"...Пройдет товарищ все бои и войны,
Не зная сна, не зная тишины.
Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны.
Когда ж домой товарищ мой вернется,
За ним родные ветры прилетят,
Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд."
(Песня из кинофильма "Истребители")
Этот рассказ был написан мной очень давно. За долго до того, как информация об этом преступлении стала доступна широкому кругу людей. Теперь же, каждый может легко узнать об этом, просто заглянув в интернет.
Ленинград 1963 год.
Отец моего приятеля по техникуму купил нам на двоих, после окончания первого курса, путёвки на экскурсию, на теплоходе на остров Валаам. Достать такие путёвки в то время было делом почти не реальным. Но Юркин отец работал инженером на каком-то очень секретном ленинградском заводе.
Поздно вечером, на пристани набережной Невы, мы поднялись на борт теплохода, и уже рано утром следующего дня наше судно подходило к острову Валаам.
Перед пассажирами нашего теплохода из утреннего тумана, открылся скалистый берег острова. Скалы, выступали из тумана словно сказочные великаны. Лес, пог их вершинам, будто причудливая причёска. И даже на отвесных стенах кое-где зацепились одинокие деревца, чудом державшиеся корнями за камни. Погода была чудеснейшая.
На теплоходе нас познакомили с предстоящей экскурсией и с тем, что нас ждёт на острове: посещение развалин финской диверсионной школы, посещение остатков монашеского огорода, где монахи умудрялись выращивать даже арбузы, посещение остатков скитов. После экскурсии предполагалось свободное время, но настрого запрещалось, из-за опасности обрушения зданий, посещение находящегося на острове бывшего монастыря.
Теплоход причаливал к пристани. На причале кто-то мастерски играл на губной гармошке. Мелодия была очень знакома. В голове всплыли строчки этой песни - «Любимый город в синей дымке тает. Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...»
Из-за людей, сходящих по трапу с борта теплохода, я не мог разглядеть музыканта. Но звуки этой мелодии, исполняемой на губной гармошке, всколыхнули во мне тёплые воспоминания детства.
Так же искусно играл когда-то на губной гармошке эту мелодию, живущий в нашем ленинградском доме, Сашка-матрос. Он был инвалидом войны, без обеих ног. В погожие дни Сашку можно было видеть сидящим в полосатой тельняшке на своей тележке с колёсами-подшипниками, перед нашим домом, выходящим на шумный проспект. Он играл на своей губной гармошке, а перед ним, на асфальте, лежала перевернутая подкладкой вверх, матросская бескозырка. Сердобольные прохожие кидали в неё мелкие деньги, иногда конфеты. Сашка сам-то сладкое не ел, и все конфетки раздавал нам, ребятам из нашего двора. Находились и такие сострадальцы, кто приносил ему водку, а то и выпивал вместе с ним прямо там же, на улице. Иногда, к вечеру, Сашка–матрос был так пьян, что тут же, на проспекте, и засыпал, прислонившись спиной к стене дома. Довольно часто мы, пацаны, забирали Сашку с улицы в его маленькую комнатку в квартире, в полуподвале. Катили его коляску, придерживая пьяненького за плечи. Дааааа, воспоминания...
Но вот уже, мы с Юркой идём по деревянному настилу пристани в сторону ступеней лестницы, по которой нужно подниматься на скалистый берег, откуда и начнётся экскурсия по острову.
Губная гармошка выводила «Подмосковные вечера».
Теперь я мог увидеть того, кто играл. Мужчина, инвалид без ног, сидел на деревянной тележке и играл на губной гармошке.
Да это же был он, Сашка-матрос! Он не очень изменился. Разве что его лохматая шевелюра стала совсем седой, да морщины глубже прорезали его, покрытое бронзой загара, лицо. Последние сомнения в том, что действительно это наш Сашка, должна была развеять татуировка на тыльной стороне ладони. У Сашки-матроса был на левой руке большой якорь. Кисти рук этого человека были так черны от загара, что татуировку я разглядел не сразу. Я подошёл совсем близко. Он! Он! Якорь на месте! Я тихо спросил: «Саша, это ты?»
Мужчина, сидящий на тележке вздрогнул, отвёл от губ гармошку и внимательно стал вглядываться в моё лицо.
