61
14 сентября
У случая возникновения единицы закона на фоне нуля благодати нет ровно никакого предварительного условия. Этот случай – чистая спонтанность. Единица закона зачинается быть произвольно и самопричинно. И это-то дает повод говорить об отсутствии начала, стартовой позиции любой последовательности, складывающейся в тот или иной исторический нарратив, различной степени внятности. То есть, всегда есть два начала – закономерная Форма как единица сравнения и благодатное Содержание как ноль различия. Очевидно, одно – предмет знания, другое – предмет веры. И первое, что я знаю, это единица сравнения, и коль скоро это я знаю, то, то, что я знаю, это, конечно, само Я. Отсюда все эти «я себя знаю», «я знаю себе цену» и так далее. Я – это точка отсчета всего того, что я знаю. Но кол этого знания торчит в пределах фонового нуля того, чего я не знаю, но во что я верю. Вертикальная единица Знания укоренена в горизонтальном нуле небесной Веры. Закономерно знаемая единица сравнения – это земная единица, и как таковая, сама Земля. Благодатно верный ноль различия – это небесный ноль, и как таковой само Небо. Центральная вертикаль знаемой Земли и её закона укоренена в объемлющем горизонте верного Неба и его Благодати. Вертикаль земной единицы волит сосредоточение. Она стремится к центру. В этой центростремительности её основной мотив. Наоборот, горизонталь небесного нуля восходит разряжением и расхождением. Она расходится, раздается к периферии. В этой центробежности она бежит всякой сосредоточенности. Мы привыкли думать, что центр единит края всё время распадающейся периферии. Такова предпосланная Аристотелем логика человеческого мышления. Но, возможно, всё наоборот? Предположим, что не центр – необходимая и земная причина существования периферии, но периферия – небесное условие наличия достоверного центра. Единственно способом этого условия является мистическое допущение верой. И тогда становится ясным, что ноль небесной периферии содержит себя и еще единицу земного центра как другое. Вот это «себя и еще другое» и есть избыточествование Благодати. Что, например, означает, что цена, деньги – это только цена, деньги, а товар – это и потребительски полезная вещь, и еще ценность. Благодать – это всегда дополнительность возможного Еще. Закон – это всегда ограниченность необходимого Только. Итак, реальная периферийность Нуля небесно-благодатного различия поддерживает, обеспечивает, гарантирует существование символической центральности Единицы земно-закономерного сравнения. То есть, «Я есть», потому что всегда уже в качестве неопределенного фона имеется само Существование, Жизнь, поток энергии которой дан по Благодати. И внутри этого периферийного, безусловно небесного Существования есть еще и центральное, опосредованно земное Я как моё единичное «я»; моё Я несется только внутри этого потока Души, которая мне не принадлежит. И, значит, это не существование есть у меня, но я есть у существования. Да, это очень странно! Но ведь это хорошо, что моя Душа мне не принадлежат, а то ведь я черт знает что мог бы с ней сделать!
