Ничего нет сложного в том,
чтобы казаться умным человеком,
повторяя уже кем-то сказанные слова.
Не много труда надо, чтобы говорить правду,
она вокруг нас.
И нет ничего героического в том,
чтобы слыть добрым человеком в рамках принятой добродетели.
Сложнее всего с умом отстаивать правду о добре.
Ибо добро не бывает общим.
I
Такая тишина кругом, что слышно как шуршит по воздуху, сорвавшийся с дерева, осенний лист.
Сижу, не зажигая огня: ни лампочки не включаю, ни растапливаю печь. По полу гуляет холодок, стынут ноги. Можно забраться в валенки и накинуть на плечи бушлат, не так зябко будет. Терплю, ни от того, что лениво, а просто боюсь спугнуть застывшую вкруг тишину.
За печкой, в углу послышалась шебуршание и писк. «Вот другого времени не нашлось»,- попенял я на мышиную возню.
Но тонкое папирусное полотно тишины надорвано… Мыши разбудили кошку и она, упруго выгнув спину, спрыгнула с лежанки на шесток печи. Возня за печкой вмиг прекратилась. «Чуют!»
А кошка не слыша больше движения, оставшись на шестке, принялась: «Блям-блям-блям -блям»-громко лизать себя. Я и не замечал раньше, что кошачье облизывание такое громкое. Захотелось запустить в нее тапком. Сдержался! Тем более, что продолжая «рвать» тишину из под лавки потягиваясь и повизгивая от этого, вылез пес. Он расставил широко ноги и стал вертеть мордой, хлопая своими ушами себе по голове, да так громко, что это было невыносимо. Меня будто насильно вынули из теплого и таинственного чрева вечности и окунули в холодное громкоголосие повседневности. «Бр-р-р!»
Я даже не пытался уловить краешком глаза ускользающую за окном тишину, а встав с табурета и взяв чайник, пошел к двери, чтобы набрать воды из ведра, стоящего на лавке у входа. Все закружилось в обыденном ритме и пошло своим чередом.
Затопить печь было делом одной минуты, затем столько же времени ушло, чтобы покрошить в миску кошке вареного сердца, а собаке того же сердца раздобренного варенной пшеничной кашей (от себя оторвал), не жалко. С утра что-то не скупясь, заварил более чем всегда.
Ну, вроде все насытились: пса выгнал за дверь, пусть службу несет. За псом выскочила и кошка, тоже видать дела. Пока крутился вокруг животяг, печь растопилась и, ожидая пока закипит вода в чайнике, решил посмотреть, отчего барахлит выключатель. Пробки в сенях выкрутил, зажег керосинку, разобрал выключатель. Ничего серьезного пружина запала, такое бывает старой язычковой моделью выключателя, пружина выпадает из гнезда. Все вернул на место, закрыл крышку, проверил. Работает.
К этому времени и чайник подоспел. Чай пил духмяный, из сбора трав. Карамельку за щеку и тянешь так тоненько с блюдечка, горячий, пахучий. Лепота!
Запустил скребущуюся в дверь кошку. Нагулялась! За ней пес стал толочься в дверь, потявкивая. Иной раз было такое ощущение, что они оба сбегают быстренько на угол и обратно, совсем обленились мохнатые. А чё ворчать, сам виноват. Каждый раз думаю, чтобы пса днем на улице держать. Все же я обзавелся им не для того, чтобы он день- деньской дрых в избе под лавкой. Скоро вообще оттуда вылезать не будет. Но тот вроде понимая там на улице мои мысли, начинает лаять, бегая от одного угла к другом. Слышу ведь, что просто брешет, но надоедает не выдерживаю запускаю, тот и рад сразу под лавку, глаза прикроет, будто и не покидал этого места.
Наконец все угомонились: кошка на печке, пес под лавкой, мыши в углу. Я еще немного пошурухавшись, подбросил дровишек в печь. Мелькнула мысль сходить еще про запас принести. Не пошел, потом принесу, пока хватит. Примостился к столу, поискал глазами тишину за окном, нашел, впустил в дом. Укутавшись ею как покрывалом, не тревожа понапрасну, придвинул к себе и раскрыл набухшую от исписанных страниц общую тетрадь и провалился в события, занимающие мое воображение последние четыре месяца.
II
…Было ли то, не было ли, мне не ведомо. Только передаю, то, что от людей слыхал, а оно как говорится: « люди врать не станут». А ежели кто и соврет, так не со злого умыслу, а так для «красного словца» для большей так сказать, правдоподобности.
Жил-был в одном краю князь. И княжество у него было, что ни на есть самое обыкновенное, «не тридевятое королевство», да и князь хоть и всамделешный, но обыкновенный. Ни чем таким не примечательный, не выдающийся. Лада у него, княгинюшка велиокая ранее имелась, да померла, сердешная. С горя представилась от того, что ей с князем, сколь ни жили, Бог детишек не давал. И знахарей и заезжих духторов пользовала княжна да все зазря. Так и не сдюжила печаль носить, сгинула.
Князь-то ее княгинюшку -ладушку свою по молодости шибко любил и уважал, а не стало совсем духом пал. Нутром почерствел, сидит один в горнице горькую пьет, о судьбе своей печалится. Так бы и утоп в штофе, горем смятый, если бы однажды его стремянной бывший не обронил: « Ты бы князь - батюшка куда бы съездил. Да вон хоть на охоту, все лучше, чем слезы эти змеиные булькать».
«Много ты себе понимаешь!» - огрызнулся князь, собираясь совсем разгневаться, но вовремя в ум взял, задумался: «Может и впрямь куда отправиться, так сказать грусть – печаль развеять?»
В утро решил, что поедет на охоту, приказал лук -стрелы приготовить, собак не кормить, упряжь проверить, по необходимости ремонт учинить. Приказал - не проверил. Давно все и все «спустя рукава» делали, так и в этот раз поступили, знали, проверять не станет. Отвечерили, спать улеглись, затихло все кругом. Ни шикни, князь поутру на охоту собирается, должон отдохнуть, сил поднабраться.
Лишь только свет в оконце забрезжил, стремянной уже тут в спаленку стучит «тук-тук», пора, мол, князь-батюшка, солнце дорожку выстелило, кони запряжены, тебя дожидаются.
Ворчи не ворчи, а сам охоту придумал. Пришлось из теплой постельки ноги выпростать, скоренько на себя костюм охотничий при помощи стремянного одеть и во двор. В утро охоты и охотник не ест, дабы лучше и слух и чутье было. Во дворе кони, давно седока не чуявшие, волнуются, ногами перебирают. Но что князю до их волнения у самого дых подпирает. На коней и через поле, в лес…
Едут, солнце еще под брюхо коням светит, низко так над землею, а выше в сумерках совы да филины, с охоты возвращаясь, пролетают. Ухнут где-то в глубине леса и замрут. Все кругом в предутренней поре молчит. Миг всего, а тихо так, убаюкивает. Так и князь от спешки, недосыпу и тишины в седле задремал. Давненько в седле не сидел, чуть не выпал. Доброе дело, что по краям стремянной и сокольничий ехали, успели подхватить, удержали.
«А, что? Я ничего»- встрепенулся князь, «чего хватаете, совсем страх потеряли, князя лапать»- осерчал князь, скрывая конфуз. Те и сделали вид, что ничего не произошло, мол, просто сбрую поправили, негоже так князю, со спутанной сбруей по полям-лесам разъезжать, непорядок это. Согласился князь, приосанился. Дальше едут. Вот и слышно уже, что в лесу жалейки да барабаны звучат, загон начался. Загонщики заранее по лесу были расставлены, научены, что лишь солнышко покажется тут и гон чинить не мешкая.
Чинить так, чинить. Зашумели по солнцу не мешкая зверей из-под кустов, и нор, сгоняя. Шумно в лесу стало: барабаны бьют, жалейки дудят, лошади копытами топочут, зверье через кусты ломится. Одним словом столпотворение.
