Я знал его всегда. Еще до рожденья. В начале шестидесятых, когда все вдруг начали активно готовиться к коммунизму и, чтобы не мешали прекрасному обществу, не портили ему внешний вид, стали ссылать в Сибирь тунеядцев. В наш городишко на старом Московском тракте слали их из самой Москвы. Какой это был люд! Мужчины, женщины, старые и молодые - они назывались отбросами общества и по чьей-то дурацкой идее должны были, собравшись вместе, перевоспитаться. Москва их отторгла, мы безропотно приняли. И то сказать, при желании нашлось бы дело, вокруг нашего городка полно работы: леспромхоз, химлесхоз, колхозов тоже несколько. Людей не хватало. Но приживался трудно и коренной народ в этих самых «хозах», о приезжих и говорить нечего. Летом в непорядевшей тогда тайге гнус и голод, зимой мороз за сорок и тот же голод. Не до смерти голод, но вполне приличный для приезжего народа, не привыкшего к натуральному хозяйству. Так и получалось, что жались тунеядцы к нашему одноэтажному городку, рыли землянки, селились в них, промышляли кто чем мог так и жили-пробивались. Неприхотливость помогала выжить и особых хлопот они не доставляли. Что интересно и запомнилось мне: держались они дружно, поддерживали друг друга и в свой странный мир чужаков пускали неохотно.
Вот в это самое очистительное для столицы время и попала к нам тунеядка Оля. Не нужно быть пророком, чтобы угадать Олину судьбу. Ну какая она была тунеядка? У Оли, как говорили у нас, попросту «не хватало». Больной человек была Оля - не то, чтобы ненормальная, а умственно недоразвитая. Дебильная - так это называется. Кто ее догадался выслать в Сибирь, в такую даль от родных мест - неизвестно, но недобрый человек, наверняка ему Олины слезы отлились впоследствии. Если бы Олю определить в тихое место, да присматривать и направлять - не называлась бы Оля тунеядкой. Но вот прибыла к нам Оля. Судьба. Тунеядствующее братство приняло ее, позаботилось, подкормило после трудной этапной дороги, а потом Оля пошла по городку на заработки. Быстро ее узнали - безотказную, бескорыстную. И вот уже Оля нарасхват - моет полы, пасет телят, воду с речки носит для стирки, да и стирает. Живет где придется, где ночевать оставят. Носит что дадут, а дают-то что? - рухлядь. Но всем довольна Оля. Всех любит, никому хлопот не доставляет. Один у нее недостаток: нет постоянства. Думаю, от ее болезни это, не от скверных привычек.
Мы считали тогда Олю старой - от своей ли молодости, от вида ли ее, не знаю. Но, думаю сейчас, лет ей было немного. Так подробно я об Оле говорю, чтобы вы лучше Алешу поняли. Алешу Алексеева, ее сына, о котором главный рассказ. И к тому, что знал его давно. Еще до рождения.
Пополз по городишку слух: использовал кто-то Олю, в положении она. Смотрим, правда, с животиком. Оля не раз врачам помогала по дому, знали ее, предлагали, говорят, избавиться от младенца, а она ни в какую. Скрылась куда-то, залегла, как медведица в берлогу и родила мальчишку. Тогда вот узнал я фамилию тунеядки Оли. То была Оля да Оля. А тут без фамилии не обойтись. Появился на свет Алексеев Алексей Алексеевич. Тройной Алексей. Может, у Оли фантазии не хватило, а может, наоборот.
Как рос он, как воспитывался, зачем об этом? Каждый знает, что за гувернеры были у него и какие гувернантки, да какими витаминами его потчевали. Однако рос парнишка. Тунеядка Оля при всех ее недостатках матерью оказалась фанатичной. Таскала за собой Алешку повсюду и никому не доверяла. Глаза у Оли стали глубокие, задумчивые, а на лице появилась такая улыбка, которой ни одного названия нет. Детская, счастливая. И проглядывала звериная чуткость, не то угроза, не то предупреждение. Нет, никому не даст в обиду Оля своего детеныша. Надо сказать, что никто и не пытался обидеть их. Тунеядствующее братство вырыло Оле землянку, откуда переселило ее начальство в барак. Обзавелась тунеядка Оля постоянным домом.
А парень рос хорошо. Едва с рук сошел, за матерью стал хвостиком бегать. В школе учился - Оля ту маленькую школку чистила до блеска совсем бескорыстно и улыбалась при этом каждому, кто глянет. Тунеядцы постепенно расползлись, кто куда, отпустили их, не дождавшись пользы, а Оля так и осталась, прижилась. Ехать-то ей, видно, было и некуда.
