Очень наш народ любит обсуждать вопрос: лучше стало жить или хуже. Прямо ужас. Зайдешь (извините) в общественный сортир, а из соседней кабинки злобное такое, утробное шипение: «Разве это бумага… Вот раньше в 80-ых, была бумага!.. Ватман! А эта… За такую бумагу надо десять лет лесоповала давать. Помесь наждака с марлей. Сволочи!»
Или: собираешь грибы, а из-за соседней ёлки: «Что ж за грибы пошли, а? Черт знает что. Пенопласт червивый. Вот раньше были рыжики! Уланы, а не рыжики. Нет, всё, капец голубому шарику!»
И я вот тоже не пойму: лучше стало или хуже может – кому как ?
Эту историю мне рассказал мой коллега, так сказать, «соофисник», Борька Тачкин. Но сначала – маленькое предисловие.
Нашей с Борькой доблестной фирме исполнилось пятнадцать лет.
Согласитесь, в нашей стране и в наше время пятнадцать лет для обычной частной фирмы – это как тридцать пять для кота. Или сто пятьдесят для человека. Столько не живут. Потому что у нас всем нелегко. Как говорится, то дефолт, то золотуха…
Мимо дефолтов и золотух наша фирма прошла гордо, как верблюд мимо плевательницы. Или, вернее, – как Микоян «между струйками». И всё благодаря гению нашего шефа – Ивана Александровича. Мы его нежно называем Иа.
Знаете, есть такой тип людей, особенно среди предпринимателей, чаще - среди крупных, которые всегда внешне как-то так скорбно-печальны и безнадежно-беспросветны. И в лицах у них всегда что-то такое среднее между некрологом и геморроем. Смотрит на тебя человек, и хочется отдать ему все свои старые вещи. Печаль во взгляде – невыразимая. Вся скорбь еврейского, армянского, русского, а заодно и вьетнамского народов. Как у собаки породы боксер. Посмотрите боксеру в глаза – все ваши неприятности покажутся вам пустяком.
Но дела у этого бассета, как ни странно, идут – лучше некуда. Вот такой у нас наш Иван Александрович, Иа. У него даже глаза особые. Ниспадающие, что-ли. От переносицы к щекам. Ёлочкой. Как у Пьеро в законе…
Возьмет он, скажем, спички, и со вселенской грустью в голосе говорит:
- Вот. Спички. Пять рублей коробок. Кошмар. Раньше коробок стоил сколько? Правильно, копейку. А какие спички были, а? Динамит, а не спички. Сосна. Сухая. Белая. Как чиркнешь ей, профурсеткой, – горит, что твой порох. Пожар. Изголодавшаяся мулатская вдова, а не спичка. А это что? – Иа щелкает пальцем с изумрудным кабошоном в десять каратов по плоскому коробочку с бумажными спичками китайского производства. – Фригидная глиста, а не спичка. Ужас. Куда катимся? Куда катимся?.. Кошмар.
А через месяц Иа – по какому-то странному стечению обстоятельств – посылает, например, меня на далекий спичечный завод. В один древний русский город. На предмет приватизации. Завода, конечно, а не города. Пока. Хотя почему-то спичечный завод он переделал в вино-водочный. Но это неважно.
Или: приносит вдруг Иа в офис сырую пельменину. Кладет ее на стол и смотрит на него, как на скоропостижно изджохшего попугайчика:
- Вот. Пельмень. Разве ж это пельмень? Кошмар. Это ж мумия опарыша, а не пельмень. Ужас. Диета хунвейбина. Куда катимся? Раньше какая пельмень была? А? Богатырша, а не пельмень. Поэма «Шахноме. Гаремный сон». Кусаешь её, шехерезаду, а она пищит и брыжжет, брыжжет и пищит. Пельмень должна быть пухлая, как морда с перепоя. Как плотоядный колобок. А это что? Тьфу, корова индийская, а не пельмень. Шлепок майонезный. Кошмар. Куда катимся? Ужас.