Вдруг услышал сокольничий, что с его стороны к ним кто-то через лес пробивается. Сигнал подал, чтобы остановились и замерли. Стремянной князю лук со стрелами в руки дает, мол, твое князюшка первое право зверя встретить. Князь молодость вспомнил, азартом наполнился, на стременах привстал, плечи в разворот, спина прямая, стрелу вложил, тетиву натянул, ждет. Бить приготовился.
А из лесу прямо супротив него на поляну важенка вымахала. Выскочила, увидела охотников, встала на месте, замерла. Бока вздымаются, ноздри ширятся, а сзади шум давит. И тут на тебе охотники, взглядом уперлись. Стоит олениха, не шелохнется. Глаза большие глубокие. Замер сокольничий, не тревожит стремянной, и князь тетиву не спускает. Стоит важенка в свете поднимающего солнца, по правилам заходили, со стороны восхода, все видать как на ладони - рисунок на шкуре, глаза с кулак. А из глаз слезы текут, по морде, в траву жухлую падают, видать конец свой почуяла, болезная.
Что-то внутри у князя ворохнулось, вспомнил глаза жены своей синие с поволокой от длинных ресниц. А стремянной сбоку шуршит: «Стрельни, стрельни, князь-батюшка, пока еще стоит. Ну!».
«Чё нукаешь, не запряг, поди, еще?»- князь тетиву ослабил, лук опустил. Зараз коня стременного, который сам решил стрелу пустить, ногой пнул. Тот конь дернулся, стрела в кроны деревьев просвистела. Вмиг сорвалась олениха и в прыжок, преодолев поляну, ушла в чащу. Стремянной хотел вольность допустить, князю попенять, мол, сам оскандалился и ему дело довершить не позволил, да осекся. Увидал, что сидит князь, улыбается, будто, что приятное вспомнил, сам себе по доброму улыбается в усы. Стремянной князя таким давненько не видел, отчего и слова свои недовольные сглотнул.
Сокольничий под предлогом, что надо прочую охоту проверить скрылся в сторону: «Ну его, от греха подальше, чего это в середь охоте улыбается. Кто ж его знает, может и не к добру это. Лучше поодаль переждать». Стремянной, как мысленные слова сокольничего перехватил: «И то верно, всяк день только и слышно, то не так, это не то. А тут улыбается. Может, что коварное задумал».
Но убраться не мог, стремянной ведь, всюду подле царя находиться должон непременно. Лишь вид принял, что ничего не произошло, все так и быть должно.
Если бы князь знал, что от него последнее время только коварства ждут, улыбаться призадумался бы, но после той охоты другим стал, не узнать. Более его вредности никто не видел, да и печалился он все меньше и меньше.
Даже мамки при горнице зашептались: «Может жениться другой раз задумал, поди, еще и с дитем понянькаться пристанет».
III
… Прошел год и как-то в очередной раз объезжал князь владения свои. После той охоты так переменился, что приказал оконца в светелках вымыть, покои набело покрасить, стены крепости починить, обновить, принялся пуще прежнего хозяйствовать. И не то, чтобы раньше ничего не делал, но сам по «городам и весям» не шастал, а тут за полночь ложится за светло встает, днем сон вообще оставил не в прежнюю пору. Все приговаривал, мол, де кому Сторону оставлю в разоре и запустении.
Дивились дворовые таковым словам, но перечить, да и спрошать не смели, гадали: « Кому это вон княжество готовит?».
Но время шло, а в жизни князя кроме хлопот ничего более и не прибавилось, все уж давно и забыли, что про его суету мыслили, для чего и для кого, жить стало лучше -жизнь завертелась быстрехонько. Князь даже задумал заморскую диковину в городе справить, водопровод с речки от новой мельницы проторить.
И вот будучи с хозяйственной погудой, ехал князь с провожатыми- стремянной да писарь, прочих к нормальному делу приставил, неча зазря подковы сшибать. Ехали они от мельницы к городи, глядь, из лесу на их тропу важенка выскочила, ну точь-в-точь, как тогда, на охоте. Только веселее смотрела, свободно скакала. Выскочила, остановилась, голову склонила, хвостиком кочевряжным помахиват, смотрит. Стремянной за лук хвать, князь руку-то егойную придержал, мол, погоди, не суйся, поглядим, что будет. Олениха подпустила к себе поближе и исчезла в лесу.
«Вот в кой раз проморгал!»- пронеслось в голове стремянного, а важенка опять впереди, тут и ему любопытно стало, чего это она хочет с дороги нейдет. Будто что тем сказать желает.
«Ну ка братцы, погодите»- промолвил князь, еще не полно, но понял, что олениха их за собой зовет, а более его князя. И решил, что зазря пугать, поехал за ней один, другим знак подал, остаться. Та же близко к себе не подпускала, но и из виду не девалась. Так и вела его по тропке узкой, лесной. Вскорости уже верхом было и не проехать, спешился князь, пошел пешком, коня ведя в поводу. Так шел, пока перед поваленной сосной коня оставить пришлось, не пробиться было тому через бурелом, что ветрами наметан был. Уздечку на сук накинул, далее сам поспешал за важенкой.
Прошли еще немного, и сквозь ветви поверхность озера заискрилась, лучи солнца отражая. Вот и берега, кругом камышом поросшие. Важенка по колено в воде стоит, деваться некуда, хоть голыми руками бери.
Не стал князь пугать зверушку, посмотрел, куда казала, видит утлый челн в камышах. Видать ветром прибило. Озеро большое есть, где ветру разгуляться. Не упомнил князь, был ли когда сам на этом озере ведь как- никак кругом владения его. Но места незнакомые, ранее не хоженые, даже тревожные. Только вот зачем олениха его сюда привела в ум взять, как ни старался, не мог. А пока гадал, послышался ему какой-то писк, тоненько так кто-то пищал, сразу и не разберешь то ли пичуга, толи зверок какой. Решил князь в воду вступить в челн посмотреть. Важенка совсем рядом оказалась ноздри раздуват, да уши на голову кладет.
Князь на нее даже не смотрит, понял. Что писк из челна раздается. Прихватил за бор,т подтянул к себе. Средь брошенных на дно сетей в тряпье лежал ребенок. Какой и не понятно было, мал был, а тряпья много, как и не задохнулся средь него. Тревожа сердце, раздвинул князь рухлядь, а на него из них глаза глянули, большие синие. Только они на исхудалом личике и видны были. Вновь пискнул ребенок и затих, слаб очень был. Видать давно так вот в тряпках лежит, оголодал весь.
Несказанной болью отозвалось представленная картина в душе князевой, не приметил, как и важенка вплотную подошла. Любопытно самой, что такое в челне скрывалось. Ребетёнка увидала, верхней губой дернула и на берег споро вымахала. Теперь не ее дело, люди сами знают, что со своим детенышем делать. Князь накидку скинул, завернул в нее детёнка, прижав к груди, двинулся в путь обратный. Важенка за ним. Возле поваленной сосны расстались. Князь, найдя ее глазами, низко поклонился, а она как, понимая передним копытом, стукнула, вроде благодарность приняла, исчезла. Сел князь в седло и уже в скором времени из лесу к ожидающим его стремянному, и писарю, выехал.
А те и не знали, что предпринять, не ровен час, что с князем случится, а они и не знают искать где, народ не простит, что князя-батюшку не уберегли. Его теперь иначе чем Батюшка никто и не называл. Выехал к ним князь, а они смотрят, что-то у него в плаще завернуто. Писарчук ойкнул : «Никак поранился, пока в лесу мыкал?», стремянной, тот прозорливее был: «Да на вроде зверушку уловил, спеленал». И невдомек им было, что дитятенька малый на руках у их князя, да и откуда ему тут в лесу было взяться, оттого и не подумали. Князь ни слова не проронил, неча и челяди с вопросами соваться. Так в ворота городские и вступили.