- Да! Вы мне очень напоминаете одного мальчика из моей прошлой жизни.
- Саша, да ведь это действительно я, Борька, из нашего 37 дома.
Я, в порыве охвативших меня чувств, склонился к инвалиду и мы крепко обнялись. Сашка, схватив с земли кепку, из которой посыпались монеты, стал вытирать ею намокшие от слёз глаза.
- Извини Боренька. Извини.
- А как ты, Саша, здесь оказался? Когда ты, перед самым фестивалем студентов, внезапно исчез из нашего дома, то наш квартальный милиционер, капитан Юшков, да ты его наверняка помнишь, рассказывал, что ты сам решил переехать жить в какой-то отличный санаторий для инвалидов великой отечественной войны.
- Да, Боря, именно санаторий и именно добровольно.
Саша усмехнувшись, махнул рукой. И тут он, с надеждой и какой-то робостью, взглянул на меня снизу вверх:
- Но мы же, Боря, ещё поговорим? Я живу теперь здесь, на острове. Ведь ты же пойдёшь ко мне в гости? Правда? Ты первый из моих прошлых друзей, кто появился здесь. Ведь экскурсии из Ленинграда на Валаам начались всего лишь год назад. Мы можем прямо сейчас и пойти. Только мне нужно дождаться буфетчицу с теплохода. Она мне должна принести кое-что. Ты подождёшь минут десять? Хорошо? Только не уходи. Не уходи, пожалуйста. Объясни своему приятелю. Он поймёт. Он должен понять. А я пока ещё поиграю людям.
Зазвучала гармошка, Саша положил вновь перед собой кепку.
Я не знал, как мне поступить. Вроде бы я с Юркой договорился пойти на экскурсию по острову, да и как обидеть Сашу.
- Юрка, понимаешь, столько в детстве связано с этим человеком. Ты не смотри на то, что он такой.
Сашка–матрос очень начитанный человек. Настоящий Лениградец! Никто не слышал от него никогда матерного слова, даже от пьяного. Мы, мальчишки нашего двора, знали, что Сашка лишился ног на фронте, но о войне он никогда нам ничего не рассказывал. Щадил наверно наши детские души. И, лишь один раз, (мне было тогда лет 10) мы были с ним вдвоём в его комнате, он показал мне свои военные награды, которые хранились в железной коробочке из-под конфет.
- Ты, Юрка, не обижайся, сходи сам на экскурсию. Потом расскажешь мне. Встретимся на теплоходе. Я вернусь к отплытию.
Пристань уже опустела, и Юрка поспешил подняться по лестнице, чтобы догнать уходящую группу туристов.
С теплохода сошла женщина средних лет, с бумажным пакетом в руках. Она подошла к Саше.
- Привет Александр. Как ты здесь без нас?
- Спасибо Наталья Сергеевна. Всё нормально. Машенька сегодня поехала на теплоходе в город Сортавала за какими-то медикаментами.
А как здоровье Вашего сына? Вы в прошлый раз жаловались что он был нездоров.
- Да всё обошлось. Это была обычная простуда.
- Я вот тут для вашего сына, Наталья Сергеевна, собрал и насушил немного брусничного листа. Если заболеет ещё, не дай Бог, конечно, то заваривайте как чай и пусть пьёт. Это помогает.
- Спасибо Сашенька! Здесь, в пакете, для тебя «Беломор» фабрики Урицкого, несколько пачек, бутылочка столичной и для Маши твоей, земляничное мыло.
- Ой! Спасибо! У нас тут папиросы карельской фабрики. Кислятина страшная. Наталья Сергеевна возьмите деньги, мне тут туристы за мою игру положили.
- Сашенька, так тут больше, чем я потратила.
- Что Вы? Что Вы? Возьмите всё. Я же всё равно не могу их принести домой. Машенька мне не позволяет брать милостыню. И, как я ей не объяснял, что люди платят за моё искусство играть. Нет! И всё.
