Все в памяти моей. Гл. 1. Город детства
В цветущих акациях город...
Собственно, это был и не город вовсе, а маленький районный городишко, и называли его местечком, и на конвертах писали “м. Златополь”.
Это Украина, и район наш несколько раз переводили из одной области в другую - из Черкасской в Кировоградскую . Помню по разговорам взрослых, как они радовались, когда становились жителями Черкасской области и горевали, когда их возвращали в Кировоградскую. Черкасская область считалась богаче, надежнее, Кировоградская же казалась бедной и неустроенной, хотя оба этих края одинаково лежали в развалинах после освобождения от фашистов.
Мне очень нравилось название моего города - Златополь, то ли “златое поле”, то ли “зла тополя” (злой тополь). В свое время здесь хорошо “погуляли” гайдамаки, махновцы, а затем и буденновцы.
Город стоял на берегу речки с ещё более красивым названием – Лебедь, и впадала она в реку побольше – Высь.
Берега нашей Лебеди полого поднимались с обеих сторон, на одном из них расположился наш город, на другом - село Листопадово. Улицы города, все прямые, как стрелы, спускались к реке или шли параллельно ей и, стоя на их пересечении, можно было рассматривать село на противоположном берегу.
Центральной была улица Ленина, широкая, с мощеной гладким булыжником «бурковкой» по центру. По обеим сторонам ее тянулись покрытые ровным зелёным дерном сточные канавы и поднимались толстые черные стволы деревьев белой акации. В мае, когда цвела акация, ее нежный аромат смешивался с запахами сирени, роз, жасмина, цветущих по всей улице за заборами палисадников. Это был запах моего города и моего детства...
Вдоль заборов тянулся тротуар, выложенный из красного кирпича. Во многих местах кирпич раскрошился, вывалился и весной и осенью тротуар утопал в грязи. Зимой снег и мороз были редки, в основном стояла слякотная погода и, поэтому, булыжная мостовая была надежной проезжей и пешеходной частью улицы. Надо сказать, что мостовая и тротуар были еще дореволюционными, а «родная» советская власть ежегодно к празднику 1-го Мая строго требовала вычистить «под лопату» всю травку на обочинах мостовой, в канавах, вдоль тротуаров, обкопать и побелить деревья. От этого улица становилась уныло-серой, а побеленные стволы деревьев выглядели, как обглоданные кости. Такое «благоустройство» приводило к тому, что в дождь улица утопала в грязи, а в жару - в пыли.
Поэтому зимой и осенью в школу ходили по мостовой, делая большой крюк. А мостовая, миновав поликлинику, редакцию районной газеты,- где в те годы работала мама,- школу, поворачивала и уходила вниз, к Банному спуску и дальше к реке, где был мост.
Школа, одноэтажная, длинная, с высокими узкими окнами и низко надвинутой на них крышей, казалась мне похожей на большой амбар. Была она наспех отстроенной после фашистов и рядом с ней потом еще долго стояли в развалинах два здания бывшей русской гимназии, в которой до революции успели закончить по несколько классов моя мать и ее старшие братья и сестры. Окна школы смотрели в большой заброшенный фруктовый сад, куда мы на переменках бегали собирать яблоки и груши-дички. Все было огорожено высоким деревянным забором, старым и дырявым, - ныряя в эти дыры, мы сбегали с уроков в парк напротив играть в волейбол, “квача” (пятнашки), или просто посидеть под деревьями на траве в стороне от глаз учителей и родителей.
Парк был небольшой, старый и неухоженный, поросший крапивой и лопухами, но тоже огорожен забором (ох, любила родная власть заборы!). У входа в парк стояла церковь, а перед ней расстилалась базарная площадь с длинными рядами дощатых столов. Рядом с церковью – деревянная трибуна, высокая, на помосте, с оградкой. Седьмого ноября и первого мая мы всей школой под марши детдомовского духового оркестра дружно топали по мостовой через весь городок к трибуне, где потом начинался митинг.
А рядом, в церкви, шла служба. Но позже, в конце 50-х, церковь закрыли и устроили там какой-то склад, а затем краеведческий музей. Я же помню ее сияющей золотым куполом, очень загадочной и сказочной.