Но молва на Руси впереди слова идет. Уж откуда и прознали, что ихний то князь в лесу детёнка нашел. Поговаривали даже, что у медведя отнял, спас малого от неминуемой и ужасной смерти. А то и то, что, мол, мамка там, в лесу померла, а князь неподалеку был детенка, то и пригрел. А може и вообще с этой мамкой детёнка князь и зачал, дело то не хитрое. Но таких кто так думал, мало было, все больше людей добрых, чем недоверчивых. Недоверчивость она от скудоумия происходит. Но мало, что народ бает, время оно на месте не стоит, мальчонку, а то и был малец, мамки-няньки отмыли, накормили, перепеленали. С той поры спит, да ест, да спит. Тихий такой молчаливый, иной раз и вякнет, да видать на всю жизнь отголосил в чаще мамку кликая.
Скоро сказ сказывается, да не скоро дела деются. Со временем мальчонка лицом округлился, глазки темнеть стали, они у всех младенцев по первости синие бывают, затем какие когда будут. Голова покрылась кудряшками белесыми, волос вьющийся, ножки толстенькие, кулачки розовые. Бутуз и есть бутуз и посмотреть на что можно. Ножкой дрыгнет, мамку заденет, а та смеется, радуется, пяточки целует, щекочет. Улыбнется младенец в ответ, губы кривит, а смеяться не получается. Натерпелся, сердешный, с такого и улыбаться не в силу, не то, что смеяться.
Князь на дитятю не нарадуется, Не проходит и часа, чтобы в не заглянул погулиться с младенем.
Поручение справит и опять к ребятёнку. Дело примет и опять туда же. И мальчонка тоже к нему тянется, при нем гулит, ручонками сучит, ножками по воздуху бьет, радуется.
Долго ли коротко ли, но народ уже и позабыл, что у князя ребенок в лесу найденный, но как без жены явился, так значит богом даденный. Пришло время и имя наречь, поди, скоро и на ножки станет, а так и нарекли по прозванию Богдан. Князь был в радости, строг, но справедлив от того. И народ ему, стало быть, строгость прощал, все понимали, что по-иному нельзя, баловать начнут. И делалось все по указке князевой, что требовалось, не роптали.
Богдан тем временем на ножки стал, первое слово «тятя» вымолвил. Как и радовался князь, так и печалился. Печалился от того, что княгиня его ладушка их сына не видит. Он и считал, что сын это их, других женщин не знал, да и не в радость они ему были. Двенадцатый годок тому пошел, как он в челне ребенка нашел, а тот уже ловко с конем управляется, из лука стрелит. Хоть по первости и заморышем был, так нынче в тело вошел, и силушка, откуда взялась. Не перечил отец, когда сын с другими то на речку, то в лес, то в ночное ватагой. Тревожился, но знал по-другому не можно, пусть пока возможность имеется, вкруг народа обвыкается. Меньше у того от него тайн будет, правильное решение примет если потребуется.
А Богдан не просто сильным слыл, но в положение свое верховодить ватагой стал. Где, что происходит он первый. Речку под водой переплыть, лучше него пловца нет, коня в ходу поймать, только поручи. Птицу на лету бьет, лучник, будто с луком сроднился. На кладбище ночью сходить, он один темноты и навии менее всего боится. Чувствовал за собой отцову важность от того видать и не боялся.
Рос Богдан не только смелым, но и примечали, дерзким, на ослушание гораздым, на каверзы падким, рос. То мамку зазря обидит резким словом, а потом смотрит, как себя поведет. Если обидится, улыбнется и отступится. Если осерчает нянька, то он брови нахмурит, набычится. Волос золотистый темнеть стал, превратился на вроде пепла, на потухшем костре, в серый. Глаза тож потемнели и не синие они уже, а какие-то желтые, что ли с зеленью. Тяжел Богдан и на руку стал, кто с ним столкнуться осмеливался, на себе чувствовал. Бил ловко, больно, а главное злость в удар вкладывал. Не было такого на Руси, чтобы свой, своего со злостью и злобой бил. Стычки случались, не каждый ли день, но расставались не врагами.
Богдана же его сверстники сторонились, не всякий и взрослый его учить уму разуму отваживался. Если кто очень докучлив был, то грозился отцу на того жалобу донесть, чтобы в другой раз понимали с кем докуку чинить. Отец в нем души не чаял, все в нем любил и привечал, даже когда сынок принимался дерзости творить, оправдывал тем, что мол вьюнош еще своим словам и делам не ответчик. Так завсегда и бывает, что перечат своим родителям их жизни не зная свою не нажив. Правда один раз все же отца разгневал, тем , что пнул ни за что пса дворового.Видел князь в оконце, что когда сыну на что-то попенял, тот выйдя во двор мимо пса идучи, а тот к нему за лаской за добрым словом бросился пнул его остервенело будто вину ему свою передавая. Послал князь в догон слугу, да тот ни с чем воротился, княжичь слушать не стал, норов показал, ушел.
Князь терпеливо вечера дождался, все придет когда есть всхочет, встретил сидя, спросил, почему зазря животину обидел, а тот уж и забыл, про утренний марш, правда разлад с отцом внутри попридержал, памятлив. Хотел не ответить сесть за стол, остановил его взглядом отец еще раз спокойным стараясь быть, спросил, зачем… Богдан, понимая, что ответствовать придется, буркнул « А чево она под ноги лезет, пусть свое место знает».
О как! Пытался князь объяснить, что не все свое место понимают, пинками того не объяснить. «У тебя вон свое имеется, а ты с него всякий раз съехать пытаешься».
«Я свое место знаю»- в запальчивости проронил княжич, «но и желаю, чтобы прочие это место знали и уважение имели».
«Да кто ж к уважению места нацелен, место оно под человеком, а того еще надо заслужить, чтобы уважали»- проговорил князь, склонив голову, а сам в себе подумал, - «мал еще понимать, задирист. Это, поди, добро, себя в обиду не даст, смотришь, и других защищать обвыкнет». На том и порешили, чтобы зря никого не трогать и не неволить. Богдан все слушал зубы, сцепив, а под конец и буркнул. Зло так и по-взрослому: «Страх людьми движет, силу завсегда уважают».
Возмутился князь: «Это кто ж тебе таким речам научал. Или ты думашь, что пинки и плюхи раздавая, себя слушать заставишь? Все кого обидишь, на тебя смотреть будут, а слушать на вряд. А тебе с ними жить чай не год и два». А юнец распалился, да и выдохнул не таясь: « А не хочу я чтобы меня за глаза блаженным прозвали, чтобы мои дела обсуждали».
«От, оно, что!» - князь даже привстал, очень те слова его разгневали и громко он так изрек, «молод еще о делах судить да, о людях рядить. А кто тебе такое внушает, вызнаю, пусть добра не ждет. Теперь ступай и накрепко помысли, что сказано!». Вышел княжич, понял, что не сдержался непотребное, брякнул. Князь задумался.
IV
Впервые задумался, а ведь не знает чьего роду-племени сынок его нареченный. По внешнему мало с прочими схож, коренаст, широк, гневлив не в меру. А ведь в народе говорят «сколько волка не корми…». Сам свои мысли остановил, оправдывая, что несмышленыш еще, в возраст войдет, через дело и понятие придет. Оправдал, но решил непременно прознать, кто, же княжича исподволь научает.
Долго ждать не пришлось, в скорости и случай представился. Обходил князь покои, услышал речь тихую. Речь тихую гневливую. По голосу сразу и не признал чернавку ключницу. Всегда такая тихая, платком прикроется, глаза в пол, а тут вроде как аспид шипит. Но слышно все внятно.