И отсюда проясняется контраст двух «есть». То «есть», что есть «есть у меня» на самом деле есть «несть», такое «есть» носит исключительно символический, договорной, обусловленный практикой Закона характер, а подлинное «есть» - это, когда «я есть у другого», и это «есть» - по Благодати. И, собственно, жест умозаключения как Я-дедукции – это жест перетекания энергии существования из иной Собственности в мою собственность, и, подлинно, по слову Прудона, кража. В терминах христианского богословия это объясняется так, что, когда мы в Боге, в пределах Божьей воли – мы есть, но когда индивид вызволяет себя в пределы своего произвола, его уже нет, кроме как пустого голого наличия. И еще. Это означает, что у человека, вообще, ничего нет, поэтому «туда ничего не заберешь» и «всё остается людям», и всё есть только у Бога, это Он главный Богач. Таким образом, имеет место строгое различие закономерного «есть» как Несть и благодатного «есть» как Есть. То есть, опять же закономерное и смертное Н-есть пребывает в пределах благодатного и вечного Есть. То, что несть – это единица земного, смертоносного, символического Сравнения. То, что есть – это ноль небесного, жизнетворного, реального Различия. Каково же отношение двух этих способов? Земная Единица смертоносного сравнения пребывает внутри небесного Нуля жизнетворного различия. Это означает, что Я-дедукция пребывает внутри Ты-индукции. А это означает, что Вывод, Заключение в логическом свойстве его необратимости укоренен в обратимости Предложения. То есть, например, содержание земного Спроса находится внутри объема небесного Предложения. А в логическом плане это иллюстрируется тем, что земной Субъект объемлется небесным Предикатом. Таким образом, реальный предикат Неба является мистической неопределенной оболочкой, облаком для определенности символического субъекта Земли. Также можно сказать, что рациональная, достоверная граница смертоносной Всеобщности (;) обретается в мистических пределах безграничности бессмертного Существования (;). Проясняется и то, что отрицательная скудость смертного Тела облачена в положительную просторность одежд бессмертной Души. Сама закономерная Отрицательность полагается изнутри благодатной Положительности. Отрицательность возникает сама по себе и сама же по себе упраздняется. Она возникает простой прибавкой, например, буквы «н»: н + есть = несть. С такой прибавкой рифмуется и прибавка Я, и тогда вместо ЕСТЬ возникает «я есть» или «у меня есть», что означает, что теперь чего-то уже нет, поскольку это что-то изъято из Общего.
В результате проясняется онтологическое наполнение триады Жака Лакана. Реальное – это Бессмертное, Душа, Воображаемое – это Смертоносное, Я, Символическое – это Смертное, тело. Знаменитая формула «воображаемый кризис в реальном разрешается порождением очередной символической формы» может быть прочитан так: кризис смертоносного сравнения в пределах бессмертного различия разрешается представлением очередного смертного объекта. Структурой смертной объективации выступает логическая схема силлогизма, в котором большая посылка мыслит-содержит бессмертный предикат Души, малая посылка – это произвол рефлексивного синтеза основания-субъекта смертоносного сравнения или Я, а сам вывод есть жест переподчинения смертоносным господским субъектом как Я смертного рабского объекта как Души. Это соотнесение показывает, что силлогизм как форма и итог рефлексии представляет выделяющее исключение смертоносного «малого» Я, самоценного в своей самотождественности, из бессмертной «большой» Души, причастной в своей предикатности, и следующее за этим исключением подчинение бессмертной Души (=0) смертоносным Я (=1). По итогам силлогизма рефлексии акцент Существования переносится с периферийной причастности бессмертной Души на центральную самотождественность смертоносного Я. Самопричиной такого переноса является оценивающее сравнение причастной, периферийной Души и замкнутого на себя, центрального Я. По итогам такого сравнения становится понятно, что именно периферийная и божеско-рабская причастность Души – причина недооценки её в недостаточность нуля, а, напротив, центральная и господская автономность Я – причина переоценки его в достоинство единицы. Да, душа, что называется, не выдерживает сравнения с Я. Душа в её «пустоте» ни в какое сравнение с Я в его «полноте», что называется, не идет. К тому же это неравенство поддерживает представление о том, «что никакой души вообще нет!», «ну, а, Я-то, конечно, существует, как это можно без Я?!». А критерием-субъектом сравнения души с Я выступает само Я, поскольку Душу в сём центрированным Я мире больше и сравнивать-то не с чем! Всякое сравнение изначально нацелено на выгадывание преимущества: «а вдруг у меня больше, чем у него?!» Достигнутое сравнением превосходство отодвигает субъекта сравнения от так ужасающей смерти. Но это отодвигание смертной границы и есть полагание самой смертности. Дело в том, что сравнение не столько отодвигает некую неопределенную символическую смертность, сколько концентрирует воображаемую позицию, вершину смертоносности. Сравнивать значит нацеливаться на выгоду смертоносного достоинства-полноценности себя за счет вменения в смертный недостаток-неполноценность другого. Но только нацеливаться. В силу воображаемой природы самой цели этот желанный, предполагаемый результат остается недостижимым. Вспоминая, что слово «недостижимость» из кантовского лексикона, понимаешь, почему оно там находится. Таким образом, символическая периферия смертного объекта, исполненного страхом, центрирована воображаемой центральностью смертоносного субъекта, исполненного желанием доминирования, манией воли к власти.
