Как-то в середине апреля Гришка проторчал возле первого гумкорпуса два часа, но Свету не дождался. Позвонил – оказалось, был семинар, не смогла предупредить. На другой день она появилась сразу после уроков. Гришке уже издали не понравилась её неловкая, тяжёлая походка. Он поспешил навстречу, обнял её. Почему у неё такой виноватый вид? Она мягко отстранилась, не глядя в глаза. Его руки упали, а сердце встало комом где-то поперёк грудной клетки.
- Гриша, нам надо расстаться.
Её голос был ровным, ровным, как вода лесного озера в тихий день. Как свежеположенный асфальт. Как отшлифованная гранитная плита.
- Но почему? Я тебя обидел?
Он не задавал этого вопроса. Его мозг послал лишний, ненужный сигнал его телу. Всё было ясно. Не нужно отвечать, будет только больнее. В ушах звенело, как будто он падал в подбитом бомбардировщике.
- Ты меня ничем не обидел, ты очень хороший! Я просто поняла - я тебя не люблю.
Он смотрел на неё как будто издалека, из длинного туннеля, который нельзя пройти, потому что в конце его – решётка из четырёх слов, сваренные чёрные ржавые прутья, выхода нет, и всё, что он видит из своей тьмы – это её лицо, но ему никогда, ни за что не прорваться через эти острые стальные засечки чудовищного шрифта, не дотронуться до неё, не обнять, не отвести от её глаз эту вечно мешающую прядку волос, не услышать теплоту её дыхания, не коснуться тонкой шелковистой кожи, не провести пальцами по выступающим ключицам, не, не, не…
- Прости пожалуйста. Это было нечестно с моей стороны, давать тебе ложные надежды.
Какие бессмысленные слова. Зачем она это говорит? Как надежда может быть ложной?
- Давай... давай останемся друзьями, - она мягко положила ладонь ему на плечо. Он отдёрнул руку, будто на неё плеснули расплавленным свинцом.
Она попыталась заглянуть ему в глаза:
- Мне правда всегда очень интересно с тобой...
Гришка этого уже не слышал.
Как слепой, он шел по Вернадского к Ленгорам, через мост в Хамовники, через Девичье поле, плутал по каким-то грязным закоулкам у Пироговки, по подворотням Кропоткинской и Метростроевской где в арках глумливо свистел ветер, прикуривал сигарету от сигареты, не зная где он, куда он движется, не видя ничего, кроме Светиного лица, заслонённого, перечёркнутого люминесцентно-чёрными буквами «Не люблю!», не слышал, сквозь навязчивый звон в ушах, визга тормозов и как матерился, едва не сбив его, пожилой таксист, где-то купил поллитру и выпил её из горла, не заметив, и потом брёл, брёл, без мыслей, неся в груди пылающий сгусток боли, пока не очутился на Крымском мосту, прямо посередине, с потухшим бычком в зубах.
Колючий, с ледяными иголками ветер выпиливал теперь нечто издевательски-разухабистое на гуслях тросов, и хлопало мокрое полотнище с портретом скуластого сифилитика и цифрой «110». От перил шёл тошнотворный острый запах мокрого ржавого металла. Далеко за спиной, как чумные бубоны на груди у негра, пунцовели в ночи кремлёвские звёзды. Далеко впереди, над чёрной массой Ленгор, на фоне густо-синего неба ещё виднелся шпиль университета. Лязгали железные листы под ногами запоздалых пешеходов. Шумели машины на набережной, развозя по номенклатурным домам их номенклатурных обитателей. Гришка всего этого не замечал. Он смотрел на мутную воду внизу, и она масляно блестела, щурилась, подмигивала, манила его, обещала погасить этот уничтожающий его пожар, и он уже перегнулся через перила... Какая-то женщина в коричневом пальто схватила его за рукав: «Парень, ты что, ты куда это собрался? А ну не дури!» Он рванулся было, но плотного сложения тётка держала его крепко, и оттягивала от края, и уже вцепилась в плечо, и ухватила не только рукав, но и воротник куртки - не дать вывернуться, ускользнуть, и обнимала за плечи, и разворачивала к себе, от тёмной, всё решающей бездны реки.