«Ты разве княжич сам не видишь, что чужой ты здесь и тятя твой не родной тебе. Ты не видишь другие знают, найденыш ты, я уж тебе говорила. А случись, что твой отец женится, не спорь, женится и дите зачато будет. Так оно по праву по его смерти на стол сядет, тебя же может, сошлют куда. А думается, просто изведут, не свой не жалко».
«Так мне то, что делать?» - раздался голос с фальцетом.
«А ничего не делать собирай вокруг себя верных из тех, кто недоволен, кто обязан тебе чем. А более сам поступай так, чтобы тебе кто обязаны были. Нет врага злее, кто должен тебе, но и служки ретивее их нет. Пока должен служить будет».
Слушать сего далее князь не смог, не выдержал, гнев глаза застил, резко так из полумрака выступил. Богдан тот ойкнул, в угол метнулся, чернавка смекнула, грозу почуяв, в ноги повалилась: «Князь-батюшка…».
Прогремел: «Для кого и батюшка, а для кого и кара неминуемая»- сграбастал за шиворот. Забывшись в гневе, того делать не надо было бы, глянул в глаза злобные и об стенку наотмашь, да так, что руда брызнула. Парень из угла с криком в проход и скрылся. Чернавка раз дернулась и затихла.
«Туда и дорога» - буркнул, отходя, двинулся в залу. Приказал, чтобы убрали в клети и сына нашли. Убрать убрали, но княжича как не искали, найти не смогли. Нашли лишь на другой день в вечеру. На конюшне на сеновал забился, все руки себе искусал. Кода снять пытались, с криком отбивался, зло, скаля зубы. Доложили князю, нашли, но чтобы привести скрутить надобно. Князь, уже поостыв крутить, не разрешил, сам полез на сеновал княжича уговаривать. Цельную ночь там вдвоем просидели. Успокоил, но не уговорил.
Богдан с отцом сошел, но с тех пор в себе замкнулся, молчалив стал, осунулся.
Говорят, время лечит. Кого лечит, а кого закаляет. Иных же через мысли их изнутри съедает, а у кого и думка зреет. Поди, разбери, на всех не потравить. Шестнадцатый годок Богдану минул. Все вокруг в рост ударились , он же в ширь, силой его и так бог не обидел, но нынче бороться с ним и взрослый не спешил, да и он чурался сего проявлять. Еще больше разница между ним и прочими заметна была, но в седле держался, будто в нем и уродился, не многие и взрослые таким умением обладали.
Решил князь сына к делу пристроить, пусть вместо него княжество объезжает с досмотром, налоги собирает, а пока не самостоятельно, а под присмотром Дядьки бывшего стремянного.
Владения княжеские за последние годы весьма, обширнее сделалось. Многие земли к себе присоединили. Нет не набегами и военным промыслом, а отвоевав их у леса и поля. Леса под дервни очищались, чтобы там под прикрытием деревов пашни под рожь спроваживать. Поля и степные просторы для овец и коров стада пользовали. Там по границе степи и леса и стычки со степняками случались. Тем землю не мерять, все равно где огнище палить, а оседлым без границ никак не можно. Расчет требовал, что и когда под пастбища отводить. А против пришлых и скорых своя сила была. Прежде чем остепениться, детьми, хозяйством обуреть, парни, что в возраст вошли, старались «мир посмотреть, удаль свою казать, да силушкой померяться».
«А чего зазря друг другу бока мять, пусть общему делу служат, со степняками ратуются»-считал князь собирая дружину. А что бы та в простое не была, частями отправлял ее в круг своих владений, где порядок навести, где налоги добрать, а где и помочь чем надобно. Одним словом смотреть, что и как в княжестве происходит. В один из таких походов проводил князь сына, наказав ему, чтобы налоги собирая, народ зазря не волновать, заодно и поглядеть, кто и чем живет.
Богдан бы доволен делу такому, давненько желал надоевшие стены, очень они его последнее время угнетали шибко, сменить на степные просторы. В городских стенах тесно было, душа же простора требовала. Собрались, отъехали. Отец проводил в окно глядючи, на крыльцо лишь женщинам пристало выходить, мужчине не по уставу. В скорости из Детинца отряд миновал город и исчез за стенами. Только пыль, поднимаясь к небу, и выказывала их продвижение.
Богдан, как только вступили за ограду, вперед умчал. «Пусть порезвится»- одобрил его Дядька. А тот уходил все дальше и дальше по тракту. Скоро и скрылся за поворотом, где поле с лесом встречается. Забеспокоился стремянной княжеский, но виду не подал, чего напраслину, то привечать, и не пристало старшому за младенем в след мчаться. Да и не один княжеский сын у него на поруках, за обозом присматривать надо, чего зря по дороге пыль гонять. «Никуда не денется, вернется, сполошный». Так и шли весь день, обоз своим ходом Богдан, где то впереди, пока солнце к закату не направилось, уже в сумерках решили стоянку справить.
На пригорке, поодаль от тракту, под тенью леса сидел Богдан, зубами рвал еще теплое, сырое мясо словленного зайца, подсобляя себе ножом, что за голенищем носил.
«Вот разобрало парня, огня не дождался» - подумал Дядька. Тот знал, что малец голодную нужду в младенчестве спытал оттого и жаден был всегда к ести, в нутрях отложилось. Но что бы так вот без хлеба-соли огнем не придать, такого, ни разу не было. «Совсем от волюшки разумом тронулся»- покачал головой стремянной. Он то, что, а вот как другие на это посмотрят.
Богдану было все равно, как посмотрят и что подумают другие. Кто они такие чтобы судить его, сына княжеского. Какой есть, такого и принять должны. Насытившись, зашвырнул оставшуюся тушку в кусты, даже сопровождающим обоз собакам не предложил, те сами на шорох метнулись. Встал, потянулся и, не оборачиваясь, спустился к близко протекающему ручью, воды испить, и омыться.
Ни костра после себя не оставил, ни другим от его охоты дичи не досталось. Уж в потемках и костер разводили, и снедь готовили, болтушку в котелке заварили. Улеглись за полночь, собаки у костра, сторож поодаль остальные на случай дождя под подводы улеглись.
Поутру узрели, лишь только солнце осветило буерак, и стали сбираться, из-за пригорка мирно покачиваясь в седле, показался Богдан. Спал! Спал прямо сидя на коне. Закинул правую ногу на холку коню, уперся в колени, голову на грудь обронил. Сидя спал, такое редко кому видеть приходилось, не в обычаях подобное было.
Дядька забеспокоился: «Не свалился бы ненароком, беды не оберешься. А что еще вдруг шею сломит»- решил коня попридержать, да парня с него и снять. Коня то в повод взял, да не узрел, что малой встрепенулся и спросонья, ли с испугу, то неведомо, так огрел Дядьку по голове плетью, что вмиг ему на темечке даже сквозь шапку всю кожу посек. Только и охнул стремянной, больше от неожиданности, чем от боли. Рудица по лицу из-под шапки стекает, в бороде теряется. Стоял, оторопь взяла, от неожиданности и не знал, что принять. Писарь шапку с головы смахнул, а там волосья в клочья и кровавая пена «Вот че, паршивец, уделал!».
Все бы ничего удар плетью снести можно, да вот в три хвоста плеть была чем-то утяжелена. Молча, крови не вытирая, протянул руку плеть взял. Богдан видя, что натворил, несколько перепугался, а когда Дядька руку протянул, напрягся, но видя, что тот берет плеть спокойно, выпустил ее из рук. В концы плети были вплетены железные окатыши через отверстия в середке.
