Все в памяти моей. Гл. 2. Наш двор

               
               

               
   Жили  мы  на  центральной  улице  Ленина,  в  самом  начале  ее.

   Дом  наш,  большой, низкий,  с  осевшими  потолками  и  прогнувшейся  крышей,  казалось, расползается по земле и его еле удерживает  высокая  черная  завалинка,
окрашенная  сажей.
    
   Входная  дверь,   большая  и   тяжелая,  сбитая   из  толстых  широких   плах
с  облупившейся  серой  краской,   натужно  скребла  по  полу,  оставляя  четкий  полукруг  на  выщербленных  досках.  Когда  ее  пытались  открыть,  доходила  до  определенного  места,  упиралась,  как  старый  вол,  и  дальше  ее  можно  было  только  раскачивать,  но  сдвинуть  с  места – ни  за  что!

   И  вообще  двери  в  этом  доме  были  нашими  врагами  и предателями:  нельзя  было  пройти  к  себе незамеченным, вернее, неуслышанным. Железные,  здоровенные,  как  рельсы,  навесные  крючки  грохотали  даже  при  самом  нежном  обращении с  ними;  хитрые самодельные  запоры  «клямки»  клацали, как  затворы  у автоматов,
а  сами  двери  пели  на  разные  голоса,  словно  хор  Пятницкого.
   
  Следует  сказать, что  все  комнаты  в доме  соединялись  между  собой  легкими  двустворчатыми  дверьми  и, кроме  того, в  каждую  из  них  можно  было  попасть  и  из  общего  коридора.  А  так  как  нас  здесь  было,  как  семечек  в  тыкве,  то  двери  между   комнатами   попросту  забили  гвоздями,  разделив   дом   на    «квартиры», и при  нужде соседи  могли спокойно разговаривать через  заколоченную  дверь.  Слышимость  была  всепроникающей, поэтому  тайн  не  могло  быть.

   Наша  семья,  то  есть,  мама, бабушка,  брат  и  я, занимала  две   маленькие  проходные  комнаты.  Одну  из  них  мы  называли  кухней,  здесь  была  большая  плита,  переходящая  в  «грубу»,  которая  зимой  грела  и  вторую  комнату.  В  кухне напротив  плиты, у  заколоченной  двери, стояла  узкая  бабушкина  кровать,  всегда  аккуратно  застеленная  серым  солдатским  одеялом. У изголовья  кровати,  у  окна, - высокий, почти  в  мой  рост,  сундук необъятных  размеров. Он  служил  нам  столом,  гардеробом,  кладовкой. Не  знаю,  как  он  сюда  попал,  наверное,  остался  от  прежних  хозяев,  вернее, хозяйки,-  говорили,  что  она  ладила  с  фашистами  и  бежала   с  ними  при  освобождении  Златополя.
 
    В  другой  комнате  тоже  было  одно  окно,  напротив  двери,  и   всегда  по  обеим  сторонам  его,  в  простенках,  висели  два  портрета: Ленина  и  Сталина,  затем  Ленина  и  Маленкова,  Ленина  и  Хрущева,  даже  Булганин  успел   здесь  «побывать», - мать  меняла  их  соответственно  переменам  в  Кремле.  Этим  она  как-бы  отсекала  лишние  расспросы  и  разговоры  непрошеных  гостей,  на  что  были  веские  причины,  но  об  этом  после.

    Мы  с   мамой  спали   на  кровати  с  продавленной  сеткой  на   соломенном  матраце,  сшитом  из  старой  мешковины,(простыни  появились  уже  потом, позже),  укрывшись  старым  ватным  одеялом,  перенесшим  с  нами  эвакуацию.

    Брат  Лев  (Левик,  Левка)  спал  на  деревянной  кушетке, стоявшей  напротив  нашей  кровати,  как  и  у  бабушки - у  забитой    гвоздями  двери,  за  дверью  жила  тетя  Павлина,  соседка.
 
   Еще  здесь  были:  большой  неуклюжий  стол,  пара  старых  венских  стульев  и  этажерка  с  книгами.  На  ее  верхней  полке  стояло  небольшое  зеркало  и  была  мамина  «косметика»:  пудра  в  коробочке  («Вечерняя»),  -  ах,  как  она  вкусно  пахла!- дешевенький  одеколон  и  баночка  с  вазелином,  вместо  помады.

