Помнится, как в бытность мою студентом, мы собирались на квартире, и пели песни. Под гитару орали всё подряд, не особо следуя року, попсе, и вообще какому-либо жанру - летовское "Всё идёт по плану", "Группу крови на рукаве", и песню про гранитный камушек группы "Божья коровка". Песня про гранитный камушек в груди вызывала у меня какой-то иррациональный ужас. Нельзя же, в самом деле, серьёзно петь про гранитный камушек. А если нельзя - то о чём на самом деле думает человек, который это поёт? Я не понимал, как можно общаться с ним, или даже дружить - потому что поёт он про гранитный камушек, а что думает на самом деле - непонятно: отвернёшься - а он тихо достанет нож, и всадит его тебе в спину. Но вместе со всеми я орал хором "только ты к нему навстречу не ходи", стараясь, чтобы получалось не слишком грустно - хотя всё равно получалось грустнее некуда, по-другому я орать не умел. Ещё пели про оранжевое настроение, и песню эту я не понимал и на дух не переносил - потому что моё настроение тогда было никаким не оранжевым. По большому счёту, я тогда давно забыл те времена, когда оно было оранжевым, и было ли когда-нибудь вообще - не знаю, может быть, в детстве, которого я не помнил.
"ДДТ" была чёрной пластинкой, и песни этой группы напоминали большую весеннюю муху, летающую где-то под потолком. "Плюс один ноль плюс два", "Йо-хо-хо", и "Ха-ха-ха" - при этих звуках мне, никогда не видевшему Питера, представлялся солнечный Невский, по которому туда и сюда шли весёлые люди - я тогда совершенно не знал, что в Питере не бывает солнечно. Но вот Шевчук замолкал, песня заканчивалась - и ни оставляла от себя ни малейшего следа в моём бедном сознании, и через заклеенное изолентой, как при бомбёжке, окно, подобно грабителю в комнату снова вваливалось страдание.
"Алиса" была представлена аж четырьмя пластинками - "Энергия", "Блок ада", "Шестой лесничий", и двойной "Шабаш". На пластинке про шестого лесничего были нарисованы торчащие из земли странные лица. "Где разорвана связь между солнцем и птицей рукой обезьяны", - шипел с неё Кинчев, я же внимал его шипению, думая о том, что певец понимает что-то такое, чего не понимает совершенно никто в мире, и тщательно разглядывал обложку со странными лицами, тоже пытаясь это понять и почувствовать. Но ничего не случалось, и случиться не могло - просто, если нанести целый альбом галимого бреда, то всегда найдутся неокрепшие умы, которые будут искать в этом бреду эзотерику. Ещё мне нравилось повторяемое Кинчевым постоянно местоимение "мы" - мне было хорошо думать о том, что мы вместе, и я не один, хотя на самом деле Кинчев врал, а я был именно один, настолько один, что дальше некуда. "Они нас называли шпаной, мы их называли менты", - радовался я вместе с Кинчевым, не понимая, что настоящая шпана даже и не слышала ни о какой "Алисе", а, встреть её разукрашенного гримом вокалиста вдруг на какой-нибудь майкудукской улице, скорее всего, решила бы, что он пидар - и вряд ли у него бы тогда получилось повести шпану за собой.
Ещё было две пластинки Цоя - одна чёрная, с песней про кукушку, другая белая, с ранними и неизвестными песнями. Слушать раннее и неизвестное было модно, тем более что Цой тогда то ли только собирался умирать, то ли совсем недавно умер - сейчас же, вспоминая эти неизвестные песни, я понимаю, что тексты в них были ненамного лучше "гранитного камушка". Но слушал, и пыталось нравиться - потому что вряд ли человек, не слышавший неизвестных песен Цоя, мог тогда считаться образованным.
Была одна пластинка "Агаты Кристи" - про коварство и любовь. Будь я тогда постарше - эта пластинка была бы, наверное, единственной, которая бы нравилась мне по-настоящему. Но по малолетству я ничего не понимал ни в любви, ни в коварстве - поэтому совершенно не понимал того, о чём поют браться Самойловы. По-настоящему слушать "Агату Кристи" я начал гораздо позже, лет, наверное, в восемнадцать, с "Опиума" - и тогда я стал слушать её запоем. "Опиум" был магнитофонной кассетой в оранжевой обёртке, где я её взял - я не помню. Вряд ли купил, потому что денег на кассеты у меня не было. Возможно, кто-то мне эту кассету подарил. Но я хорошо помню, куда она потом делась. Один из моих тогдашних друзей - а друзей у меня всегда было немного, потому что не умею сходиться с людьми, и, по большому счёту, совершенно им не доверяю - просил у меня эту кассету чуть ли не с мольбой. Я и понятия не имел, что он любит "Агату Кристи" - и я подарил ему кассету "Опиум", благо сам уже давно знал её наизусть. Через несколько лет мой друг повесился. Было очень жалко и страшно. Глеб Самойлов же бросил глупого брата, и запел совсем хорошо - впрочем, большинству это не понравилось, и даже старые поклонники стали называть его наркоманом. Удивительно, но среди тех, кто назвал Глеба наркоманом, было много самых что ни на есть настоящих наркоманов - впрочем, это обычная история для людей - обвинить другого в своих собственных грехах.