Они попрощались. Женщина пошла обратно по трапу на теплоход. А Саша, сложив принесённое женщиной, в вещевой мешок, сказал мне:
- Ну, Боря, мы теперь можем уже идти. Боря, если ты не обидишься, то я бы попросил тебя помочь мне подняться по ступенькам на гору. Нет, не так! Эдак мы будем подниматься с тобой весь оставшийся день. Ты меня возьми к себе на спину, как рюкзак, без ног-то я не очень тяжёлый, а ты, как я посмотрю, стал парень крепкий. Подожди, я отстегнусь от своей тележки, да вещевой мешок сброшу. Ты за этим потом спустишься. Кстати, Боря, это всё ещё та тележка, которую ты мне помогал чинить. Правда, колёса другие, от детской коляски. На подшипниках тут не проедешь, тут нет асфальта, да и колёса эти побольше.
Я без труда поднял Сашу наверх. Перед нами была широкая лесная дорога, как сказал Саша, сделана эта дорога была ещё монахами монастыря.
- Боря, а здесь мы сделаем так. У меня, на этот случай есть вот что.
Саша достал из кармана пиджака, верёвку, которую одним концом он привязал к тележке. Вот так будет проще и быстрее. Я шёл впереди, тянув за собой на верёвке тележку с Сашей.
Он всё время, пока мы так двигались, рассказывал об острове, о тех растениях, которые видели мы вокруг. Минут через 20 я уже изрядно притомился. Решили сделать небольшой привал. Я сел на стоящий у дороги камень. Саша подъехал вплотную ко мне и, положив руку на моё колено, сказал, словно продолжив прерванный разговор:
- А ведь это было, действительно, не за долго до начала 6 фестиваля молодёжи в Москве. Это он, капитан Юшков, правильно сказал. В санаторий нас отвезли. Отвезли добровольно, но неожиданно и ночью? И не дали собрать хоть какие-нибудь вещи. Я только и смог-то взять мою тележку, пиджак, документы, да коробочку с моими орденами. Всё! Потом, до полудня, езда в тряском автобусе с подобными «добровольцами», едущими на курорт. Так нас привезли в Карелию, в город Сортавала. Дальше уже на катере сюда.
Саша опять, как на пристани, вытер кепкой слёзы на глазах. Потом, словно спохватившись, добавил:
- Боря, мальчик, ты понимаешь, что об этом нельзя никому рассказывать. Боря, а в моей ленинградской комнате уже кто-нибудь живёт?
- Нет! - мгновенно соврал я. И, чтобы разрядить обстановку, спросил. - Саша, а кто это такая Машенька, которую ты, в разговоре с той женщиной на причале, упоминал?
- Аааа! Маша. Мария Исааковна, это мой ангел хранитель. Да Боря. Первое время я жил вместе с остальными инвалидами, но уже почти два года, как я сошёлся с этой женщиной. Мы теперь живём с ней в отдельной келье. Мария на несколько лет старше меня и работает фельдшером в нашем интернате для инвалидов. Она бывшая ленинградка, но приехала сюда с Соловков. В Ленинграде ей пока жить нельзя. Но, это её история и я об этом не вправе тебе рассказывать. Ну, пошли дальше. Уже наверно жалеешь, что не пошёл с приятелем на экскурсию? Теперь мы будем сворачивать на тропинку, так путь будет короче.
Пройдя ещё около получаса, мы вышли из леса на свободное пространство. Передо мной, внизу, открылась, глубоко врезавшая в скалистый берег острова, бухта.
- Там, в бухте, ты, Боря, видишь у причала баркасы рыбаков местного рыбного колхоза из Карелии. Они иногда продают нам рыбу. А вот, справа, на плоскогорье, это и есть наш Спасо-Преображенский монастырь. Тут я и живу.
Внутри территории, обнесённой каменным забором, я увидел красивую церковь, различные постройки. Всё выглядело очень запущенным. Здания, когда-то побеленные, теперь выглядели убого от облупившейся со стен краски.
Саша сказал мне, что дальше «пойдёт» сам. Он отвязал от тележки верёвку, за которую я его вёз, и дальше ехал, отталкиваясь от земли деревянными толкашками. Мы приблизились к воротам монастыря, где под небольшим навесом, на деревянной скамье, сидел пожилой, бородатый мужчина-инвалид. У него не было правой ноги и правый, пустой, рукав рубашки, манжетой был заправлен под ремень брюк. Саша, поздоровавшись с ним, представил меня, как племянника, приехавшего навестить его из Ленинграда. Старик, опираясь на самодельный костыль, с трудом поднявшись со стула, левой рукой уважительно пожал мою руку.
