Эту главу мне помог написать, сам того не зная, мой одноклассник, которого я не видел и ничего о нём не слышал вот уже 40 лет. Меньше года тому назад совершенно неожиданно он заглянул на мою страницу и, совершив ответный визит к нему, я к своему огромному изумлению и радости обнаружил в его альбомах много фотографий той нашей школьной поры. На некоторых из них был запечатлён и ваш покорный слуга. В последние лет так …дцать меня очень трудно чем-нибудь удивить или расшевелить, но, признаюсь, в тот момент я был тронут. Ведь у меня совсем не осталось никаких школьных фото. И постыдно мало воспоминаний. Но увидев на снимках знакомые и уже забытые лица (включая своё собственное), я словно на классной перекличке услышал многие имена и фамилии, стали всплывать обрывки событий тех дней. В запылённом от времени пространстве моего «чердака» пошла движуха… А на душе стало так радостно, будто я выиграл путёвку в «Сентиментальное путешествие», в которое приглашаю и вас. Обещаю – оно будет недолгим и без слёз…
Сразу за домом напротив моего находились две школы, соединённые «кишкой» спортзалов. И хотя оба здания были абсолютно одинаковыми, но в одном удалось разместить целую десятилетку, а в другом предлагалось всего лишь восьмилетнее образование. Ничего удивительного, что меня определили в ту, где срок был поменьше, но не только… Поговаривали, что эта школа по причинам, мне неизвестным, была на очень плохом счету в районо. Но, на мой взгляд, наши учителя были обыкновенные, а контингент учащихся нашей школы был обычным «социальным соте» из детей рабочих и крестьян, военных, НТРовцев и представителей других важных и достойных профессий. Наверное, как и в других школах, там были ученики из неполных или неблагополучных семей, а в моём классе оказалось ещё и двое умственно отсталых учащихся и один, кажется, побывавший на малолетке. Со всеми я находил общий язык (как говорили водился), со многими дружил и, насколько я помню, не имел врагов.
Период начальных классов прошёл у меня относительно легко и спокойно, кроме одного инцидента, о котором чуть позже. Вслух я читал практически без запинки и с выражением, сносно рисовал и, стыдно признаться, даже вязал петелькой на уроках домоводства. С наступлением среднешкольного периода гуманитарные предметы я так же постигал без особого труда, а история и география мне даже нравились своей информацией о «местах и событиях». И с контурными картами я справлялся если не с закрытыми глазами, то одной левой точно. Я неплохо чертил, легко пересказывал задаваемые литературные произведения и достаточно грамотно писал. Но вот точные науки... В них у меня, как говорится, «заушное»* образование: за уши из класса в класс перетягивали. Что незамедлительно сказалось в жизни – например, неуспеваемость по физике. Как-то меня к себе домой пригласил однокашник Мишка. Технарь и естествоиспытатель от природы, весь словно на шарнирах, он имел то, чего не было ни у кого из нас – «Пионерскую железную дорогу» и машину... только электрофорную. Демонстрируя мне свой арсенал игрушек, он дошёл до машины и стал её накручивать, вызывая разряд, в который потом решил всунуть отвёртку. После чего, продолжая о чём-то болтать, он повернулся ко мне с "заряженной током" отвёрткой в руке. Я и вправду так подумал и отскочил от Мишки. Он в недоумении посмотрел на меня. "Там же ток!", – оправдывался я. Долго ещё Мишка гонялся за мной по квартире, угрожая «наэлектризованной» отвёрткой… А я до сих пор не доверяю электричеству.
Ах, да! Чуть не забыл. Ещё, словно строптивая девица, не давалась мне пунктуация, будь она не ладна (здешние запятые – не мои). К тому же меня не редко стали выгонять из класса, и на полях дневника начал появляться пёстрый орнамент из замечаний и обращений к родителям.