Итак, необъятная периферия смертного Страха обусловлена центром смертоносной Ненависти, по ту сторону сравнения которых всегда пребывает Любовь, не ведающая ни того, ни другого. Страх – это итог опрокидывания Любви-Различия через фокус самотождественной Ненависти-Сравнения. Действительно, что еще может так плотно отождествлять с собой, кроме ненависти, и что еще может так разряженно разотождествлять с собой, кроме любви, когда ты уже сам себе не принадлежишь?! Ненависть оплотняет и концентрирует вокруг смертного полюса земной плоти. Любовь разряжает и рассредоточивает по всей периферии небесного присутствия. Здесь вспоминается архаичная простота наивных впечатлений греков Анаксимена и Эмпедокла, которые, еще не ведая позднего различия души и тела, описывают человеческое присутствие как амплитуду между гравитацией охлаждающей, конденсирующей, обособляющей Ненависти и левитацией воспаряющей, разряжающей, объединяющей Любви. В других терминах это присутствие колеблется между самоотождествляющей, самоценной, земной Единицей ненавидящего, смертоносного сравнения и разотождествляющим небесным Нулем любовного, жизнетворного различия. Полнота единицы земного сравнения противоположна пустоте нуля небесного различия. Сравнивать значит «сравнивать с землей», уничтожать, не видеть «в упор», смотреть «как на пустое место» и тем самым ненавидеть, где единица земли – конечная граница уничтожающего деления Всего живого на Одно неживое, в итоге сужающего бескрайний горизонт присутствия до размеров своего смертного тела и всех его членов. Различать значит видеть, выводить, впускать в наличие присутствия, и, тем самым давать жить, ширя округу бессмертного присутствия всё дальше и дальше. Способ контрарности сравнения – затемнение, затмение. В своей полноте единица плотна. И в своей плотности она темна. Темная земная Единица – это оплотнившийся светлый небесный Ноль. Небо становится Землей так же, как Свет оборачивается Тьмой. Такое оборачивание случается как замыкание светового потока на себя. Вообще, свет – это прозрачность. Иногда эта прозрачность вдруг спотыкается, прерывается, останавливается. Она сгущается, что называется, «клином», которым бывает «сходится целый свет». Прозрачное, хотя и «тусклое», по Павлу, стекло становится ничего уже не пропускающим зеркалом, отражающим, рефлектирующим весь свет. Стекло – это небесная Душа. Зеркало – земное Я. Стекло превращается в зеркало, посредством затемнения одной из его поверхностей. Зеркало – это универсальный символ способности человеческого существа репрезентировать весь мир. Вопрос: является ли эта репрезентация частью мира или же её задача заместить собой целостность мира в его мистическом единстве? На это вопрос отвечает непосредственная связь слов «единство» и «единица». Очевидно, что два этих слова одного корня и практически синонимы. И всё же они различны, как Небо и Земля.
