Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв (Откр. 3,1)
И чего на меня нашло с этим походом? Уж, пожалуй, последние лет десять лет я веду, если можно так выразиться, сугубо комфортный образ жизни, и мне казалось, что «походные девяностые» навсегда остались за спиной. В памяти. Но вот получилась так как получилось. Словно наваждение. Хотя почему «словно»? Может оно – наваждение это – и было. Тем паче, что собирался я в поход будто в тумане. Раздобыл у знакомых палатку с тентом, мятый-перемятый рюкзак с антресолей достал, костром, лесом да прелой травой пропахший, приобрел сапоги непромокаемые, провонявшие прихожую резиной, запасся крупами, чаем, спичками, бинтом, йодом. Отыскал старые, еще со студенческих времен завалявшиеся-запылившиеся где-то в глубинах кухонного стола алюминиевые тарелку и ложку. Ну и котелок, конечно, тоже взял. А спальник у меня свой был. Проверенный. Теплый. Словом, собрал я все это, и рейсовым автобусом – до киржачских лесов, в облюбованное мною на карте место, возле деревни. Чтобы, значит, за водой было куда ходить.
Трясусь в полупустом автобусе – будни же, – в окно смотрю на темнеющие в дали леса владимирские, да часовни столбовые, из кирпича сложенные, кресты с прислоненными к ним искусственными венками разглядеть едва успеваю. Еще одна часть пейзажа: дома деревенские, по дороге мелькающие, наличниками украшенные: перед ними – лавки да табуретки с ведрами, полными яблок.
Я так, в общем, представлял, сколько мне ехать, потому смело заполнил время в пути прослушиванием лекции одного профессора-религиоведа. Рассказывал он о Ка – категории в египетской дохристианской религии, обозначающей персонифицированную суть человека, идеальный, так сказать, его образ. Ему, образу этому идеальному, человек должен соответствовать и к нему же должен возвратиться после физической смерти. Если конечно, от предначертанного ему Пути не уклонится. Вспомнилась мне другая лекция того же профессора, уже о древней Месопотамии и понимании ее жителями Судьбы. Она даруется человеку богами, опять же, как некий Путь. Но и свободная воля на берегах Тигра и Евфрата также не отрицалась. И человек мог следовать своей Судьбе, а мог и выбрать нечто иное…
Под монотонный голос профессора, сопровождаемый такими размышлениями, я успел задремать, чему способствовало и августовское солнце, пригревавшее через автобусное стекло. Проснулся от скрипа двери и только что объявленной остановки. Следующая, минут через пятнадцать, моя. И вот приехали. Выхожу, рюкзак на спине поправляю, пейзаж вокруг открывающийся, не спеша разглядываю. Слева деревня, криком петухов и лаем собак меня встречающая, а справа, километрах в двух, лес виднеется. В его сторону протоптанной дорогой со следами мотоциклетных и велосипедных шин я и направился, на низкое северное небо поглядывая, сизых туч опасаясь. Впрочем, прогноз обещал погоду теплую, ясную и недождливую. Пока вроде так и было – солнце, редкими облаками окаймленное, по-августовски умеренно грело. В небе, помимо облаков, только пустельга на мышей полевых охотилась, да след от самолета пролетевшего, ровной линией белел.
Час где-то по лесу я брел, то и дело на компас поглядывая, то буреломами, то тропами грибников пробираясь, то мимо разросшегося можжевельника и елей, то спускаясь в сырые низины с запахом прелой прошлогодней листвы и грибов. Ну, вроде добрался до нужной мне поляны. Наконец, докрасна натершие плечи лямки рюкзака скинуты. Рядом с ними – сапоги резиновые. Падаю на примятую уже траву, слушая затихающий к осени голос леса – кукушку и мерное постукивание дятла; вытягиваю уставшие, с гудящими стопами, ноги. Тем самым даю слабину, ведь обещал же себе: никакого отдыха пока палатку не поставлю, воды не натаскаю, костер не разведу. Впрочем, если тело расслабилось, то на мозг постоянно давила мысль о палатке, даже еще не расчехленной и на траве сиротливо валяющейся.
