29 августа 2017г. В Литве состоялось «Шествие памяти по убитым евреям». Я делюсь своими воспоминаниями о работе в лагере для интернированных прибалтов в г. Иркутске в 1950 году и об их участии в гибели евреев. Первая волна депортации «неблагонадежных» граждан прибалтийских Республик в Сибирь, последовавшая после их присоединения к Советскому Союзу, прокатилась ещё до Великой Отечественной войны. Вторая же – послевоенная, пришлась на 1949-1950 годы. В это время я заканчивала последние два курса Иркутского медицинского института, когда основной упор в учёбе делался на приобретение практических знаний и навыков. Для этого нас, будущих врачей, отправляли для прохождения практики в различного рода лагеря, расплодившиеся в изобилии, как в самом Иркутске, так и в его окрестностях. Раньше в большинстве своем их узниками были японские военнопленные. По нашим тогдашним представлениям это были поверженные, но враги. Отношение к ним было соответствующее. Но теперь в эти узилища заточили спецпоселенцев – интернированных литовцев, латышей и эстонцев. И в условиях такого массового скопления людей медицинский вопрос стоял ребром. Но советская власть хладнокровно считала, что для лечения этого «неблагонадежного буржуазного отребья», потенциальных политических преступников и предателей, достаточно будет и студентов-медиков со старших курсов медицинских институтов. Главным она считала излечение их от социальных недугов.
Прибывших эшелонами размещали в лагерных бараках, старых церквях, заброшенных и плохо отапливаемых домах. Эти несчастные спали одетыми на соломенных матрасах и травяных подушках, плотно уложенных на казарменных нарах, а иной раз и прямо на холодном полу. Помещения эти изобиловали клопами, тараканами, крысами. Кормили спецпоселенцев очень скудно. Сколько я помню, в каждом таком помещении стоял длинный стол, сколоченный из досок с расставленой на нём металлической посудой – железными кружками, оббитыми мисками и самоваром, возвышавшимся посередине. Из большого чана разливали суп, часто холодный. В постоянном дефиците был хлеб, сахар и даже кипяток. Народ в давке скапливался у стола. Но кое-кто, особенно лежачие, мог запросто остаться без еды. Поэтому первейшей нашей задачей было ещё и накормить больных.
Помещения бараков плохо проветривались. Вонь, грязь, один общий туалет, ни душа, ни ванной комнаты. Вечерами и по ночам тускло светила единственная коптилка, стоящая на столе. Было множество больных, страдающих простудными заболеваниями, гриппом, различными кишечными инфекциями. Среди них преобладали дети. Врач при этом появлялся крайне редко. Лекарств в санчасти практически не было. С полным равнодушием взирали на это издевательство чекисты и милиционеры, посто-янно находившиеся в бараках.
Люди эти были погружены в эшелоны и прибыли в Иркутск ещё ранней осенью, поэтому одеты были совершенно не по-зимнему. У многих на ногах - деревянные башмаки, не было чулок и носок. Из верхней одежды преобладали легкие куртки или просто второпях наброшенные одеяла. Они рассказывали с обидой и возмущением, что советские работники в сопровождении милиции и военных стремительно врывались в дома и, не давая толком собраться, выгоняли всех на улицу, где расталкивали по машинам и везли на железнодорожные станции. Там перегружали в товарные эшелоны и отправляли в различные районы Урала, Сибири, Дальнего Востока. При этом разобщались семьи, люди подолгу не могли найти друг друга.