   Над  кроватью  висел  на  стене  вышитый  мамой  на солдатском  одеяле  ковер:  огромные  маки,  красные  и  желтые,-  и  черная  тарелка  радио. В  этой  черной  воронке  для  меня  был  весь  мир! Я узнавала  артистов  по  голосам:  Бабанова,  Лемешев,  Великанова,  Шульженко! Я  рыдала по ночам  в постели, слушая  передачи  «Театр  у  микрофона»:  Шекспир,  Леся  Украинка...  Я  замирала  в  восторге  от  звуков   музыки   Чайковского  и   Мусоргского!  А   Левка,  вытянувшись,  как  страусенок,  припав  ухом  к  самому  горлу воронки,  стонал  и  выл,  когда  шли  репортажи   Синявского  о  футболе.

    Зимой  бабушка  переходила  в  нашу  комнату  вместе со  своей кроватью,  так  как  топили  только  «грубу»  и  кухня  оставалась  холодной.  Здесь  тоже  была  небольшая  плита  с духовкой, в  которой, когда  «груба»  остывала, спала  кошка.  Кстати,  о  кошке.

   Сразу  после  войны  кошек  в  городе  было  мало  и  мыши  одолевали. Одолели  они  и  нас.   Пришлось  маме  купить  у  соседей, живших  напротив,  небольшую  остроносую  кошку. Фамилия соседей  была  Марчук  и  кошку  окрестили  Марчучкой,  она  охотно  откликалась, когда  ее  так  звали. Марчучка  оказалась на  редкость     шустрой  и  мыши  у  нас  вскоре  исчезли. Она  их  не  ела: поймает,  наиграется  и,  уже  задушенную, бросит  к  ногам  мамы или бабушки. А  сама громко  мурлычет  и  трется  о ноги:  дескать,  видите,  недаром  хлеб  ем. Соседи  довольно  часто  просили  Марчучку  напрокат  на ночь. За  это  наша  умница, так  звала ее  мама,  всегда  имела  чашку  свежего  молока, а  возле  нее  перепадало  и  нам,  детям:  когда  мы  бывали  дома  одни  и   очень  сосало  под  ложечкой, Левка  отправлял  меня  к Довгалихе (через  три  дома), у которой  была  корова, попросить  немного    молока  для  «заболевшей»  Марчучки.  Та  никогда  не  отказывала,  наливала   в  кружку,  так  как  Марчучка  время  от  времени   охотилась  у  нее  в  кладовке.

    За  стенкой  у нас  жила тетя  Павлина, некрасивая, лет сорока, старая  дева.  Работала  она  на  пищекомбинате  и часто жарила в коридоре  на  примусе  красные  котлеты, - мясо  было  с  пищекомбината,  со  специальными   добавками,  дающими  красный  цвет.

   Запах котлет  будоражил  нюх  всей  дворовой детворы  и  мы  выписывали  круги  у  открытой  двери  в  наш коридор до тех  пор, пока  она  не  уносила  сковороду  к  себе.
    
   Павлина  занимала  самую  большую  комнату  в  доме,  в  четыре  окна, - на  правах  родственницы  бывшей  хозяйки.

   За  другой  стенкой,  где  у  забитой  двери  стояла  бабушкина   кровать,  в  бывшей   хозяйской  кухне  жила   родная  сестра  мамы  - тетя  Нила  с  дочерью  Галей,  Галькой, - ровесницей  моего  брата  и  заводилой  нашего  двора.  У  них  была  огромная  русская  печь  с  плитой  и  лежанкой  внизу   и  полатями   под  потолком,  где  зимой  было  лучшее  во  всем  доме  место  для  игр  и  вечерних  «страшилок »  про  « черную – черную  руку»  и   «черный – черный  гроб»...