Школа... В часы занятий погружённая в тишину почти интимного процесса получения знаний, диктантов и контрольных, на переменах она кишит как муравейник, шумит как толкучка и напоминает «три вокзала» народного образования. И излучает при этом такую энергию, накопившуюся в юных телах за время урока, которую, я уверен, видно из космоса. Несмотря на все старания учителей поддерживать дисциплину и упорядоченное, степенное движение учащихся, в коридорах царят смешение и хаос. Вобщем, дурдом с бесконечной, понятной только нам самим вознёй – причём сразу по нескольким поводам! – которая ещё некоторое время агонизирует на следующем уроке…
На большой перемене мы, мальчишки, с криками и воплями, сломя голову, толкая и пихая друг друга, неслись в буфет, в раздевалку или на улицу, по дороге отвешивая пендали зазевавшимся и задирая девчонок, а иногда и юбки у них… Сбегая на первый этаж, прыгали через ступени, скатывались по перилам или перемахивали через них с марша на марш. На физру и уроки труда мы неслись с особым рвением, так как они были некой отдушиной в сидячем образе школьной жизни. Ещё до начала урока можно было вдоволь надухариться, пользуясь тем, что физрук и трудовик появлялись лишь со звонком, а другие учителя, как правило, никогда не заходили в спортзал или мастерскую. И если в физкультурном зале для бесиловки было всё необходимое – канаты, мячи, сложенные стопкой маты, снаряды и боксёрские перчатки, то в мастерской мы обходились чем Бог одарил, то есть собственными руками и ногами. Перед уроками труда мы устраивали общую потасовку. В междверное, метр на два, пространство перед мастерской набивались все кому не лень и, погасив свет, начинали махать наугад кулаками и пинаться. Или делали кому-нибудь тёмную, заманив в междверье жертву.
Однажды «затемняемого» опередил сам Иван Дмитриевич, учитель труда, по прозвищу Тортилла. Ох, и досталось же ему, пока осознали, что лупят не ученика! Вообще, из учителей ему доставалось больше всех, даже приколачивали к столу его синюю рабочую беретку. Но мне нравились уроки труда, и я старался не причинять Дмитричу зла. Иногда предотвращал задуманные против него каверзы, имея для этого рост, силу и вес (включая политический). Меня привлекали станки, инструменты и поделки, которыми Тортилла нас озадачивал. А облачение в рабочий халат на уроке придавало мне ощущение какой-то профессиональной значимости. Но однажды я всё-таки разозлил трудовика, купившись на прикол одноклассника. Кто-то из ребят предложил мне попросить у Тортиллы «целкометр», что я и сделал. Однако, озвучивая название «инструмента», вдруг понял, что меня разыграли, и ужаснулся! Иван Дмитриевич с ненавистью посмотрел на меня, рука его медленно потянулась к деревянной киянке, всегда лежавшей у него на столе, как молоток судьи. Он медленно приподнялся, подавляя в себе какие-то убийственные желания, явно с более тяжким трудом, чем он преподавал, и заорал: «У мамки своей попроси, дубина ты эдакая!!!»
Из всех преподавателей абсолютно неприкасаемыми были только физрук, молодой мужчина лет тридцати (мог и врезать незаметно!), и учительница русского и литературы. Не будь она разрядницей по САМБО, её немного перекошенное лицо и нервный тик непременно послужили бы причиной нашего особого к ней внимания. Но после её рассказа о том, как броском через бедро она расправилась с одним ташкентским хулиганом в своём классе, когда после землетрясения 1966-го детей из пострадавших семей привезли в Москву, мы её даже стали побаиваться. Курносая, белокурая, с ледяным взглядом она вообще ассоциировалась у меня с гестаповкой. Раиса Петровна была строга и спортивна, вместо замечаний иногда метко бросалась в нас мелом, и как-то на перемене, одёргивая нас от дураческого приставания к девчонкам, воскликнула «Ну, что, жеребцы?! Червячок играет?!» (Если следовать этой логике, то фраза «заморить червячка» приобретает дополнительный смысл.) Да, природа брала своё… Сами того не понимая мы, молодые кобели, движимые своими «червячными механизмами» и подгоняемые гормонами, оголтело одолевали некоторых уже вполне оформившихся самочек из своей или соседней стаи. И, как подраставший тогда мужчина, не могу не вспомнить (вернее, позабыть) нашу школьную старшую пионервожатую Наташу – с осиной талией, точёной фигуркой и кокетливо-озорными локонами тёмно-русых длинных волос, собранных то в хвост, то гривой. Ну, просто советская кукла Барби с пионерским галстуком, не совсем подходящим к её повседневным, преимущественно обтягивающим нарядам! Однажды в актовом зале случился небольшой пожар, и физрук, воспользовавшись случившимся, вынес Наташу на руках, как самое ценное в этом зале, а может быть, и во всей школе. Ах, если бы Наташа вела у нас уроки пения!..