Впервые я увидела ее внутри в День Победы, в 1945-м году, 9-го мая, когда мне было уже почти шесть лет. Помню маму в этот день, - очень нарядной и красивой, - в синем, в белый горошек, платье с кружевным воротником, - ее подругу, тетю Нину. Мать работала тогда в сельхозотделе горисполкома и мы вместе с ее сотрудниками приехали в кузове грузовой машины на базарную площадь, к самой трибуне. Мне было очень радостно и весело, - алые флаги на трибуне, алые развернутые транспаранты, золотой купол церкви на фоне яркой молодой зелени и голубого неба, музыка, смех, счастливые лица – Победа!
Меня тоже нарядили, как флаг – во все красное: красный солнце-клеш сарафан, красные шаровары, красный бант на голове и только белая, вышитая мамой, блузка.
После митинга тетя Нина, взяв меня за руку, повела к церкви. Мне было интересно и страшно: я нарушала запрет, переступала границу тайны! Мы вошли в ворота высокой красивой ограды, поднялись по гранитным ступеням и вошли внутрь.
Яркие лучи солнца, прямые и четкие в синеватой дымке ладана, толстыми нитями тянулись откуда-то сверху и, казалось, их можно потрогать рукой. Бледное пламя множества свечей, краски икон, позолота - все это слилось для меня в сказочную гамму цвета, которая волнует и сейчас.
Тетя Нина остановилась у входа, а меня легонько подтолкнула вперед. Я увидела старых женщин, целующих какое-то стекло. Громко стуча каблучками новых туфелек, подошла к этому стеклу, увидела под ним икону и, развернувшись на каблучках, пошла к выходу, к тете Нине. Все это происходило в полной тишине, под осуждающими взглядами старух: представляю, как я выглядела в своем красном наряде на черном фоне гранитных плит пола...
Уже позже, летом, я с соседскими ребятами бегала в церковь “святить” цветы, яблоки, но от мамы это скрывала – мать была “партийной” и мне бы непоздоровилось.
Наверное, до революции наш городок был довольно неплохим, имея свой театр, большую больницу, две гимназии – мужскую и женскую, приличные магазины. Сохранившиеся после войны здания и даже развалины свидетельствовали о добротности и красоте построек. Затем на месте разрушенного театра возвели Дворец культуры, по внешнему виду очень далекий от прежнего, кое-как залепили прорехи в зданиях магазинов и больницы, установили гипсовую, в полный рост, фигуру Вождя Народов и довольно быстро построили в центре двухэтажный, с колоннами, райком партии. Дольше всех стоял в развалинах железнодорожный вокзал, его восстановили только в 60-м году, через пятнадцать лет после окончания войны.
Помню наш послевоенный “кино-сарай “: длинное строение без окон, с соломенной крышей и земляным полом, с рядами скамеек без спинок, вкопанных в этот пол. Наше место, мелюзги, было впереди, перед высокой сценой, в глубине которой был натянут белый экран. Здесь, на полу, на рассыпанной соломе, мы дружно помогали Чапаеву, топая и крича, свистя и хлопая в ладоши. Здесь мы плакали, погибая с Олегом Кошевым и Зоей Космодемьянской, и ликовали, встречая прилетевшего на самолете в Берлин Сталина в “Падении Берлина”. Эти фильмы мы смотрели всей школой, нас приводили сюда после уроков длинной колонной по четыре человека в ряду, по классам. А на “Машеньку”, “Тарзана”, “Остров страданий” приходилось бегать, таясь от преподавателей, на вечерние сеансы, так как это были картины только для взрослых. Помню, как ранней весной на утренней линейке в школьном дворе директор школы, мой родной дядя Вася, стыдил переростков-десятиклассников за то, что они накануне вечером смотрели “Тарзана”.
Были в нашем городе в это время автопарк, его называли по - военному - авторота, МТС (машино-тракторная станция), пищекомбинат с мельницей и колбасней, и зоотехникум. Последний расположился в нескольких зданиях бывшей помещичьей усадьбы в большом парке над рекой.
