Когда маленький философ большого города Иван Иваныч Лоховской пришёл на день рождения, (нормально! Давай дочитывай) ему не сразу пришлось лицемерить, хотя изначально ситуация складывалась не в его пользу. Его жутко прикалывало курить на лестничных клетках, причём прикуривал он ещё в лифте, и уже там смачно думал о смысле жизни или образно читал стихи, медленно прогуливаясь по коридору. Ему жутко не хотелось вылезать из своего убежища, тем более он еле-еле обрёл самостоятельность в путах абсурда и ласково взирал на вечерний город с высоты птичьего полёта, покуривая незамысловатую папироску. Смотря на карниз своего дома, он понимал, что не поздравить человека с днём рождения, по крайней мере, предосудительно, и потому он позвонил, был приглашён, и, подумав, что тут то он совершенно бесправен, стал мечтательно собираться. Он сразу же решил, что не будет морочиться с книгами, а подарит Юльке хороший зелёный чай, который любил и пил с удовольствием вместе со своей подругой Мусей (от эст. музя “поцелуй”), которая работала вместе с ним, грызла науку в прямом смысле слова, всегда отстаивала своё мнение и прыгала до потолка. У Юльки же был беспризорный пёс Кузя, который всегда встречал гостей пронзительным взвизгом, шалил в доме и тыкался без конца, но собак Лоховской не понимал, поэтому навсегда остался холоден к этому милому мохнатому созданию с огромной пастью, а сожалел о затюканной Линке, которую то и дело таскали за шкурку и травили таблетками (шкурку). Лоховской думал о трамваях, которые возможно навсегда исчезнут с картины его города, вспоминал про все электрички вместе взятые, что буквально бросало его в трепет, и, остановившись на снежной горке, по которой он бы, непременно бы, съехал стоя, он понял, что пора бы И собираться. Надевать чужие тапочки для него всегда было невообразимо заносчиво, словно чистить зубы, (словно видишь сказано как у Есенина) чужой щёткой с разрешения хозяина, и поэтому он заранее надел свои чёрные тёплые носки с витиеватым узором на стопе, подаренные ему Коляном-модником, дабы не скользить всуе, за что он, Лоховской, был, несомненно, тому бесконечно благодарен. Не отказав себе в последнем удовольствии, он снова выглянул из окна и просиял от радости! На улице наступал февраль, самый волнующий месяц в году, резкие порывы ветра теребили балкон и крышу, а вдали, на востоке, струились трубы-маяки, напоминающие ему зёрна граната. В таком романтическом состоянии духа Никто был не победим. Очнулся Лоховской у подъезда при приближении непонятного человека с дипломатом и в ажурной кепке. Его как-то сконфузило входить в подъезд с чужой руки, и он потянулся к домофону. Почему-то Лоховской подумал о газете, когда тот почему-то замешкался при подходе и оказался возле мусорки с другой стороны, а газет Лоховской не признавал, только в виде подарочной упаковки, и то старые и тематические для экстренных случаев, и потому, на хриплый бас Андрюхи с протяжным и зловещим кто-о-о-о, он ответил зычным голосом пионера, что пришёл вроде как не нарочно и претензий ни к кому не имеет. Консьержка посмотрела на Лоховского вопросительно, но ничего не сказала. Поздоровавшись, он заметил свою собственную физиономию с сигаретой в зубах, как в зеркале и без малейшего зазрения совести побрёл к проёму второго этажа, не оборачиваясь, чего раньше никогда не делал, по крайней мере, в этом подъезде. На уровне третьего этажа он услышал щелчок распахнувшейся настежь двери, глубоко ощутил тишину ожидания сверху, потому что ни один лифт не двинулся с места, а кричать он не стал, а мог бы, но решил не торопить события, дабы не казаться столь легкомысленным! Потом шаги удалились и глухо щёлкнули. Лоховской постоял на пятом этаже, красноречиво посмотрел на обшарпанный памятник своей английской спец школы, курить не стал и пошёл в дом. В предбаннике большой квартиры уже стояла целая батарея обуви, и он благочестиво оставил свои ботинки в конце туннеля. На пороге его приветствовал Андрюха в своей фирменной стретч-майке “I am NOT NORMAL” и Серёга, басивший чего-то своим крупным басом. Откуда-то не возьмись выплыла Галка (как её все называют), радушно улыбаясь, по доброте душевной она хотела обнять и поцеловать Лоховского, которого видела раза два в жизни, но Лоховской не подался, потому что целоваться для него оставалось делом сугубо интимным, и Галка, замешкавшись, что стало грустно Лоховскому, слегка обняла его, за что он был ей, тоже, бесконечно благодарен. Увидев на кухне Юльку, принимавшую поздравления по телефону, Лоховской разделся, поцеловался, оставил свой подарок на кухонном столе, сказав что-то про настоящий чай, и побрёл в гостиную. По дороге он неожиданно встретил Танюху, про которую ему говорили, но он забыл, двоюродную сестру Юльки с Украины своего же возраста, которая родила, и её маленькая лялька засыпает в соседней комнате. Раньше она встречалась с Димоном, который страшно пил, пел под гитару, не хотел детей и, видимо, не видел ничего выше своего пояса, но