Алешка от беззаветной материной любви рос тоже улыбчивым, ласковым и спокойным. Да и смышленым таким, умненьким.
Я потому это хорошо знаю, что к тому времени и сам вырос, определился, закончил школу милиции среднюю и работал участковым инспектором, две звездочки на погонах имел. Оля входила в число моих подопечных, потому что трудовой книжки у нее так и не было, хотя трудилась она куда как исправно, не сравнить с другим трудоустроенным. Но вот поди ж ты, только улыбалась детской своей улыбкой и пожимала плечами на все предложения оформить труд, пойти куда на предприятие. А без этого, получалось, трудись не трудись, все одно тунеядка.
Олю знала и вся милиция, она была частым гостем в отделе. В начале аккуратно ходила отмечаться, как положено по инструкции, потом просто так приходила, но привычке и всякий раз ее бессовестно эксплуатировали, просили помочь то с уборкой кабинетов, то камер для арестованных и она не отказывалась, послушно кивала в ответ и делала все прилежно и охотно. Мой начальник, когда я однажды, в самом начале службы, пытался доложить об Олиных отказах в трудоустройстве, только поморщился. «Ты это брось, Сергей, - скачал он. - Не трогай ты Олю. Пусть дитя растит и живет, как может. Лучше помогай ей, да приглядывай, чтоб не обидел кто. Понял?»
Я понял, приглядывал.
Ну вот, рос Алешка, как сын городка, и уже где-то в классе в седьмом-восьмом в милицию к нам зачастил один, без матери. Я понимаю, пацану интересно: форма, погоны, оружие, мужчины кругом. Явно мальцу мужского внимания не доставало. Безотцовщина Алешка прильнул к милиции, да так крепко, что Оля с тревожными глазами прибегала в отдел, разыскивая сына и умоляюще-сердито глядела на него, не смея ругать словами. Начальство наше тоже заметило мальца, велело гнать, все же несовершеннолетний и возле наших дел быть ему не положено. Гнали, конечно, как не гнать, да все без толку.
Постепенно я понял, что Алеша от всех меня отличает. Как-то угадывал, где я бываю по делам службы, подкарауливал, ждал. Вели мы в ту пору с ним долгие беседы. Обо всем говорили, и больше всего поражала меня в парне любовь к матери. Знал я другие семьи. Родители приличные, а с детьми общий язык не найдут. Алешка мать жалел, они вроде бы со временем ролями поменялись, но умишком своим Алеша материну судьбу осмыслить не мог. «Как же так, Сергей Захарыч, - говорил мне, бывало, - добрая же она, работает на всех, почему ее тунеядкой зовут? Какая она тунеядка?»
Что мне отвечать было? К Оле уже прочно эта кличка пристала так и звали. Не по злости даже, не в обиду, а вот звали и парнишке сердце рвали на части. «Не обращай ты внимания, - утешал я Алешу, и правда, какая она тунеядка. Сам видишь, как работает. Труд не стыд, любой труд в почете». Изворачивался я как мог.
Алеша же по своему любовь к матери стал проявлять. Отучится в школе и с матерью вместе идет, куда ее зовут. Как она, полы моет, огороды пропалывает, окучивает картошку, с малышами сидит. Надо, не надо идет, словно доказывает что. Сверстники Алешины начали было его подкалывать, да он не только твердость проявил, но и по шее накостылял особо настырным. Помню, пришлось мне вмешаться.
Беседы наши все продолжались и высказал он однажды такое, что в пот меня вогнал. Я, говорит, пошел бы в милицию служить, а не будет ли мне помехой мать-тунеядка?
«Вон оно, - подумалось мне, - вон оно как обернулось Олино счастье!» И так мне больно стало за Олю, за всю ее жизнь, что сгреб я Алешку за шиворот он к тому времени уж меня догонял ростом, да со злости я его как ребенка встряхнул. «Ах ты, говорю, щенок! Материн кусок ешь, а она уже тебе в тягость! Не видишь разве, больная она, пожалеть ее надо, а кроме тебя ведь некому. Сперва ее государство травило, а теперь вырос родной сын...»