В одиночку я ее в лесу ни разу не ставил. Но когда-то ведь надо начинать. Поднимаюсь, колени болящие тру, лапника под полог натаскиваю и минут сорок вожусь с палаткой. Колышки в мягкую землю вбиваю. Вроде стоит. И даже не падает. Получилось. За водой в деревню идти не пришлось. Родник прям в лесу бьет. Настоящий. Окопал я палатку, чтобы в дождь вода под нее не затекла, натаскал сушняка всякого – благо, вокруг его было предостаточно, развел костер, чай вскипятил, гречку сварил. С тушёнкой. Похвалил себя за то, что в впопыхах соль не забыл.
Искупаться бы теперь – день-то хоть и августовский, но почти что жаркий. Да негде. Другой бы грибы собирать побрел, а я вот не любитель. Сызмальства. Как взяли меня, семилетнего, однажды за грибами в лес. Помню, взрослые все ходили, переаукивались, кабанов да куропаток распугивая. И я за ними таскался, с каждым часом о кочки все больше спотыкаясь. Ни привала тебе, ни разговоров вечерних, с байками, у костра, и запахом мяты, в кипящий котелок закинутой. Помню с того дня только усталость, и не пускавшие солнечные лучи верхушки качающихся на ветру сосен. С тех самых пор я и не грибник.
Сижу. Комаров отгоняю. Вот и вечер августовский, сквозь улетающие в сумерки искорки костра небо россыпью звезд да широкой дорогой млечного пути украсил. И вот я сучья в костер подбрасываю, от огня немного отодвинулся – чтобы, значит, небо вечернее видеть; смотрю, падающие звезды считаю и через раз желание загадываю. Совсем стемнело, блики костра рождали на примятой траве танцы теней. Как будто бы из какого-то иного, не нашего, мира. Сон все больше смаривал под треск догорающего костра; позевывая, я в него сучья все подкидывал, время от времени слипающиеся веки пальцами растирая…
Холод. Даже не холод – просто сырость. До самых костей пробирающая; даже свитер теплый, под ветровку одетый, не помогает. Да и сырость какая-то нездешняя. С резким, словно нашатырь, разъедающим ноздри запахом прелости. Никогда такого не ощущал в лесу. Рассыпанная желтым ковром, прелая по осени листва пахнет по-другому: грибами и уютом засыпающего леса. В этом же запахе не было жизни. Но он словно распространял темень.
Странно. Костер горел ярко, потрескивая сучьями, как будто чья-то рука минуту назад сушняка в него подбросила. Но только что я, как мне казалось, крепко спал, уткнув голову в колени – чувствую, как спина в положении этом неудобном заныла. Смотрю на огонь, все еще ноющие колени растираю, а тени как-то по особенному и, казалось, осмысленно танцуют: и в бликах рассекающего ночную мглу пламени, и на примятой пожухлой траве. Мотаю головой, наваждение сбрасывая. А оно и не уходит никуда. Наваждение это.
Да не наваждение это никакое – начинаю понимать. А нечто иное. Непролазная тьма, словно накинутое на поляну черное покрывало, начиналась сразу за гранью костра, там, где прекращалась поступь танцующих теней. Огонь был совсем рядом со мной. Но не согревал, будто прелая сырость неведомой пастью пожирала тепло. Я огляделся. Остатки сна, похожие на обволакивающее лицо, волосы, шею рваное неприятное липкое одеяло, спадали. Мне вдруг показалось, что и не спал я вовсе. А вот этот самый лес, днем такой еще приветливый, вдруг навел на меня морок. Хотелось стряхнуть его как можно быстрее, и я непроизвольно провел руками по лицу. Такое ощущение – ощущение ли?– что и сама поляна сузилась. Стала какой-то другой. А сосны с можжевельником сдавливали головной болью вески. В кромешной тьме я их не видел, но ощущал. Ощущал странную, какую-то мертвенную нездешнюю потустороннюю жизнь, вдруг в кронах деревьях пробудившуюся, змеящуюся тонкими струйками мертвой энергии по стволам и ветвям с желтеющими уже листьями и вечно зелеными иголками. Впрочем, головной боли не было –только ощущение ее. Вместо этого, где-то возле позвоночника, совершенно явственно прошиб холодный пот. А свитер прилип к спине. Потому что оглянувшись – зачем оглянулся-то? И сам не пойму. Но позади себя я увидел силуэты. Нет, не живых существ. Мне вообще казалось, что настоящая, подлинная, еще днем наполнявшая мои вены жизнь ушла, испарилась подобно тому как рассеивается предутренний сумрак. Жизнь уходила не только из меня, но и из этой поляны. И вместо жизни осталась нежить. Самая настоящая. Это было именно ощущение, но оно делало лес иным. Чужим и враждебным. Что самое неприятное, я начал ощущать себя частью этого неживого мира. Я инстинктивно потрогал свои пальцы, провел ими по лицу. И мне по-настоящему стало страшно. И лицо и руки были холодными. Просто ледяными. И будто какими-то не моими вовсе.
