И вот мне приснилось,
что сердце мое не болит…
Николай Гумилёв
От царскосельского кладбища, после похорон И.Ф. Анненского Максимилиан Волошин ехал на извозчике вместе с Маковским Сергеем Константиновичем. Анненский скоропостижно скончался в Петербурге на подъезде Царскосельского вокзала 30 ноября 1909 г.
Сергей Маковский – главный редактор недавно созданного журнала являлся очень известным в то время господином. Отец Сергея Константиновича был любимым художником царя-освободителя — и вся семья и слуги Маковских обожали Александра II, в буквальном смысле оплакивали его кончину. Начав свою обширную и разностороннюю творческую деятельность, С. К. Маковский постоянно общался и с императорами, и с великими князьями, в каждом деле ощущая их внимание, поддержку и помощь.
- А я ведь знал покойного всего несколько месяцев – произнёс вслух сотрудник «Аполлона» Макс Волошин. – Помните, Сергей Константинович, как нас провели в высокую комнату, заставленную шкафами с гипсами на них? Среди этих гипсов был бюст Еврипида.
- Мы и ехали-то к нему тогда только как к переводчику Еврипида. – Отозвался Маковский.
Оба вспоминали первое впечатление от встречи с Иннокентием Федоровичем: несколько чопорная мебель, чопорный хозяин... Поджатый, образующий складки подбородок... В Иннокентии Федоровиче чувствовалась большая петербургская солидность.
Гости попросили хозяина дома прочесть своё. Иннокентий Федорович достал большие листы бумаги, на которых были написаны его стихи. Затем он торжественно поднялся с места. При такой позе надо было бы читать, скандируя и нараспев. Но манера чтения стихов оказалась неожиданно жизненной и реалистической. Анненский не пел стихи и не скандировал их. Он читал очень логично, делая логические остановки даже иногда посередине строки.
Голос у Анненского был густой и не очень гибкий, но громкий и всегда торжественный. Окончив стихотворение, Иннокентий Анненский всякий раз выпускал листы из рук на воздух (не ронял, а именно выпускал), и они падали на пол у его ног, образуя целую кучу.
Приглашение Анненского к сотрудничеству в журнале состоялось потому что, вставал вопрос — кого можно противопоставить Вячеславу Иванову и А. А. Волынскому в качестве теоретика аполлинизма? Тут и вспомнили об Анненском. Ни Волошин, ни С. К. Маковский не имели об Анненском ясного представления. О нем тогда часто говорил Н. С. Гумилев Но Гумилев был в то время начинающим поэтом, и его слова не могли иметь того авторитета, какой они имели впоследствии. Волошин говорил о Гумилёве, как о начинающем, он знал, о чём говорит. Именно из-за недостатка знаний в теории стихосложения Гумилёв вынужден был отказаться от участия в «Вятском вечере» вместе с М. Волошиным, Ю. Верховским и А. Толстым.
Вечер должен был состояться 7 или 25 марта:
- Я в периоде полного уныния. Ничего не пишу и не собираюсь. Тот рассеянный образ жизни, который я вел за эту зиму, сводит на нет мои небольшие литературные способности. - Эти слова не были игрой. Осознав недостаток знаний в области теории поэзии, Гумилев с поддержавшими его П. Потемкиным и А. Толстым обратились к Вяч. Иванову с просьбой прочитать цикл лекций о поэзии.
Иванов согласился, и у него на «башне» начались регулярные занятия так называемой «Про-Академии». Позже эти занятия переместились в редакцию «Аполлона» и получили название «Академии стиха», или «Общества Ревнителей Художественного Слова» (ОРХС).
В апреле 1909 Гумилёв в письме признался В. Брюсову:
- Мне кажется, что только теперь я начинаю понимать, что такое стих…
С М. Волошиным Гумилёв познакомился в начале февраля. Макс только что приехал из Парижа.
Многие друзья и знакомые любили бывать в ателье Волошина в Париже.
Им нравилась высокая, просторная мастерская в павлиньих разводах. Две или три широкие, почти квадратные софы с темными коврами, с красочными и мягкими подушками; масса желтых непереплетенных книжек на простых полках на стенах; огромный стол-бюро и печь, почти посередине, с неэстетичной, но доминирующей здесь трубой, дерзко возвышающейся, как шея какого-нибудь сказочного жирафа, под самый потолок. Здесь, в этой артистической комнате, на самом юге Парижа, даже за Монпарнасом, в Монруже, собирались по вторникам разноязыкие служители и почитатели Красоты и хозяина, Максимилиана Волошина, жившего в этой мастерской.
