*************************************************
Отрывок из романа "Ефросиния"
*************************************************
- Где это я? У кого? – первое, о чём подумала Фрося, просыпаясь . За окном неистово выла метель. В комнате было холодно. Она поджала под себя задубевшие от холода ноги и, кутаясь в дырявое лоскутное одеяло, свернулась в клубочек.
Совершенно обессиленная, не отрывая головы от подушки, она окинула взглядом помещение. Комната освещалась догорающей свечой, стоявшей в жестяной банке на столе рядом с кроватью, на стене – вешалка для одежды, представляющая собой доску с неошкуренными краями, в которую вбиты несколько гвоздей. Единственным светлым пятном было окно с метелью за ним.
Фрося не могла понять, как она оказалась здесь и что это за место. «Может я уже умерла? А может это сон?» - подумала она и, высунув из под одеяла руку, протянула её к догорающей свечке. Огонёк тут же обжог её, что убедило её в реальности происходящего. Она подняла голову, пытаясь подняться, но тут же вновь рухнула на кровать, застонав от тупой боли. Дотронувшись до головы, поняла, что она забинтована. Фрося пыталась вспомнить, как оказалась здесь, но ничего в голову не лезло, всё отгоняла тупая боль. Боль! Такая непереносимая боль! И холодно. Так холодно, что кажется, метель ворвалась в окно и занесла её снегом.
Вдруг, в памяти всплыл вчерашний страшный день, отогнав мысли и о боли, и о холоде, и о метели.
- Нюся! Нюся! - закричала Ефросиния, - Где ты, Нюся? Я ж должна была увидеть, как тебе двери откроют. А я ничего не видела!
Слёзы заслонили глаза, и Ефросинья уже не видела ни комнату, где находилась, ни завывающую метель, ни догорающую свечу. Она даже боль перестала ощущать. Ужас охватил её. Ефросиния не видела выхода. Она почувствовала себя такой беззащитной, слабой и одинокой, что нырнула в кровать и укрылась с головой. Она мысленно умоляла, чтобы это зловещее место и весь страшный вчерашний день были всего лишь сном. Она даже начала засыпать, но услышала скрип открывающейся двери. Из-за темноты, Фрося не видела вошедшего, но было понятно, что то была женщина.
- Проснулась? – спросила её, - а я слышу, кричишь. Значит, пришла в себя. Ну, и хорошо. Тебя как зовут? Фрося?
- Вы меня знаете? – удивилась Ефросиния.
- Та нет, не знаю, дочка твоя сказала, что маму Фросей зовут.
- А где она? Где Нюся моя? – Ефросиния пыталась вскочить.
- Лежи, лежи, тебе оклиматься надо.
- Нюся… Где моя Нюся?
- Дочку твою вчера утром в детский дом, в Ейск отвезли.
- Вчера утром? Нет, то не мою отвезли, - сказала Фрося, - я свою только вчера вечером оставила под дверьми у людей.
- Вчера вечером, Фрося, ты на этой кровати лежала и в себя не приходила до сегодняшнего дня. Три дня я уже маюсь с тобой.
- Как три дня? – Фрося не могла представить, что столько времени провела в постели. Ей казалось, что это вчера она оставила свою дочурку на крыльце у незнакомых людей, и это вчера она собиралась с чердака заброшенного дома смотреть и убедиться в том, что девочку возьмут люди.
- Меня Шура зовут. Это у меня на крыльце ты оставила дитя, - сказала женщина, - А я как услышала стук в окно, так не сразу вышла. Тоже испугалась. У меня их шестеро, таких, как твоя, вот и боялась открывать. Кто знает, кто пришёл и что ему надо. А потом слышу, детский крик: «Мама! Мама!» Вот тогда и вышла. Смотрю, девочка сидит, пытается подняться, а окоченела так, что и двигаться не может, а только показывает что-то ручкой. Смотрю, куда она показала, а тут ты лежишь. Я поняла, что ты хотела на чердак залезть, а, видно, сознание потеряла и с верхней ступеньки лестницы и упала. Я девочку твою в свою хату отправила и наказала ей сидеть смирно и, если кто проснётся, так ничего не говорить. А сама к тебе побежала. Это остатки бывшего помещичьего дома, он почти полностью разрушен и тут никто не живёт, вот я и втащила тебя сюда. Холодно, конечно тут. Замёрзла?