Много я ему наговорил, может, чего и не следовало. Гляжу - плачет. Текут слезы по щекам, не скрывается, плачет Алешка. Душу мою боль и жалость хватили. Прижал Алешину голову к себе, глажу, а он трясется весь, сотрясается. Только в тот день до конца понял я Алешино положение. Как в люди ему выйти, где опору найти? Кто поможет? Да ведь и прав был Алеша. Если милицейское дело ему приглянулось, материна судьба дорогу ему преградит, это точно. Знал я, что на словах у нас одно, на деле же совсем другое. Ну, думаю, надо парня готовить. Стал ему внушать, мол, не одна на свете работа - милиция. Сколько хочешь специальностей, и не хуже, зачем обязательно милиция. Каюсь, ругал свою работу. Гляди, говорю, что у меня за жизнь? Ни дня, ни ночи не знаю. Участковый инспектор всю жизнь и звезды мне на погоны что-то падать не спешат. Зарплата аховая, транспорта никакого. Из технических средств, как говорится, один планшет и тот достался от дядьки, с войны еще привезенный. Алеша молча слушал мои разглагольствования и я уж думал, что убедил его, а он, оказывается, давно меня раскусил.
Надо сказать, я Алешу от себя не отваживал. Своих ребят у меня не было, дочка Настя - приемная, несчастьем ко мне прибитая. Вот Алеша у меня тоже вроде за сына стал. На рыбалку мы с ним наповадились ходить, с ночевой.
Сидим однажды на берегу у костерка. Поздно. Темнота спустилась, небо прямо от земли начинается и простреливают его искорки от огня, словно сказочные крохотные птички летают. Тишина такая, дыхание задержать хочется, чтобы не расплескать желанный покой. И в этой-то тишине совсем вроде бы неожиданно, без всякой связи продолжил Алеша наш старый разговор и сказал мне печально: «Ты, дядя Сергей, не распинайся больше. Все я понял. Не обижу мать».
Вот те раз! Я так и осел: при чем здесь обида? «Не надо, не надо, - твердо повторил Алеша, - все я понял».
Ну, понял, так понял, каким-то чутьем догадался я не тревожить парня словами. Умолк. Жизнь покажет.
Она показала, жизнь.
Закончил Алеша школу, в армию пошел. Как мы его провожали! Как билась бедняжка Оля, как тяжко ей было! Утешали ее всем городом, люди у нас в Сибири сердцем не очерствели до сих пор, на горе отзывчивые. Оля все-все понимала, кивала вежливо в ответ на сочувственные слова, а в глазах такая обжигающая тоска металась, что невозможно видеть. Я себя вроде бы виноватым чувствовал в Олином горе. И она глядела укоризненно, а что ей разъяснишь, Оле? Что стало меня тревожить - всегда аккуратная Оля с отъездом сына вдруг постарела, стала неопрятной и от этого совсем несчастной.
Олины темные волосы затянуло серебром и они, раньше такие послушные, стали тусклыми и некрасиво топорщились. Ясно проглянула Олина болезнь, улыбка исчезла, чуть приоткрытый рот постоянно источал тонкую струйку тягучей слюны. Совсем плоха стала Оля и протянула недолго, одну только зиму.
Нашли Олю весной в чужом огороде между вскопанных ею грядок. Повезли в райбольницу, да не успели. Сердце.
Отмучилась Оля, кончился ее век, а проводить тунеядку пришел чуть не весь город. Вот тебе и тунеядка! Отпустили на похороны Алешу, он стоял возле матери бледный, играл желваками, но и слезы не проронил, удивив всех нас. Даже меня, хоть я знал лучше всех парня, неприятно царапнула Алешина каменность. И черт меня дернул за язык, а может, ударила водка, выпитая па Олиных неожиданно многолюдных и обильных поминках. Что со мной случилось, не знаю, только ляпнул я Алешке: Вот, матъ-то, мол, освободила тебе дорогу, с мертвой спроса нет...
Тогда и привелось мне оценить Алешин характер. Сжались кулаки у парня, бросил их на стол - здоровенные как гири, доски скрипнули у шаткого Олиного имущества, примолкли разговорчивые поминальщики, оглянулись все на сына новопреставленной. А он глянул на меня Олиными большими глазами и пригвоздил молча, так что я прикусил язык на полуслове. Так ничего и не ответил мне Алеша, но понял я, что не было ему облегчения в смерти тунеядки-матери и не могло быть. Вырос возле Оли настоящий человек, вот что я понял. Стыдно мне стало за себя, за свои слова. Оправдываться не стал, да и не принял бы он оправданий. Но рядом со стыдом робко затлела надежда, что и я причастен к Алешкиному совершенству. Все же вместе мы были, рядом столько лет.
Обиды мне солдат не простил. Уехал, не попрощавшись, и как в воду канул. Ни слуху, ни духу. Писал я ему в часть и не раз, ответа не пришло. Что поделать, думал я, жизнь свела и развела, а парень стоящий, не пропадет.
Олю в городе за своими заботами забыли быстро, имущества Оля не завела, а комнату ее в бараке заселили. Алеша о себе вестей так и не подавал.