А через пару недель Иа посылает Борьку Тачкина на пельменный завод в какой-нибудь далекий-далекий город. Удрищенск-на-Переплюйке. На предмет приватизации удрищенского пельменного завода, а заодно и города со всеми переплюйцами. Потому что там кроме художественной лепки пельменей в принципе заняться нечем. Разве что утопиться в Переплюйке.
Ну и вот.
В день пятнадцатилетия нашей фирмы мы немножко выпили и закусили. А потом пришел Иа, выдал нам по конверту с премией и принес заодно с собой пачку крабовых палочек.
Положил палочки на стол и смотрит на них, как пес-боксер на пустую миску:
- Вот. Крабовые палочки. Разве ж это крабы? Это ж тараканы-лишенцы, а не крабы. Эфиопские беженцы. Вот раньше крабы были – это да! Крабы должны быть какие? Клешня – как у Карелина. Глаза – как у Фаины Георгиевны Раневской. Броня – как у подлодки. А это кто? Рахит членистоногий. Задрыга, а не краб. Куда катимся? Ужас. Разве такое мясо можно есть? Его ж не одна голодная порося есть не станет… Кошмар!
И т.д.
Я насторожился. «Крабы, - думал я себе, - это что? Это – Дальний Восток. Это что ж – на Камчатку с Сахалином лететь?..» Еще не хватало.
Через неделю Иван Александрович вызвал меня, Борьку и Алку Хапугину (наш финансист). На столе у него лежала все та же пачка крабовых палочек.
- Ужас, – начал Иа свои «страдания». – Кошмар. Куда катимся? Если так пойдет дело, россияне останутся без крабов. Всё, ребята, дуйте в Петропавловск-Камчатский. Оттуда – на консервный завод. Срочно. Завтра утром надо быть на месте. Прямо сейчас едете в аэропорт.
- А билеты? – спросила Алка.
- Иа выложил на стол три билета.
- Бизнес-класс, - сказал он.- Спецрейс. Полетите, как боги.
- А вещи? – спросил Борька.
- Сорок минут на сборы. Смена белья, зубная щетка. Алла может взять дезодорант. Ты (это он мне) – штопор. Но – чтоб без карнавальных излишеств. Машина внизу. Вопросы есть?
Вопросов больше не было.
- По моим оперативным данным, – грустно добавил Иа, – конкуренты будут в Петропавловске завтра вечером. А вы – утром. Они будут лететь немножко из другой страны. Я бы даже сказал – с другого континента. Вас встретят и проинструктируют… Кошмар. Куда катимся? И помните: россиянам нужны крабы.
Полет предстоял долгий. Первым делом мы выпили и хорошенько покушали. Обед оказался тематическим. Сначала пельмени из «Грiльяжа», потом –крабовое нечто из «Желтого моря». Это ресторан такой. Что-то типа обжаренных крабовых палочек с бананом и с орехами. Я, честно говоря, не понял. Для полноты жанра еще должны были дать жареные спички . Но их не едят. Больше всех кушал Борька. Потом мы откинулись в своих креслах, и Борька заговорил. Он вообще любит рассказывать. А мы с Алкой – слушать. Он вообще-то в прошлом летчик, штурман.
- Вот нам все Иа впаривает, что раньше было лучше, – начал Борька. – Не знаю, не знаю. Летим мы сейчас, как три белых толстяка (Алка, это не про тебя!), в хорошем самолете. Какое-то крабовое извращение трескаем, небось, долларов по семьдесят порция. Вот это жизнь. Не то, что раньше. Раньше, может, и спички горели ярче, и пельмени были толще, и крабы пучеглазистей. Но так летать – этого не было.
Борька хлопнул рюмку виски и продолжил:
- На Дальний Восток я летал один раз. Вернее – на Дальний Север. По маршруту: Минск – Бухта Провидения. Как вспомню – так вздрогну. Я тогда был лидировщиком. Это значит: если какой-нибудь иностранец захочет лететь над нашей необъятной – к нему приставляется второй пилот. Что-то среднее между гидом и конвоиром. Пастух – Сусанин. Ну и вот.