Контраст единства и единицы проясняется из различия стекла и зеркала. Стеклянная плоскость, например, оконного проема, не имеет деления на перед и зад. Стекло можно развернуть, оно обратимо. Зеркало необратимо. В отличие от стекла зеркальное устройство разделено на прозрачный фронт и непрозрачный тыл, чей контраст делает возможным остановку, прерывание, замыкание и возвращение света. То есть, мы можем взять простое стекло, закрасить одну из его сторон и тем самым получить примитивное зеркало. Но можно и острым предметом, каким-нибудь абразивом исцарапать одну из поверхностей, и также придать другой поверхности свойство отразительности. Царапина, надрез, черта, росчерк, роспись – способы бытия знака. Затемняя, прекращая, воспрещая свет, знак оказывается в самом центре округи света. Точка расщепления света вдруг становится центром того, что вдруг же становится его периферией. И такая центральность темного знака, отличаясь, выделяясь, оказывается чем-то более значимым по сравнению с общей периферией светового фона. Бывает же, что на «общем» и как бы пустом фоне и нечто незначительное, будучи определенной полнотой, становится значимым. Затемняющей стекло души чертой оказывается зеркальный знак Я. Опираясь на смертное, исполненное удовольствиями и болями тело, Я формируется как теневое непрозрачное ядро, центр периферии света души. Очевидно, оригинальный жест фиксации Я случается во взгляде на отраженное в зеркале своё тело. Как уже неоднократно где-то говорилось, взгляд на зеркальное отражение представляет дугу короткого замыкания субъекта взгляда, исполненного господской величественности, на зеркальный объект, наполняемого рабской ничтожностью. Объект в виде отраженного зеркалом тела – это идеальный, совершенный раб идеального же господина как Я. Нет никого послушней своего зеркального отражения, оно покажет себя по малейшему мановению собственного ока. Опять же Я – это расщеп Я и его тела. Поэтому Я – это Я-тело. С такого оригинала и начинается экспансия превращения всего мира-света в рабское отражение своего субъекта-господина. Мир в качестве той или иной «картины мира» – это рабское отражение человеческого Я, исполняющего свою целостность за счет вменения мирового объекта в свою часть. Причём взамен причастности собственной души, чье благодатное бессмертие закономерно оказывается жертвой зеркального раскола на смертоносного господина-субъекта и смертного раба-объекта. Реальная причастность бессмертной Души сбывается в прозрачности попущения Благодати в преодоление Закона непрозрачной замкнутости воображаемо целостного смертоносного субъектного господского центра Я, противного периферии своих смертных частных рабских символических объектов. Способ обращения непрозрачности Я в прозрачность Души – это обращение заключения в предложение, причём на путях движения вспять по обратной траектории самого заключения. Предлагающее предложение – это разъятие самотождественной единицы Сравнения-с-собой в мистический ноль Различия-от-себя. Образуемый Различием просвет пропускает свет Благодати. Различие от себя – это различие Любви, жертвенно разотождествляющей Я в собранность, соборность Мы.
62
13 июля
Исполнившись высокого чувства, Берклитц как всегда резко замолк, видимо, испытав перебой дыхания. Потом виновато взглянул на меня и продолжил:
- Как бы там ни было, Мэри, я ответил тебе на твой вопрос, который ты задала по приезде…
- Ничего себе ответ! – С мягкой усмешкой прореагировала я. – На несколько дней непрерывной речи…
- Ну, значит, такой был хороший вопрос! Ты спросила о границах своей компетентности и ответственности. Они определяются предметом твоей веры. Мы ответственны в той мере, в какой верим. И мы ответственны за то, во что мы верим. И каждый человек – продукт своей веры. А значит здесь один нам судья – Бог. И значит, более ты не перед кем не ответственна. Ведь только Он нам и вменяет это самое чувство ответственности. Но, конечно, эта профессиональная компетентность остается неоплачиваемой. Вообще, было бы очень странным здесь самому назначать цену тому сокровищу, которое мне вручено даром, Божьим даром. И здесь надо пройти между Сциллой безответственности и Харибдой мании величия. И путь между ними это очень узкий путь. Путь веры. Конечно, мания величия – мощный мотиватор. Ощущение, что тебе все позволено, что ты всё можешь, возносит тебя на самый верх горы богоподобного могущества. Но оттуда очень легко свалиться в пропасть безответственности. Есть у меня один пример перед глазами. Это небезызвестный тебе Френсис Фукуяма. Многое плохое, что происходило во внешней политике США за последние 25 лет, происходило в опоре на этот философский авторитет. И я сильно подозреваю, что вот эта мегаломания, которая поразила США после распада СССР, плоть от плоть мании величия интеллектуалов, второпях вообразивших триумф американской цивилизации. Я бы очень не хотел, чтобы ты испытывала что-нибудь подобное…
- Значит, никакого триумфа не было?! – С досадой спросила я. – А что тогда было?