Прибалтийцы, в большинстве своём, народ физически крепкий, высокорослый, плечистый. Держались они прямо и с достоинством, старались не выказывать своих страданий даже в таком унизительном положении. Люди европейской культуры , они не позволяли себе грубых выпадов в ответ на выходки нашей неотёсанной лагерной вохры, в том числе на мат, ругань, злобные окрики и команды. Более того, иногда они пытались противостоять такому диктату. Я помню, как старушки и пожилые женщины, по вечерам собирались в кружок на своеобразные «вечерние посиделки». Их обычно старались заставить наводить чистоту в казарме, включая даже уборку туалетов. Но они с полным равнодушием относились к подобным командам, осуждающе и с насмешками отмахиваясь от этого произвола. Всех их волновал лишь один главный вопрос – за что их привезли в эту холодную и неприветливую Сибирь, куда во все времена высылали только злостных преступников. Они же, мелкие крестьяне, не чувствовали за собой никакой вины перед новой властью, которая с привычной политической озлобленностью посчитала их за «кулаков». Власть закрепила такую злобную кличку за каждым, у кого в погребах висели мясные окорока, колбасы, лежали кругляками сыры. А наличие в стойлах двух-трех коров и лошади считалось просто политическим преступлением. И поэтому малейшие признаки человеческого достатка рассматривались новой властью, как буржуазное стремление к подрыву её основ, её экономических постулатов по усреднению в нищете.
Спецпоселенцев из Прибалтики, особенно латышей, имевших, как правило, интеллигентные профессии – учителей, финансистов, медиков - после определеного периода «перевоспитания» разрешено было привлекать к труду по специальности в различных городских учреждениях. Остальных же отправляли работать на стройках, в колхозах, на разгрузке вагонов и при ремонте дорог. Само собой разумется, всё это происходило под надзором и наблюдением наших недремлющих и компетентных органов. И надо честно сказать, что, несмотря на всю подлость творимого над ними насилия, трудились все эти люди всегда добросовестно и с полной отдачей. С одной стороны, сказывалось исконное национальное трудолюбие этих народов, их добросовестность и хозяйственность, их серьёзное отношение к любому труду. С другой стороны, имело место стремление не навлекать на себя бессмысленный в этой ситуации гнев карательных органов.
В этот период я познакомилась с латышской медсестрой, работавшей в клинике внутренних болезней нашего института, культурной и приятной в общении женщиной моего возраста. Звали её Хельга. Она сопровождала меня во время выполнения моих медицинских обязанностей в лагерях для латышей, где были люди и из её родных мест - ближайшей округи портового города Вентспилса.
Хельга много рассказывала мне о своих краях, где она родилась и выросла на берегу Балтийского моря. О том, как она жила и училась. С теплом и любовью вспоминала своих односельчан, своих близких и родных. Много говорила о том, как все они поднимались на ноги после разрухи, причинённой войной. И я понимала, как много несчастий выпало на долю этих людей. B памяти её хранились и трагические события того времени, когда были убиты её родители и депортированны многие из родных. Это были тяжкие времена, когда от превратностей войны и послевоенной неразберихи люди прятались в лесах, скрываясь и от советкого кошмара, и от ужасов фашистской окупации. Хельга подчёркивала, что до сих пор не понимает, как сама она осталась жива. Но ей повезло, поскольку она не только выжила, она смогла ещё и окончить школу медсестёр, начала работать в районной больнице поблизости от своего хутора. Но новая власть не дремала, и в новый репрессивный заход под депортацию попала и сама Хельга. Загребли её и отправили эшелоном вместе со всеми хоть сколько-то состоятельными людьми. И до сих пор мучили её мысли о брошеном доме, об уведенной неизвестно куда скотине, об обчищенных погребах и разворованном хозяйстве. Все окружавшие её люди, да и она, надеялись на то, что тяжкие времена переменятся, и они вернутся в свои родные края, к себе домой, на Родину.
Со своей доброй душой и открытым сердцем Хельга, работая медсестрой в клинике, навещала или даже добровольно брала порой дежурства в бараках, где жили её хуторяне, где они болели и умирали. Пользуясь своими профессиональными возможностями, ходила она и по соседним лагерям, приносила туда лекарства и перевязочные материалы. Пусть совсем немного, сколько могла выпросить в клинике или даже приобрести за свой счет в аптеке у знакомого латыша Стефана. Обладая некоторой подвижностью в этом жестко охраняемом пространстве, Хельга помогала несчастным людям найти родных, писала за них письма, которые ей удавалось отправить на Родину.