- Замёрзла, - подтвердила Фрося.
- Но к себе я тебя побоялась взять. Свекруха у меня такая, что ей ничего не стоит выслужиться перед властями и заявить о тебе. А я сразу поняла, в чём тут дело. Вот три дня и ходила к тебе тайно от всех.
- А что у меня с головой?
- Так ударилась же, когда летела с верхатуры! А я немножко в этом деле разбираюсь, мужик мой раненный лежал, так ухаживала за ним. И мази кое-какие были. Ну, вот и хорошо, теперь на поправку дело пошло. Выдюжишь! Сама-то, из далека? – и не дождавшись ответа, продолжила, - Ладно, не говори… Сейчас только себе доверять можно. Время такое настало. Даже брат брата выдаёт.
- А свечку кто тут оставил?
- Так я и оставила, - пояснила Шура, - Как только встала, вышла во двор и, прежде чем к корове пойти, к тебе сходила, свечку зажгла, а сама пошла управляться по хозяйству. А потом снова иду к тебе. Слышу, а ты кричишь. Ну, думаю, и хорошо, что в себя пришла.
- А кто мою Нюсю в Детдом отвозил? – спросила Ефросиния.
- Золовка моя повезла, она активистка в колхозе. Дали ей лошадей и конюха, они и поехали. Но ещё не вернулись. Как вернутся, так я тебе скажу. А я вот тебе молочка принесла. Прямо из под коровы. Только подоила. Выпей, тебе силы надо набираться. А вот это три сухарика, - Шура положила свёрточек на стол, - пожуёшь.
Шура достала новую свечку и поставила её вместо догоревшего огарочка. При более ярком свете Фрося рассмотрела свою спасительницу. Шура была гораздо моложе, чем ей показалось вначале.
- У тебя шесть детей? Когда ж ты успела? – спросила Шуру, - Молодая ещё…
- Успела… Трое наших общих с мужем, а трое его. За вдовца выходила… Я тебе тут тулуп принесла. Старый он, в сарае у нас валялся, но всё же немного теплее будет тебе.
Уходя, Шура предупредила, что придёт только завтра рано утром, в это же время, как и сегодня. Но пришла она гораздо раньше.
- Фрося, в конторе решили кузню сюда перенести! Надо уходить , а то обнаружат тебя и нам не сдобровать. Рано утром завтра в Петровку, на мельницу подвода колхозная будет идти, брат мой, Митька, зерно повезёт. Я пойду договорюсь, чтобы тебя взял. Не выдаст он тебя. А здесь нельзя больше оставаться.
Шура ушла, а Ефросинья долго ещё сидела, укрывшись всем, чем можно было, и думала. Думала о своей жизни, о своих детях. Что же так не складно у неё получается? Из Таврии на Урал переселились, там хозяйство сколотили и бежали, оставив всё, теперь здесь… Но почему же люди такие злые, почему им радость доставляют мои несчастья? Нет у них ни стыда ни совести, одна злоба. Не могла понять Ефросиния чему так радовалась и улыбалась Мотька Яковенко, когда её с мужем Андреем увозили. Они ещё со двора не выехали, а соседи начали выкапывать забор и ворота и грузить на свои тачки.
Ещё задолго до рассвета подъехали сани, запряжённые лошадьми, вбежала Шура и помогла Ефросинии забраться на сани. Фрося была ещё слаба. Шура рассказала, что вернулась её золовка из Ейска, Нюсю в детдоме приняли.
- А я вот тебе шаль твою принесла, укутаешься в дороге, - сказала Шура, - а дочку твою я тепло одела, она не замёрзла. Думала себе оставить шаль, уж больно красивая она, так тебя ж жалко, кто знает, сколько ещё мыкаться тебе придётся. Вот и принесла тебе. Пригодится.
Они попрощались.
- Не поминай лихом, - просила Шура,- если бы могла, я бы оставила тебя и твою дочку у себя. Не могу! Не обижайся! Дай Бог, свидимся ещё.