- Постой, подожди, послушай, миленький, глянь-ка на меня! – Это «миленький», и неожиданно тёплый, певучий голос так удивили Гришку, что пелена скрывающая мир на секунду разошлась. «Какой я вам миленький», буркнул он, но тётка не слышала. – Не смотри туда, пойдём, я тебя провожу чуток, что расскажу. Тебе куда надо-то? – задала она дурацкий, как подумал Гришка, вопрос, потому что надо-то мне в ту чёрную муть, где можно ничего больше не хотеть, ничего не чувствовать, но пробормотал «На Калужскую», вспомнив где его стройка - единственное место, где никто ни о чём не спросит.
И она, не выпуская его рукав, каждые несколько секунд зыркая на него маленькими острыми глазками, повела Гришку с моста вниз, мимо входа в парк, и дальше к метро, беспрестанно говоря о чём-то, рассказывая о какой-то сестре у которой утоп муж и как он после этого выглядел, и о бабке, которая потеряла обе ноги, но ещё доит корову и копает огород, и еще о чем-то не имеющем никакого отношения к Гришкиной всепоглощающей, всё застилающей боли. Она спросила у Гришки какой-то телефон, и он продиктовал ей этот какой-то телефон, и она, всё так же вцепясь в Гришкину куртку, шарила в карманах в поисках «двушки», кому-то звонила, а в пустой, как барабан, Гришкиной голове всё звенело, билось «Не люблю, не люблю, не люблю». И ни беспрерывная речь женщины, ни шум машин не заглушали этих резких, как удары кайлом о гранит, слов, и чёрные как китайская тушь птицы летели по чёрному небу Гришке прямо в лоб и били клювами в самую середину мозга, и каждый удар взрывался чёрным стробоскопическим светом - «Не люблю, не люблю, не люблю».
Они ещё долго ходили по Ленинскому проспекту туда и сюда под непрерывную тёткину болтовню, потом откуда-то появился Саша, перехватил у тётки рукав, и повёз Гришку на Калужскую, там влил в него полбутылки водки, спросил о чём-то, влил другую половину, куда-то убежал, вернулся, и сел рядом, беспрерывно куря, вздыхая, добавляя новую порцию алкоголя в Гришкин организм каждый раз когда тот пытался встать, и слушая бессвязные жалобы и ругательства.
- Зачем ты меня сюда приволок? Лучше бы я сдох под забором.
- Не, не лучше. Там бы тебя собаки объели.
- Ну и пусть бы объели, какая разница. - Гришка смотрел прямо перед собой, избегая Сашиного озабоченного взгляда.
- Некошерно. Слушай, я понимаю что тебе хреново...
- Ничего ты не понимаешь. Тебя никто не бросал.
- Я просто об этом не рассказывал.
- Значит ты её так не любил.
- Любил. И сейчас люблю.
- Ну значит ты у нас как Зоя Космодемьянская, всё можешь выдержать. А я не могу.
- Послушай, я правда знаю что ты чувствуешь. Можешь верить, можешь не верить, но у меня до сих пор прикопано 30 таблеток нембутала. Думаю, даже не просроченных. Записку я спалил, конечно, но таблетки храню.
Гришка поднял на Сашу отчаянные глаза.
- Поделишься?
- Не знаю. Вообще-то я жмот.
- Б..., да ты понимаешь что это такое? Я ничтожество, вот именно это она мне и сказала! Ничто, сраный неудачник, охранник, блин, гнилых деревяшек! Не стою я её, и она права тыщу раз! Ничего из меня не получится, никому я не нужен, и мне ничего не нужно, не хочу я больше вообще ничего, жить не хочу, и видеть никого не хочу, иди отсюда!
