Публикация «Моя война» вызвала интерес и много откликов читателей. Из содержания откликов я понял: рассказ нужно дополнить, продолжить повествование, обозначенное заголовком «Долгое эхо войны»
В своём большинстве фронтовики ничем не выделялись ни друг перед другом, ни среди всех остальных односельчан. Правда, говорить про всех односельчан, может быть и не стоит. Ведь война подмела из села на фронт всех мужиков, даже мало-мальски годных воевать или служить в обозе. Поэтому после войны на селе «бронированных» не было. Эти проживали по городам. Старики, молодёжь да хворые – не в счёт. Вот и получается, что односельчане после войны – это в подавляющем большинстве всё те же бывшие фронтовики, поредевшие числом и слишком много повидавшие. Поэтому именно они определяли в послевоенное время и моральный дух, и послевоенный быт нашего села.
Одни из них, наскучавшись по семейному уюту, замкнулись на своих семьях, и ничто в жизни их больше не интересовало. Другие связывали надежды на лучшую жизнь с работой: не считаясь со временем и здоровьем, круглыми сутками, как во время войны, словно одержимые, пахали, сеяли, косили, выращивали скотину. Третьи, Бог им судья, никак не могли отойти от пережитых потрясений, вновь и вновь переживали их в своих уже изодранных в лохмотья душах. Как говорили в селе, они частенько расслаблялись , проводя время «под фикусом».
После войны в каждом селе были чайные. Значительно позже их переименуют в столовые. Во всех чайных , как обязательный атрибут интерьера, стояли двухсотлитровые деревянные бочки из-под селёдки. В этих бочках росли, подпирая потолки помещений, невесть откуда взявшиеся южные фикусы. Не то их поставили в Россию по лендлизу, не то привезли как трофейное имущество. Неизвестно. Ясно только одно – ни до, ни, тем более во время войны фикусы в бочках в Сибири не выращивали.
Для кого-то из больших областных начальников чайные в Сибири стали предметом ностальгии по порядкам, существовавшим в кофейнях западных стран. Этот неведомый истории реформатор сибирской ресторанной индустрии стремился перенести в сельскую глубинку скорее не западную культуру, как таковую, а лишь отдельные, поразившие его когда-то зрительные элементы этой этой «высокой» культуры.
Завсегдатаев сибирских чайных заведений , любивших посидеть под фикусом, обслуживали немолоденькие официантки, одетые, словно первоклашки, в короткие юбки, белые кружевные фартучки и девичьи кокошники. Они неуклюже разносили по столам подносы, на которых громоздились гранёные стаканы с водкой да глиняные тарелки с немудрёной закуской. В помещении чайной всегда стоял густой запах винегрета и капустных щей.
Под фикусом некоторые защитники Отечества оттаивали душой, запальчиво рассказывали о былых сражениях, геройски вырастали в собственных глазах, становились способными вершить судьбы целых стран и народов. Забывая при этом, что повседневная собственная сермяжная жизнь им никогда не была подвластна.
Многие годы бывшие фронтовики носили, а потом дети донашивали армейские шинели, шапки и гимнастёрки, на которых были хорошо заметны следы от нашивок и орденов, которые их обладатели почти не надевали.
Почему бывшие фронтовики сложили ордена и медали – яркие свидетельства их героизма и преданности Родине – на хранение в дальние шкапчики и ящички, можно только догадываться. Может быть, потому, что в первые послевоенные годы рядовых фронтовиков чествовали редко. Даже День победы не отмечали. Наличие у них боевых орденов было делом обыденным. А может быть, у фронтовиков были живы в памяти негласные законы военного времени, которые учили людей держаться в тени и лишний раз не привлекать к себе внимание окружающих, особенно начальства. Вполне возможно и то. что чем дальше уходило военное лихолетье, тем больше участники войны стремились забыться, глубже похоронить тяжёлые воспоминания.
Не исключено так же , что многие рядовые участники военных баталий лучше многих военачальников и правителей всех мастей понимали истинную цену Победы над фашизмом. Разделяли мнение о том, что победителями в первую очередь нужно считать тех, кто навечно остался на поле брани. Такие ветераны острее чувствовали всеобщее горе огромных людских потерь. Они не хотели лишний раз теребить душу себе и напоминать окружающим их людям о том, что судьбою им дарована долгая жизнь, в отличие от миллионов их сверстников, тоже бывших солдатами Великой Отечественной, но безвестно сгинувших в её огненном смерче.
Вслух такие мысли никто не высказывал. Да и не нужны были лишние слова. Но мы, дети, улавливали настроение бывших фронтовиков. Чувствовали тяжесть их переживаний и повышенную по отношению к нам, их душевную доброту. Многих из таких ветеранов мы откровенно любили и обожали. Хотя зачастую не знали ни их воинских званий, ни боевого пути, ни числа полученных наград. Сами ветераны ими не кичились. Для нас важнее были не прошлые заслуги человека, а то, каким мы его видели и слышали наяву. Прежде всего, это были наши учителя. Мы гордились тем, что нам довелось учиться у бывших фронтовиков, ставших на гражданке незаурядными личностями.