вот родила и счастлива. Лоховской не решился приближаться к ребёнку, потому что считал всех их ангелами, а себя порядочной скотиной и зашёл в гостиную. За столом сидели два незнакомых Лоховскому человека и ещё один Серёга, Щелбанов, местный художник-ковщик с большим чувством юмора и чувством собственного достоинства. Лоховской сначала машинально обрадовался знакомому лицу, но когда Щелбанов повёл на него усами и заговорил скрипучим еврейским акцентом (не то мяуча, не то гавкая), ему стало как-то машинально неприятно, но деваться пришлось некуда, и он решил не сдаваться. Тут Щелбанов спросил про машину, потому что как ни странно в свободное от работы время Лоховской занимался извозом, и сказал, что он накинул ещё 200 рублей за день, так как бензин значительно подорожал. Лоховской подумал, что никакие деньги не спасут от одиночества, и обратился к двум другим мужчинам, сидевшим и слушавшим весь этот бред в абсолютном смущении. Он сразу догадался, что молодой и щербатый парень, Лёха, с разительным драконом на груди, наверное, новый муж Танюхи, а солидный и с перстнём, Василий, – Галкин. Лоховской представился и больше ничего не сказал. Потом все пришли и начали выпивать. Юлька собрала великолепный стол, и Щелбанов по доброте своей души начал накладывать Лоховскому всё подряд, никак не заботясь о его вероисповедании. Лоховской подумал не суетиться, но так и не сказал тост, который имел на сердце, и это до сих пор его мучает. Серёга-басист не затыкался ни на минуту, Щелбанов сопел и ронял крошки, вальяжно обмахиваясь веером, Лёха говорил про гончих, но его никто не слушал, а Галка с мужем непринуждённо болтали о плинтусах, но Лоховской легко простил им эту затею, вспомнив Обломова и Кафку одновременно (почему не помню но тот стонал а тот делал). Потом заговорили по-испански и Лоховской встрепенулся, вспомнив про свои ласточки, но тему замял Андрюха, которому понадобилось одно единственное стихотворение на трёх языках одновременно, и все пошли курить. Юлька улыбалась и вся светилась. Тут появилась Санька, 15 летняя дочь Юльки, очень смышлёная и любознательная девочка. Лоховской не поверил своим глазам, когда она стала надевать тапочки, о которых он всегда мечтал, но никогда не видел, но Танюха, всё ёщё стоявшая в коридоре, посоветовала ей шпильку, и с тех пор Лоховской не обращал на Саньку никакого внимания. В курилке Юлька сказала, что на днях решила выучить болгарский, а она могла бы, что привело к Кириллу и Мефодию соответственно, а Андрюха со знанием дела подтвердил, что мы не имеем никакого отношения к латыни, на что Серёга-басист напомнил про Византию, и Лоховскому стало немного полегче. Потом Лоховской курил с Танюхой, потому что та прилюдно оскорбила его, спросив про детей, на что он смутился и в первый раз в жизни ответил, что не от кого, хотя та, которую он любил, не хотела от него детей, потому что он был слишком безответственный с её стороны, а та, от которой он не хотел, слишком его любила, поэтому он расстался с обеими, на что Танюха сказала, что главное захотеть! Потом пришёл Лёха, и она сказала ему, что спать и есть завтра как сегодня он уже не будет, потому что ей надо подстригаться, на что Лёха ответил, что научился стричь в одну ночь, когда служил в армии, и за это время только и вырос, что родная мать его не признала. За столом Щелбанову позвонила жена, и он стал судорожно собираться, всё также кряхтя, одевая свои булыжники, единственно стоящие в доме, вскоре ушли Галка с мужем, который держал её в ёжовых рукавицах, гости плавно перетекли на кухню, а молодожёны поехали спать в соседнюю комнату. Маленькую куклу таскали туда-сюда, не давая ей уснуть, и искренни радуясь своему счастью. Когда Танюха в Юлькином халате продефилировала на кухню, и сунула под нос Лёхе бутылку с налитой из чайника водой и в грубом приказном тоне сказала пошли, с ней уже итак было всё ясно, но когда Лёха, удивившись, что в бутылке кипяток, сказал, ничего себе, и она ответила, ничего остынет, Лоховскому уже совсем сильно захотелось к Муське. Он решил помыть посуду, потому что музыка это жизнь, и в процессе этого нашёл маленький перочинный ножик, нацелившись на линолеум как в детстве. Тут Андрюха взял огромный кухонный нож с тяжёлой рукояткой и пульнул его прямо в пол, на что железо слегка погнулось, и нож с грохотом отскочил в сторону, далее он принёс бойцовские самурайские ножи и стал размахивать ими по всей кухне. Помыв посуду, Лоховской присел, выпил ещё рюмочку, послушал Генералы песчаных карьер под мобилу в Андрюхином исполнении и с Серёгиным рупором из-под майонеза, встал, оделся и у лифта позвонил своему закадычному другу Петьке, чтобы тот не ждал звонка, если что. Друг сказал ему про каких-то баб, на что Лоховской повесил трубку скорее от недопонимания, нежели чем с усталости, пришёл домой, покормил соседских котов, помылся с головой и лёг спать. На утро он проснулся рано, не проспав и пяти часов, чтобы написать весь этот бред и забыть о случившемся.
вот так