Именно тогда в моей жизни появилась Янка Дягилева. Была зима, или весна, или осень - впрочем, все времена года были тогда для меня одинаковы. Я пришёл домой, вставил кассету в магнитофон - и моя жизнь стала совсем другой. Как будто бы кто-то прохожий на улице вдруг подошёл ко мне, и рассказал мне обо мне всё. Точнее, спел. Все пластинки, которые я слушал до этого, были навсегда отложены в дальний угол - зачем слушать что-то ещё, когда есть Янка Дягилева. Мне перестала быть нужной не только другая музыка, но и люди - каждый день я приходил домой, включал кассету, и слушал Янку Дягилеву. С первых услышанных слов она заполнила всё моё сознание, не оставив в нём места ни для чего больше. И если бы я умел писать песни - я бы тогда написал то же самое, что пела она - слово в слово. Кажется, я даже перестал выходить на улицу, и видеть ту девушку, которая и дала мне послушать кассету с Янкой - единственного близкого мне тогда человека. К тому времени меня уже почти перестали пускать в приличные дома, потому что я был грязен, голоден, ходил в рваной одежде и ботинках с отклеившейся подошвой, был почти всегда пьян, и всем вокруг безнадёжно должен. Люди же вокруг, даже те, которые пару лет назад были моими друзьями, жили совершенно другой жизнью - они ходили в кафе и боулинги, покупали вещи, пили дома чай с тортом и конфетами. Я понятия не имел, сколько денег нужно, чтобы пойти в кафе, впрочем, у меня не было никаких денег. Мне казалось, что кафе - развлечение для очень богатых людей. Мои же сверстники скоро стали казаться мне в сравнении со мной взрослыми, или инопланетянами. Испытывая гордость от того, что люди, ещё недавно сидевшие со мной за одной партой, стали такими взрослыми, что сами покупают себе в магазинах телевизоры и холодильники, я со всей детской непосредственностью рассказывал всё обо всех за глаза и в глаза, то, что нужно, и что не нужно - вызывая крайнее озлобление окружающих и этим тоже. И только она одна почти каждый вечер встречала меня за домом. Я выходил поздно, когда стемнеет, чтобы не было видно того, что на одном моём ботинке отсутствует подошва, и моей грязной одежды, потому что вода дома была отключена уже давно, и холодная, и горячая. Она это знала, и, похоже, ей было всё равно - но мне всё равно было стыдно. Мы не могли друг без друга, но наша двухлетняя любовь носила характер исключительно платонический. Она была в этом не виновата, виноват был я - не мог же я, правда, предложить секс девушке, которая получает зарплату, и учится на курсах вождения, у которой дома есть свет, газ, вода, трезвые родители, и макароны с сыром. Я был искренне счастлив уже от того, что она каждый день со мной гуляла, в то время, как меня уже перестали пускать в приличные дома. Давала другая, соседка - как только муж уходил утром на работу, она стучала ко мне в дверь. Она не интересовалась ничем, кроме секса, не смотрела и не слушала ничего, и, как и я, любила выпить. Позже она спилась.
В той компании я оказался совершенно случайно - просто один знакомый привёл другого, тот ещё одного, а другой - меня, как это обычно и бывает. Мне налили водки, и спросили, какую музыку я слушаю - я честно поставил в магнитофон кассету Янки Дягилевой, с которой не расставался. Послушав, мне сообщили, что Янка, безусловно, рок - а, следовательно, я, безусловно, наш человек. Сейчас я понимаю, что музыка, которую любит человек, вряд ли может о нём что-то сказать, и значения в этой информации не больше, чем в том, какой зубной пастой он чистит зубы. Тогда же вопрос о музыке был совершенно естественным. Посмотрев на мою рваную одежду, и ботинок без подошвы, мне сообщили, что я, ко всему прочему, ещё и панк. Второй раз мне сказали, что я панк, утром, когда узнали, что я не чищу зубы - у меня уже давно не было денег на зубную пасту, поэтому я давно отвык от этого обычного для людей процесса. Думая сейчас о том, что именно меня, человека совершенно немузыкального, которому медведь на ухо наступил ещё с рождения, затащило как насосом с невероятной скоростью в это новое для меня общество, я прихожу только к одному выводу. Проснувшись утром с похмелья, я увидел, как кто-то ещё спит, а кто-то уже слоняется по квартире - и вдруг понял, что мне совершенно не стыдно. Переполнявший уже долгое время каждую клетку моего существа стыд, ощущаемый мной, как физическая невозможность жить, вдруг куда-то делся, как будто бы его и не было. Мне совершенно не было стыдно и на следующий день, а третьего дня, получив согласие пожить немного, я пошёл домой забирать вещи. Через неделю я пришёл к подруге и сообщил, что уже не живу дома, но буду к ней приходить, и мне опять было невыносимо стыдно - за свою платоническую любовь, за свой внешний вид, за то, что за два года не смог купить ей даже мороженого. Подруга же тихо всхлипывала, боясь, что мы расстаёмся. Вернувшись же в своё новое жилище, в котором стыд тут же прошёл, я больше не смог себя заставить к ней прийти. Больше мы не виделись.
