27 мая. Уже три года нет среди нас Антоныча. Написано им было не так уж много. Все-таки он был художником. Закрома пустеют с каждой публикацией. Осталась газетная текучка. А это, несмотря на фантастичность описанных событий (у него и подзаголовок:Почти фантастический рассказ), очень личная вещь и очень о нем. Потому что тут тайна. А Антоныч при всей его кажущейся простоте заключал в себе тайну, что-то неразгаданное мной, да и никем. Ведь неслучайно жена героя -- Анна Васильевна. Ушел Антоныч и свою тайну унес с собой...
— Вот ты спрашиваешь, что за памятник там, у просеки... С войны памятник. Сам я его своими руками выстругал. И оградку сделал, и звезду из жести вырезал. Подправляю его уже лет сорок, подкрашиваю. А вот что надписи на нем нет... Да мало ли у нас вот таких памятников безымянных! Но тут, правда, случай особый...
Михалыч пытливо глянул на меня из-под седых бровей, словно прикидывая, стоит ли рассказывать мне эту историю. Сидели мы на крыльце дома старого лесника. Вечерело. Лес стоял вокруг безмолвный и неподвижный.
— Жили мы тогда с матерью вот в этом самом доме, — продолжал Михалыч. — Отец на фронте, мать за него осталась. Бои в наших местах долго шли, чуть ли не год; бывало, и не знаем, кто в ближней деревне: наши ли, немцы ли… Правда, до сторожки нашей ни один немец так за всю войну и не добрался.
Ну вот. Ушла как-то мать в деревню, я один. Парень я был уже большой, самостоятельный, лет двенадцати. В тот день я работал как обычно по дому, но уже не помню, то ли дрова колол, то ли еще что делал... Разглядеть толком не успел: мелькнуло вроде что-то в небе и бесшумно опустилось в лесу. Мне даже поначалу показалось — так, померещилось.
Несколько минут прошло. Гляжу, человек из лесу выходит. Я сразу понял: летчик. Очки на нем летние. Вот только шлем и комбинезон необычные: у летчиков-то они темные, а у этого - блестящие, серебристые. Я подумал: не немец ли? Хотел уж было в дом за ружьишком бежать... Но он заговорил по-русски. Правда, необычно как-то, словно с акцентом. Или словно на чужом языке, а я все до единого словечка понимаю.
Вежливо говорит, но странно. Случилось, мол, у него непредвиденное: выпал из своего временного пояса. И меня спрашивает, не мог бы я подсказать ему, в какое временное подпространство он попал.
Я стою пень пнем, рот разинул. Наконец все-таки говорю: тут, мол, сторожка
лесника, до Юхнова километров тридцать, ближайшая деревня — Воронки, а кто там, немцы или наши сейчас, неизвестно. И еще спрашиваю, чем я помочь ему могу... А он все повторяет, что ему нужно на базу в шестое подпространство и нет ли у меня связи с Координационным центром.
Именно так он и говорил, я это хорошо запомнил. Я даже подумал тогда: может, контуженый он или раненый... И вдруг...
Часто я в то время видел воздушные бои: фронт-то где-то рядом. И тут тоже — вылетел из-за леса наш «ястребок», а за ним-два немецких самолета. Наш от них увертывается, а немцы жмут его с двух сторон...
Человек этот, летчик, тоже вверх уставился.
— Что это? — кричит. — Что там происходит?
Тут уж я на него заорал:
— Ты что, только на свет появился? Война, не знаешь, что ли?
Он подбежал ко мне, схватил за плечо. Роста он высокого, глаза под стеклами летных очков синие-синие.
— Война? — спрашивает. — Какой сейчас год?
— Сорок второй, — отвечаю, — какой же еще?
- Тысяча девятьсот сорок второй? — переспрашивает. И снова на небо посмотрел.
Нашему «ястребку» там совсем плохо приходилось.
Повернулся летчик и побежал к лесу, я за ним. Только он быстрее меня бегал: пока я добежал до поляны, он уже в своей машине был.
Сейчас уж и не берусь сказать, что это за, машина такая была — самолет не самолет, серебристый такой, с маленькими крыльями. Только взлетел он стремительно, бесшумно, без всякого разбега. Наш «ястребок» к тому времени уже задымился, и один из немцев гнался за ним, висел на хвосте. Тут мой незнакомец и ввинтился в небо, прямо между нашим самолетом и немцем...
Грохнул взрыв, полетели во все стороны обломки. Второй немец развернулся и полетел прочь, да и наш «ястребок», оставляя полосу дыма, скрылся за лесом. Вот так этот воздушный бой закончился...
Ходил я потом по лесу, искал обломки. Да разве найдешь что: такой взрыв был, что раскидало их, видно, на много - километров...
После войны ходили мы с матерью в военкомат, про отца запрашивали. Рассказывал я тогда военкоматовскому лейтенанту про этот случай. Записать-то он все записал с моих слов, да что-то не очень поверил.
— Не сочиняешь ли ты, малый? — говорит. — Совсем одичал, поди, там в своем лесу.
Отец с войны так и не вернулся. Я в сорок девятом в армию ушел. Когда возвратился, остался тут же на отцовском месте лесником, жену сюда привез, дочка тут родилась. Дел хватало. А про случай этот с летчиком
все ж не мог забыть. Ходил еще много раз в военкомат, да все напрасно. Не подтвер-
дились мои факты, документов-то ведь никаких не осталось. Тогда и поставил я деревянный этот памятник с жестяной звездой на том месте, где стоял его самолет. Могилы нет, так уж пусть хоть памятник будет. Вот только кому...
...Михалыч снова пытливо глянул на меня и, видя, что я внимательно слушаю, продолжил:
— Тогда мне и в голову такое прийти не могло, да и тому лейтенанту из военкомата, да и матери моей. Я и жене своей, Анне Васильевне, об этом сказать не могу: засмеет. Но надо же кому-то все это высказать: тебе вот и говорю, Пишут сейчас во всех газетах про объекты эти самые неопознанные, тарелочки летающие... Ну вот, и ты заулыбался! Ты не смейся. Я, может, и сам бы в эту историю уже не верил, если бы не одна вещь... Вот погоди.
Михалыч поднялся с крыльца и ушел в дом, погремел ящиками комода, вернулся с каким-то завернутым в белую ткань небольшим предметом. Лесник стал разворачивать материю, и я увидел при свете заката, как вздрагивают от волнения его большие натруженные руки.
— Грех на мне. Это я тогда его нашел, в сорок втором. Подняли меня в военкомате на смех, ну я обиделся да так никому эту штуковину и не показал. Мать видела, сказала: «Зарой, Петька, вещь эту в землю от греха подальше». Да жалко было зарывать, так и храню я его в комоде. Так и не понимал я тогда, это это может значить...
Он наконец развернул сверток и протянул мне небольшой, сантиметров пяти, правильной формы кристалл. Кристалл светился красноватым светом, свет сгущался в его глубине и словно бы пульсировал, то затухая, то ярче разгораясь. Михалыч поднес кристалл к моему уху, и я услышал, как из глубины его раздается тихий, мерный стук — так тикают часы или бьется человеческое сердце.
— Вот так и стучит, — сказал Михалыч тихо. — Стучит и светится уже сорок восьмой год. Стучит и не дает мне покоя...