С ОДНОЙ СТОРОНЫ, С ДРУГОЙ СТОРОНЫ…
Ах, как это все замечательно выглядит! Ну вот, посмотрите. Некто Икс. Преподавал в университете в Кельне, потом в Лозанне, публиковался во французском журнале "Синтаксис" и др.
А между тем, родился он сорок восемь лет назад, в Саратове.
Любому заинтересованному лицу, да и незаинтересованному тоже, понятно, что жизнь героя удалась. Понятно, чтО маячит, пусть и невидимое, за скупыми строчками краткой биографической справки. А маячит за ними, что жил человек в провинциальном, не Бог весть каком важном городе, учился в пединституте, скучал, пописывал стишки, рассказы и мечтал перебраться в столицу или на худой конец в Питер, чтобы быть поближе к центральным журналам и издательствам и чтобы не только по телевизору видеть знаменитых писателей, властителей дум. А, поселившись, наконец, в Москве, быстренько смекнул, что к чему и стал мечтать совсем уж о невозможном: как бы вообще слинять с одной шестой части суши в страну с территорией поскромнее. А тут как раз стали евреев выпускать за шлагбаум. Или, может быть, какая-нибудь белобрысая исследовательница современной русской поэзии прикатила в Москву, скажем, из Швеции и вывезла путем фиктивного брака тоскующего бедолагу - таких декабристок тогда было сколько угодно. И хотя об этом в биографической справке даже между строк ничего не прочтешь, догадаться можно, не так уж много вариантов. Зато дальше в трактовке жизни рассматриваемого субъекта возможны разночтения.
Те, кто остались по ту сторону шлагбаума, рисуют себе дальнейшую жизнь Икса победительной и захватывающей: старинный Кельн с готическими соборами и скульптурными группами, университет, распахнувший объятия талантливому молодому писателю. А поскольку, кроме Кельна, есть на свете и другие населенные пункты, то какой-нибудь из них, например, город Лозанна, смертельно позавидовал удачному приобретению города Кёльна и вдвое большей зарплатой переманил корыстного и морально неустойчивого Икса под свои своды. А потом, конечно, курьеры, курьеры из журналов "Синтаксис" и "др.", и все умоляют: ну предоставьте, ну не откажите! Хотя бы парочку стихотворений! Хотя бы один-единственный рассказ. И разумеется, апартаменты на какой-нибудь штрассе комнат в семь или даже восемь, белозубая жена с обложки рекламного журнала, круизы на белоснежных лайнерах и турне по университетам Европы и Америки с чтением собственных произведений.
Да, именно так представляют себе жизнь вовремя сваливших за бугор соратников по литературному цеху те, кто замешкался и остался век вековать в своем Саратове или Челябинске.
Но поскольку Любаша находилась не по ту, а по эту сторону рубежа, причем находилась не месяц, не год, а почти уже десять лет, судьба Икса после пересечения им государственной границы и путь к обозначенному в справке успеху рисовались ей совсем в иных красках. Жизнь в течение года или двух в какой-нибудь Беэр-Шеве, ну пусть даже в Иерусалиме, в замусоренной комнате, вместе с таким же искателем приключений, неопрятным и словоохотливым. Случайные заработки на поприще уборки учреждений и мытья лестниц. Метания по курсам: от тех, где совершенствуются гостиничные работники, до курсов, готовящих воспитателей для отстающих в развитии детей. Потом встреча на каком-нибудь литературном мероприятии с бывшими соотечественниками, которые оказались пошустрее, чем он, и, вырвавшись из объятий родины-матери лет на десять раньше, успели обосноваться в университете. Их тесная, сложившаяся компания, не подпускающая к себе чужаков вроде Икса, их неискренние разговоры об ожидающихся новых вакансиях, и желчные завистливые мысли Икса в ответ: "Им хорошо, они успели, но мне-то какая от этого радость? Где они, эти вакантны места?" И через какое-то время новая идея: "А что если махнуть дальше, в Европу?"
Европой при ближайшем рассмотрении оказался Кельн. Опять комната с подтеками на потолке, но на этот раз в одиночестве. Оказалось, что есть такая работа - шофер такси. Крутишь себе баранку и ни о чем не думаешь. И вдруг - случайный пассажир, светило, профессор университета, пекущийся о человечестве, особенно о русских диссидентах. "А не хотите ли, чтобы я порекомендовал вас на должность младшего преподавателя в университет?" "Хотим, очень даже хотим. Как не хотеть?" И вот - семинары по современной русской литературе, на которые каждый год записываются четыре студента. Да, именно четыре, всегда четыре. Роковая цифра. Скука такая, что мухи засыпают на лету, но - "преподает в университете". С публикацией стихов - глухо. Первая, в "Синтаксисе", появилась благодаря все тому же самому альтруисту: "А не хотите ли, чтобы я порекомендовал ваши произведения в "Синтаксис"? У меня там добрые друзья." Вторая подборка, там же, проскочила по инерции, но на этом все и кончилось. А вот графу "и др." в биографической справке составили несколько стишков, помещенных в местной газете на русском языке, выходящей раз в неделю и печатающей преимущественно рекламу. Так что все истинная правда, ни слова выдумки или там какого-нибудь хвастовства, чем, честно говоря, иногда грешат литературные труженики.
