Прокричал предрассветный петух, а по окнам мазнул фарами проехавший по дороге автомобиль.
– Пора вставать, - подумала Александра Андреевна. Встала с высокой кровати, одела коты, зашмыгала к печке. На ощупь, в темноте, по многолетней привычке, сложила в печи дрова, под них положила несколько лучинок (берестой она не любила разжигать – уж очень та дымила), подожгла с одной спички, с удовлетворением поглядела на разбегающийся по дровам огонь. В кухне стало от пламени печи светлее, стало видно стол у окна, полку для посуды и всякой утвари на стене, два табурета – все много лет назад сделанных зятем, когда с дочерью приезжал в самый первый отпуск. Александра Андреевна подошла к окну и раздвинула простые белые подсиненные занавески, сначала на кухне, а потом и в передней комнате. Светало. Она расчесалась перед старым, в черной кружевной рамке, зеркалом, затем подошла к иконе, стоящей на поставце в углу, перекрестилась на потемневший от времени лик Казанской Божьей Матери, образом которой когда-то благословили ее на брак с любимым Гришей родители. Был он ее на шесть лет старше и любил ее нежно и трепетно, до самых лагерей, пока не пришли ночью, не забрали на десять лет. Увозили его на визжащем резаным кабаном ЧЕРНОМ ВОРОНЕ – единственной машине в районе на то время. Был Григорий Филиппович бригадиром в колхозе, был беззаветен и горяч, не любил лентяев. Сам работал до полусмерти и другим спуску не давал, не понимал, что все равно у колхозников все выгребут, даже семена, а когда это случилось – не промолчал, за что и валил потом лес в Коми целых десять лет.
Может это, и спасло, его от войны, где полегли под пулями и бомбежкой доносчики на него, а он хотя без волос и зубов от цинги, вернулся домой. Удивительно, но он говорил, что у него нет ни на кого обиды: может, и правда простил всех или еще жил в нем лагерный страх, несмотря на реабилитацию в 1956 году.
Однако в колхоз он больше не вернулся, а устроился работать на лесопункт, где занялся ставшим привычным для него делом – валил лес, прокладывал в дебрях и болотах дековильку – узкоколейку для вывозки древесины. Вернулся в свой дом он после пенсии – хорошо, что лагеря на Севере засчитали год за два, и стал обустраивать одряхлевший от времени и от нерадивых квартирантов, дом. В селе его помнили, знали, что пострадал он напрасно, но все равно с досады, по пьянке или за глаза, называли тюремщиком, что имело, по сути, зеркальный смысл. Он обижался на это, так всю жизнь себя считал крестьянином и этим очень гордился.
Рассветало. На стене, над кроватью, на коврике из раскрашенного одеяла, стали видны благородные олени в лесу. После войны ходили по деревням художники-умельцы и по заказам хозяев расписывали одеяла разными сюжетами. И, невдомек было, что когда-то этих оленей нарисовал Вальтер Скотт, который был, не только автором занимательных исторических романов, но прежде – художником и поэтом.
Через улицу соседям сваливали дрова: метровки осины и липы, березовые плашки - вызывающе затопорщились у ворот.
-Опять Машке дрова привезли, - подумала старуха. – Только мне вот, никаких привилегий нет.
Александра Андреевна открыла узорчатым ключом, обитый железными полосками сундук, который много лет служил и гардеробом, и хранилищем документов, достала разные, нужные по ее мнению справки: справку о реабилитации мужа, почетные грамоты, полученные в колхозе и во время работы на почте, пенсионную книжку, паспорт.
- Пойду в сельсовет, к Алексею Ивановичу, неужели мне никаких привилегий не положено?
Сказано-сделано. Александра Андреевна надела новые суконные ботинки, известные на селе, как « прощай молодость», фланелевый, подаренный внуком на 8 марта халат, плюшевую, давнишнюю, но почти новую, жакетку, повязалась новым шерстяным платком.
До сельского совета было далеко, она часто останавливалась, поясняла знакомым цель своих хлопот. В сельсовете на ее счастье народу никого не было, а председатель скучал за столом, бегая красными глазами с жестокого похмелья.
- Чего вам, буркнул он недовольно, но вежливо.
- Мне бы привилегий каких-нибудь, Алексей Иванович.
- Каких еще привилегий? – Вы, что, совсем уж все от старости с ума посходили!
- Да как же, вон Машке, какой уж раз дрова привозят, а мне ничего.
- Да у тебя дров-то, поди, на десять лет припасено, чего ты завидуешь!
- А как же, я ведь и войну работала всю, одна дочь учила, в одном кресте осталась! Ты, забыл, поди, как мне на возы-то сено еще мальчонкой подавал, а потом из озорства воз-то с сеном под гору и перевернул!
- Ну, ты еще тетя Шура еще что-нибудь древнее вспомни!
Алексей Иванович закряхтел, налил полный стакан воды из графина на столе, с жаждой выпил. Сочувственно поглядел на старуху и прямо высказал: « Не буду по старой памяти и голову тебе морочить. Не положено тебе ничего. У Машки муж-покойник инвалид Отечественной был, а твой, сама знаешь, где был. Дочь твоя, например, жертва политических репрессий, имеет право на установку телефона, а ты никто. И не хлопочи, все зря».