В 7-ом классе к нам прислали молодую певичку. От неё ещё пахло типографской краской её новенького диплома. На первом же уроке, заведённые распевкой «Бара-ашеньки, круторо-оженьки», мы устроили ей нечто а-ля «Республика ШКИД». К концу этого безобразия в качестве доказательства крутости полного барана я оседлал стоявшее в классе старое пианино и ногой в ботинке начал нашлёпывать какофонию. За сим нас и застала директор школы Клавдия Фёдоровна, зачем-то заглянувшая в класс, даже не постучавшись. Её полупротяжный крик-вопрос «Это что здесь происходит!?» прозвучал более, чем риторически, и после приказания «Растрапович! Иди со мной!», спешившись, я последовал за директрисой, готовясь к худшему. Она ещё долго обходила школу по своим делам и, наверное, совсем забыла о случившемся. Когда мы проходили мимо столовой, она вдруг остановилась и спросила меня: «Ты голоден?..» Не веря происходящему и боясь спугнуть это неожиданное маленькое счастье, я молча кивнул. Тогда Клавдия Фёдоровна распорядилась меня покормить и ушла восвояси. A фиаско учительницы пения в нашем «7Б» имело продолжение... Несколько дней спустя она стояла возле двери в свой класс и, нагнувшись, что-то искала в сумке, стоявшей на полу. На её беду мимо проходил (а, может, пробегал) наш рыжий, рыжий, конопатый Сашка с малолетки (надеюсь, не за убийство дедушки лопатой). Видимо, перепутав преподавательницу с ученицей, – что абсолютно не является оправданием – он походя отвесил ей такого пинка, что пришлось снимать «побои» в травмпункте. Об этом мы узнали от Клавдии Фёдоровны, которая проводила в школе расследование происшедшего и грозила написать заявление в милицию.
Но интерес к пению и музыке в нас всё-таки пробудился, и в восьмом классе мы с друзьями стали себя в этом пробовать. Собирались у Полосатого дома в двухкомнатной квартире девятиэтажки. Полосатый жил с мамой, которая работала официанткой в «Пекине» и почти всегда отсутствовала. Он был обучен игре на аккордеоне, и он у него был, а Генка неплохо играл на своей гитаре. Конечно, я бы мог притаскивать домашнее пианино на репетиции, но тогда в нашем «ВИА» некому было бы играть на ударных, которыми служило всё, что попало. Голь на выдумки хитра, и для пущей внешней схожести аккордеона с органолой мы придумали следующее. С сжатыми мехами мы клали его на журнальный столик и в отверстие на торце левого полукорпуса (простите за незнание специального термина) втыкали шланг от пылесоса «Буран», а «шумного зверя» запирали в спальне, накрыв всеми одеялами. Таким образом даже я мог кое-как что-то подыграть на слух на импровизированной «Йонике». Вот уж когда я действительно пожалел, что отказался учиться игре на фоно! Но ещё я отказался не только от этого. Как-то, сподвигнутый очередным порывом любви к саксофону, я поехал в Центральный Дом пионеров записаться на саксофониста. Но оказалось, что сначала нужно было, кажется, года четыре отдудеть на кларнете, что и охладило мой пыл. Мне, как и О. Бендеру, хотелось получить желаемое сразу, а не частями.
Иногда мы репетировали у Аньки, ученицы из параллельного класса. Она тоже жила с мамой, знала ноты, играла на пианино и немного на гитаре. На память приходит то, как мы разучивали популярные тогда песни «В реку смотрятся облака» и «Там, где клён шумит». Как вечером, на школьном стадионе, где мы собирались вместо двора, усевшись рядком на спортивном бревне, Аня под гитару пела жалостливую песню про тонущих лошадей, а мы в ответ про пятерых ребят, поющих у костра. Э-эх! И, правда, где мои 16 лет?.. А ещё Анька утверждала, что песня Высоцкого «Скалолазка» была им написана про её маму, которая занималась альпинизмом, и вместе с командой они брали Владимира Семёновича с собой в горы. Надо сказать, что миниатюрную, но очень боевую Аньку все учителя считали бандершей нашей компании. Она же, простите за выражение, и привесила мне кликуху «Босс». Это второе моё прозвище, а первое – «Бригадир» мне дали в роддоме, так как орать я начинал строго по времени кормления.