Поднявшись и внимательнее вглядевшись в едва различимые впереди силуэты, перед которыми подобно тоннелю расступилась тьма, я понял, что в десятке метрах от меня кладбище. Самое настоящее. Заброшенное посреди болота – его запах, наряду с прелостью, ощущался мною все явственнее. В таких вот местах в старину хоронили висельников, утопленников – словом, заложных покойников. Днем ни кладбища, ни болота с затхлой стоячей водой не было и в помине. На карте его тоже не было.
На каменных ногах, с трудом их переставляя, преодолевая оторопь, я побрел к безымянным и всеми забытым – в мире живых, по крайней мере – могилам. Зачем? Почему я не схватил рюкзак и не побежал прочь, спотыкаясь в потьмах о пни и корни? Не знаю. Наверное, в тот миг я был похож на лягушку, с ужасом, но безропотно ступающую в раскрытую пасть удава, глядящего на нее страшными немигающими змеиными глазами.
Над старым погостом клубился, словно призрак, туман, похожий на предутреннее марево. Хотя сзади меня, на поляне, царила глубокая ночь. Здесь же на высохших лишенных коры деревьях, ясно были различимы капли росы. Только не прозрачные и не похожие на хрусталь с причудливыми узорами внутри, а какие-то черные, безжизненно повисшие на черных-же высохших ветвях деревьев. Передо мной, в сворачивающемся, подобно кольцам сигаретного дыма, тумане стелилась с красноватым оттенком дорога, уходящая, сужаясь, словно в небытие, посреди едва различимых силуэтов деревьев. Такое ощущение, что дорога была усеяна красными небольшими камнями, погожими на толстые сгустки крови. Или просто глины? Не знаю.
С обеих сторон от дороги, на обочинах, виднелись давно уже неухоженные могильные холмы без крестов – «Какие на могилах заложных покойников кресты-то?» – к чему-то подумал я; и покосившиеся, покрытые тут и там мхом, со стершимися давно надписями, и отколотыми краями, посеревшие от дождей и снега, могильные плиты. Рядом, уже неотличимые от пней и коряг, не радовали взор полусгнившие домовины и голбцы с едва различимыми окошками, тоже почти полусгнившими. Их вроде бы и не должно быть на кладбище висельников и утопленников. Но в этом месте вообще все было не так как должно было бы быть. Я интуитивно почувствовал, что ни зверя, ни птицы здесь не встречу. Их попросту нет. Они остались в ином мире – живых.
Я стоял завороженный и переполненный ужасом, со вспотевшими и слипшимися на холодном лбу волосами, посреди этого мертвого мира и видел себя его частью, тоже мертвым – даже не потому, что руки и лицо мои стали холодными, а по какому-то необъяснимому внутреннему состоянию; вдруг явственно ощутив присутствие. За своей спиной. Оглянуться не хватило смелости. На фоне всего происходящего голос прозвучал тихо и спокойно. Живой голос, так контрастировавший с царствовавшей вокруг нежитью.
– Жутко?
Я не ответил. Голос был знакомый, только вот я никак не мог понять – чей. После недолго молчания, когда кроме биения моего сердца и дыхания стоящего за мной человека – именно человека, по крайней мере, мне очень хотелось в это верить – не было слышно ни звука, голос раздался снова:
– Многие хотят, типа тебя, быть демиургом. И в большинстве своем создают мертвые миры, в которых кроме нежити и обитать-то некому.