Мы двигались с Сашей вдоль длинного, двухэтажного здания, стоящего рядом с церковью. В этом доме, через каждые 6-8 метров были двери. У одной из них Саша остановился:
- Вот, Боря, и наша квартира. Это бывшие монашеские кельи. Открывай, здесь двери на ключ не закрывают. Не от кого.
Прямо со двора, я попал в комнату. Запах, как в деревенском погребе. Пол на уровне земли. Дровяная, кирпичная плита со щитом до самого потолка, разделяет, итак небольшое помещение, на две половины. Первая, та, что у двери, играет роль прихожей и кухни. На маленьком столике электрическая плитка. На крючке, вбитом в стену, керосиновая лампа. Вторая половина кельи, как бы жилая комната, имеет маленькое низенькое оконце. Пол из широких деревянных половиц выкрашен в тёмный синий цвет. Стены побелены. Из мебели: узкая кровать, маленький железный столик, да два некрашенных табаурета. Над кроватью коврик с тремя русскими былинными богатырями. Рядом прикреплена вешалка с висящей на ней одеждой. На другой стене, приделаны полочки, на которых выставлена посуда и там же я увидел железную коробочку из под конфет, так похожую на ту, с наградами, которую мне когда-то, в Ленинграде, показывал Саша. Это всё, что могло поместиться здесь. С потолка свисал провод с электрической лампочкой без абажура. В прихожей, сразу же у входной двери, на стене, большой жестяной рукомойник, в который наливалась вода и, чтобы помыться, нужно было нажать на торчащую снизу металлическую штучку. В другом углу, на деревянной скамье, два ведра наполненные водой.
- А как же здесь, Сашенька, зимой-то жить? – вырвалось невольно у меня. - И зачем вам керосиновая лампа, если есть электричество? Саша, но здесь же у вас нет...
- А у нас часто отсутствует электричество. Особенно страдаем зимой. Да, Боренька, извини, но удобства все там, во дворе, в том маленьком домике. Пойдём, я покажу тебе, где это, и, заодно, покажу то помещение, где я прожил первые годы на этом «курорте», до встречи с Марией Исааковной, до переезда в эту квартиру. И тогда ты поймёшь, что это царские палаты.
Мы двигались по двору вокруг церкви.
- Вот, это здание лазарета, - показал Саша на здание с крыльцом. – Я уж туда не пойду. Ты сам загляни в дверь. Там, прямо в вестибюле, слева у окна, и стояла моя кровать. Это, собственно, тоже палата, только большая.
Я открыл дверь и сделал шаг внутрь помещения. В нос ударил резкий запах. Смесь запахов хлорки, мочи, запаха давно не мытых человеческих тел. Ужас! Как тут можно находиться? И тут мой взгляд наткнулся на два подвешенных к потолку мешка похожих на большие боксёрские груши. Но приглядевшись, я увидел в верхней части одного из мешков живое человеческое лицо. Напугавшись, я отвёл взгляд. Дальше вижу гамак, на котором лежит человек, его тело было неестественно коротким. Человек, улыбаясь, молча, махал мне рукой. Больше я не мог ничего ни видеть, ни понимать. От увиденного, я, наверно, забывал дышать, у меня потемнело в глазах. Оказавшись на улице, я первые минуты стоял, словно окаменевший и лишь, как собака в жаркий день, часто-часто дышал.
- Извини Борис, что я подверг тебя такому ужасному испытанию. Но только теперь ты можешь в полной мере понять, как хороша наша с Машей келья. Отдышись немножко, и пойдём дальше. Вот это здание с трубой, прачечная, она же превращается в баню раз в месяц, но это только летом. В этом же здании и кухня. На кухне занимаются приготовлением нехитрой еды наши же инвалидики, конечно те из них, кто в состоянии это делать. Я тоже при кухне работаю. Здесь же, зимой, пекут хлеб. Летом его привозят из Сортавала. Инвалиды занимаются и другими хозяйственными делами. Но это и не плохо. Позволяет людям отвлечься от действительности. Неинвалидного персонала у нас немного. В основном это только медики. А вот и туалет с дырками в полу. Но там очень чисто, об этом не беспокойся. Я тебя подожду здесь, снаружи.