Лет пять прошло. Все реже и я вспоминал о нем, хотя нет-нет да и царапнет сердце: вот, думаю, мог же черкнуть пару слов, где он и что с ним.
Прошлый злосчастный год скучать нам не давал. Словно с цепи сорвались темные силы, захлестнули наш в общем-то спокойный городок. И в сентябре, с концом уборки, случилось самое страшное - убийство. Бились-бились над ним - нет, не можем раскрыть. Кругом одни тайны, загадки. Второй месяц пошел, а в деле - сплошная глушь. Начальник наш с лица спал, почернел.
И что странно - стали поговаривать, вроде свои причастны к убийству, милицейские. Потому, мол, и не раскроем.
В этой вот ситуации слышу: приедут на помощь ребята из области, из уголовного розыска. Ну, приедут так приедут. Может быть, и помогут. В нашем деле бывает так, что свежая голова новую версию обмозгует и в точку. А старые, оказывается, по кругу ходили, как слепые лошади. Трудились, да напрасно. Фантазии не хватило. Как говорится, жизнь прекрасна и удивительна. Подбрасывает такие ребусы, что одной головы для разгадки мало. Нужен свежий взгляд.
И вот утречком подхожу к райотделу. Подхожу и глазам своим не верю! Стоит на крылечке отдела красавец. Рослый, в плечах косая сажень, темные кудри вьются над высоким лбом, топорщатся щегольские усики, улыбаются полные яркие губы, а на меня глядят большие, знакомые - Олины! - глаза.
Алеша! Задохнулся я от радости неожиданной. Вот он, живой- здоровый!
«Здравствуйте» - говорит, - Сергей Захарович». Какое там здравствуйте. Сгреб я его, давай обнимать, не удержался. Схлынула первая радость, спрашиваю, как ты здесь оказался, что поделываешь, как живешь? Смеется: не все сразу, я к вам не на один день.
Ну, верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Оказывается, Алешу к нам на помощь прислали. Это Алеша в областном уголовном розыске в удачливых оперативниках ходит и темные убийства раскрывает. Достал-таки Алеша свою судьбу, не изменил детской мечте.
Приехал с ним еще один опер, постарше, и стали они работать с нашими ребятами вместе. Видимся редко, но все же видимся, и снова мое сердце к Алеше прильнуло, сил нет. Радуюсь за него и тревожусь, скучаю, теперь уже я встречи ищу, ловлю случай. И парень со мной ласков, обходителен, хотя и других вниманием не обходит.
Идет день за днем, маются ребята впустую. Должен скатать, делился со мной Алеша своими сомнениями, и я волновался: да что же это такое? Незаметно праздники подошли - наш день, милицейский. Дело делом, а собрались 10 ноября, в день милиции, в доме культуры, торжественное отвели, начался концерт. И Алеша мой выходит на сцену. С гитарой. Притих зал - Алешину судьбу вспомнили все к тому времени, за своего приняли и болеют за него. Как хорош был он с гитарой! А когда запел, у меня слеза навернулась, припомнилось детство его, материна нескладная жизнь. Да и он выбрал себе песню, что душу разрывала.
Перебирает тихонько струны и жалуется, спрашивает: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Эх, парень...
Я себя спрашиваю сейчас: неужели предчувствие есть? Что меня в тот вечер так томило-ломало? Все вроде бы путем, все славно, а ныла душа, говорю, просто до слез болела. Я думал, от воспоминаний, а она, видно, знала о беде, которая нас пасла. И была эта беда не за горами.
Несчастливое число тринадцать. Пришло тринадцатое ноября, черный мой день. Точнее, ночь. Я с работы поздно домой возвратился, не нормируется у нас рабочий день. Только, кажется, уснул, вдруг - звонок. Дежурный наш мне сообщает - знает, что Алеша мне не чужой. Сообщает мне дежурный страшную весть. Алешу моего свезли в больницу, надо к нему. Совсем плох Алеша. Как, кричу, что случилось? Не знаю, отвечает, подробности. Автоавария. Вот ведь беда-то какая!
Надо ли говорить, что я мигом в больницу прилетел. Врачи все знакомые, беги, говорят, в реанимации Алеша. Дали халат, бахилы, без памяти я в палату вбежал.
Гляжу - лежит мой Алеша. Раскинуты мощные смуглые руки, змеятся от них тонкие трубочки, словно не дают - забирают силы. Бугристые плечи и торс как изваяны, в талии тонкий, смугломраморный лежит Алеша Алексеев, Олин сынок, красавец-парень, глаз не оторвать! Чистый, ни ранки, ни ссадины. Смотрю на прекрасное юное тело, боязно глянуть выше, туда, где вились - баловались густые блестящие кудри! Набрался сил - Господи! - нет кудрей, нет ничего, только белый марлевый кокон с проступающими бурыми пятнами. Чужой такой, совсем не принадлежащий этой фигуре.