«Вот отчего у его лошади брюхо всякий раз посечено, плетью ентой потчует»- пронеслось в голове у стремянного. Усмотрев паузу, Богдан резко потянул плеть к себе «Дай что ли, невидаль какая?». Стремянной плеть из рук выпустил, собой занялся. Кто свидетелем тому были к нему подходили, на раны обращали внимание мало, не в чести о болестях зазря волнение поднимать, хозяин не беспокоится чего им то. Плеть желали увидеть, кто-то даже руку протянул, да Богдан не дал, выдавил с шипением: «Не трожь!» и наезжая конем добавил, - «свое трогайте мое неча!». Дядька поначалу отчитать его собирался, да после этих слов посмотрел долгим взглядом и махнул рукой.
Богдан вздыбил коня и со всего размаху огрел его полученной назад плетью. Конь, еще не опустившись на передние опыта от боли, заржал и сделал такой прыжок, что чуть не оказался на подводе, но справился и вынес прижавшегося к гриве Богдана за ручей, в ту сторону, куда направлялся отряд. «Да-а-а!»- только и смог выдавить из себя Дядька, наклоняясь над ручьем, чтобы омыть рану. За его спиной кто-то внятно произнес: «Чтоб он шею себе, неказный, свихнул». «Не наш парень, чужак» - в след ему вторый голос.
Дядька недовольно шевельнулся в сторону говорящих, но глядеть не стал. Все засуетились, принялись споро в дорогу сбираться. За происшедшими событиями все забыли и поснедать на ход. Воды, переходя через ручей, попили, кто затем уже в седле или на подводе молча жевал краюху хлеба, кто-то сырьем хрумкал брюкву.
Дядька ехал, молча, понурив голову. «На сухую и рот дерет». Все как-то не заладилось с самого раза, как к ним княжич был приставлен. Что-то расхотелось ему не только привечать сынка княжеского, но и вообще двигаться с ним в одну сторону. Чуял, что, то не беда была, беда еще впереди встретится. Но причем тут его стремянного желание, служба она и есть служба и, не смотря, ни на какие желания. Не хочешь, а вскочешь! Так и ехал стремянной сам с собой борьбу ведя.
Когда солнце уже было в зените из лесу позади обоза, появился на взмыленном коне Богдан, через седло его тушка олененка была перевалена. Видать понял свою оплошку, решил оправдаться. Поравнявшись с последней подводой, сбросил на нее тушку, да так неловко, что чуть было, не пришиб, сидящего в ней дружинника. Не оглядываясь, умчался вперед, туда, где Дядька на коне ехал. И не слышал слова в догон брошенные «Вот олух, ниче путно деять не может.
Богдан, догнав дядькиного коня, вперед не вылез, а придержав своего, произнес: Дядь, а дядь прости ты уж меня, не знамо, как и вышло. Не хотел я тебя бить, спросонья все это, почудилось».
Дядька, которому и сама такая тягомотина не по нраву была, внутренне принял прошение, но для острастки проворчал: «Зачем железо-то в хвостья вплел? Вон вишь коня свово калечишь, не дело так с живым обращаться» - обернувшись бросил взгляд на Богданова коня. Тот был не в лучшем виде: из грязных ран сочилась грязная сукровица, на которой уже множество мух расселось.
«До чего коня доводишь, непуть!»
«А я что!»- деланно стал оправдываться Богдан, «я вона по лесу, по болотине, этого, оленя я гонял».
«Оленя гонял, а коня по что мучил, сам бы и перся в это болота, если гоняться схотелось»-ответствовал стремянной, «будто у нас снеди нет, надо зверя зазря бить».
«Так теплый еще»- не понимая, за что ему дядька выговаривает, зверья то, поди, в лесу не убудет. А конь, что конь, этот околеет, другого справят, невидаль, какая, конь.
К вечеру следующего дня вышли к городищу у излучины реки. Та же река, что и у их стен протекает, но только несколько ширше будет, стало быть, ниже по течению городок тот расположен. Видать из этого городка зимой сани с рожью по льду приходили. Отряд ввечеру в городище входить не пошел, расположились на ночлег. Богдан же, тот с ходу в городище вперся, по улице пронесся, курей гоня. На площади вертанулся, местный люд озадачил. «Вот бусурманин»- плюнула в спину тетка, возмущенная его бестолковостью, «по одеже вроде свой, а по повадкам образина».
Утро выдалось ведрено, солнце хоть и нехотя, но взобралось в гору. Все труднее и труднее ему стало одолевать путь от восхода до заката. Из городища в поле выдвинулась подвода, за возницу дед примостился на окоетке. В становище встретили дедка как знакомца старого, да почитай в тех местах живет с той поры, когда и городища-то не было. Нынче вон деревянная застава городище прикрыла, в прошлом годе ставленая, Между двух рядов тына землица с водою трамбованная, каменьями прикрыта.
Деду приветствие отвесили руки, к груди прижав, от души мол, встречают-привечают, он же по стариковски, по старшинству стало быть, лишь головой поклоны отбил. Не тому низко кланяются, кто местом красен, а тому, кто красен к месту. На Руси еще и возрасту почтение выказывают. Ждали, когда первый слово молвит. «Хорошо ли ехали»- не сдержал дед, «чаво Зорин ли передал?»- обратился к стремянному, того отца упомнив.
«Передал дядька, здравную, да плат твоей Улии. Поздорова ли тетка?»- протянул сверток стремянной.
«А чаво ей сдеится, детёв не рожать, не пестовать, рази мне плешь толочь, более делов то и нетути».
«А младшенькая как, слыхал, ты ее после покосу замуж отдал»- решил перевести разговор стремянной.
« Выдать выдал, живут справно, сама с руками, муж ейный, старше ее годов на десять будет, с головой, пока любятся, а там глядишь и ребятенки народятся не до пустого будет. Дак, вон они едут»- указал в противоположную сторону от городища дед.
Ехали не спеша, человека пять комонные. Впереди на пятнистой широкой кобыле воин под стать. Хоть и молод, но могуч, борода на грудь, не всякая такого и лошадь унесет, оттого и выбрал ту, что нести смогла. Богдан, пока дядька с дедом разговоры говорил, все встрять пытался, не успел, новые люди на подходе были. Вспрыгнул в седло, понесся на встречу, перед гурьбой лихо коня осадил. Кто усмехнулся, кто и нахмурился, старшой, и бровью не повел. Объехали как куст в поле по обе стороны, не сморгнули. Задело княжича, круг сверстал и уже около стоянки вновь к лицу съехались. Приезжие уже спешиться успели, княжич опережая Дядьку, не ссадясь резко бросил «Кто такие? Чего пожаловали?».
Старшой, подпругу у кобылы ослабляя, не оборочась спросил: «Сам-то чьих будешь?»
«Княжичь я ! Али не признал?»
«Да кто ж тебя признает ежели ты все как комар кружишься, на место не сядешь»- старшой обернулся, «ты остановился, себя бы назвал, поди и признали бы»- глаза его искрились от смеха, но внешне не казал, вкруг засмеялись поняв шутку. Богдан шутки не понял, конем наехал, брови хмурит. Коня на дыбки вострит, плеть поднял, жди, ударит. Дядька застыл, вспомнил, как тот его плетью огрел, здесь навряд ли пройдет.
Не успел ударить, старшой спокойно коня осадил. Просто рукой за морду взял ладонью накрыв и осадил коня на колени. Всадник при этом через голову кувырк и в пыли растянулся. Кругом смеха нет, не задорился народ. А кое- кто и недовольство выказал, отродясь на Руси не было, чтобы конями своих давили, а чтобы кто плетью кого потчевал, того и вообще не упомнят. Видать умом тронулся парень.
Старшой, того, что Добромиром кличут, старшина над городищем к стремянному двинулся.
«Здрав будь, Воля! Давненько не виделись».
«Да уж с позапрошлого лиственя, нынче прихворал малость, оттого и не свиделись, с обозом не удосужился», - потупившись, промолвил стремянной. Он хоть и был годами старше Добромира, но робел перед ним, Очень уж тот свою бабку напоминал, князя ихнего мать. Состоял старшой городища с князем в родстве, дальнем, стало быть, и о найденыше слыхал, да видеться до сего дня не приходилось. А тут вишь, как пошло.