В произнесенных словах была внутренняя правда, с которой, я понимал, спорить бессмысленно. Демиургом и был. Не то чтобы я об этом задумывался тихими, там, зимними, вечерами. Нет. Просто, повторю, в произнесенных словах была внутренняя правда, которую я не столько осознал, сколько почувствовал. После опять недолго молчания, я услышал:
– Хотя ты был не столько демиургом сколько убийцей.
Такое ощущение, что внутри меня стало еще холоднее чем снаружи. Знаете, бывает нечто, о чем ты знаешь, но боишься самому себе признаться. И это нечто живет где-то глубинах души, в самых ее потаенных закоулках, запертое на замок, иной раз являясь в ночных кошмарах, иной – напоминая о себе какой-то необъяснимой тоской, которую не разогнать никакой арфой Давида. И вот правду о тебе вдруг произносит кто-то другой, отчего ужас электрическим разрядом пронзает все тело, а этого другого начинаешь ненавидеть какой-то инфернальной ненавистью. Понимая, что ненавидеть-то его не за что, ненавидеть надо себя, но себя получается только презирать, да и то всего лишь бездушной частью рассудка.
Но ненавидеть того, кто назвал меня убийцей как-то не получалось; быть может потому, что он сам произнес это слово с оттенком ненависти по отношению ко мне, и потому, что я не ощущал себя сейчас по-настоящему живым, а значит и способным на ненависть.
После произнесенных слов-приговора последовала уже длительная тишина. В эти минуты, посреди могильных, окутанных сырым прелым туманом холмов и плит, посреди мертвых деревьев с черными каплями на их унылых безлистных ветвях, на краю заросшего ряской болота, вокруг которого не росли даже камыши, картины Прошлого, вроде бы, как мне еще недавно в суете да спешке казалось, постепенно забываемые, снова непрошеными гостями проснулись в моей памяти. Я даже головой завертел, отгоняя навязчивые образы, непроизвольно проведя ладонью по холодному вспотевшему лбу. И услышал:
– Помнишь, лет пятнадцать назад ты допоздна читал своего любимого Андрея Валентиновна, лучшую его вещь – «Око силы». Первую часть трилогии. Все оторваться не мог, в ванной запирался, когда во всем доме свет тушили, ложился, когда стрелки часов далеко за полночь переваливали. Так вот, один из бывших друзей Валентинова недавно сказал ему: «Ты очень здорово описал эту нежить, Андрей. Возможно, потому, что писал, вглядываясь в себя». Вот и ты тоже создавал нежить, вытаскивая ее из самого себя и убивая Любовь к тебе. Как клетку.
Я вздрогнул. Последние два слова снова прозвучали с оттенком ненависти. Не злобы даже, нет. Именно с ненавистью. Хотя эта фраза, адресованная мне когда-то другим человеком, вспоминались раньше мною довольно часто. В последнее время я начал ее забывать в суете да буднях. И вот снова услышал. Посреди заброшенного кладбища.
– Зачем все эти разговоры? – раздражение во мне вдруг ни с того ни с сего стало побеждать ужас. Оживал? Да нет. Просто какая-то, доселе мне неведанная, мертвая энергия извивающейся змеей вдруг закопошилась в жилах. Впрочем, энергия эта давала знать о себе и раньше – приходила во снах в виде змей, когда я совершал очередную мерзость. И вот стоявший позади меня снова разбудил страшных рептилий, своим холодом словно ковырявших засохшую уже рану. Вот только кровь – признак жизни, из-под нее не потекла.
Раздражение же мое было понятным: повторю, что многие вещи из своего Прошлого в последние время я начал исправно забывать: мол, надо жить будущим и все такое. Многие, наверное, видели такие идиотские картинки с подобными фразами на фоне имитирующих счастье рафинированных людей, будто только что вышедшим из-под душа с волосами, вымытыми самыми дорогими шампунями. Их лица тронуты искусственными, неживыми улыбками манекенов. Они изображаются то бегущими по какому-нибудь полю, или прыгающих на морском берегу, а сзади них – летний закат. Прям платоновский мир идей. Только вот беда – идеи эти далеко от нашего земного мира. А здесь мы, словно скованные одной цепью, сидим в пещере спиной к выходу и смотрим на стену, где отражаются солнечные лучи, проникающие сквозь узкий вход в пещеру – сырую, тоскливую и затхлую. И сидим мы к солнцу, теплу и свету спиной, ежась от сырости и холода. А тени с радостными и счастливыми лицами видим только на пещерной стене.