Объявился у нас один немец. По имени Фриц. Редкое имя, вроде Вани. Обчитался Фриц Жюля Верна до галлюцинаций и решил облететь на своем самолете вокруг земного шара. За 80 дней. Самолет у Фрица был – вроде консервной банки – Ультралайт называется. 450 кэгэ. Летающий запорожец. Зверь – аппарат. Набирает сто метров высоты и мчится, как трехколесный велосипед. Страшное зрелище. Стальная жужелица. Помесь майского жука с тачанкой. Летит, тарахтит… Беда. Но это-то еще всё ладно.
Лететь на Ультралайте лучше, конечно, одному. Особенно если в тебе пять пудов. Фриц был мужик крупный. Такой образцово-показательный пивной баварец. Морда – как рулька. А тут еще – лидировщик. Вызывает меня начальник и говорит:
- Борис! Сколько ты весишь?
Я говорю:
- Если не после Нового Года – 73.
- Плохо. Нужно 65. Иначе – Ультралайт не выдержит двоих.
Сел я на диету. Жую капустный лист, как коза. Догнал до 65-и. Грустно. Жду Фрица.
Фриц от Германии до Белоруссии долетел, конечно, быстро. Кричит: быстрее, быстрее, у меня график, я – Жюль Верн! А белорусы ему вежливо:
- Прядоца, господин Верн, падаждац. Бяз разряшения – няльзя лятец. Такой у нас, у бяларусоу, парадок.
Тот, как говорится, бьется в содомии: плевать мне на ваш порядок, у меня график, у меня график!
А те вежливо:
- Пляваца мы усе могем. У вас график, а у нас парадок.
Беларусы – они ребята непробиваемые. Партизанская закалка.
В общем, прождал Фриц в Минске сорок дней разрешения. Трясется весь от злости, как голодный Дракула. Облетел, выходит дело, полшара, Жюль Верн в трусиках. Конечно, ни о каких 80-и днях уже говорить не приходится. Просто бы уж нарисовать на этой тарахтелке кругосветку – и на том спасибо. Всё равно рекорд.
А я, прошу заметить, сорок дней, как покойник, сидел на капусте с морковкой. Видеть их с тех пор не могу.
Тут Борька со злостью зажевал шматок краба и продолжил:
- Ну, наконец, сели мы с Фрицем на нашу летайку-таратайку, полетели. С собой – ничего. Смена белья, зубная щетка. Как сейчас. Ну, еще бутылка с водой и бутеры. Летим.
Господи! Страна у нас – ни умом не понять, ни этим… как его… аршином не измерить, ни на самолете не перелететь. Куда ни сядем – везде по два-три дня мозгодрючки. То ракетчики не пропускают, то таможня. В Новосибирске, помню, один пристал. У Фрица с собой нюхательный табак был. Любил он нюхнуть табаку. Нюхал, чихал и приговаривал: «Ап-пфельзейн!» Таможник уверенно так говорит: это у вас наркотик. Я говорю: ага, наркотик, чихаин называется. А тот: проверим. Два дня проверяли. Учихались там всей новосибирской таможней.
Но самое ударное стояние, конечно, было в Якутии. Перелет Олекминск – Якутск. Август, жара. Загорелась тайга. Задымление. Ну, по правилам визуального полета – стоп машина. Садимся на какой-то поляне. Кругом леса, болота. До ближайшей деревни – десять километров. Поставили палатку. Сидим. Вернее – пляшем. В присядочку. Потому что мошка. Мошка жрет безбожно. Фриц сидит на карачках и воет на Ультралайт, как волк на луну. Мошке-то хорошо, у нее, можно сказать, благотворительный обед. А у нас ни еды, ни воды. Я взял ведро, пошел, набрал, если можно так выразиться, воды из болота. Кое-как развели костер, скипятили этой якутской жижи… Не знаю, не знаю. Может, и хорошо, когда спички по копейке и крабы пучеглазые… Все эти дырявые штормовки и промокшие палатки. Все эти байдарки – коммуналки… Не знаю, не знаю. По мне на кожаном диване в джипе лучше. Дело вкуса, конечно…
Ну, пошел я в деревню, взял овощей, молока. Вернулся к закату. Где-то в девять вечера мошка исчезла. Фриц говорит: «Ура! Даст ист гут!» Я говорю: «Подожди. Сейчас тебе будет гут». Пять минут было затишье. Хорошо, тихо, какая-то мирная тварь в болоте плещется. Гадюка, наверное. А потом такой, знаете, гул, как от приближающихся бомбардировщиков. Фриц говорит: «Ахтунг, ахтунг!» Да, думаю, сейчас будет такой Покрышкин… Ну, и начались – комары.Мама дорогая! Это тебе не наши подмосковные интеллигенты. Наши предупредительно так кружат, напевают чего-то. Объявляют приговор. Якутские комары – они как борзые. Разогнался – и по прямой. Камикадзе. Действуют по принципу Емельяна Пугачева: лучше один раз напиться живой крови, а там что Бог даст. В общем, заснули мы к утру. Ровно в 9.00 – следующая смена: мошка. Они четко меняются: с девяти до девяти. Двенадцатичасовая рабочая смена. Дисциплина – железная.