Кухонные разговоры неформального круга в основном заключались в циничном обсуждении и хвастовстве о том, кто, кому, и как вдул. Вдували же беспорядочно, по очереди и одновременно, на соседних кроватях, совершенно не стесняясь друг друга, и меняясь партнёршами. Дамы проходили через наше неформальное жилище каким-то сплошным потоком, новых напаивали, и тоже вдували. Иногда заводились серьёзные отношения, но на неделю - многие дамы успели побывать в серьёзных отношениях с каждым из резидентов нашей весёлой компании. Я спросил свою тогдашнюю девушку, спавшую одновременно со мной ещё и с моими друзьями, как минимум двумя, - "Кого ты любишь?", - "Всех люблю", - ответила она, и покраснела. Вот чем мы в основном тогда занимались, а вовсе не музыкой. Возможно, на Вудстоке когда-то занимались тем же самым, но это была совсем не та любовь, о которой пела Янка Дягилева. Впрочем, внезапное избавление от стыда стоило дорого, и ради этого приходилось терпеть. Ещё воровали много - книги, кассеты, одежду брали, и не возвращали, или просто пришедшие гости уносили в кармане понравившуюся вещь. Воровали деньги из ящиков и деньги из карманов, гости ухитрялись даже, когда все лягут спать, воровать продукты из холодильника. Если кто обнаруживал пропажу и начинал возмущаться на вора, то вор его тут же называл мажором и мещанином - так, что потерпевший сам же и оказывался виноват. Впрочем, возмущаться не имело смысла, ибо мнения разделялись, и кто-то втайне продолжал общаться с вором, а кто-то его тайно поддерживал - так, что было непонятно, кто прав, а кто нет. О мажорах тоже говорили много, считая таковыми всех вокруг, и обвиняя в цинизме, двоедушии, корысти, неверии в любовь, и прочих напастях. Было это, конечно, абсолютным враньём - такого ****ства и подлости, как тогда, а за свою жизнь ещё не видел, и, с другой стороны, не видел за свою жизнь ещё ни одного мажора, который бы, например, спёр у другого мажора деньги из кармана, когда тот напьётся. Друзей же, которые за всю дружбу ничего у меня не украли, и никак меня не обманули, я, наверное, могу пересчитать по пальцам - впрочем и их я, скорее всего, просто плохо знаю. Зато из моей жизни тогда навсегда исчез мучительный стыд, заполнявший её до этого. Незначительное неудобство моей жизни заключалось в том, что постоянный шалман в квартире не давал возможности спокойно слушать Янку Дягилеву - поэтому я ловил моменты, когда находился дома один. Прочитав, уже, наверное, тысячу биографий Янки, я нашёл где-то кассету Башлачёва, и стал слушать его - ведь Янка когда-то тоже его слушала. Башлачёв на обложке был похож на спаниеля - длинноволос и с маленькими глазами, и стихи его были гениальны - впрочем, он мог претендовать в моём мозгу только на второе место, первое было давно занято. "Я знаю, что я никогда не смогу найти, всё то, что, наверное, можно легко украсть", - пел Башлачёв, и слова эти переворачивали многое в моей душе. Судя по всему, они нравились не только мне, потому что и эту кассету у меня тоже украли.
На поляне в траве разжигали костёр, и кто-то перебирал гитару, собираясь петь песню. Под потолком чистого неба висели шапки облаков, похожие на небесную Антарктиду. Я же думал о том, что рок-н-ролл по сути ничуть не лучше песенок про гранитные камушки, и тоже по сути музыка довольных - пусть без денег, пусть разгильдяев и наркоманов, но всё равно при этом довольных. И вопрос на самом деле не в музыкальном строе, и даже не в отношении к миру и обществу, а всего лишь в том, имеем ли мы право быть довольными. И, глядя в облачное небо, в котором когда-нибудь будут многие из нас, мне показалось, что много лет назад, спасаясь от катастрофического стыда, я свернул куда-то не туда, и каким-то непостижимым для самого себя образом предал Янку Дягилеву.