Ну, и в заключение про вышеупомянутый инцидент. Кто помнит свою первую учительницу, чей образ так трогательно упомянут в песне «Школьный вальс»?.. А я её запомнил навсегда! Это была худощавая очкастая кобра, с дурацкой гулей из волос на голове! Кажется, она вела наш класс до 4-го, и вот что приключилось... Прямо перед перерывом между полугодиями мы с Артуром, моим соседом, у меня дома играли в школу. Да-да, вы не ослышались, двое реальных пацанов – кто скажет, что мы девочки, пусть первый бросит в меня мел – играли в школу. В свою первую, етить её... Альму Матер, что можно только приветствовать. Вы много видели отроков с подобными отклонениями?.. Простым карандашом, тонюсенько-тонюсенько, чисто символически, поставили себе оценки за всю четверть в конце моего реального дневника. Естественно, «4» и «5». И забыли от этом. А дневник я сдал …
Через пару дней в школе мы всем классом как ни в чём не бывало уселись после звонка за парты и ждали прихода учителя. Как вдруг... влетает наша кобра, и прямиком – ко мне. В руках у неё мой дневник. С полпути от двери она начала орать, как я не знаю, кто, предлагая всем полюбоваться на меня, почти врага народа, который недооценив бдительность советского учителя, попытался сбить её с толка, проставив себе любимому незаслуженно хорошие оценки и подсунул дневник на подпись. Добравшись до цели, она стала трясти меня за форменный серый пиджак, одновременно тыча дневником в лицо. Большинство в классе молчали в ужасе от происходящего, тем паче от моего прямо-таки «не октябрёнского» поступка. Но были и диссиденты, которым это показалось смешным, и тогда кобра потащила меня к директору. По дороге она как попало била меня дневником по голове и лицу, крича и шипя всяческие гадости, и чуть не выбила мне глаз. Вас никогда не били дневником в глаз? Нет? Тогда поверьте – это очень, очень больно и обидно, особенно, если это ваш собственный дневник... С директором было решено: пристыдить меня перед лицом всего школьного сообщества. Общественное порицание – это сурово! Исполнение решения доверили моей однокласснице. И повела меня Оленька по всей школе, аки агнца на заклание. Постучавшись в дверь очередной классной комнаты и прервав урок, ссылаясь на поручение директора, она подпихивала меня к центру доски и как «Отче Наш» начинала проговаривать: «Наш ученик Виктор Растрапович...» такой-сякой, и пятое-десятое. Так и ходили мы с Олей по школе, и как в сказке «Огниво», где в каждой следующей комнате глаза у собак становились всё больше и больше, так и ученики в классах становились всё старше и старше. И чем старше был класс, тем большие смех и веселье вызывал мой проступок. А я продолжал потирать свой пострадавший глаз, который болел, и было ощущение, будто его разнесло до размеров не просто мельничного колеса или круглой башни, а целого колеса обозрения в парке Горького. Но наградой за пережитое для меня стали не какие-то там медяки, серебро и золото, а закалка против общества и его мнения, что пригодилось мне в последующей школьной жизни. И теперь – бей в глаза, а мне божья роса.
А ещё кобра как-то пожаловалась моей маме, что я «сижу и смотрю на неё своими бездумными рыбьими глазами». Но никакие они у меня не бездумно-рыбьи, а зелёно-синие и в обрамлении чёрных ресниц. И вообще, ничего кроме комплиментов на счёт моих глаз я от других женщин в своей жизни не слышал.
Вот такая она была «простая и сердечная, и юность моя вечная, мучи-ительни-ица пе-ерва-ая мо-оя». Ля-ля-ля…
______________________________________
* А.Райкин «Люди и манекены»
(продолжение следует…)