- Было разочарование от неудачи вот этого сталинского проекта. И сама Россия, и её цивилизационные сателлиты, такие как Китай, разочаровались. Но мы видим, что сейчас, достигнув определенного экономического могущества, они, тем не менее, не разделяют идеологических установок так называемого свободного мира во главе с США. А значит, они будут искать что-то другое. Какой-то новый социализм… В-общем, как бы там ни было, но вот этот кантовский проект глобальной однородности мира-империи, интегрированной вокруг универсальности Я, явно провалился. Большая часть мира не желает находиться в этом кантовском горизонте. Вымышленное европейскими интеллектуалами Я, будучи синтезировано в качестве универсального знаменателя, тотальной единицы, не справилось с самовозложенной миссией поделить на себя всё человечество без остатка. Что-то всегда и в каждом остается в остатке. Я полагаю, что-то вроде души… Возможно, надо уже не пытаться делить всё человечество на один центр, типа, американского, и во чтобы то ни стало упорно интегрировать его вокруг всеобщего центра с его вертикалью доминирования формы над содержанием, а собирать мир единым мистически нецентрированным горизонтом…
Профессор замолчал. Воспользовавшись паузой, я заговорила:
- Знаете, профессор, я вот тут подумала. Вот всё время критикуете Канта, а вы ведь ровно такой же космополит, гражданин мира! И вы также исповедуете глобальное объединение человечества!
- Ну, конечно, и я космополит безродный. Только я христианский космополит. Разве Христос не проповедовал это глобальное объединение человечества, что зовется Церковью. Просто здесь две альтернативы, как я уже говорил, церковная и имперская, благодатная и законная, Иерусалим и Вавилон. И я естественно за глобальную Церковь, но не за глобальную Империю. Поскольку во главе Церкви Бог, а во главе империи мира сего соответствующий ему Князь. Бога питает наша милость и благодарность. Князя синтезирует наша ненависть и страх. Выбирай! Естественно, ты молода и преисполнена всяческих амбиций, на первом из которых деньги… Э-эх, деньги! Как без них?! Но поверь моему опыту, денег должно быть в самый раз. Их избыток всегда возбуждает ненужные страсти, нехорошо так беспокоит душу, внушает эфемерные цели. И, вообще, деньги – это воображариум, иллюзион проектирования небытия. И я никогда не видел улыбок лучезарного детства на лицах богатых людей. Они всегда чем-то озабочены. Понимаю, понимаю, морализаторство, то-сё. Но мне ты его можешь простить...
- Да, профессор, я сама всё это хорошо понимаю! – С некоторым раздражением отреагировала я.
- Ну, и хорошо. Покончим с этим!.. Ну, тогда я возобновлю своё прежнее рассуждение. Итак, пара небесного мудреца и земного тирана, воплощая контраст Благодати и Закона, предельно выражает две ключевые позиции – позицию благодатной максимизации бессмертия как Добра и позицию закономерной минимизации смерти как Зла, коль скоро над миром владычествует смерть, и коль скоро одна смертоносность попирается другой смертоносностью.. Тебе, наверное, претит такое определение государство, по которому оно есть «необходимое зло»?
- Да, мне оно как-то не очень. Я бы желала быть здесь большим оптимистом…
- Понимаю. И, тем не менее, государство – это необходимое зло. – Уже настаивая, повторил Берклитц. – Государство необходимо есть потому, что необходимо есть абсолютное зло смерти. Государство – институт насильственного и, увы, порой смертоносного ограничения всевластия смерти, смертоносных обстоятельств жизни. Но ведь не всё в нашей жизни смерть. Хотя Гераклит порой доходил до этой мысли. Славу Богу, в нашей жизни, кроме смерти, есть еще и жизнь.
- У-ух, ты, действительно, слава Богу! – Иронично обрадовалась я.
