, мне не стоит выдавать себя за ландэртонского юношу: это может навлечь опасность на всех нас.
- Такие наблюдательные люди, как этот мастер Олаф, попадаются нечасто, - плавно вступила Гея, пытаясь её утешить. – Но хорошо то, что он добрый малый, и то, что ты твёрдо решила извлечь для себя урок из этой встречи.
- Хорошо то, что хорошо кончается! – горько усмехнулась Елизавета. – Что же до урока, то я только начала извлекать его. И, признаюсь, он даётся мне с трудом. Ведь, беря на себя роль, актёр должен понимать своего героя. А я, решив выдать себя за ландэртонского акробата, вступила под сень тайны, покрытой мраком. И чем дальше, тем непостижимее для меня эта тайна.
Она выразительно помолчала, но ни Роу, ни Гея не нарушили тишины. Более того: целительница не нашла ничего лучше, как в эту самую минуту встать и удалиться в перелесок за новой порцией хворо-ста для угасающего костра, оставив ученицу и акробата наедине.
Луна на небе напоминала обглоданный и засохший кусок сырной го-ловки, да и тот поминутно прятался в рваное облачное одеяло, красно-синие угольки у их ног почти не давали света, а Елизавете так хотелось видеть лицо Великого мастера Равновесия, когда она, нако-нец, собралась с духом и заговорила.
- И ты, и Гея рассказывали мне о вашей стране, как о лучшей и справедливейшей, - начала она сдержанно. – Вы называете наш мир Ниж-ним, глядя на него с высоты величия ваших мудрых законов и древних обычаев. И я совсем уже поверила, глядя на тебя и Гею, что где-то есть мир, в котором люди почитают за грех ударить даже лошадь. Я, которая всю жизнь лишь в том и видела доблесть, чтобы без про-маха бить из арбалета и оленя, и кабана, и всякую дичь – я была близка к тому, чтобы поставить эту доблесть под сомнение перед лицом той любви ко всякой твари, о которой поётся в ваших песнях. Но теперь я знаю, что всё это красивая сладкая ложь.
Елизавета сделала паузу. Акробат снова не нарушил молчания.
- Я знаю это от часовщика Олафа. Но если бы даже он не рассказал мне ни слова о ландэртонской труппе, что гостила в Гальмене весной, я видела вчера своими глазами, как ландэртонский акробат иг-рает фарс Нижнего Мира. Эта игра лучше любого рассказа…
У неё перехватило дыхание. Роу почувствовал себя совсем неловко и на этот раз пришёл ей на помощь.
- Ты хочешь сказать, что я сыграл свою роль Дурака в фарсе Нижнего Мира с подозрительным для ландэртонца знанием дела? – подсказал он тихонько. – Что ж… я должен признать правоту Ли и попросить у тебя прощения за то, что, похоже, и вправду сделал из фарса трагедию.
- Быть может, я сама – законченная дура, но, сдаётся мне, фарс и есть трагедия Дурака, над которой смеются дураки. И ещё сдаётся мне – весь мир стоит на фарсовой глупости, - призналась Елизавета с горьким смехом. – Твои извинения уже не рассеют моих подозрений. И я вовсе не чувствую радости, когда ты посыпаешь голову пеплом.
- Я знаю, - охотно согласился Роу. – Ты, наверное, удивишься, но, кажется, мой отец разделяет твои взгляды на фарс Нижнего Мира. Он всегда считал участие в этом действе недостойным ландэртонского посвящённого.
- Верно, оттого, что он предпочитает разыгрывать это действо в жизни, - не удержалась Елизавета.
- Можно сказать и так, - снова согласился Роу, не обратив внимания на яд её слов. – По крайней мере, он полагает, что так честнее. Видишь ли, играть фарс для ландэртонского акробата – самый лёгкий способ добиться успеха в Нижнем Мире, и дело не в одном лишь зрительском восторге. Нам нужно выжить и прокормить себя в странствии. Показывать публике настоящее ландэртонское искусство Равновесия сродни самоубийству.
- Разве ты не показывал вчера на канате настоящее ландэртонское искусство Равновесия? – изумлённо воскликнула Елизавета.