– Зачем все эти разговоры? – повторил я и даже небрежно запихнул руки в карманы – мол, видишь, что не боюсь тебя, продолжай, говори дальше, что у тебя там принесено для меня. И он ответил, медленно, с расстановкой. Ответил не раз читанной мною фразой из гимна богу солнца вавилонян Шамашу:
– Из глубин извлекаю тех, кто искажает правду.
Теперь уже вздох раздался за моей спиной. Раздражение мое сменилось тоской – о ней, как и о Прошлом, я вроде бы тоже стал забывать. И уж никак не думал, что правду из моего прошлого кто-то вознамерится извлекать. Правду, запрятанную в самые потаенные уголки души и только в помянутых ночных кошмарах меня навещавшую.
Наступила тишина. Мне казалось, что нам нечего больше друг другу сказать, и только слышно как дышит мертвым дыханием туман, словно из последних сил сдерживает призраки, готовые вот-вот выбраться из-под поросших мхом, потрескавшихся, грязных почерневших могильных камней. Мне вдруг подумалось, что все эти мертвецы сейчас и в самом деле выберутся. И стало страшно не от самой жуткой этой картины, а от того, что я увижу перед собой. Я уже понимал, что здесь, в этих склепах, покоится мое Прошлое.
И тут внезапно страх мой сменился любопытством: мне захотелось подойти к могилам и прочесть полустершиеся надписи на них. Так бывает, когда человек, панически боящийся высоты, с холодеющим сердцем вдруг начинает испытывать непреодолимое желание подойти к самому краю пропасти. И словно разгадав мои мысли, голос за спиной с горькой усмешкой произнес:
– Что, хочешь воскресить тени Прошлого? Вспомнить дела рук твоих?
Я промолчал.
– Знаешь – он негромко и даже как-то устало произнес – люди редко задумываются, что, пожалуй, самое страшное в земной жизни, стоять на развалинах собственной Судьбы. И в страхе перед этим ужасом они и придумали себе отговорку о несбывшихся надеждах и рухнувших планах. Они даже Творца обвиняют, слышал же фразу: «Хочешь насмешить Бога – составь план». У них все виноваты в жизненных неудачах, и даже Бог. Так часто говорят убийцы. Не те, которые кого-то приканчивают в подворотне, а собственной Судьбы. Вот типа тебя. Убив ее, они перестают Жить и начинают существовать, а попутно ищут виноватых. И всегда, знаешь, находят.
При последних словах раздражение змеиным шипением вновь нахлынуло на меня:
– Да никого я не собирался хоронить! И убивать тоже.
– Правда? – я прям-таки почувствовал как ехидная усмешка тронула губы моего собеседника. – Ты мне еще про генетику свою расскажи, и о том, что часто все дерьмо в своей жизни не ты совершал, а некто внутри тебя. Страдалец хренов. Это как в истории про людей в древнем Шумере, сотворенных из праха земного и крови принесенного в жертву демона Кингу. Так, что ли? Сам же знаешь, что нет. И знаешь, сколько раз у тебя пытались вырвать лопату из рук, пока ты рыл вот эти все могилы. Но твоему упорству можно позавидовать.
Спорить с этим не имело смысла, я знал, что мой собеседник прав. Но опять, кажется, этот чертов Кингу заговорил во мне: едва ли не с давно забытым мною самим визгом, я не то что ответил – прокричал:
– Я не хотел этого! Не хотел оказаться на этом долбанном кладбище. Что за хрень ты несешь про дурацкую какую-то лопату, вырытые могилы! Причем здесь я? Ты сам затащил меня сюда!