- Да! И именно благодаря тому, что в нашей жизни есть еще и жизнь, не вся наша жизнь проходит по ведомству государства. В своей основе Жизнь – это и есть Не-смерть, то есть, Бессмертие. И в эту сферу Государство как Град земной при всём желании не может распространиться, и вся эта сфера и составляет епархию Церкви как Града небесного. Вот, например, есть какой-нибудь глава государства, президент большой страны. Как важно, чтобы он еще, помимо своих властных полномочий, иногда ощущал бы себя простым смертным, рабом Божиим, бессмертной душой. Только именно в этой части условный тиран защищен от обольщения земным величием, от которого на Земле одни только глупости, жестокости и войны. Мы так живем, наша жизнь и её закон так устроены, что каждый зависит от сильных мира сего, от начальников, президентов, чиновников, банкиров, еще, чёрт знает кого, но сказано же «Нет над вами господина, кроме Бога». Очевидно, что здесь жизнь обнаруживает под собой пропасть. И, как будто, стоит посмотреть вниз, и всё – конец! Да, пожалуйста, смотри вниз, сколько хочешь! Всё равно, ничего не будет! У них есть только злоба, агрессия и насилие. Да они могут унизить, оскорбить, изнасиловать, убить! Потому что больше ничего не могут! Они не могут любить! Они могут принести Смерть, но не могут дать, сотворить Жизнь. И в этом их главное бессилие и немощь. А значит ни черта они не могут! Они присвоили смерть, и размахивают её мечом, пугая других смертью, чтобы самим отогнать от себя её всёпоглощающий ужас…
Придя в сильное возбуждение от своей страстной проповеди, Берклиц поперхнулся и закашлялся в платок. Ощутив и увидев моё беспокойство, выразившееся в том, чтобы его придержать и обнять, профессор быстро собрался и расцвел ласковой улыбкой:
- Не тревожься, Мэри, всё нормально. Ничего не поделаешь – возраст. Как перенервничаешь, так всё, какие-то проблемы, то с дыханием, то с давлением. Ладно. Продолжим. Значит, вот он простой контраст положительности Бессмертия, благодатно и промыслительно расширяющего человеческое присутствие в подобный нулю горизонт жизнетворного небесного Различия, и отрицательности Смерти, закономерно и рефлексивно сжимающей присутствие вокруг вертикальной единицы смертоносного земного Сравнения. При этом контраст положительной бессмертности души и отрицательной смертности тела естественным образом существует в системе отношения с другим, с другой. И, конечно же, я по причине некой онтологической ответственности не имею права требовать симметрии бессмертности от другого. Я могу её требовать только от себя. Вера в бессмертие – это и моя ответственность, и одновременно моя свобода. Свободная инициативность события бессмертия моей собственной души – это то, что абсолютно определяет и выделяет меня в мое личное неотчуждаемое собственное присутствие, в которое я вхожу без оглядки на другого. Здесь невозможна ситуация, когда я ставлю условие: «Давай на счет «раз-два-три» вместе прыгнем!». В свою свободу я прыгаю один, полностью, безоговорочно, оставаясь один на один только с Богом. Несомненно, здорово, когда, прыгнув в свою свободу, ты вдруг в ней обнаруживаешь и другого, но рассчитывать на это совершенно нельзя. Есть – хорошо, нет – и Бог с ним! Здесь мы напрямую подходим к проблеме интерсубъективности. В её имманентном варианте я не равен Богу прежде, чем не равен другому. То есть, для имманентной закономерности горизонталь телесной симметрии равенства с другим предшествует вертикали душевной асимметрии неравенства с другим. А в трансцендентной благодатности душевная асимметрия предшествует телесной симметрии. И здесь вспоминается Федор Достоевский, который устами персонажа из «Братьев Карамазовых» говорит: «Возьми себя и сделай себя ответчиком за весь человеческий грех людской, поскольку ты уже заранее перед всеми виноват». Вот эта трансцендентная, благодатная вина перед другим, вводящая в асимметрию неравенства другому, и есть место того просвета различия, через которое в меня впускается Благодать. Благодать исполняется