Самое интересное, что Любаша при реконструкции биографии Икса, не зная о нем ни на йоту больше, чем было написано в журнале, опиралась исключительно на свой собственный опыт и опыт знакомых, и не менее интересно, что на девяносто процентов она угадала. Потому что и о ней в том же журнале сообщалось, что она - процветает, то есть, издала несколько книг, как прозаических, так и поэтических, печатается в Германии, Америке и Канаде, не говоря уже о России и родимом Израиле, преподает в Иерусалимском университете, выступает на персональных творческих вечерах, и еще масса поражающих воображение успехов. И ведь все правда - не придерешься. Просто о некоторых аспектах жизни биографическая справка умалчивает и, кстати говоря, правильно делает.
Ну, скажите, зачем знать молодому человеку, а тем более, молодой, легко ранимой девушке, складывающей где-нибудь в Пензе строчки в стихотворения, что жизнь везде одна и та же - и в ее родном городе, и в Кельне, и в Сан-Франциско? Что нет уголка на свете, где кому-нибудь понадобятся ее стихи, как, впрочем, и она сама. Пусть ей кажется, что это только в ее Пензе - стоячее болото, и душно, и никакой порыв невозможен. Что главное - обмануть судьбу и сбежать. В столицу. В Москву! Или на худой конец в Петербург. А потом - еще дальше, ведь мир необъятен и сулит счастье.
Умоляю вас, не говорите ей правду, не говорите никогда! И жизнь ее будет осмысленна и полна надежд.
Любаша подняла голову, закрыла журнал и посмотрела в окно автобуса. Загорающиеся вывески магазинов, сомнамбулы-прохожие с загадочными лицами, мим-полицейский, жестами объясняющийся со зрителями, сидящими в автомобилях. Сумерки в Иерусалиме коротки и непостижимы, как жизнь.
Хотя иногда жизнь кажется бесконечно длинной, и трудно поверить, что все это было с тобой: каток в лесу в подмосковной Тарасовке; тот кошмарный экзамен по истории искусства с обнаруженной шпаргалкой; первое слово, произнесенное сыном - не "мама", не "папа", а - "обхохочешься"; бегающие глаза уличенного в обмане мужа, бросающего в чемодан свои шмотки, которые ты привозила ему из Польши. И еще - первое напечатанное стихотворение, над которым черным по белому было написано: Любовь Кузьмина. А через каких-нибудь девять лет - первый тщедушный сборничек стихов. Но и это еще не все. Новый мужской голос в квартире, правда, довольно скоро переместившийся в квартиру твоей подруги - да, да, лучшей подруги! Что еще? О, еще масса событий! Утренние и вечерние переклички в ОВИРе, море в иллюминаторе самолета и жар, несмотря на ранний утренний час, поднимающийся от раскаленной, пока еще чужой земли. И это тоже еще не все, еще можно рассказать целую сагу о сыне, которая, слава Богу, кончилась благополучно, и теперь каждый вечер он интересуется по телефону: "Ну, мама, как твои великовозрастные младенцы? Уяснили разницу между Ахматовой и Ахмадулиной?" Можно еще рассказать о многом, просто пора уже остановиться в перечислении ; и так невозможно представить себе, что все это может уместиться в одну-единственную жизнь.
Странное дело - угол зрения. Посмотришь с одной стороны - жизнь мгновенна: еще и понять-то ничего не успел, а уже пора складывать вещички. Но если взглянуть на нее с другой стороны - так тянется эта тягомотина с таким скрипом, так давно, что, вроде, и сил-то уже нет, чтобы выдержать еще какой-нибудь зигзаг судьбы.
Или взять Иерусалим. С одной стороны - вечный город, в котором тысячелетия глядят глазами звезд из мрака, мечта любого мало-мальски образованного человека, а с другой - город, в котором живешь каждый день, местами шумный и грязный, с орущими под окнами смуглыми детьми, и полная невозможность из-за этого выспаться. Это ведь как посмотреть.
И с людьми та же самая история.