Тем временем Богдан из пыли поднялся, никто не помог, не любят на Руси грубости потакать. Грубость она нутро выедает, Кто горазд, тот как рыбья голова на жаре, вонькая. Но и смеяться над его падением не стали, каждому наука, а прочим видевшие передадут. Поднялся Богдан, лицо аж на спелый буряк похожее, губы трясутся, платье в пыли, он еще ни разу такого позору не пытал.
И впрямь разум помутился, проворно из-за голенища нож ручной работы, тесненный надписью, хватил, за два прыжка за спиной у Добромира очутился. Не позвал, не предупредил, какой другой знак не подал, ударил, сзади молча, как тать в ночи, снизу- вверх под ребра. На малое время задержался, не пытаясь, клинок вынуть. К коню метнулся, миг и на коне, а там поле. Кто и успел сквозь оторопь вскрикнуть: «Ату его, лови, уйдет дрищь». Не успели, ушел, в скорости и пыль улеглась .
Добромир назад отступил, затем вперед на колено опустился. Подоспели с обеих сторон под руки взяли. «Ох как, ой оно что»- запричитал дед, - « как же это так Добронюшку, то…», - подводя к тому подводу, будто и знал, что пригодится, не верхим ехал. Уехали в городище споро, раненного животом вниз уложили и поспешали. Стремянной только сейчас и выдохнул: «Вот вакхлак что уделал, изморозь навел. Теперь, что и деять, в ум не войдет никак».
«А что деять»- голос писарь подал, «что деять в обрат поспешать надо. Тут нам не только ничего не отломится, да и вломить сгоряча могут, родню не упомнишь».
«Да и верно, неровен час народ попрет»- старшой спешно засобирался.
«Что теперь с княжичем деять будем, где ево искать то?»- торопливо сбирая пожитки спрошал писарь.
«Пущай его собаки степные ищут»- огрызнулся Дядька, «вот перед князем не оправдаться, что не углядел. Да ладноть чему быть, того знать не ведомо. Поехали».
«Так и так все едино, там сродник здеся на вроде как сын, а мы како между каменьев что зерно твое на омолоте»- пожал плечами писарь.
«Сын не сын, но думается совсем убег. Этот прощенья просить не будет, больно горд, А если и сломит, так лучше бы и не просил, памятлив на дурное»- вроде бы своим мыслям, ответил вслух стремянной, пришпоривая коня.
Княжичь так и не появился ни на другой день, ни через зиму, ни через год. Поговаривали, что сгинул диким зверем разодранный. Кто и принес, что в реке утонул, подо льдом зимой лютою, а кто и прочую байку баял. Да не все то слушать надобно, что люди бают, а если слушать не всему веры и ход давать. Добромир выдюжил, отлежался и уже по зиме хоть и на подводе на ярмарку в город князев караваном отправился, там с князем замирился, на него обиды не тая.
Князь же после тех дел сильно пригорюнился и от того, что сродника ранили и от того, что найденыш убег. Как-то вдруг ему через его мечты открылось, ведь не зря говорят в народе, что добро лишь тот помнит, кто един кровью с тобой одного с тобой роду-племени. Кто добро не помнит, тот, стало быть, чужак, крови его в доме привечать не следует. Но одно дело говорят, другое делают, а как без этого. Кто вечно недоверчив, тот и жить справно не будет, все другого винить в своих бедах норовя…
V
Когда поднял голову за окном уже вечер во всю правил, керосина в лампе осталось на раз чихнуть, а лампочка под потолком как керосинка «чадила», а не светила. Мимо рта не пронесешь, а вот буквицы в тетради карябать как-то сложно. Глаза устали, мозги в «кучу». Решил, сделаю себе яишню из трех яиц с колбаской. С колбаской? Это я так, к слову, давно ее не ел особенно с того времени, как союз развалили, а за яйцами еще идти надо. Там за хлевом и курятник притулился. Вот те и раз, а я ведь и корову не доил еще.
А она у тебя есть, что ты доить собрался. Ну, совсем мозги перекосило, реальность с вымыслом перепутал. А в реальности не только я есть хотел, но и все остальные, а это кошка, собака, пять куриц, петух и коза с двумя козлятами. Вот кого доить не надо так это козу, ее сами козлята за милую душу выдоят. Но сена им подкинуть не мешало бы. Забыл еще мыши за печкой, но тех специально не кормил, все сами «добывали», что без призору оставишь.
Закрыл тетрадку еще немного посидел над ней поглаживая, будто примять написанное пытаясь, затем отложил до утра. Собрался, и в курятник, там лампу зажег, затрепыхались пернатые, подсыпал зерна. Свет выключать не стал, опять задремлют. Козе с козлятами с сеновала сенца свеженького в ясли утрамбовал, у этих днем посветлее, в закуте оконце есть, Правда на дворе уже ночь, но и так обойдутся. Вышел на улку, небо звездное (к морозу видать), полы придерживаю, все никак не удосужусь пуговицы пришить, все некогда.
«Ага, бумагу «марать» время есть, а пуговицы пришить так жена»- это ее слова. Но рядом милой нет, он в городе у сына гостит. Да так плотно гостит, что уже третью неделю не только не появляется, но и не звонит. У меня так заведено, что если что у кого случится, то тогда и хватаемся за телефон, а так пусть лежит, нечего зря воздух сотрясать.
Тишина вот это нынче благо, в нее войдя как из проруби бодрячком выходишь, ее нет все внутри пылью подернуто вроде надышался у проезжей дороги вплотную забитой машинами. И куда только едут. Да все в ту сторону, к погосту ближе. Нет разве.
Тишиной окутан, ложусь, спать не хочется, лежу на темном потолке фигуры высматриваю. Баранов да овец не считаю, дурное это занятие, лучше деньги считать. Так пол ночи посчитал и к утру вроде, как и тех, что есть довольно, за ночь надоели. Интересная жизнь все таки.
Утром все по кругу, как заведено, опять печь, опять стол и тетрадка брюхатая. Ничего потерпи милая, скоро разродимся окончательно, я мыслями, ты листами исписанными…
VI
… Десяток лет с той поры как найденыш князевый Добромира пырнул и сбег, прошло. Князь совсем постарел, не о делах мысли о душе, как-никак седьмой десяток разменял. Постарел и стремянной дед дедом. Всю жизнь при службе князевой своих деток не нажил, с чужими мается дни напролет. Кого грамоте учит, кого умению в лесу следы читать, а кого и житейской мудрости. Не волхв конечно, но и не жрец. Последних, отчего то не любил, те все норовили в дела князя влезть. Нет чтобы требы справлять, чтобы подарками и порядком в празднествах ведать, так, поди, дел других в прочее время нет, все и норовят всунуься.
Волхвы по иному живут, считают, что все творится не в среди людей, а в тех местах, откуда все и вышло. Там и вопросы, и ответы имеются. А для того, чтобы смочь задать их надо суеты сторониться, ну а чтобы получить в обрат, так тогда надо еще и земное забыть. С мирским в уме и сердце, если и ответствует, то не услышишь, больно шумно по миру жить. Волхвы те зазря народу не кажутся и бесед, каких с ним не ведут, у них своя жизнь у народа своя. Но иной раз, за редким исключением и волхвы снисходят до мирского, так, то ничего хорошего не несет. Так они завсегда лишь перед лихолетьем свои капища покидают, чтобы упредить народ о беде грядущей. Который люд на капище и наведывается да все лишь, когда лихо донимает по-пустому тревожить странников не след. Их дело смотреть в круг, время не замечая, да и хранить род, от бед упреждать.