на месте того Закона, удостоверяющего тождеством «А есть А» чувство самодовольного Права, что в том самом же месте обращается в чувство благодарной Вины. И для неё уже «А не есть А». Вина и есть переживание разьятия своей центрального, но смертного равенства самому себе, «Я есть Я» на путях смещения к периферийной, но бессмертной различенности от себя, «Я не есть Я». Вначале разьятие земной единицы сравнения – это опыт отчаяния от себя. Но потом, если, конечно, нам удалось удержаться над пропастью этого отчаяния от себя, и с нами, слава Богу, ничего не случилось, в нас сбывается невыносимо чудесное наполнение небывалым, неслыханным чувством беспредельной свободы. И свобода содержится как раз в благодатном виновном Различии от Бога, которое безусловно предшествует закономерному Сравнению с другим. Только наполняясь этим Различием, я могу отнестись к другому не как целостность к части, но как часть к части единого Целого. В то же время, несмотря на кажимую бесполость этих частей, никоим образом не утрачивает своё онтологическое значение и гендерная полярность. В силу естественных и сверхъестественных причин инициатива исходит, прежде всего, от мужчины. И я, как мужчина, не имею права требовать от женщины симметрии небесного Различия от себя. И могши быть только второй, следующей за мужской инициативой, женщина воплощает позицию земного Сравнения с собой. Но это тоже может и должно быть положительным и прекрасным! Потому что это по-хорошему ограничивает, удерживает в рамках, придает мужской содержательности не менее важную выразительность. В образах Ницше мужчина – Дионис, женщина – Аполлон. Их контраст в рамках пары прекрасен! И оправдан не только как эстетический феномен. Хотя, несомненно, тенденция всё же в том, что баланс благодатной содержательности и закономерной выразительности пребывает на стороне первой. Но для обоих участников пары! И здесь можно, пожалуй, закольцевать всё рассуждение…
Профессор прервался, словно не решаясь продолжать. И всё-таки мгновенье спустя заговорил:
- Рискну предположить, что в этом кожевском контрасте женщина относится к позиции земного тирана, а мужчина относится к позиции небесного мудреца. Поскольку тиран всё-таки вторичен по отношению к мудрецу. Поскольку Земля вторична по отношению к Небу. Не мы это придумали: претензии – к Богу!
Берклитц снова резко замолк. Я почувствовала, что должна поддержать его речь вопросом:
- Профессор, значит, вот это онтологическое разделение властей относится, прежде всего, к Мужчине и Женщине. И все беды от того, что эти двое никак не могут поделить власть, или от того, что не знают, как её поделить, или от того, что не хотят ею делиться.
- Да. И здесь нам подспорьем, как ни странно, ранний Гегель. Ранний Гегель по-настоящему романтичен, как большой поэт, не хуже друга своей юности Фридриха Гёльдерлина. Потом сбила его эта дурацкая логика с пути истинного. Так вот юный романтичный Гегель видел высший символ Бытия в союзе мужского Духа и женской Жизни.
- Неожиданно! – Согласилась я. – Значит, человек сбывается в муже-женской паре?
- Только так. Как ни горько для себя это признавать!
Я взглянула на Берклитца. Несмотря на легкую иронию, с какой он озвучил последнюю фразу, я заметила в его глазах слезы. Я с каким-то новым для себя надрывом произнесла:
- Знаете, профессор. Мне кажется… Нет… Я уверена, я сбываюсь в нашей паре!
Берклиц резко повернулся. Нежно посмотрел на меня и, обнимая меня, тихо произнёс:
- Спасибо, Мэри. И я тебя люблю! Но стар я уже для всяких пар. Моя возможность встретить свою пару давно миновала. Мне, как одному шекспировскому персонажу, осталось размышлять на досуге о смерти. А ты, молода, прекрасна, и тебе еще предстоит найти свою пару!
Потом он отвлекся от меня, поскучнел и торопливо заговорил:
- Ну, что?! Как бы тебе не опоздать на самолет. А я скоро тоже возвращаюсь домой. Мы обязательно встретимся. К тому же нам будет, что обсудить. Я имею ввиду выборы…
- Да-да. Время будет горячее.
- Не то слово!
Мы попрощались.