На последнем слова, я осекся. Еще и оттого что туман вдруг сдавил горло – я инстинктивно схватился за него пальцами; вызвал резь в глазах, непроизвольно наполнив их слезами, а аромат прелости стал настолько сильным, что не давал дышать. Все мы – уж я, по крайней мере, точно – часто начинаем спорить, ясно осознавая при этом собственную неправоту. Но что-то заставляет убеждать не столько оппонента, сколько себя самого в собственной правоте. Мнимой. Вот и сейчас была та же история. Только здесь сами могилы заставляли меня замолчать.
В ответ раздался хохот. Словно хохот филина в ночном лесу. Отсмеявшись, стоявший позади меня произнес слово, заставившее – в который уже раз – вздрогнуть, потому что оно вновь напомнило мне о давно забытом:
– Бедненький. Хочешь чтобы тебя, любимого, пожалели? Ты еще что скажи, что не хотел этого. И уж точно не хотел той жизни, которой сейчас вот живешь.
– Не хотел – едва слышно ответил я, предвидя следующий вопрос. И он последовал:
– А чего же ты хотел?
Он спросил без хохота, злобы и ехидства. Но и без любопытства. И я понял, что он знает ответ.
Я и не отвечал. То, чего я хотел, вряд ли было моей Судьбой. Может быть, только ее гранями, да и то не самыми главными. Я же сделал их едва ли не смыслом своего земного Пути. И оказался на этом мрачном кладбище, посреди мертвых деревьев без листьев и покойников, не проживших свою жизнь. По моей вине не проживших. Такие, как известно, с незапамятных времен, мстят своим ближним, превращаясь в демонов. По крайней мере, таково предание. Мне мстить никто не собирался. Я сам отомстил себе.
Уж и не помню сколько мы так стояли в тишине, постепенно туман перестал сдавливать горло, а запах прелости стал слабеть, резь в глазах тоже прошла. Оцепенение во мне стало вновь сменяться навязчивым любопытством, мне опять захотелось подойти к зеленеющей в туманном мареве болотной ряске, рассмотреть полустершиеся надписи на могильных плитах. И вдруг, где-то в глубинах души, во мне вдруг появилось желание раскопать все эти могилы и… Раздавшийся позади голос спустил меня на землю:
– Не стоит этого делать; рефаимов, способных воскрешать мертвых и общаться с ними здесь нет. Что умерло, то умерло.
Я, почти двинувшийся к одной из могил, остановился. Почему-то мне захотелось поговорить со стоявшим сзади меня. Человеком. Единственно живым. По-настоящему живым. Поговорить о чем угодно. Пускай он будет по-прежнему обличать меня. Буду отвечать, даже что-то невпопад. Но вместо беседы я услышал едва уловимый звук удаляющихся шагов, и понял, что разговор наш закончен. Какая-то неведомая мне сила заставила обернуться…
Походка в развалку, такая была у меня до того, как болезнь нарушила подвижность суставов, коротко выбритый затылок. Едва различимая в темноте белая футболка. Он тоже на секунду обернулся, равно как и на секунду расселся окутывавший лес неживой мрак. Он обернулся из Прошлого, которое уже никогда не станет Настоящим. Даже за секунду я успел разглядеть черные, тогда еще с едва покрытыми проседью висками, зачесанные назад волосы, лицо, еще не окаймленное бородой. Буквально даже не на секунду, на ее долю, вдруг рядом с ним оказалась она. В том коротком платье, в котором была во время нашего свадебного путешествия в благословенный Волгоград, с крашеными светлыми волосами и той же прической. Она держала его за руку и глаза ее светились счастьем. Счастье было и в глазах моего собеседника, не самодовольство, столь часто виденное мной на просматриваемых, после поездок, видеокассетах и фотографиях. А именно счастье, предназначенное Судьбой. На двоих. Навсегда. И даже за порогом земной жизни. Как нам тогда казалось...
Какой идиот придумал фразу, будто мгновение длится вечность? Оно моментально растаяло словно утренний туман. Впрочем, стелющийся над кладбищем туман как раз остался. Как остался посреди поросших мхом могильных холмов, мертвых, покрытых черной росой деревьев, могильных плит и полусгнивших домовин, я. Демиург, разрушивший свою Судьбу.
4 апреля – 23 мая 2016; Москва – Чкаловский.