На третий день пришли местные жители, якуты. Посмотреть на самолет. Привели жен, детей, коров, коней, коз и собак. Стоят, смотрят. Молча. Внимательно так. Особенно собаки. Мы у них – как телепередача «Клуб путешественников». Посмотрели – ушли.
На четвертый день прилетел вертолет. Из вертолета вышел веселый, пьяный в ж...у, якут:
- Как дела? – говорит. – Живы, хухрики?
- Нормально, – отвечаем. – Живы. А что?
- Ничего. Ладно. Живите дальше.
Оставил нам бутылку самогона, усмехнулся и улетел. Чего, думаю, прилетал?
Фриц понюхал самогон, покачнулся, сказал: «Майн Гот!» – и начал выливать его в траву. Я говорю: «Подожди. Дай-ка я тебя им натру». Побрызгал ему на голову. Смотрю – нимб у Фрица. Из мошки. Не решается мошка опохмелятся якутским самогоном. Натерлись мы. Ходим. Как в невидимых скафандрах. Хорошо. Мудрый оказался якут.
Через пять дней дым рассеялся и мы полетели в Якутск… А потом… Словом, ровно за восемьдесят дней, если считать сорок белорусских, долетели до Провидения. Там я Фрицем и простился. Кстати, долетел он только до Оттавы. Торосы. Фриц – упорный мужик. Он потом Ультралайт свой продал, купил новую машину, посолидней, и решил лететь вокруг света через Китай. А китайцы устроили такую восточную бухгалтерию, что белорусы показались Фрицу святыми. Но это уже другая история. Еще что ли перекусить? Девушка, а девушка, можно вас?
К Борьке подошла симпатичная бортпроводница монгольского типа. Якутка, наверное.
- Девушка, десерт у вас можно попросить? Что-нибудь типа… ну, скажем, парфе с малиной.
- С ликером?
- Limoncello, если можно.
- Можно. А вам? – покосилась она на нас с Алкой.
Но мы с Алкой уже полудремали. Насытившись пельменями, крабами и борькиными байками.
Кстати, с крабами всё получилось. Членистоногие успешно приватизированы. А потом Иван Александрович принес в офис куриное яйцо.
- Вот. Яйцо. Разве это яйцо? Вы когда-нибудь видели настоящие большие яйца? – сказал Иа, обращаясь почему-то к Алке. – Это жертва птичьего гриппа, а не яйцо. Вот раньше были яйца! Валуны! Ода многодетным страусам. Как будто их сам Жаботинский снес. Яичищи, а не яйца. Возьмешь его в руку, крепко так. Согреешь в ладони. Погладишь – и жить хочется. Хорошо. А нынешние яйца надо на помойку выкидывать. Горох. Молекулы-вырожденцы. Кошмар. Куда катимся? Ужас…
Молодец, Иа! Куриный грипп, демпинг… Быстро сориентировался. Далеко гладит. Ну что ж, яйца, так яйца. Куры так куры. Нам не привыкать. А вот как стало жить – лучше или хуже – я так и не понял. И вряд ли когда-нибудь пойму.