- Спасибо тебе, - сказала Ефросиния, - Добрая ты женщина. Бог все видит, всем воздаст по их делам.
Ефросиния, всё же, не сказала Шуре об Усте-травнице, не хотела она говорить и брату её, Митьке, но почувствовала, что одной ей не добраться и потому попросила его подвести до хаты бабы Усти.
- Та знаю я её! – сказал Митька, - её тут все знают!
Опираясь на палку, баба Устя стояла у ворот своего дома, словно ожидая гостей.
- Вот, бабушка. Тебе больную привёз! – сказал Митька, остановив лошадей, - Полечишь?
- А что ж не полечить? Полечу, - ответила Устя, заходите в хату.
Ефросиния с трудом слезла с саней, и с помощью Митьки прошла в хату.
В хате тихо, пахнет засушенными травами, в углу возле образов горит лампада.
- Вот сюда, на лавку садись, - велела Устя, - Что же ты так покалечилась?
- Упала я, тётя, - ответила Фрося, - Из высока летела вниз…
- Та вижу, что из высока. Сейчас кости проверю, может перелом есть… Ну, да ты не переживай, вылечу. И посложней, бывало, лечила. Бог помогает. Сейчас я тебя отварчиком из хороших трав напою, согреешься, а потом и посмотрю тебя, всю пощупаю, проверю.
Устя достала из печки чугунок, и процедив отвар в глэчик (глиняный кувшин), налила в кружку и дала Фросе.
- Пей! Немного горьковатый настой, но полезный, силы придаёт, а тебе силы сейчас нужны, - она протянула кружку Фросе, - Ты, небось, голодная?
И пока Ефросиния силилась что-то сказать, продолжила, - Та вижу, что голодная. К вечеру накормлю тебя, а пока пей снадобье. А я сейчас новую порцию поставлю. Будет ещё горче, но ничего, так надо.
Пока Ефросиния пила тёплое снадобье, Устя готовила новую траву для снадобья, перебирая разные высушенные пучки, которые весели по всей комнате.
- А завтра я тебе ягоды бузины приготовлю. Хорошо от многих болячек помогают, особенно нам, женщинам. Было бы хорошо их в сахаре слегка переварить, да где же взять этот сахар? Нет сахара. Но можно и так, а можно и со свёклой отварить, тоже хорошо. Не волнуйся, молодайка, поставлю на ноги. Сама-то далеко живёшь?
- Далеко, тётя…
- Не хочешь говорить? А мне и не надо. Мне главное, тебя на ноги поставить, а остальное меня и не интересует. Ты думаешь, я не увидела в тебе хорошего человека? Увидела. Сразу увидела, как ты приехала. Разбираюсь я в людях. Бог дал мне это, - и увидев, что Ефросиния выпила снадобье и поставила кружку, спросила, - Ну, что, сильно горькое?
- Нет, тётя Устя, даже приятное снадобье. Всё выпила.
- Ну, вот и хорошо! Будешь пить, будешь выздоравливать. А сейчас раздевайся, ложись на лавку. Всё, всё снимай! Мужиков тут нет, и тепло в хате, не замёрзнешь. Я тебе дам юбку и кофту свои, наденешь, а твоё надо бы простирнуть. Но это потом, когда выздоровеешь. А может и сама тебе постираю, если кто воды наносит. Далеко колодец. Я уже и не хожу туда. Спасибо людям, не забывают меня, приносят.
= Да я сама постираю… - вымолвила Ефросиния, ей было неудобно, что доставила столько хлопот старой женщине.
- Постираешь, постираешь! Никто и не спорит. Выздоровеешь, и постираешь. А пока в моём походишь.
Устя подошла к лежащей на лавке Ефросинии, перекрестила её, тихо прошептала молитву, и начала легонько, а потом всё сильней и сильней ощупывать позвоночник, ноги, руки.
- Ушибы сильные, вся спина синяя. Но переломов нет. Вывих есть. За это не беспокойся, это мы быстро вправим. Потерпишь немного и всё. Повезло тебе, молодайка. Но чувствую, не простая ты… Тоже лечишь людей?