И вот мы уже сидим за столом в Сашиной «квартире». На столе открытая бутылка водки, два гранёных стакана, кирпич черного хлеба, пучок зелёного лука, редиска, две алюминиевые миски, две ложки и на дощечке кастрюлька с остывающим рыбным супом. Моя миска так и осталась полна. После увиденного, кусок не лез в горло.
- Боря, ты не подумай плохого, я теперь пью очень редко. Но сейчас пригублю глоточек, чтобы легче было рассказывать тебе о нашем здешнем житье. Я понимаю, что ты молодой человек и не будешь со мной пить. Поэтому и не настаиваю.
Ты спрашиваешь, как мы тут живём? Да теперь-то нормально. Вот уже второй год, как теплоходы приходят из Ленинграда. Раньше было трудно. Раз в неделю приходит катер из Сортавала и всё. А зимой хоть волком вой. Зимой и эта ниточка, связывающая нас с миром, обрывается и тогда только односторонняя связь. Сбрасывают с самолёта еду, медикаменты, почту, газеты. Какой там телевизор? Один приёмник в лазарете, и то, только тогда, когда бывает электричество.
Знаешь Боря, я, наверно, смог бы понять, что перед фестивалем молодёжи, в Москве, чистили и город Ленинград, убирая с его улиц такие язвы общества, как я, но сюда же свозили и таких людей, кто и на улицу то выходил редко и никто не спрашивал их согласия. Здесь говорят, что была разнарядка на количество свезённых инвалидов. А может и жильё, которое они освободили, понадобилось кому-нибудь.
Конечно же, Борис, я первое время держал камни на душе, постоянно «перетирая» в сознании случившееся со мной, воевавшим за Родину. Теперь уж те камни «стёрлись в пыль» и не осталось во мне ни злобы, ни обиды. Но чего я до сих пор не могу понять. Да, я могу согласиться с тем, что мы, виноваты в том, что не были убиты на фронте, а вернулись калеками, но медики, чем эти, Святые люди, живущие в этом аду, виноваты? Ответь ты мне, Боренька, на это.
- Саша, а если нужна срочно медицинская операция?
- Боря, ну операции, типа удаления аппендикса, делают здесь сами наши медики. А если сложнее, то само рассасывается или переводят больного в особую палату, за территорией монастыря. Когда буду тебя провожать, покажу тебе и её.
Наступило время мне прощаться с Сашей. Он провожал меня за ворота монастыря.
- А вот Боря и та, особая палата, о которой я тебе уже упомянул.
Мы подошли к площадке, которая вся была покрыта маленькими, поросшими травой холмиками, на них железные, либо деревянные таблички. На табличках краской написаны фамилии и имена. На многих табличках уже нельзя было заметить никакой надписи.
Мы обнялись с Сашей на прощание.
- Боря, ты напиши мне из дома. Я тебе буду отвечать. Нет, не нужно ничего мне присылать. Ты же сам видишь, что у меня всё есть. Ну, иди. Иди. Спасибо тебе! Ты не представляешь, какой ты сделал мне сегодня подарок своим появлением здесь. Спасибо дорогой!
И ни в коем случае, никому об этом не рассказывай. Даже родителям.
Я шёл по тропинке, удаляясь от монастыря. Теперь, когда никто не мог меня видеть, я дал волю своим слезам. Сзади губная гармошка выводила:
Когда ж домой товарищ мой вернется,
За ним родные ветры прилетят,
Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд.
Теплоход отходил от пристани. На борту играла весёлая музыка. Счастливые, полные впечатлений и слегка уставшие туристы, стояли вдоль борта, прощаясь с красотой острова Валаам, жемчужиной Ладожского озера.
Весь путь обратно, в Ленинград, я слушал и не слышал Юркины восторженные рассказы о чудо острове. На все его вопросы о Монастыре, я отвечал односложными, общими фразами, утаивая правду о нём.
В моей голове молотом стучала одна фраза «Ну мы-то виноваты, но медикам-то за что страдать?»
За эти несколько часов, проведённых с Сашей, я повзрослел. Теперь я стал не только смотреть на мир людей, но и видеть его.
Это рассказ о ещё одном советском солдате
http://www.proza.ru/2016/05/20/920