Например, Михаэль, ждущий ее на остановке, - подтянутый, молодцеватый, с импозантной сединой, которому никогда не дашь его возраста. А, кстати, какой у него возраст? Около шестидесяти? Все шестьдесят? С одной стороны, мужик он, конечно, завидный, и даже не очень прижимистый, особенно по сравнению с другими. Интеллигент - читает книжки, причем не только по своей социологии, а даже стихи. Знает английский, немецкий, удачно острит. Всегда и везде душа компании, и на университетских вечеринках женская половина Любашиной кафедры пристально и с недоумением в нее вглядывается, пытаясь понять, за какие-такие доблести этот дамский угодник с кафедры социологии так намертво к ней прилепился и вот уже почти год от нее ни на шаг. Когда Любаша смотрит на Михаэля, а заодно и на себя, их глазами, она абсолютно с ними согласна и тоже недоумевает. И даже гордится, что вот, среди всех, он выбрал именно ее. А если бы ученые дамы к тому же знали, что весь последний месяц он не дает ей житья, уговаривая переехать к нему, а она, видите ли, кочевряжится, - они вообще потеряли бы сон и покой.
Но вся беда в том, что чаще она смотрит на своего возлюбленного не их, а своими собственными глазами.
После той злополучной ночи, когда она, наконец, осталась у него, и, главное, после их первого совместного завтрака у нее появились сомнения. О, эти его утренние манипуляции перед зеркалом! И такой крем, и эдакий, и массаж подбородка. А пудры он кладет, пожалуй, слишком много - неровен час, совсем высушит кожу! Она смотрела на него округлившимися от ужаса глазами и, наверное, с открытым ртом, потому что, встретившись в зеркале с ней взглядом, он на мгновение оторопел и замер, а потом, поняв причину ее испуга, подмигнул ей и сказал: "Ты думаешь, только у женщин есть свои маленькие хитрости?" Когда же он сел наконец за стол и она с облегчением вздохнула, оказалось, что самое главное испытание еще впереди. Час с четвертью, без перерыва, она слушала его монолог о том, какой он талантливый и предусмотрительный, как ценит его заведующий кафедры и как его любят все без исключения сотрудники, особенно женщины, и он их хорошо понимает, потому что все остальные - хамы и невежды. Еще он объяснил Любаше, что знания его универсальны, что раньше таких, как он, называли "энциклопедисты" и что без него их кафедра давно скатилась бы до такого уровня, что их работы стеснялись бы упоминать в библиографии. Любаша старалась на него не смотреть, но он, как весенний скворец, ничего не замечая, продолжал петь свою восторженную песнь, не давая ей вставить слово, пусть даже оно и относилось бы к рассматриваемому, обожаемому им объекту. Сначала Любаша ждала, что вот-вот он выдохнется ; не может же человек долго так напрягаться, потом стала надеяться, что голод даст о себе знать и Михаэль все-таки займется бутербродом с ветчиной, но он, распаленный собственной речью, так и не притронулся к завтраку, только, уже поднявшись из-за стола, залпом выпил остывший кофе. Любаша и раньше знала, что ее возлюбленный не молчун, что всегда и везде он говорит больше всех, но, видя обращенные на него заинтересованные глаза своих подруг и поощрительные улыбки, относилась к его разговорчивости снисходительно: пускай говорит, не могут же все быть молчаливыми, если бы это было так, то вечеринки вообще следовало бы отменить.
Но после того утра Любаша даже в компании слушала разглагольствования Михаэля с раздражением, и, когда его осенила идея, что было бы замечательно, восхитительно, прелестно, если бы она окончательно перебралась к нему, она отнеслась к этому достаточно кисло и ускользнула от ответа.
Самое любопытное, что мысль эта пришла Михаэлю в голову как раз после того самого совместного завтрака. Скорее всего, ему понравилось, что Любаша занималась своим туалетом не более пяти минут, включая душ и чистку зубов, и за утренним столом была молчалива.
Любаша снова посмотрела в окно и стала торопливо запихивать журнал в сумку: автобус, сдавленный со всех сторон машинами, медленно пробивался к остановке, где ее должен был ждать Михаэль. Да, вон он, внимательно всматривается в окна подъезжающих автобусов.
Она поднялась, но вдруг, совершенно неожиданно для себя самой, пригнулась и плюхнулась обратно на сиденье. Девушка, стоящая у выхода, с удивлением на нее посмотрела, но Любаша отвернулась и стала изучать вывеску магазина на другой стороне улицы. Краем глаза она видела, как Михаэль, пошарив взглядом по окнам ее автобуса, отвернулся и уткнулся в газету, которую держал в руках. Водитель закрыл двери, и автобус медленно пополз вдоль тротуара.
Любаша приподнялась и посмотрела в заднее стекло.
Стройный и подтянутый немолодой мужчина стоял на остановке и терпеливо кого-то ждал. Только сейчас Любаша заметила, что в руках он держит ее любимые чайные розы. И как это она их не заметила?
Хотя… Если бы она увидела их раньше, что это могло бы изменить?
Ноябрь 2000