Для молодого Гумилёва знакомство с Волошиным представляло некий интерес. Николай Степанович много слышал о художнике и поэте, но увидел впервые темно-русые волосы в волнистых кудрях, которые тяжело колыхались на огромной голове, и создавалось впечатление, что каштановая широкая борода скрывала волнение мускулов лица.
От Алексея Николаевича Толстого, тоже сотрудника «Аполлона», Гумилёв знал, что Алексей Николаевич много, часто и подолгу беседовал с Максом Волошиным, широкие литературные и исторические знания которого он очень ценил. А. Толстой любил этого плотного, крепко сложенного человека, с чуть близорукими и ясными глазами, говорившего тихим и нежным голосом. Будущему романисту импонировала его исключительная, почти энциклопедическая образованность: из Волошина всегда можно было “извлечь” что-нибудь новое. Но вместе с тем, Толстой был очень далек от того культа всего французского, от того некритического, коленопреклоненного отношения к новейшей французской поэзии, которые тогда проповедовал Волошин.
В марте этого же года Волошин и Гумилёв часто собирались на квартире у А. Толстого в Петербурге (Глазовская, 15, кв. 8), где готовился новый ежемесячный журнал стихов «Остров». Редакцию составили Гумилев, Толстой, Потемкин и Кузмин.
Иннокентия Фёдоровича Анненского Николай Гумилёв знал давно как директора Царскосельской гимназии, в которой он учился. Надо сказать, что директор выделял Николая Гумилёва за талант, угадав в нем поэта. Иногда Анненский приглашал к себе на квартиру при гимназии молодых людей, увлекавшихся поэзией.
В первом номере "Аполлона" были напечатаны "Ледяной трилистник" Анненского и начало его статьи "О современном лиризме" - обзора достижений "новой поэзии",
Сергей Константинович Маковский переживал невольное чувство вины, связанное с кончиной Анненского. Резонанс, вызванный этой статьей, доставил Анненскому немало неприятных переживаний. Присущий статье метод медитативных импровизаций, намеренная мимолетность, недосказанность оценок и характеристик, непривычная подача уже устоявшихся поэтических репутаций - все эти особенности статьи Анненского наглядно иллюстрировали его убеждение: "...для меня нет большего удовольствия, как увидеть иллюзорность вчерашнего верования".
Обращаясь к сидевшему рядом Волошину, Маковский сказал:
- И всё из-за этой пресловутой статьи. Она ошеломила и раздражила многих писателей, увидевших в своеобразно-прихотливых, импрессионистических зарисовках Анненского только вызов и аффектацию.
- Да. я помню, что кто-то высказался о ней как «легкомысленное щегольство». – Поддержал разговор Волошин.
- А Сологуб?! Он совершенно неожиданно обиделся самым серьезным образом, причем, обратил свою обиду почему-то на меня, заявив, что после такой статьи не исключена возможность даже вызова на дуэль и что он более в "Аполлоне" принимать участия не может. А?! Каково?! – Маковский даже повернулся вполоборота к Максу.
Волошин в это время представлял перед своими глазами портрет Сологуба кисти художника Сомова. На этом портрете был виден «за презрительной и импонирующей маской Сологуба пресыщенный, недобрый и анализирующий взгляд».
Волошин произнёс вслух:
- Сологуб был возмущён оценкой никому ранее не известного Анненского. И это после того, как сам Блок в прошлогодней статье «Письма о поэзии» утверждал, что Сологуб давно уже стал художником совершенным и, может быть, не имеющим себе равного в современности?! Да я и сам в письме к Фёдору Кузьмичу высоко отозвался о его пьесе «Дар мудрых пчёл», написав, что считаю написанную им трагедию одним из прекраснейших произведений нашего времени.
- Вот видите – продолжал говорить обиженным голосом Маковский. - Анненский, долго стоявший в литературе особняком и, вероятно, органически неспособный к злободневной полемике и журнальным битвам, пережил этот инцидент с Сологубом очень болезненно. Волнения этих нескольких недель ускорили ход сердечной болезни, которой покойный страдал давно.
Волошин же подумал о том, что неосторожным оказался и поступок самого редактора, обещавшего напечатать в следующем, втором номере "Аполлона", большой цикл стихов Анненского, Но Маковский в последний момент изменил свое решение. Поэт был этим глубоко уязвлен.
Вскоре, 30 ноября, он скоропостижно скончался в Петербурге на подъезде Царскосельского вокзала от сердечного приступа.