   Заколоченная  дверь из  их  комнаты вела  в «квартиру»  Деменского,  одинокого  и,  как  нам  казалось,  очень  старого, хотя  было  ему лет  пятьдесят.  У  него  был  отдельный  от всех  вход  с другой стороны  дома, куда  мы  бегать  боялись:  он  сторонился  всех  и  все  обходили  его,  и  только  бабушка  и  мама  жалели  и  иногда  его  подкармливали.  Была  какая-то  история  то  ли  с  ним,  то  ли  с  его  сыном,  я  не  знаю,  но  в  разговорах  шепотом  произносились   слова:  враг  народа. Помню, в день  моего тринадцатилетия,  когда я  из  гадкого  утенка  стала  превращаться  в  девушку,  он  церемонно  преподнес  мне  в  подарок  духи  и  строгая  бабушка  долго  ворчала  и  метала в  мою  сторону  грозные  взгляды-молнии:  неприлично  принимать  подарки  от  чужих   мужчин!
 
    Входная  дверь  нашего  дома  безо  всякого   крылечка  выходила   прямо  во  двор,  широкий, просторный,  ровно поросший  муравой, калачиками  и еще  какой-то  шелковистой  травкой.  На  самой  середине  его  росли  большой  куст  жасмина  и  несколько  кустов  роз.  Вокруг   них   мама  каждую   весну  разбивала  клумбу,  высаживая  георгины,  астры, цинии. Здесь же, по другую сторону двора, стоял  еще  дом,  такой  же  низкий,  но  гораздо  больший, с деревянной  террасой на  входе,  украшенной потемневшими  от времени  резными  колоннами. Дом этот был  наполовину  огорожен  высоким  плотным  забором,  поросшим  зеленым  мхом. Над забором  пышно  цвела  белая  сирень,  а  внизу  расстилался  ландышевый  ковер.

   Все  в  этом  доме  было  таинственным  и старинным: темные  окна  с  большими  ставнями,  старая  мебель  красного  дерева,  плетеные  стулья  и  кресла,   хлам  из  старого  тряпья,  книг,  грязной  посуды,  покрывавший  все  вокруг,  и  сама  хозяйка, - старая,  сгорбленная, в лохмотьях, с  крючковатыми   черными  пальцами  рук,  стягивавшими  на впалой  груди концы  грязного  рваного платка, и  длинным,  унылым  носом  с  постоянной  каплей на кончике. Это  была  Елизавета  Сергеевна,  баба  Лызя, -   так  звала  ее  бабушка.  Говорили,  что  была  она  помещицей  и  до революции  этот  дом  и  тот,  в  котором  жили  мы,   и  большой  сад,  (его  теперь  разделили  на  маленькие садики  между  всеми обитателями  нашего двора),  принадлежали  ей.
 
   Жила  она  с  сыном  Борисом,  он  тоже  всегда  был  в  лохмотьях  и  казался  нам  стариком,   хотя,  как  выяснилось,  был  ровесником  моей  мамы.  Занимали  они  в  доме  большую  «залу»,  забитую   всем   этим  старым  барахлом,  а  две  небольшие  комнаты  сдавали  квартирантам.   Ими  были   моя  подружка   Алка  с  матерью.

  Борис  целыми  днями  ходил  по  террасе  или   вдоль  кустов  роз  и   что-то  говорил, говорил, кивая головой и размахивая  кистями  рук. Был он, как говорили,  «тихопомешаным»,  но  мы  с  Алкой  его  не  боялись  и  спокойно   на  террасе  готовили  уроки.   Порой,  как  бы  между  прочим,  не  глядя  на  нас,   Борис  подсказывал  нам  решение  задач и мы  иногда  хитрили, специально громко  читали  условие  задачи  и  ждали  подсказки. Были  мы  первоклассницами...

   Это  была  только  половина  большого  дома,  вторую  его  часть    занимали  еще  три  семьи,  тоже  с  детьми,  нашими  ровесниками.

   Елизавета Сергеевна давала  нам с Алкой смотреть свои альбомы с  фотографиями.  Альбомы  были  толстыми, тяжелыми, с металлическими  резными  уголками  и  такими  же  защелками. На фотографиях  была  незнакомая  нам, сказочная  жизнь:  красивые    дамы  в  пышных  нарядах,  в шляпах  с  большими  полями;  молодцеватые   мужчины  с  закрученными  усами,  в  черных  котелках;   и   наша   Елизавета  Сергеевна,  молодая  стройная  красавица:   в   Италии,    в  Париже,  в  Лондоне,  у   крыла   самолета – этажерки,  на  палубе  белого  парохода  в  окружении  этих  смеющихся  красавиц  и кавалеров.  Видя,  во  что  она  превратилась  сейчас,  не  верилось,  что  такое  могло  быть...