Парк был местом городских гуляний, здесь летом по вечерам играл духовой оркестр местной пожарной команды или гармонь и на волейбольной площадке танцевали. Нам здесь бывать запрещали, и учителя , и родители, а как хотелось! Музыку было слышно далеко и все внутри ныло от желания лететь на ее звук!
Летом мы бегали через парк к реке купаться. Было там одно любимое всеми место - Замок. Называлось оно так потому, что неподалеку, на холме над рекой, когда-то действительно стоял замок, принадлежавший княгине Лопухиной. Сохранились остатки мощного фундамента из красного кирпича и гранита, аллея из кустов роз и шиповника, длинная, переходящая в такую же длинную дубовую аллею. Могучие дубы стояли вплоть до начала 60-х, я бегала к ним на свидания с будущим мужем уже двадцатилетней студенткой.
Затем они исчезли, думаю, пошли на отделку кабинетов местной номенклатуры.
Замок разгромили и растащили еще в годы гражданской войны, а помещичья усадьба в парке сохранилась, в ней вначале создавались всевозможные партийные школы, а после войны обосновался зоотехникум.
Дубовой аллеей можно было пройти в рощу, она звалась у нас лесок. Уже старшеклассниками мы любили здесь собираться первого мая и после экзаменов. Готовили нехитрый стол, рвали первые цветы и, конечно же, втайне от взрослых пили кислое дешевое вино. Хмелели не от него, а от весны, молодости и первой, просыпающейся в сердце, любви...
За рощей расстилались колхозные поля, блестели на солнце рельсы железной дороги и широкий проселок уводил на север, в село Капитановку.
С южной стороны города улица Ленина с этим же названием незаметно переходила в село Виноградовку и дальше, в соседний районный городок – Новомиргород.
В конце 50-х эти три селения объединили в один город – Новомиргород,
и названия Златополь и Виноградовка потихоньку забываются. А жаль…
Златополь населяли украинцы, евреи, поляки, молдаване; Виноградовку -
украинцы и поляки; Новомиргород – украинцы и русские. И я вспоминаю какую-то вражду между златопольчанами и новомиргородцами. Особенно остро это ощущалось в детской и молодежной среде, не умеющей скрывать своих настроений и привязанностей. Нас, жителей Златополя, обзывали "злыднями", мы их -"костогрызами"! А футбольные матчи между нашими командами превращались в настоящие баталии!
В то время еще сохранились польское и еврейское кладбища с красивыми памятниками и надгробьями, теперь их нет, на их месте открыли угольные шахты.
До войны евреев в Златополе было много. Они имели свои дома, жили в них несколькими семьями, с множеством детей. После войны были только те, кто вернулся из эвакуации, кто успел уйти до прихода фашистов. Среди них были свои знаменитости: дядя Изя,- он торговал в пивном ларьке, помогала ему жена, тетя Соня. Не говорили:
-Пойду, выпью пива, - а:
-Пойду к Изе!
Изя безошибочно определял, - у кого сколько "за душой". Часто можно было слышать громкое:
-Пывы йому! У нёго три рубли грошей, а йому пывы! Хоробы тоби, а не пывы!
Был знаменитый портной - Зелинский, он шил моей маме еще до войны, и мой шикарный «английский» костюм из светлокофейного тонкого сукна (я поступила в институт!) был сшит им.
Другой Зелинский шил меховые шапки, третий - отличную обувь.
А врач Гольдберг Моисей Израилевич спас мне жизнь.
Что отец еврей я узнала только в восьмом классе, когда Левку, брата, не приняли в летное училище. А то, что мамины подруги и покровительницы были из еврейских семей, воспринимала, как само собой разумеющееся: нацинальный вопрос никогда не волновал наше большое семейство и разговоров на эту тему никогда не было (до случая с Левиком). Хотя чувствовала, что какое-то отношение к евреям я имею: ведь не просто так меня порой дразнили, а еврейские мамаши принимали, как родную. И, уже будучи постарше, я узнала, что моего подлеца-папеньку в городе хорошо помнили и любили: он до войны был председателем поссовета. Но о нем после…