Александра Андреевна взяла в руки узелок с документами – еще дома завязала их в чистый носовой платок и молча направилась к выходу. Всю дорогу шла молча, а дома села писать письмо единственной и любимой дочери.
Здравствуй, дорогая моя единственная доченька! Пишет тебе твоя мать. Все у меня, Слава Богу: грядки все прополола, поросеночек растет, курушки несутся, яблок на деревьях – прорва, есть и вишня, слива. Бог даст, наварим варенья. А Машке опять привезли дров, чистые, не гнилые. И куда ей столько, каждый год возят! Ходила я на днясь в сельсовет, к Алексей Иванычу, председателю, говорит тебе дров не положено, ты не жертва. Похлопотала бы, доченька, в области, может и мне какие привилегии положены, а то ведь обидно, и пахала на себе, вместо лошади, бороновала, дрова, торф готовила, варежки бойцам вязала, сколько налогов платила, сколько всего посдавала: яиц, мяса, молока, сала, картошки! И не положено!
Ты и Стасику отпиши в Москву, пусть и они с Сашей похлопочут, может к Ельсину сходят, или еще к кому. Может внук Алешка к какому-нибудь маршалу сходит? Майор ведь!
Крыша на бане прохудилась, а печка дымит, скоро ли в отпуск приедете, может Иван починит? Говорят бабы, что грибы белые пошли, вот бы и старую заодно навестили.
Приезжай, и внукам накажи, мол, бабка плохая, навестили бы. Целую, твоя старая мать.
А тем временем внук Алешка возвращался из Чечни, где уже второй срок отслужил по контракту. Первый раз его, майора медслужбы, легко ранили. Получил он за те бои орден и медаль «За отвагу». Второй раз он поехал, собственно, из-за квартиры – хотел, наконец, женится, иметь свой угол в большом городе; надоело без конца мотаться по гарнизонам. Когда получил «полевые» после долгих хлопот и взяток, неделю пил с друзьями – отмечали возвращение домой. Радовались, что живые и не калеки. Вспоминали сослуживца-врача, тоже майора – Пашку Вихряева, не повевавшему второй раз с ними. После телефонного разговора с женой, которая сообщила о своем уходе от него к какому-то торгашу – он застрелился по дороге в Чечню, в Гудермесе. Его тело несколько месяцев не могли отправить домой; не до людей было, тем более – мертвых.
После Чечни Алексей получил отпуск и решил – больше в армию – ни ногой. Где угодно, и кем угодно. Хоть челноком, хоть охранником, хоть участковым врачом. Прежде всего, хотелось тишины: побродить одному в лесу, посидеть на берегу речки с удочкой, полежать на горячем песке, без боязни, что тебя нащупает прицелом снайпер. Когда мать рассказала ему о бабушкиных печалях с дровами, он решил ей сделать сюрприз-подарок.
На огромной цветной почтовой открытке напечатал поздравление от первого лица в государстве и как бы в подарок от него – купил по объявлению ЗИЛ отличных березовых дров. Ехал он позади ЭИЛа на своей « Ниве», проследил, что-бы груз был доставлен по назначению, как и распечатанная не цветном принтере Благодарность.
Зашел Алешка в дом не сразу, а подождал полчаса, соблюдая важность момента. Бабушка в старых, еще дедовых очках сидела у окна за столом и читала открытку, торжествующе улыбалась – наконец-то! Потом потянулась к двери, увидев вошедшего любимого внука:
« Не пущу больше никуда, так и матери пропиши, будешь жить здесь. Вон, какие в этом году медсестры в больницу симпатичные приехали, королевы! Какого рожна тебе надо! Опять же дрова пилить-колоть надо, я что ли, старуха, управлюсь?» -
-Да, ладно, те6е, бабуля! Все и перепилим и переколем! И женюсь непременно, моя то гражданская подруга меня не дождалась, нашла свое счастье. Вот приехал к тебе, навсегда. Примешь?
- Господи, радость-то, какая! Живой-невредимый. Голодный, поди, как волк?
Старушка по-волшебству достала копченый свиной окорок, старинный глиняный горшок со сливками, горячие, как будто ждала его, блины.
-Садись, родимый, поешь. У меня и водка есть, может, будешь? Нет, бабуль, на всю жизнь нахлебался, кроме воды и молока, да может квасу после бани, не хочу ничего.
- И правильно, никому еще от нее пользы не было. Дед покойный тоже в ней сытости не знал, хотя и редко пил, но до сшибу. Может, поэтому я его и пережила?
Посидели, почаевничали, поговорили о том, о сем. Бабка увидела у него в го-лове седые волосы, всплакнула: « Отец-то твой две войны прошел, а седеть стал на седьмом десятке. Что уж ты, сердешный, или досталось тебе?
- Да, ладно бабуль, устал я после дороги, давай отдохнем?
- Давай, согласилась бабушка. Я тебе в сенях постелю, на воле. Там и матрас свежим сеном набит, как ты любишь. А я на печке прикорну, что-то мне неможется.
Никогда в своей жизни Алексей не спал так покойно. Пробудился к вечеру, когда уж смеркалось – после окорока хотелось пить. Заглянул за занавеску над печкой. Прислушался к дыханию бабушки. Лицо ее было мирно и спокойно. Мечта ее о привилегиях, наконец, сбылась. Она заснула счастливой, и, наверное, навсегда. Алексей сел за стол под божницей, и горько, до черных пятен в углах глаз, долго плакал.