После окончания института в 1950 году я уезжала по распределению на работу в один из северных районов Иркутской области. Перед отъездом мы с Хельгой тепло попрощались, и она на всякий случай, в надежде, что когда-то вернется домой, оставила мне свой адрес с названием района и хутора. А через три-четыре года, после смерти «великого друга всех народов», стали эти люди возвращаться домой. И мечта Хельги сбылась и реализовалась - она уехала к себе в родную Латвию.
За все последующие годы связи с Хельгой у меня не было, хотя я часто вспоминала о ней и хранила оставленный ею адрес. Ведь вокруг меня в том северном краю, где я оказалась после института, жили и работали такие же согнанные со своих мест люди, потерявшие родных и отбывающие назначенный бессердечной властью срок ссылки. Многие из них, не имея сил и надежды вернуться в родные края, оставались доживать в Сибири. Были такие и в моей больнице. И общаясь с ними, я часто вспоминала, ставшую мне близкой, латышскую медсестру Хельгу.
А она, вернувшись на свой хутор, нашла-таки свой чудом ушелевший, хотя и полуразрушенный домик. В нём жили случайные люди. Хельгу они встретили приветливо, приютили, но самим им тоже некуда было деться, поэтому покидать её дом они не собирались. Так она и жила в маленькой комнатёнке с отдельным входом, квартиранткой у новых хозяев.
Долгое время нигде не брали на работу. Ну, как же!? Кому нужна бывшая ссыльная, неблагонадежная, запятнанная. Оправдывайся потом за неё при новой-то власти. Вот и перебивалась Хельга поначалу всякими случайными заработками. Чаще у своих, у местных, нанималась работать по разным хозяйственным делам. Кому скот пасла, с кем-то сено косила. Бывало, что и на рыбную ловлю в море ходила. Из сил выбивалась, но твердо знала одно – пока своего угла не построишь, жить по человечески не станешь. И в конце концов вырвалась Хельга из этого гнетущего круга, приобретя какой-никакой, но свой домик с крохотным кусочком земли поблизости от своего pодного хутора. А когда уже собственным углом она обзавелась, то и замуж вышла, за такого же бывшего ссыльного, как она сама. Познакомились они ещё там, в Иркутске. Но счастье их было, к великому сожалению, недолгим. Надорвавшийся на горно-рудной сибирской каторге, растративший там все своё здоровье и набравшийся в копях всяких тяжких хворей, умер он через несколько лет, оставив её снова одну. Но, правда, уже с их общим сыном. А ребёнок – это для любого из нас – цель жизни. Вот и крутилась Хельга, поднимая мальчишку, всё необходимое для него делая. И образование дала, и на ноги поставила, и так вместе с ним и жила.
Всё это она рассказала мне при нашей встрече, состоявшейся совершенно неожиданно , спустя много-много лет. А дело было так. По месту моей тогдашней работы в Подмосковье после длительного стояния в очереди выпало мне «великое счастье», право на преобретение автомобиля. И обзавелась я автомобилем, «Нивой»! В это время моя дочь, будучи тоже врачом, жила с семьёй по месту службы мужа, офицера-пограничника на заставе в городе Пионерске близ Калининграда. И вот на своей машине решила я навестить их семью, а заодно и попутешествовать по Прибалтике. Дети с большим желанием на мою просьбу откликнулись, и путешествие наше состоялось.
Mысли о Хельге не покидали меня. Поэтому в первую очередь мне захотелось побывать именно в Латвии. И, выехав из Пионерска, мы двинулись на север по приморскому шоссе. И добрались до Вентспилса.
Хуторок её мы нашли почти сразу. Он стоял на краю небольшого обустроенного селения, расположенного неподалеку от больших дорог, близко к морю. Несколько улочек, уютные домики с ухоженными огородами и садами, церковь в центре. Типичный рыболовецкий поселок с развешанными по заборам сетями, разложенной вкруг домов рыболовной прикладью – лодки, старые и новые, весла, сачки, вёдра, небольшие телеги. Хельгу здесь знали все, и первый же встречный показал нам направление к её дому. Мы постучали в дверь и к нам вышла женщина.
И когда я заговорила, представляясь, по голосу она сразу меня узнала.