    Летом  и  зимой  наш  двор  был  полон  детворы. Приходили   сюда  почти  со  всего  квартала. В теплое  время  года  дотемна  играли в прятки  или  устраивали  представления. Спектакли  сочинялись  на  ходу.  Действующими  лицами  непременно  были: в комедиях – барыня и Ванька, в сказках – принц и царевна. Мне доставались  роли  Ваньки  или  царевны. Считалось, что  я  могу  рассмешить  зрителей,  а  из  моих  волос,  всегда  стоявших  дыбом  огромной  шапкой  на  голове,  можно  было  соорудить любую «царскую»  прическу. Барыней  или  принцем  всегда  была  Галька,  она  сочиняла  «сценарии»  и  была  нашим  режиссером.

    Зимой  опять  же  играли  в  прятки  (прятались  по  всей  улице) или,  если  позволяла   погода,   катались  на  коньках-снегурках  по   укатанной  машинами  мостовой.

  Помню  себя  десяти-одиннадцати  лет...  Зима...  Уже  вечер,  темно.  Только  две  лампочки  на  столбах  слабо  освещают  мостовую  напротив  нашего  дома.  Мы  всем  "кутком",  то  есть  улицей,  играем  в  "жмурки".  У  меня  страшно  ломит  висок,  - болит  голова,  (мигрень  по  наследству  от  мамы), я время  от  времени  прикладываю  к  виску  снег,  но  домой? - никогда!

   Загнать  в  постель  нас  удавалось  уже  поздно  вечером. За играми  забывали  о  голоде,  а  если  желудок  вопил  от  пустоты,  заполняли  его  чем  придется:  цветами  белой  акации,  калачиками,  лебедой  или  едва  завязавшимися, зелеными  и  горькими,  вишнями,  яблоками,  абрикосами.

   Через  дорогу, напротив, жили  три  брата  Лысенко:  Толька, Вовка  и  Витька,  то  есть,  Анатолий, Владимир  и Виктор, почти  ровесники  моего  старшего  брата  Левки.  У  них  во  дворе  росла   огромная  шелковица.   Когда  она  поспевала,  ликовала  вся детвора: мы,  как  гусеницы  повисали  на  ветках  и  «отваливали»,  только  набив  себя  доверху  черной  сочной  ягодой.

   И  сейчас  слышу,  как  в  открытое  окно  нашей  комнаты  доносится:

  -  Канфитё!  Правитель!  Идите  есть  шелковицу! – это  кто - то   из  братьев  зовет  меня  и  Левку  к  ним  во  двор.

   «Канфитё» – от  Светка-Конфетка,  а  «Правитель» – от  Лев- Правитель.

   Прозвища, естественно, были  у  всех, никто  не  обижался. Гальке  доставалось  больше,  чем  кому-либо: была  она  тоненькой, длинноногой, с  большими  голубыми  глазами,  густыми  русыми   волосами  в  тугих  косичках  и  лукавой   улыбкой,  открывавшей ровненькие  белые  зубки.  Мальчишки  по-очереди  влюблялись  в   неё  и  свои  чувства  выражали  в  новых  прозвищах-дразнилках.

   Жили  дружно,  хотя  тоже  и  ссорились,  и  дрались,  но  быстро   мирились.  Младшие  обожали  старших,  были  свои  кумиры,  старшие  снисходительно  опекали  малышей.  Это  была  своя  республика,  со  своими  «уставными»  и  «неуставными»  отношениями.

   Все,  что  не  успели  или  не  хотели  вложить  в  наши  головы  родители  и  школа,  -  давали  нам  улица  и  двор,  и знания  эти  были  прочными:  драться, -  так  за  правое  дело;  не  быть  трусом, но  и  на  рожон  не  лезть.  Самыми  страшными  были  вранье  и  предательство, в  таких  случаях  все  отворачивались  от  провинившегося  и  ему  долго  приходилось  замаливать  свой  грех...