Возится стремянной с дитятками сам при деле и им польза, иной раз и ворчит, что его опыт и умение никому не в нужду, всяк, мол, норовит все равно по-своему вертеть. Зазря ворчал, в почестях был и многие слушали, даже сам князь прислушивался. Не гордился стремянной, благодарен был, что не в забвении. Князь после пропажи сына, сызнова в себя опрокинулся, от дел отстранился. Но народ и сам знает, что делать, в спину пихать не надоть.
И все бы ничего, так и катилось времечко, чью-то Судьбу меряя, кому в гору, а кому уже и под гору, но вот однажды…
Уже и серпень свое время обнаружил еще ден другой и буде пора зажинки начинать. В избах пиво варили, сыр давили, чтобы ниве поклониться, ядреное жито привадить. О чем волхвы предупреждали не взяли и в расчет, просто страх давно забыли и жизни течение не убыстрялось.
В вечеру легли, как замыслили, что бы с утра с хлебом-солью в поле, да ветрено выдалось. Утро черну гарь со стороны нивы принесло. Каждый забеспокоился: «А как погорит хлеб».
И впрямь горел, в утру уже сполохи видны небыли, но дым, что к небу облаками рваными подымался издали, виден был. Кто на коня кто на подводу что раньше встал, все бросились к полям, да не убереглись. Давно чужие не хаживали от того и не сомневались, хлеб спасать бросились, все там и полегли. Встретили их у кромки жаток стрелы смертоносные и стар и мал все в кучу, повалились замертво. Обходом из леса с гиканьем всадники вымахали, кого стрелы не достали того зарубили в догон. Кровью сожженная нива омыта была.
Кто еще не успели страха достичь повернули вспять к огороду, за стены, но куда там от комонных ратников не всяк и уйти горазд, а тут и не ожидаючи, так на плечах в город и внесли ворога лютого. Разве, что кто был ближе, немногих деток в Детинце укрыли с ними мамки, да старики, что могли еще оружие держать в руках. Остальные бой прямо на улицах приняли, всем, чем могли оборонялись, сраженные с четырех сторон падали бездыханные в последних судорогах землю родную руками сгребая. С ней и затихали. Часа не прошло весь люд побили черные всадники.
Да и не черные они были вовсе, а лишь лица от степных костров копченные и ветром выеденные все в злобе и черным казались. Пришли, когда народ на брань не настроен был, время страды. Не убранный хлеб, то голод в зиму, запасы, поди, муки еще в цветень последние справили, колобок пряный запекая. До нового урожая репой да брюквой перебиваясь.
Тех же что не побит был, согнали из города в поле, а стены детинца и подожгли, крику и с той и с другой стороны было, а слез озеро набрать можно.
Старшим в детинце стремянной был он то и последний в дыму погиб, но все же со стены видел, как в окружении степняков ехал на коне их предводитель. Сам в бойне участия не принимал. Но зачно кричал то в одну, то в другу сторону направляя воинов своих верных. Те выполняли реченное без промешки. Жестко и карал, если не успевали. Видел стремянной, как водитель сам своего до седла распластал, когда тот вместо того, чтобы народ бить за какую-то рухлядь уцепился. Могуч был предводитель степняков, коренаст и силен не в меру, спрятавшихся за телегой двух девах одной рукой, перевернув телегу, достал, с коня не слезая.
Чтой- то стремянному знакомое и в посадке степняка в том, и в его голосе, хоть и кричал не по руски, знакомое показалось. Но разобрать не успел, приняли и его ангелы в объятие свое. Полыхал город, за углы крепости веревками стены растаскивали, сваливали на жилые избы и поджигали. Три дня палили, пока и город и детинец не превратились в одно огромное кострище. Все живое, если не убегло сгорело заживо, что тебе собаки, что свиньи с коровами. Много скота, как и людей за стены в поле выгнали, так вперемежку людей со скотом и гнали по дымящимся еще нивам.
Много о тую пору на Русь степняков надвинулось. Шли четырьмя хвостами. В лес не входили все больше по берегам рек и дорогами хожеными. Троп тайных не зная, оттого приметны были еще до подхода, народ успевал в леса податься, бросая все, что нажито было. Да что пожитки то, тело унесешь, нажить все завсегда можно, если душа не сгинет.
Степняки и ранее в сторону руськую забредали так там вроде как от голода больше, когда падеж скота по причинам образовывался, когда степные пожары траву палили, что скоту без нее никак нельзя, вот и шли где и для себя и для скотины, что съестное добыть могли.
Не пришлое еще то время, когда за-ради чужих жизней свое положение улучшать стали. Когда на свою потребу чужие жизни калечили.
Прокатился слух о нашествии чужаков на землю руськую, мол идут полчища несметные, городов не жалеют, жгут, кого не побьют в полон уводят. Не стал по напрасному народ роптать, свои силы изводить, неча караул кричать, когда изба в огне. Кто чем вооружиться мог то с собой и брал. Родня в лесах хоронились, на руках у баб и малые и старые, и животинка. Не голыми же лытками на волка, али ведмедя стрять. Кузнецам дела прибавилось, всяк желающий в помощники шел. Кто копья точил, кто наконечники вострил, а кто и к прочему ружению приставлен был.
Да что там можно на деле по спорому смастерить, разве, что дубину в лесу выстругать. Остальное же чем робили тем и воить собирались. Тут тебе и цеп для омолоту, и вилы для сена и топоры, что для тесу. Стены огородов еще не столь справно ладили, больше от зверя, чем от человека. А посему за ними вряд ли можно было живо схорониться, разве, что в больших городах. Отчего народ по ходу от нашествия степного, сбивался в кучи, и со своими предводителями к верховью реки подавались.
Странное дело, но городок, будучи в низине реки, тот, где старшиной Добромир вадил степняками обойден был, будто они на эту реку по другой вышли и со стороны приступили. Прямо, что ни на есть с главного города, что стороной правил начали громы свои строить. Видать в виду было, что если ентот город сравнять с землей, то вся сторона и в полон сама пойдет. Просчитались, правда внезапность много преимуществ чужакам дала. Но куда к новому месту не придут, там уж почти никого и нет разве, что собаки, да котейки оголодалые.
Уже и молва на Руси прошла, что идет войско степное и ведет его богатырь Боготай. Но, что Богу угодно, то не для смертного подходит. Поговаривали, что он из племени руского, хоть и не роду оного, а от того, что воровством красен, то бишь набегами ворскими, как жид порхатый, что при встрече на гумне кричит всяк «вора бей», так и прозвали того богатыря Жидовин. Ибо всяк кто чужим славен, да молвою отмечен не к стати, тот вором кличется, ворогом значит. Так и боготура полянного, злобою и местию наполненного воровским именем кликали.
И шла лава степная по земле русской и с землей той города мешала, но сбирался народ в кулак. Отряжались в вои мужи смелые, мужи сильные. А дак и те, кто послабже был и тягот воинских нести не мог, все пошли ни живота, ни жита, ни нажитья не жалеючи. В прямую стычку не вступали, силы берегли, в свои леса заманивали. Но сколь по земле не бегай, все ей конец придет, а что толку затем по пустоши судьбину мыкать, коль скоро вся в огне пропадет.
Не остался в стороне и люд городка Добромирового, в кучу сбились отрядом выступили, с общими соплеменниками в лесах встренулись. И на торбище порешили, что во главу всех Добромир встанет. И не то, чтобы он и так по роду во главе всех находится, а еще и славен трудами и силою был, да и умом бог его не обидел. Многознатный муж, такой и в беде сподручен. Како порешили так и поступили.
Послал Добромир по весям гонцов, чтобы те, кто еще не подоспел, не стремились к нему пробиться, а шли бы рядом с супостатом хоронясь, его повадки выведывая при случае урон нанося. В открытую не вступая, пусть и говорят «сила силу ломит», разуметь надо, что кода сила на силу, то много от удачи и опыта зависит. А какой опыт у пахаря, разве, что желание жгучее. Но, то ли в бою подмога, кода ярость и горе глаза застит. Тут смекалка нужна, как ворога одолеть, а самим в живу остаться. Решили по лесам болотам измотать, а затем и вплотную приступить.