Вслух Волошин сказал:
- Я помню Сологуба совсем другим.
Знаю его с осени 1906 г., и постоянно встречался с ним зимой 1906-1907 г, бывал у него дома.
Тогда ещё Фёдор Кузьмич, скромный учитель математики и русского языка, жил в Петербурге на 7-й линии Васильевского острова в маленькой казённой квартире Андреевского городского училища.
Дом был двухэтажный, визжавшая входная дверь на лестницу захлопывалась при помощи блока; в конце верёвки ездила вверх и вниз бутылка с песком. Фёдор Кузьмич организовывал у себя на квартире воскресные чтения, на которых любил читать свои стихи. – Макс Волошин продолжал рассказывать:
- Я присутствовал у Сологуба 22 октября 1906 г. на авторском чтении "Дара мудрых пчел". - После этих слов оба попутчика погрузились в свои раздумья.
И как ни странно, оба думали об одной и той же женщине…
Первый номер "Аполлона" увидел свет 24 октября. На следующий день в ресторане «Пивато» (Морская, 34) был устроен торжественный обед в честь рождения журнала. Посланы были телеграммы Андрею Белому и В. Я. Брюсову.
Из-за этого банкета в честь «Аполлона» был перенесен обед в честь Аничкова Евгения Васильевича, филолога, историка литературы, фольклориста и писателя, который устраивался по случаю освобождения Аничкова из Петропавловской крепости, где он отбывал 13-месячное одиночное заключение как один из организаторов партии «Всероссийский крестьянский союз».
Чествование Аничкова всё же состоялось 27 ноября в 8 часов вечера в «Малом Ярославце» небольшим кругом его друзей. Обед был организован вскладчину: 9 рублей должны были быть внесены А. Блоку перед торжественным обедом.
Евгений Васильевич Аничков был выходцем древнего дворянского рода, имевшего собственный герб:
В лазоревом поле скачущий влево от зелёного дерева, по зелёной траве олень натурального цвета. Щит увенчан дворянским коронованным шлемом. Нашлемник: три страусовых пера: среднее — лазоревое, левое — золотое, правое — серебряное. Намет: слева — лазоревый с золотом, справа — лазоревый с серебром. Щитодержатели: слева — золотой лев; справа — серебряный единорог. Девиз: «ВЕРНОСТЬ ЗЕМЛЕ И ПРЕДАНИЯМ» были написаны золотыми буквами на лазоревой ленте.
Основной тон всего обеда был дан одним из устроителей банкета Вяч. Ивановым, большим любителем тожественности. После его пышной, прекрасно построенной речи каждый из присутствовавших сказал своё приветственное слово. В этот день участники банкета направили коллективное письмо Ф. Сологубу с приглашением его на банкет. Письмо подписали присутствовашие В. Иванов, А. Блок, Д. Философов, Вс. Мейерхольд, В. Бородаевский, С. Городецкий, Г. Чулков, А. Ремизов, К. Эрберг и сам виновник торжества Е. Аничков.
На банкете же 24 ноября в честь выхода первого номера «Аполлона» присутствовали все сотрудники журнала. Однако тогда ещё здравствующий Анненский своим выступлением превратил обед в чествование Маковского в связи с одновременно исполнившимся десятилетием литературной деятельности главного редактора.
…В день смерти Анненского Н. Гумилёв не был ни в Царском Селе, ни в Петербурге. Не было его и на похоронах любимого поэта.
Дело в том, что по приглашению друзей из Киева он согласился выступить с чтением своих стихов в Киеве. Поэт поехал не один, а с компанией: он, Кузмин, Потемкин и Толстой выехали из Петербурга 26 ноября . 28 ноября они приехали в Киев. Кузмин и Гумилев остановились в мастерской художницы Экстер. После чего Гумилев отправился к А. Горенко, будущей своей жене. На следующий день в Малом театре Крамского состоялся вечер современной поэзии «Остров искусств», организованный поэтом В. Ю. Эльснером. Анна Горенко присутствовала на этом вечере. Гумилев читал "Товарищ","Лесной пожар", "Царица", "Сон Адама" и другие стихотворения. В зале находилась Анна Андреевна Горенко. Она смотрела на Гумилёва и вспоминала дни первого знакомства и стихи, которые начинающий поэт посвятил ей.
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Осенней неги поцелуй
Горел в лесах звездою алой,
И песнь прозрачно-звонких струй
Казалась тихой и усталой.
С деревьев падал лист сухой,
То бледно-желтый, то багряный,
Печально плача над землей
Среди росистого тумана.