Не выдержал я, рухнул у кровати.
Отводились со мной, наругали. Мужчина, мол, а расслюнявился. Смолчал я, упросил все же у Алеши меня оставить и видел, как он боролся, как непросто сдавался. Каждый мускул его держался за жизнь, каждая клеточка дрожала от напряжения. Бегали врачи, суетились, из области утром нейрохирург обещал быть. Не дождался Алеша.
Cтарый доктор глянул в последний раз, прикрыл простыней белый кокон и вышел, горестно махнув рукой. Один я с Алешей остался. Подошел к окну. Серые тучи силой выталкивали блеклое солнце, а оно упиралось, не желая смотреть на мир без Алеши. Я долго глядел на небесную эту возню и думать не мог ни о чем, вся грудь спеклась, дышать было трудно. Осторожные шаги заставили меня оглянуться, ко мне подходил Алешин товарищ, тот, что приехал с ним.
Положил мне руку на плечо, с трудом разлепил черной коркой взявшиеся губы и заговорил тихо, словно боясь потревожить друга. Узнал я историю Алешиной гибели от очевидца.
Нащупали все же они убийцу. Я поторопился вначале, не сказал в чем дело. Убили-то на проселочной дороге молодого парня - агронома. Сняли на ходу с мотоцикла одним выстрелом, медвежьим жаканом. Труп нашли в кустах уже к вечеру, а мотоцикл исчез. Новенький мотоцикл. Сеяли наши ребята народ как сквозь мелкое сито, а убийца все просачивался как-то.
Алеша за мотоцикл ухватился и на верный след вышел. Получил данные, что ночью на ЗИЛе мотоцикл в тайгу собираются сплавить. В тайге его, мотоцикл этот, найти, что иголку в стогу. Задерживать надо с поличным. Перекрыли дороги из города. Алеша с товарищем на стареньком Жигуленке у моста через реку встал, прикрылся у крайнего лома. Мост у нас, как на грех, на ремонте. Деревянный он, сыплется быстро, не успевают доски подбивать. В эти дни было по нему движение в одну только сторону. Мост небольшой, оба берега как на ладони, так что все спокойно было. Да и движение ночью какое? Ночной жизни, считай, в нашем городе нет. Пошло к двенадцати время, к полночному часу. Глядят оперативники - точно, мчится к мосту ЗИЛ. На подфарниках только, скорость предельная. Не иначе, тот, что нужен. Алеша мотор Жигуленка включил. «Держись, - говорит напарнику. Тот сзади сидел. - Сейчас следом пойдем».
Приготовились.
И на каких таких весах у судьбы отмерил время заводской дряхлый автобус, что в этот момент вполз на мост и был битком набит рабочими второй смены, которых развозили с гидролизного завода в город, по домам?! Кто так расставил фигуры на маленьком жатвенном поле, что сошлись одновременно три силы, три воли, три и еще тридцать три судьбы?!
ЗИЛ прет к мосту, не снижая скорости. Водитель пьян - это уж потом узнали. Да и опасность, видно, почуял. Беспроигрышная засада у моста, как в горлышке бутылки. Скоростью только и можно взять.
Встреча с автобусом на мосту неминуема, отвернуть некуда, вот уж где будет беда так беда!
Все это ухватил Алеша молодым своим зорким взглядом. Решение принял. «Ложись!» - крикнул напарнику и рванул ЗИЛу наперерез.
Спас гидролизников, товарища спас. Подставил себя под безжалостную махину, задержал у самого моста.
Оглушенный ударом оперативник, придя в себя, в воздух стрелял, отбирая у людей пьяного убийцу.
Повторилась расправа в камере, где сидели наши местные грешники - воришки, хулиганы. Как узнали о ночном подселенце - едва его отняли, увели в одиночку. Хмель с него слетел быстро. Не стал запираться.
В точку попал Алеша, свежая голова. Попал в точку и поставил ее на свою коротенькую жизнь. Рассказывал мне все это старший опер, хватался руками за голову, а страдающий голос его словно отталкивался от неподвижного длинного тела, прикрытого серой простыней. Нет Алеши. Тишина. Неподвижность. Даже солнцу стыдно заглянуть в палату, и оно застыло, полуподнявшись.
Днем я нашел заброшенную Олину могилу и очертил рядом место для Алешиной домовины.
Они снова вместе. Мать и сын.