- Успею. Рассказывай. Причём с самого начала, с того момента, когда ты с ней познакомился. Детали важны.
И Гришка, краем сознания удивляясь своему послушанию, начал рассказывать – невнятно, спотыкаясь, глотая слова. Как в конце девятого класса появилась новенькая. Как он дразнил её за корявые чертежи. Как дёргал за косичку. Как огорчился, когда она её отстригла. Как объяснился с ней вечером в парке. Как она прижималась к нему, отвечала на его поцелуи. Как танцевала весь выпускной с ним одним. Как стояла на парапете Москва-реки в купальнике, и ветер трепал её волосы. Как...
Голос его менялся, сначала в нём была только горечь, потом нежность, и снова – острая боль. Он рассказывал, и Саша, полуприкрыв глаза, как будто бы видел воочию то, о чём говорил Гришка. Долго Саша слушал, не перебивая. Потом спросил:
- А если бы она тебе сразу, ну тогда, прошлой зимой, отказала?
Вопрос застал Гришку врасплох. Он неуверенно пробормотал:
- Не знаю. Я тогда не надеялся ни на что особо, если честно. Просто не мог больше терпеть, и сказал. Ничего не было бы.
- Правильно. Хуже всего тебе сейчас – от того, что ты воспринимаешь случившееся как предательство. Она тебе говорила что любит тебя?
Гришка надолго задумался, копаясь в непослушных мозгах.
- Нет. Но...
- Видишь, она старалась быть честной, наверное, пыталась разобраться в своих чувствах. Представь себе, теоретически, - вот ты на ней бы прямо сейчас женился. А потом бы она догадалась о том же самом, о чём догадалась вчера. Кто-то когда-то сказал – предательство в любви невозможно, человек либо любит, либо нет. Поэтому думай о ней не как о предательнице, а как о человеке, который был с тобой честен.
- Но почему же она была со мной? Как она могла... – он не знал как теперь правильно назвать то, что произошло на Ленгорах и потом - если не любила?
- Неужели у тебя никогда не вставал на вообще совершенно незнакомых девушек? А они тоже люди. Но даже если считать что тебя предали, то предал только один человек. Только один, хоть и самый дорогой. Гораздо больше тех, кто не. Родители, дедушки с бабушками, друзья, которые не продали и не продадут. Костя отличный мужик, хоть и комсорг. Но главное родители. Дети не имеют права уходить раньше. – Саша противоречил сам себе, но решил – его друг не в том состоянии чтобы замечать логические ошибки.
Около полуночи он разбудил чуть задремавшего Гришку:
- Поехали сейчас, я тебя до дома провожу, отлежись, я подежурю – всё равно ничего не случится, да и домой лень через всю Москву пилить, – а в субботу, после унивёра, поедем в лес. У меня к тебе на самом деле разговор есть. Очень серьёзный. Как раз для леса. Я очень на тебя, на твои мозги и совесть рассчитываю. Мне очень нужна помощь. Сейчас с тобой говорить бесполезно, всё равно всё забудешь с бодуна, а я за эти дни подготовлюсь получше, и ты проспишься, ладно? Можешь дать честное слово что к субботе будешь трезвым и готовым к разговору? Это правда очень серьёзно. Позарез. Я не шучу.
Нехотя, Гришка пообещал. В конце концов, Москва-река никуда не утечёт.
Саша довёз его, качающегося, с налитыми кровью глазами, до дома. Когда мать открыла дверь и ахнула, Саша быстро приложил ко рту палец, и лицо его было таким горестным и строгим, что без лишних разговоров Гришку отвели в его комнату и уложили. На поднятые в немом вопросе брови Саша коротко объяснил: «Его предала девушка. Пожалуйста, ни при каких обстоятельствах не оставляйте его одного до субботы», и растворился в ещё хрустком, мерцающем последними нечаянными снежинками апрельском вечере.