И солнце пышное вдали
Мечтало снами изобилья
И целовало лик земли
В истоме сладкого бессилья.
А вечерами в небесах
Горели алые одежды,
И обагренные, в слезах,
Рыдали Голуби Надежды,
Летя в безмерной красоте,
Сердца к далекому манили
И созидали в высоте
Венки воздушно-белых лилий.
И осень та была полна
Словами жгучего напева,
Как плодоносная жена,
Как прародительница Ева.
Невольно Анна Горенко, будущая Анна Ахматова вспоминала, как она познакомилась с Николаем Гумилёвым.
С Колей Гумилевым, тогда еще гимназистом седьмого класса, Аня повстречалась в 1904 году, в сочельник. Они с подругой Валерией вышли из дому. С ними был младший брат Валерии Сергей.
Был чудесный солнечный день. Около Гостиного двора они встретились с "мальчиками Гумилевыми": Митей (старшим) - он учился в Морском кадетском корпусе, - и с братом его Колей - гимназистом Императорской Николаевской гимназии.
Встретив их на улице, девочки дальше пошли уже вместе - Валерия с Митей, Аня с Колей, за покупками, а потом мальчики проводили их до дому. Аня ничуть не была заинтересована этой встречей, Валерия тем менее, потому что с Митей ей всегда было скучно; она считала, что у него нет никаких достоинств, чтобы быть отмеченным.
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девочки знали наизусть холодноватые и не во всем им понятные стихи Иннокентия Федоровича Анненского, и эта «непонятность» только усиливала их притягательность. Особенно их впечатлило стихотворение «Расе», воспевающее неизвестную им царскосельскую статую богини мира. После долгих поисков они нашли ее в заглохшей части парка на маленькой поляне и долго смотрели на ее израненное дождями белое в темных пятнах лицо и тяжелый узел кос. И так странно жутко они повторяли последнее восклицание этого удивительного стихотворения: „О, дайте вечность мне – и вечность я отдам / За равнодушие к обидам и годам“.
Почти дети, подростки, девочки, любили издали наблюдать за высокой худощавой фигурой поэта, за которой неизменно старый лакей нес небольшое складное кресло – Иннокентий Федорович и тогда страдал болезнью сердца.
С осени 1904 года родители одноклассника Гумилева Дмитрия Коковцева, писавшего стихи, стали устраивать литературные "воскресенья" в своем доме на Магазейной улице в Царском Селе. На вечерах бывал И.Ф.Анненский, поскольку хозяин дома А.Д. Коковцев был гимназическим учителем.
Гумилев бывал на "воскресеньях", несколько раз выступал с чтением своих стихов и выдерживал яростные нападки, даже издевательства некоторых из присутствовавших. Особенно его критиковал хозяин дома, не принимавший декадентства.
А несколькими месяцами раньше на Пасху 1904г. Гумилевы в своем доме давали бал, на котором в числе гостей первый раз была Аня Горенко. С этой весны начались их регулярные встречи.
Они посещали вечера в ратуше, были на гастролях Айседоры Дункан, на студенческом вечере в Артиллерийском собрании, участвовали в благотворительном спектакле в клубе на Широкой улице, были на нескольких, модных тогда, спиритических сеансах у Бернса Мейера, хотя и относились к ним весьма иронически.
Они встречались, гуляли, катались на коньках. Гумилев, в то время страстно поглощавший книги, делился с Анной Горенко своими "приобретениями". О чем говорили они? Конечно же, о поэзии, о счастье творчества, о мужестве и благородстве.
Но вернёмся к событиям конца ноября 1909 г.
…После вечера современной поэзии «Остров искусств» 29 ноября 1909 года, Гумилев и Анна Горенко пошли в киевский ресторан при Европейской гостинице, и там было получено последнее и окончательное согласие невесты на брак.
Знала ли тогда Анна, что этим же летом Гумилёв делал предложение другой женщине, в которую заочно был влюблен и Максимилиан Волошин и Сергей Маковский – главный редактор открывшегося в Петербурге нового журнала "Аполлон", рафинированный эстэт, воплощение элегантности и аристократических манер, любивший также красивых элегантных женщин, ратовавший за то, чтобы в редакции были красивые дамы, по меньшей мере балерины из кордебалета, а мужчины являлись в редакцию в смокингах? Знала ли о она тогда о таинственной поэтессе Черубине де Габриак?
На следующий день 30 ноября в Киеве друзья проводили Гумилева на поезд до Одессы. Никто из них не знал тогда, о том, что в этот же день на другом вокзале умер И. Ф. Анненский…