- Лечу, тётя, - ответила Ефросиния, - но я всё больше животы сорванные ставлю на место, та радикулит лечу, испуг выливаю, а травы плохо знаю. У нас травница есть, так я с ней советуюсь, но собираю траву только для своих.
Вечером пришла женщина, принесла Усте немного муки и гороха. Устя приготовила ужин.
- Люди меня не забывают, приносят еду разную. Денег за лечение не беру, но они меня поддерживают. Приносят. У кого что есть. Понемножку, конечно, ну так и понятно, у самих продуктов мало. А ты не волнуйся, хватит нам с тобой. У меня ещё и сухарики есть.
- А сколько вы меня держать у себя будете? – спросила Ефросиния. Она волновалась, что Устя не оставит её у себя надолго.
- Та сколько надо, столько и будешь жить у меня! Пока совсем не выздоровеешь, не отпущу.
Молодой организм и Устина забота сделали своё дело, Ефросиния быстро пошла на поправку. Недели через три от болезни не осталось и следа. Ефросиния помогала Усте по дому, ходила за водой к колодцу, стирала, убирала в хате и во дворе, а главное, печку топила, Устя давно уже с печкой с трудом справлялась. В Петровке быстро узнали об Устиной постоялице, о её умении ставить на место сорванные животы. Люди стали приходить лечиться не только к Усте, но и к Фросе, поэтому в доме всегда было, что поесть. Конечно, разносолов не было, люди делились тем, что у них есть. А было в это трудное время не многое.
Однажды, рано утром, выйдя во двор, Ефросиния увидела на дереве несколько знакомых птиц. Это же скворцы! Ну, вот и перезимовали. Весна начинается, скворцы домой вернулись. «А я? – думала Ефросиния, - Мне тоже домой надо. Только где это мой дом теперь?» Всё время, пока была у Усти, она думала о своих девочках Нюсе и Нюре, о своём муже Андрее. Где они, что с ними. Днём было легче, заботы помогали меньше думать. А ночью, даже когда очень уставала, спать спокойно не могла. Всё думала и думала о них. И сны разные снились, всё ей казалось, что девочки и Андрей в беде и зовут её.
- Пора мне уходить, - сказала Ефросиния Усте.
- Я понимаю тебя. Хоть и привыкла к тебе, ты мне была, как дочка родная, но задерживать тебя не буду, - сказала Устя, - Редко я гадаю, тяжело мне это даётся, но на тебя погадала. Знаю, сильно переживаешь. Дочек найдёшь, вместе будете, а за мужа твоего и сказать ничего не могу. Не смогла узнать. Гадание, оно не богоугодное дело, я потому и не гадаю. А если сильно надо, то приходится гадать, но потом сильно болею. Это Бог меня наказывает. Помнишь, с неделю назад, ты подумала, что умираю? Это после того, как на тебя погадала. Бог простил, выжила.
- Я вам, тётя Устя, очень благодарна, никогда вас не забуду…
- Ты, молодайка, и мне по душе пришлась… Куда ж ты сейчас направляешься?
- В свою слободу, в Большую Крепку пойду. Но сначала за дочкой Нюсей в Детский дом в Ейск буду добираться…
- Послушай меня, за девочкой своей поедешь, когда устроишься. Что ты с детём малым делать будешь, когда сама не знаешь, где приткнёшься? – посоветовала Устя.
- Так у меня там сын старший живёт со своей семьёй, и младшенькая моя Нюра у них. Вот и меня примут…
- Не надейся на сына, - перебила её Устя, - Не хотела расстраивать тебя, давно узнала, не принял твой сын Нюру, жена его Феня велела сдать Нюру в Детский дом. Змея подколодная эта твоя невестка. А сын слово молвить не может против неё. Ух и досталась же ему жинка!
- Тётя Устя! Да как вы узнали? – воскликнула Ефросиния, - Может это напраслину наговорил кто-то? Может это неправда?
- Правда, Фрося, правда… Но ты не расстраивайся. Сказала же тебе, что с дочками будешь, значит, будешь! Так что, собирайся в дорогу. Только немного надо подождать, чтобы солнышко пригрело землю, и грязи было бы поменьше.