Дети с присущей наивностью, искали в бывших фронтовиках то, чего им особенно не хватало – мужского общения и наставления пониманию истины жизни. Ведь люди были окружены со всех сторон недавно закончившейся войной, которой было буквально пропитано всё человеческое общество. О войне говорили, писали, думали. Война преследовала людей на каждом шагу, вошла в их души. Правда, не всё, что тогда официально говорили о войне, что писали о ней и что показывали о войне в кино, могло однозначно восприниматься, особенно фронтовиками.
Через четыре года после окончания войны на экраны страны вышел художественный фильм «Падение Берлина», поставленный режиссёром М. Чиаурели. Война в нём показана как череда триумфальных побед Красной Армии.
Может быть, тогда, в 1949 году, исключительно в угоду вождю, людям можно было предаться настроению сценаристов и режиссёра фильма, порадоваться доброй сказке о том, что вероломное наступление гитлеровских полчищ остановлено аж на дальних подступах к Москве. Тому, как чистенькие, гладко выбритые, в новеньком обмундировании советские солдаты беспощадно и без потерь бьют врага грозным оружием. Как на улицах Берлина лавиной появляются русские танки, и через весь экран взвивается Красное знамя Победы с изображением улыбающегося Сталина. Полная идиллия! Всеобщий триумф! Всеобщее ликование! Только как-то не вяжется нарисованный в фильме «парадный поход на врага» с исторической действительностью и памятью фронтовиков.
Окончен сеанс. В зрительном зале погас прожектор кинопроектора. Загорелась тусклая лампочка освещения. Люди под впечатлением увиденного медленно возвращаются в своём сознании на грешную землю. Но их сознание хранит совершенно иные картины военной поры. Прежде всего это невероятные, не поддающиеся осознанию людские потери. Официальная статистика не предавала их гласности. Но люди, которые на собственном горбу принесли Победу к подножию Мавзолея, и без статистики знали: счёт потерянных человеческих жизней должен идти десятками миллионов. Вслух они об этом тоже не говорили, делали вид, что о масштабах трагедии не знают, потому, что знать было опасно. Жизнь научила их самоизоляции, то есть такому отношению ко всему, что они видели и видят, слышали и слышат, как будто они незрячие и глухонемые. Их внутренняя самозащита рефлекторно отсекала всё, о чём запрещено было думать, и, не дай Бог, рассуждать или рассказывать. Можно только догадываться, что переживали фронтовики, когда смотрели фильмы, подобные картине «Падение Берлина».
Что касается детей, то мы тогда, естественно, не осознавали фальшивость официальной пропаганды. Были для этого слишком малы и подобные кинофильмы воспринимали на ура. Мы были горды за страну, за то, что наша армия одним махом разгромила врагов. Ну а то, что не показано, как гибли наши солдаты, так это же хорошо. Может быть, они действительно не гибли, находятся где-то живые. В этом случае можно верить в чудо, не вернувшиеся с войны отцы ещё отыщутся…
Подобных кинофильмов после войны снималось немало. Но именно этот фильм запомнился во многих мельчайших деталях. Есть в нём такая сцена: товарищ Сталин в белоснежном кителе генералиссимуса, в тёмно-синих бриджах с широкими малиновыми лампасами и начищенных до невероятного блеска ботинках работает в цветущем яблоневом саду. Самой обычной крестьянской тяпкой неспешно пропалывает траву между деревьями. Позже, повзрослев, я понял, что в этой сцене заложена аллегория – цветущий яблоневый сад – это наша прекрасная послевоенная страна, товарищ Сталин – её хозяин, сорная трава – чуждые обществу люди. Мудрый генералиссимус вырубает их под корень. В том числе и тех, кто много говорит о прошедшей войне…
Есть у этой сцены и продолжение. Здесь же, в саду Сталин садится за стол, накрытый белой скатертью, берёт из хрустальной вазы большое розовое яблоко и начинает чистить его ножом с золотой ручкой. Как картошку.
До того , как попасть на фильм, я единственный раз в жизни пробовал вкус яблока. Поэтому, увидев, как Сталин срезает кольцами кожуру, чуть было не вскочил и не закричал:
– Зачем портишь? Не хочешь есть сам, отдай другим!
Как оказалось, эта сцена из кино потрясла не только меня. С друзьями мы долго обсуждали её. Кто-то из наших ребят сказал, что слышал от взрослых, будто бы существуют дикие яблони и на них тоже бывают плоды. Будто растут дикие яблони в лесу, сами по себе, яблоки на них склёвывают птицы. Правда, яблоки созревают в лесу не такие крупные и сладкие, какие показаны в кино, но есть их можно. Да нам и маленькие сойдут. Не графья. Мы здесь же договорились начать обследование лесов, прилегающих к нашему селу. Чем чёрт не шутит, а вдруг повезёт?
Искали яблони гурьбой несколько дней. Обследовали даже болота. Однако поиски закончились ничем, если не считать того, что мы твёрдо убедились: из южных растений в Сибири растут только фикусы в бочках из-под селёдки, под которыми ветераны разогревают свои души…