Когда изумление неожиданной встречи схлынуло,мы вошли в дом. Гостинная, две спальных комнаты, кухня, клaдовкa. Везде очень чисто и опрятно. Мебель, как везде в Прибалтике, светлая, из недорого гарнитура. По всему домашнему убранству чувствовалось, что ждесь живет моряк, побороздивший морские просторы. На полу лежала моржовая шкура, а на стенных полочках стояли модели двух небольших парусников. На отдельных столиках красовались чучела экзотических морских птиц.
К великой радости Хельги вскоре появился и хозяин всего этого морского антуража. Поздоровался, представился – Янис. Моя подруга, конечно же, могла гордиться красавцем-сыном. Большой и сильный, голубоглазый. На лице традиционные для настоящего моряка бакенбарды. Закаленный, просоленный, продутый на штормовых ветрах. Искренняя радость матери по поводу нашего приезда быстро передалась и ему. Он сразу вступил в разговор, благо русским языком владел практически безукоризненно. Он много знал о наших краях, о Сибири. Слышал, конечно же, её сын и о тяжких мытарствах родителей в то страшное для Прибалтики десятилетие.
Почувствовав болезненность для нас, старших, этих воспоминаний, он увел разговор в сторону своих рыболовных и морских историй. Речь его была пересыпана непонятной нам терминологией из лексикона заправского моряка. И чувствовалось, что живет он только морем, мечтая перебраться на торговые суда, чтобы побывать в Англии и соседних европейских странах. Хельга с гордостью и любовью взирала на сына. А по окончании общего разговора шепотком пожаловалась мне, что сын со своими морскими устремлениями никак не женится, а она, Хельга, никак не дождется внуков.
К концу нашего визита Хельга с сыном провели нас по поселку. Чувствовалось, что Янис тут везде свой человек, всё знал, всё понимал, по каждому поводу имел свое определенное мнение. Рассказывал он нам и о том, что в поселке этом русских уже живет больше, чем латышей, но он с ними дружит. Подчеркнул, что удивляет его равнодушие русских к «солнечному камню» – янтарю, богатству Прибалтики. Свое же трепетное отношение к нему Янис подчеркивал и не раз, подарив нам на память янтарный амулет в виде затейливо сработанного старинного судёнышка. И с восторгом рассказывал, как однажды, ещё молодыми парнями, они увидели неподалеку портовый земснаряд, углублявший дно моря для больших рыболовных судов и в извлекаемом со дна бухты пескe находили янтарь. А вот русских ребят мы звали с собой, они пришли, часок-два посмотрели, и отказались, мотивируя тем, что им противно стоять вот так целыми днями под грязевым дождем. Им, видите ли, нравится целыми днями на пляже с картами валяться, курить и байки всякие тюремные Кольки-уголовника слушать. Какие-то они не такие, не активные, равнодушные. Я вот в маму пошел, я без дела не могу сидеть ни минуты. У меня, как у неё, всё горит в руках. И Вы посмотрите, какой у нас дом, какой двор, как все отделано, ухожено и налажено. Как чисто и прибрано. Всё всегда на своем месте. И ведь всё это мы сами делаем. И за очень маленькие деньги. Но на новый дом, когда женюсь, у меня уже отложено. А у них, как ни зайдешь, мусор под ногами, неприбрано... Кроме тупых пилы и топора инструмента в доме никакого. И вечно трёху до получки на вино сшибают... Вот сразу видно, что культура жизни – другая. А значит и сама жизнь – тоже.
Хоть Янис и подчеркнул, что дружит он с евреями, которых тоже, как и его родителей, депортировали в Сибирь как «неблагонадежных», потому что имели свое «кулацкое» хозяйство, но чувствовалось, что симпатий к ним он не испытывает.
Я слушала его и всей душой радовалась за Хельгу. Это какой же жилистый и стойкий народ живёт на этих сказочных берегах. Через такие жернова его Советская власть пропустила, а он, мало того, что выжил, он ещё и процветает, он ещё и на новые мощные ростки внутри себя силы находит.