- Почти нет. Разве что под конец, совсем чуть-чуть. А в завершении представления мы разыграли фарс, который и останется в памяти публики яснее всего прочего. Хотя Гальмен и славится любовью ко всем искусствам, но и здесь подстраховаться было нелишне. Я слышал на пиру в Ратуше, труппа, что была здесь весной, поступила также. То-то, верно, злился мой отец! Ведь сам он когда-то рискнул показать Нижнему Миру искусство Равновесия во всей его красоте и силе, не превращая в фарс, как это делаем мы. Тогда с ним и случилось несчастье, ибо Нижний Мир не прощает акробату такой смелости: проклятия жрецов смерти сбрасывают его с заоблачной высоты на голые камни.
Елизавета молчала, сбитая с толку. Не в первый раз она замечала, что не может спорить с Великим мастером, когда в голосе его появляются уже знакомые ей нотки глубокой почтительности и даже благоговения перед непостижимым для неё подвигом.
- Наверное, ты удивишься, но в том, что наши песни и предания – «всего лишь красивая сладкая ложь», мой отец согласился бы с то-бою, как никто другой, - неожиданно признался Роу. – Он всегда сомневался в мудрости наших жрецов и не ставил Ландэртонию так уж высоко над Нижним Миром. Эти странствия наших акробатов и актёров – «по воле Великого Духа» - как говорят благословляющие их жрецы – странствия, из которых многие и многие не возвращаются назад, всю жизнь не давали ему покоя: он не видел в них ни справедливости, ни смысла. Теперь, пожалуй, я согласился бы с ним в том, что не все ландэртонские обычаи так хороши, как мы привыкли о них думать. Например, вряд ли справедливо отбирать сына у матери и отдавать его в полную власть отца. Хоть справедливости ради надо вспомнить, что этот обычай мы переняли у жителей Нижнего Мира… Но, когда я был маленьким мальчиком и мечтал об отце, никакая цена не казалась мне слишком высокой. И потом, когда он стал моим учителем, даже теряя память от боли, я не переставал благодарить Великого Духа за исполнение моей мечты.
- Справедливости ради надо заметить, что в Ландэртонии не в обычае бить детей, - подала голос Гея, которая уже некоторое время стояла за спинами собеседников, неслышно подойдя к почти угасшему костру. – Многие ландэртонцы верят даже, что рука родителя, ударившая ребёнка, непременно отсохнет. Роу стоило сказать лишь слово, чтобы вернуться к матери. Прости, Великий мастер, что разглашаю твою тайну…
Целительница опустилась на корточки и положила на угли охапку хвороста. Пламя живо взметнулось оранжевой птицей, озаряя лица сидящих.
- Тут нет никакой тайны, - отозвался акробат, поднимая глаза на Елизавету. – Да, мой отец был очень суровым учителем и хлестал меня до крови за каждое неверное движение, это правда. А все вокруг меня жалели. Но он был готов принять меня лишь в качестве ученика. А у меня не было другого отца. Не было и нет.
- Вольно и невольно он в самом деле научил тебя очень многому, - примирительно обратилась к нему Гея. – Пожалуй, никто другой не дал бы тебе заочно такого знания о Нижнем Мире. И вместе с тем Великий мастер Хэл стал истинным воплощением такого учителя, о котором мечтало не одно поколение ландэртонских акробатов. Впрочем, теперь уже не мечтает. Очевидно, эту не очень-то добрую шутку сыграла с мастерами Равновесия доля крови жителей Нижнего Мира, что течёт в их жилах, как и следы перенятых у них обычаев, к которым относится и упомянутое тобою Право отца. В своё время Фана много рассказывала мне об этом. Её предки из Нижнего Мира тоже были мастерами Равновесия, но для них фарсовое действо относилось к воинскому культу, а не к площадному театру.
