У страха глаза велики

               

     Писательница Лидия Чарская была кумиром всех гимназисток начала прошлого века. Ее романами зачитывались, передавая из рук в руки. А уж она-то старалась, особенно для такой аудитории, и щедро пересыпала свои творения чисто женскими бисеринками. Особенно часто на страницах ее книг "томительно сжималось сердце".
     До сих пор не знаю, как это бывает. Сердце мое порой сжималось, а то и вовсе уходило в пятки, но совершенно по иным причинам, чем те, которые выдумывала Чарская. А томительными иной раз становились часы ожидания чего-то или кого-то. Зато как шевелятся волосы на голове - могу объяснить со знанием дела. Ибо сам это однажды испытал на себе.

     Наш заводик по ремонту медицинского оборудования шефствовал над известным МОНИКИ. Он и сейчас так называется и расшифровывается как Московский областной научно-исследовательский клинический институт имени М.Ф.Владимирского, и представляет собой целую медицинскую империю, занимающую обширный квартал между двумя бывшими Мещанскими улицами. Правда, сам товарищ Владимирский, как выяснилось позже, никакого отношения к медицине не имел, а был известным государственным и партийным деятелем первой половины ХХ века. Впрочем, к моему рассказу это никак не относится.

   Нас троих откомандировали в один из корпусов МОНИКИ со спецзаданием: соорудить свето- и звуконепроницаемую кабину для некоего аппарата, именующегося энцефаллографом. Пациента помещали в такую кабину в абсолютной темноте, крепили к его голове датчики, а затем одновременно включали свет и давали резкий звонок. А аппарат записывал, как на все это среагирует мозг. Отделение называлось психоневрологическим, к тому же было женским. Его пациентки, надо полагать, еще не были сумасшедшими в медицинском понимании этого слова, иначе их место было бы на Канатчиковой даче или в институте Ганушкина. Но с головой у каждой из них было что-то явно не в порядке. Или с психикой. Или и с тем и с другим.

     Задача наша была несложная: сколотить из брусьев каркас три на два метра и еще на два метра в высоту, затем обить его снаружи и изнутри листами железа.
     Надо добавить, что из этой троицы я был самый молодой, только школу закончил.

     Когда мы заявились туда первый раз, то были встречены вполне доброжелательно. В наш адрес посыпались шуточки: - "Гляди, Мань, мужички пришли. Как тебе вон тот, молоденький?" (это про меня).

     -"Не, Нюр, тощий больно. Мне больше этот крепыш нравится. Да он и постарше будет".

     Но когда мы начали свою работу и подняли грохот на всю округу, настроение у дам быстро изменилось. И уже на следующий день нас встретили совершенно по-иному: - "Наши мучители пришли. Сейчас опять стучать начнут".

     Мы на всякий случай стали даже запираться изнутри. В дверь несколько раз кто-то рвался, но мы благоразумно не открывали.

     День на четвертый я немного опоздал с обеденного перерыва и, придя в отведенную нам комнату, с удивлением не обнаружил там своих товарищей. И вспомнил, что у нас в цехе сразу после обеда было назначено собрание, о котором я совсем забыл. Идти туда уже не имело смысла, оно добрых полчаса как идет. Решил ждать, а пока занялся тем, что мог сделать один. Но фронт работ для одного человека, в данном случае меня, оказался крайне мал и скоро делать стало нечего.

     Между тем время шло, и стало понятно, что собрание явно затянулось и мои компаньоны сегодня уже не появятся. Значит, надо самому отсюда как-то выбираться. А был декабрь, дни самые короткие и где-то в половине четвертого уже начинало смеркаться.

     И вдруг мне вспомнились слова заведующего отделением, когда он проводил с нами некое подобие инструктажа. «Советую вам передвигаться по отделению всем вместе. Контингент у нас разный, бывают резкие перепады настроения у некоторых пациенток , так что все возможно. Я вас не пугаю, но на всякий случай лучше так и делать.»

     Мы старались следовать его наставлениям. Я и сегодня-то оказался здесь один только потому, что опоздал. Не скрою, стало как-то зябко.

     Появилась мысль: а не выпрыгнуть ли в окно, благо первый этаж. Но окно выходило в какой-то внутренний двор, отороченный глухими стенами одноэтажных строений, к тому же снега было по колено. В результате мысль была признана шальной и от нее пришлось отказаться. Хотя и с сожалением.
 
     Женскую палату я кое-как прошмыгнул, едва ли не на цыпочках. Но предстояло еще пройти коридор длиной около ста метров. А в нем за недостатком мест лежат такие же больные. В коридоре, как положено, стоит столик дежурной медсестры, горит настольная лампа. Вот только самой медсестры нет и в помине.

     Иду, стараясь не показывать своей напряженности. И слышу, что за моей спиной возникает какой-то шум, сначала робкий, а потом все более нарастающий.
     -"Только не оглядываться" - уговариваю сам себя. Стоит оглянуться, и вмиг набросятся, как упыри и вурдалаки из гоголевского "Вия". И разорвут на части, с них станется. И ведь никто не придет на помощь.

     Вот тут-то они и зашевелились, мои бедные волосы. Я это явственно ощутил. Изо всех сил удерживаюсь, чтобы не побежать. Как мне это удалось, не знаю. Но когда я на последнем издыхании достиг выходной двери, то, захлопывая ее, все же позволил себе оглянуться. И увидел такую картину.

     Видимо, одна из женщин, самая бедовая, пристроилась сзади меня, изображая руками и ногами мою походку. Остальным ее товаркам это понравилось. Начался "лавинообразный процесс", как это называется в радиотехнике. К концу моего "марша ужасов" за мной образовался целый паровозик, "вагонов" из пятнадцати, не меньше. А я у них был вроде локомотива. И все это почему-то происходило в полном молчании, что было самое страшное.

     Жаль, что в холле не оказалось зеркала – хотел бы я посмотреть на себя тогдашнего. Наверняка зрелище было то еще. Волосы не смогли встать дыбом только потому, что я был в зимней шапке. Но то, что взмок основательно, хотя на дворе декабрь, - это ощутил отчетливо.

     Как я еще не поседел тогда, как тот же Хома Брут! Бр-р-р!