Они там плавают в гондолах,
а мы тут шастаем в гандонах.
Внизу вода и сверху льет,
и в поле снова недород.
И кто-то затянул канцону,
бесстыжую словно кальсоны
красногвардейских давних лет,
которых уж простыл и след.
Когда я от тоски хмелею,
могу разрушить Аквилею,
но все же я не дикий зверь,
чтобы безумным быть теперь.
И пусть уймутся лангобарды,
мне ничего от них не надо.
Мы сами среди тусклых дней
устали от дурных гостей.
В стихах брюзжать мне не пристало,
я с детства не люблю вассалов,
Европе-матушке невмочь,
и ты гони их в шею прочь!
Гуляли крестоносцы вдоволь,
кто взяли наш Константинополь,
среди гнилых надводных плит
апостол Марк тебя хранит.
В Большой канал глядятся звезды,
и жаль мне, позабыв про отдых,
когда уйдешь под воду ты,
скрыв лик веселой красоты.
Люблю,– и в том признаюсь смело,–
и Маламокко и Торчелло,
у нас самих, забыв про стыд,
всяк Божий храм – как хер торчит.
Хоть я бунтарь, но все ж не Разин,
не выношу я безобразий,
чтобы, устав все ночи пить,
в безумье девку утопить!
Смешны мне всякие витии,
и близок дух мне Византии,
я честен сердцем и пригож,
не то что ваш трусливый дож.
Прости мой сумрачный характер,
но Петербург – мой император,
он мрачно горд, кичась собой,
тебе не стать его женой.
Мне ничего в судьбе не жалко,
но скучно мне с венецианкой!
В России ждет меня она,
кто сердца моего княжна.
1979