И вот уже грудень на дворе опоры под мосты зимние наводит, Ежели до студеня дотянуть, то не только ворогам, но и родовичам туго придется, а более по выпавшему снегу следы проще отыскать будет. И вот уже к ночи засветили огневы, по берегу реки став, супротив того берега где ворог становищем определился. Многожды раз затем таковую тактику применять на Руси будут и всякий раз в помощь. При переходе через реку врага легче бить, с берегов крутых напирая. Но тот случай не в пример, вел степняков тот, кто и повадки и мысли русичей ведал, отчего поступил по другому. Вниз и вверх по руслу в сумерках предутренних разослал отряды, чтобы руку перешли и по кругу в обхват силы русские зажать. А пока они будут от тех отбиваться основной силой переправиться и довершить начатое.
Донесли Добромиру, об этом, понял, что замыслил Жидовин, в кольцо захватить. Отступать невместно было, да и не ко времени уже. И решил князь тех, кто пешен по краям от охвата конного ставить, а тех, кто конный скорым шагом через реку на главные силы направить. Не собирая становища, пожитки не беря, лишь в направлении охвата установив возы и телеги, сам Добрыня с комоными через реку вплавь ринулся. Речка и не быстра и не широка, лишь берега болотисты, но для коня русского привычны, не толи дело для степняка. Шли тремя струями как кремис в ширь в одно русло, за рекой сливаясь, будто сокол в охоте с неба на добычу падает.
Не ожидали такого вороги, думали, время будет силами собраться, успели в лицо выставиться, на коней своих, на ночь не рассупониных, вскочить. Впереди богатырь на коне ночи чернее, конь в ту же масть, храпит, кровяные десна кажет. Вот и друг супротив друга вытянулись орды, коней сажают, чтобы чего зря вперед не неслись. И кричит громким голосом Добромир: « Что тебе ворог клятый, на земле нашей надобно? Что не сидится по добру в землях собственных?»
Сам Добромир на коне кауром, широким, что два вместе, сменял свою кабылу на коня боевого, да и кобыла та уже давно не жива.
И ответствовал ему Жидовин: «Не признал Дядька? То моя земля, по праву наследия. Моего отца если упомнишь, сын я княжеский».
«Что же не упомнить, иной раз к дождю свербит. Так сын это тот кто отцу во - след идет, а не тот, кто на его след наступает».
« Я свое пришел взять, а не чужому рад. Тебе ли со мной тягаться, твои ли смерды воевать горазды».
«Ну, коль скоро о том печешься, выходи спробуй, кто во что горазд»- молвил Добромир выезжая вперед рядов своих.
Только рассмеялся Жидовин, и вмиг напротив Добрыни очутился, глаза узит, сверкая зло.
«Если мой вверх будет, сотру в пыль и твой род и роды прочие, чтобы и не было духу на сей земле руського».
«Ну а если мой будет?»- сжимая копье до белых пальцев, вопрошал Добромир.
«Если твой, то мне все равно, что мои люди с тобой и твои народом содеют. Но твой верх никогда не будет, нет того в писании, что нами несомо, для всех кто его сторонится одна учесть -смерть».
Более слушать Добромир не стал, направил на Жидовина коня, копье к боку прижав. Тот готов был, отразил щитом удар, копье вскользь прошло, древко саблей вострой перерубил. Бросил русский богатырь копье. Без пользы уже и за меч взялся, вынуть не успел, как Жидовин его по шелому тяжелой палицей огорошил, наземь бросил. Сам спешиваться не стал, на поднимающегося Добрыню веревку накинул. Вой в рядах полян поднялся, уже победу празднуют, гогочут. Охватила веревка руки богатыря, Жидовин уж повернулся коня к своей рати направить да запамятовал, с кем дело имеет. Уперся ногою правой Добрыня в землю матушку, не выдай родная. Приосанился, рукою левой веревку притянул и так вместе с конем Жидовина навзничь и опрокинул. Конь тот вскочил и убег, а Жидовин поднялся не сразу, но не бил его Добромир, не по людски лежачего бить, не по нраву.
Вот и вновь на ногах супостат, оружие растерял лишь поясную саблю из ножен тянет. Добромир узел скинул, свой меч из пыли поднял. Стоят супротив друг друга, напряглись вои.
Пена на губах Боготая, ведь второй раз один и тот же человек его в прах извалял и при этом жив еще, глаза в щелочку, рычит зверьем, губы кусает. Широк и могуч степняк, ноги твердо на земле стоят, но не на своей, чужая не в помощь.
«Было, раз тебе не учен, видать, вновь пришел пытать кощ. Биться не в боронки играть, того уметь надобно»- наклонил бычью голову, заревел и ринулся на воеводу руського войска. Тот уже готов был, мечом полоснул, но тот по кольчуге попал, сломился вдвое, но Жидовин при этом пронесся мимо, себя удержал, развернувшись поднял саблю и обрушил ее на голову Добромирову. Тот удара ждать не стал, увернуться не смог, лишь рукою клинок перехватил, добро, что выше был на две головы Жидовина. Тот же видя свою саблю в крепи, выхватил из-за голенища нож памятный и снизу достать руського пытался.
Не достал, хватило отпрянуть, лишь рубаху распорол.
Вспомнил и Добромир тот нож памятный, что в нем свое дело сделал, в ярость пришел да такую, что саблю рукою голой вырвал, хоть и кровь споро, из ладони сочилась. Отбросил ее в сторону, а сам перехватил Жидовина за шиворот, да через плечо грохнул о землю. Тот и нож выронил. Вновь Добрыня его отворот и пояс прихватил, да над головой подняв и крякнув, опусти о землю так, что у Жидовина из носу, рта и ушей кровь брызнула. Дернулся тот и затих, навеки затих. Добромир еще в пылу схватки, саблю Жидовина в руке зажал и бросился на ряды степняков темнеющих невдалеке. За ним все его воинство, конь хозяина догнал, рядом понесся. Изловчился Добромир, на коня взлетел, в гущу врагов врезался. До глубокой ночи битва длилась ни один хазарин обратно в степь не ушел. В полон не брали, не для нужды какой, били наповал, до смерти били, чтобы стоны и боль кою испытать тем пришлось эхом в поколениях многих отозвалась. Не ходи на Русь ворогом, бит будешь батогом. Кто жизнь брать придет, тот сам живота лишится.
Обманом ли нахрапом, с умыслом ли с мыслею, все едино. Терпелив и незлобен народ руський, но забижать его бойся, нет злее воина, коей за свое поруганное биться готов. Нет, тому пощады, кто зло творить в народе собрался, и кто обманом среди русичей жить наладился.
…Много воды с той поры утекло, восстала Русь. И далее много еще бед суждено на ее пути, многожды попрана была и не единожды восставала. Уж и народы перемешались, нет понятия кто где. Разве, что по повадкам определить можно. Даже имя РУСЬ стереть который век пытались. Но стояла Русь и стоять будет. Не от имени она происходит, а именем прозывается. И как нынче ее не нареки все Русь была, и будет из веку, в век. Ибо на поконе у ней написано, быть началом родов руських и крепнуть от деяний их. И пока Роды на Руси имеются пока земля та, что по имени кличется, рожать будет, никуда не денется и вновь восстанет Русь, и врагам и злопыхателям всем назло.
Такая тишина кругом, что слышно как шуршит по бумаге ручка.
Вот и исписан последний лист.
Сижу, не зажигая огня: ни лампочки не включаю, ни растапливаю печь.
Опять забыл, уйдя в те стародавние времена.
Тихо в краю родном, но чудится за этой тишиной какая-то «возня мышиная».
Назойливая, настойчивая, злобная.
Пусть шебуршат, все конец один будет.