- Мастер Лол мне тоже кое-что рассказывал в детстве, но совсем не-много, - признался Роу. – Про Великого Паука и смертельные испытания перед Посвящением, служившие одновременно и жертвоприношениями. Великий Паук, однако, являл себя лишь во время самого Посвящения, а испытания, разумеется, состояли в трюках, которые должен был проделать кандидат, проходя через всё более опасные препятствия. При каждом испытании погибало множество кандидатов. Их смерть составляла важную часть торжества и вызывала все-общее ликование. Я всегда боялся представить себе подобное зрелище. Ты права, это должен быть чудовищный фарс.
Елизавете показалось, что по телу акробата пробежала дрожь.
- Фана рассказывала мне, - заговорила целительница, - что Посвящения проводились в обиталище Великого Паука, а испытания – в культовых постройках вокруг него, которые назывались Домами Смерти. Снаружи собиралась огромная толпа народа. И когда служители сбрасывали со ступеней очередное бездыханное тело или его части, толпа приходила в восторг. Между тем как посвящённые в самом храме разыгрывали действо вроде того, что разыгрывали мы сегодня в Гальмене. Фана говорит, что все без исключения фарсовые действа вышли из обиталища Великого Паука, где посвящённые высмеивали самонадеянных искателей силы, не выдержавших испытаний, и глумились над их смертью.
- Это невероятно! Мне не приходилось слышать ничего подобного! – вырвалось у акробата. Елизавета оцепенела, вся превратившись в напряжённое внимание и, как заворожённая, ловила каждое слово.
- Фана убедила меня в том, что именно это вероятнее всего, – возразила целительница. – Ты мастер Равновесия, и тебе трудно принять, что искусство Равновесия для охотников за силой всего лишь часть воинского искусства. В мире Великого Паука царит культ силы. Ни-что кроме силы не имеет в нём значения и не принимается в расчёт. Слабость в нём презираема, а всякая неудача, поражение, болезнь, нечаянная гибель для охотников за силой есть следствие слабости. Вот что важно иметь ввиду, чтобы понять изначальный смысл фарсового действа. Когда-то оно было закрытым тайным ритуалом по-свящённых, теперь вынесено на рыночные площади, но осталось по-чти неизменным. Надёжней каменных стен дурацкий колпак хранит его от профанаций и профанов.
- Ты говоришь загадками, Гея, и я с трудом улавливаю, к чему ты ведёшь, - тяжело вздохнул Роу. Очевидно, целительнице не удалось рассеять его неверие.
- Меж тем разгадка – и в самом дурацком колпаке, и в шутовском одеянии, - ничуть не смущаясь, продолжала Гея. – Фарсовый шут всегда раздвоен, расщеплён на палача и жертву, победителя и побеждённого, живого и мёртвого, и каждый фарсовый удар, каждое падение расщепляют его заново. Ведь каждый удар в культовом фарсе и означают смерть очередного кандидата. Фарсовый актёр играл акробатическую пантомиму, перевоплощаясь, расщепляясь и умирая множество раз. И в этом бесконечном расщеплении заключена мистерия власти чудовищного Хозяина Паутины над всем пой-манным в его сети миром. Миром, который никогда не признает открыто, что все его культы давно уже свелись к культу силы. Ради силы умерщвляется живая плоть и расчленяется целостность человека.
Елизавета судорожно вцепилась руками в собственные волосы – так страшно стало ей оттого, что поняла она вдруг. По всему её телу, как недавно по телу акробата, пробежала крупная дрожь. Зубы её застучали, как будто от мороза. Огонь костра оказался бессилен перед этим внутренним ознобом. Прошло некоторое время, прежде чем она смогла говорить.
- Чудовищно, - произнесла Елизавета не без усилия, - чудовищно то, что в фарсе заключена правда. Та грубая и жестокая правда, которую нельзя высказать – она прозвучит кощунством. Но фарс срывает маски с лиц и пелену с глаз. Он даёт увидеть, как соткана паутина, и как её хозяин дёргает за ниточки. И чем бы ни было фарсовое действо в кругу посвящённых перед Хозяином Паутины, вынесенное на базарные площади, оно превращается в вызов.