С Хельгой и её сыном мы расставались, как старые и добрые друзья. На дорогу Янис насыпал нам полную сумку сушёной морской рыбы, целыми связками снятой тут же с плетня. Как говорится, чем богаты, но зато от всего сердца! И мы долго ещё переписывались с моей подругой, делясь друг с другом семейными новостями, заботами и делами. Все-таки верно говорят, что дружба, завязавшаяся в молодости, сохраняется в душе всю нашу жизнь.Сейчас, по прошествии многих лет, я вспоминаю, как, погрузившись в воспоминания, Хельга так сочувственно рассказала мне, что с ними, прибалтами, были депортированы и евреи, только их везли в отдельных, тоже холодных, вагонах и в другой сибирский город. Это увозили тех, кого в 1941 году не успели расстрелять немцы. А в 1950 году злоба советских властей к ним была уже двойная. Во-первых, «кулаки» и неблагонадежные, а во-вторых,это евреи, которых недобили фашисты и которых непременно надо уничтожить. Сибирь это доделает. Но утаила тогда Хельга в нашем разговоре, что к массовому убийству евреев приложили свою жестокую руку и сами прибалты. В этом они превзошли даже фашистов. Недаром во всех прибалтийских республиках множество еврейских кладбищ с десятками тысяч погребенных, безвинно убитых пособниками фашистов, прибалтами. Не могла Хельга не знать и того, что в Риге есть еврейское кладбище «Шмерис» с тысячами захороненных евреев, и такое же кладбище — в пригороде Риги Рамбуле, к которым приложиди руку ее соплеменники-латыши, что в Литве, в городе Понары, рядом с Вильно, убито двадцать пять тысяч евреев. Это - «второй Бабий Яр», где злодействовали не столько немцы, сколько литовцы. Подстрекаемые фашистами, в евреев стреляли даже дети. Там, в Понарах, и еврейское гетто было. А в Каунасе в самом начале войны 1941 года убито пять тысяч евреев. Почти все они погибли от рук местного населения.
В этом всех превзошла Эстония. Тридцать пять тысяч евреев уничтожены только в Таллине. Их убивали и в других городах Эстонии — Клооге, Тарту, Нарве, Пярну. Эстонцы отлавливали детей, скрывавшихся в лесах стариков, инвалидов и сдавали их гестаповцам или расправлялись с ними сами, сжигая их на кострах.
Когда мы Хельге об этом напомнили, она, понурив голову, как бы в оправдание себе, сказала, что отдаленно слышала, что евреев убивали поляки, русские, украинцы, и что не одни прибалты в этом повинны. А мне тогда подумалось: может, и поделом их ссылкой в Сибирь наказали, и кара эта — по заслугам досталась этим убийцам моего народа. Но в годы нашей с Хельгой совместной работы в Иркутске по спасению этих «невинно осужденных» мы, студенты, об этом ничего не знали, работали честно, оберегая их жизнь и здоровье. А если бы знали? Все равно врачебный долг обязывает и врага лечить. Но уж всей душой сочувствовать им я бы, конечно, не стала, тем более — брать дефицитные лекарства в клинике для спасения их жизней, обездоливая своих соотечественников. Но прошлого не вернешь. Сейчас во всех прибалтийских республиках только скромные памятники напоминают о бесчинствах местного населения, и охраняют захоронения еврейские общины. Государства на это денег не выделяют.
После этой встречи с подругой, путешествуя по Латвии, мы объездили все её уголки. Но покидала я эту цветущую землю с каким-то удручающим чувством вины и бессилия. Хоть и старались мы, и я, и мои дети, не вступать в контакты с местным населением, но ощущали отчужденное и пренебрежительное отношение к нам, чужакам-инородцам. У них здесь всё было свое: своя жизнь, свои отношения друг с другом, свои обычаи, выкованные веками. А кто для них были мы? И зачем мы находились здесь, среди них.
И надолго запомнилась мне эта поездка в Латвию, тогда ещё прибалтийскую Советскую Социалистическую Республику в составе СССР.
Чикаго, 2016 Берта Гуревич