- Для тех, кто способен этот вызов принять, - не преминула уточнить Гея. – Уверяю тебя, что в любой ярмарочной толпе немного найдётся тех, кто, подобно тебе, чувствует, будто это его самого потчуют оплеухами и подзатыльниками. Ты ведь слышала, как им радуется публика. И каждый раз самый жалкий и всеми презираемый чувствует себя умным и сильным в сравнении с поверженным Дураком. Расщепление и отчуждение успешно совершаются. Каждый человек умерщвляет в себе всё то, что достойно осмеяния толпы: ведь никто не хочет оказаться в роли фарсового шута, а признать себя в этой роли способен лишь видящий ясно.
Елизавета думала о том, что, в сущности, всю свою жизнь с раннего детства она играла именно эту роль и никакую другую. Теперь, после сказанного Геей, ей казалось – она догадывалась об этом и прежде, но очень смутно.
«Тебе определённо хочется быть мужчиной!» - припомнились Ели-завете шутливые слова целительницы. И это была чистая правда, отрицать которую не было смысла. Ещё маленькой девочкой Елизавета стремилась во всём подражать деду, и не было для неё большей похвалы, чем его добродушно весёлый зов: «Иди ко мне, мой маленький рыцарь в юбке!» С каким восторгом бросалась она в объятия старого короля-воина, того, кого уважали и боялись все вокруг! Но стоило деду умереть, как по всем углам замка злые языки зашептались о ней как об упрямой заносчивой девчонке, и Елизавета принялась послушно вытравливать из себя эту девчонку. Она верно дога-далась, что девчонка плоха не своим упрямством, а сама по себе. Будь она тиха и набожна, её бы, наверное, называли за глаза «пустым местом», «тряпкой» и «размазнёй», как называли её отца. Так думала Елизавета, понимая, что быть «пустым местом» ещё хуже. И она до умопомрачения упражнялась в стрельбе, бесстрашно объезжала самых норовистых лошадей, вызывая всё большую ярость своих тайных ненавистников. К шестнадцати годам Елизавета давно уже поняла причину этой ненависти: будь она «пустым местом», интриганы выдали бы её замуж за нужного им человека и продолжали бы править королевством за его спиной, как правили после смерти короля Марка за спиной благочестивого Леопольда. Это выглядело так, будто она посвятила свою жизни тому, чтобы всё больше злить своих ненавистников и собирать на свою голову их проклятия. Но стать их покорным орудием было бы ещё нелепее и глупее. У неё не оставалось выбора. Как, очевидно, не оставалось его у Роу, хоть Гея и считала, что ему достаточно было сказать всего одно слово. Он не мог сказать этого слова также, как Елизавета, раз встав на свой путь, не могла остановиться. Ему оставалось лишь стать лучшим в своём искусстве или умереть. На самом деле выбора нет ни у кого: каждый пойман в свою ячейку паучьей сети. Свобода существует лишь в воображении пленника и лишь до тех пор, пока он не чувствует натяжения нити. Одно движение паучьей лапы – и жалкий дурак летит вверх тормашками под свист и хохот, узнавая истинную цену своей свободе. Стоит ли удивляться тому, что Роу во всём оправдывает своего отца и даже сам чувствует перед ним вину?
- Прости меня, Великий мастер, - тихо попросила Елизавета. – Не мне судить тебя и твою жизнь, как и обычаи твоей страны.
Остатки принесённого Геей хвороста догорели. Стало совсем темно. Далёкая ущербная луна едва теплилась в чёрно-синем небе. Сова ухала где-то совсем близко.
- Мне не за что прощать тебя, - заверил Елизавету акробат. – Гея убеждает меня, что, когда посвящённый Духу Великой Матери берётся играть фарс, в шутовском действе открывается новая глубина и новый смысл. Это вызов, как ты говоришь. Но в фарсе нет выхода, даже надежды на выход. Шутовская свадьба - лишь последняя насмешка над любовью. Поэтому, сдаётся мне, тысячу раз прав мой отец: если уж наши жрецы посылают нас, мастеров Равновесия, в Нижний Мир, то мы должны нести ему своё настоящее искусство, чего бы нам это ни стоило. Оно говорит людям правду не о ловушке, в которую они пойманы, а о свободе, которая скрыта внутри них.
...