Эта история случилась давно, так давно, что все ее герои уже давно успели повзрослеть, отрастить животики, и если и вспоминают свои школьные годы, то лишь для того, чтобы поделиться богатым жизненным опытом с подрастающим поколением и на личном примере продемонстрировать юным оболтусам образцы недюжинной мудрости и безупречного поведения. Хотя на самом деле...
А чтобы узнать, как было на самом деле, давайте отмотаем ленту времени к началу нашей истории и посмотрим на всё своими глазами.
Всё началось с собрания.
Раиса Серафимовна (учительница математики и классная руководительница пятого «б») обвела аудиторию всевидящим взглядом поверх очков и объявила:
– Я собрала вас, дорогие мои, чтобы откровенно, без прикрас, как уже с почти взрослыми и, надеюсь, сознательными людьми – Гусев, не верти башкой, это тебя тоже касается! – поговорить о нашей с вами самой наболевшей проблеме – об успеваемости!
По рядам парт пронеслось деловитое шуршание – из портфелей доставались всевозможные вещицы для заполнения неожиданно появившегося досуга. Лиза Спицына и Маша Коклюшкина (неразлучные подруги-рукодельницы) занялись плетением фенечек, Степа Макаров и Миша Лазарев (принципиальные друзья-противники) продолжили начатый на истории «морской бой», Боря Якунин (большой любитель детективов) развернул под партой свежий номер журнала «Человек и Закон», Вика Косичкина (главная модница класса) уткнулась хорошеньким носиком в маленькое круглое зеркальце, а большинство просто подперли ладонями головы и унеслись мыслями подальше от этого скучного собрания. В общем, каждый нашел себе занятие по душе, даже живущая между оконных рам муха (комнатная обыкновенная) перестала жужжать и принялась чистить задними лапками свои крылышки.
Только Дима Шишкин (отличник, образец поведения и главный герой нашей истории) не стал заниматься ничем посторонним. Но не потому, что ему нечем было заняться, а потому что Дмитрий был от рождения чрезвычайно благоразумен и вдобавок хорошо воспитан. Поэтому он принял правильное, усвоенное с первого класса, положение за партой (спина прямая, руки сложены перед собой, ноги согнуты в коленях под прямым углом), зафиксировал взгляд на левом ухе Раисы Серафимовны (смотреть человеку в глаза дольше трех секунд Димка считал неприличным) и стал внимательно слушать.
А Раиса Серафимовна, укоризненно покачивая украшавшей мочку уха золотой сережкой, со всей откровенностью выговаривала своим почти взрослым подопечным (не подающим, однако, признаков сознательности):
– Ну как вам не стыдно! Наше государство заботится о вас, делает всё, чтобы вы выросли грамотными, образованными людьми, стали полезными членами общества, настоящими строителями коммунизма. Для этого вам созданы все условия, только учитесь! А вы? Решили, что учеба это ваше личное дело, мол, захочу – буду учиться, не захочу – не буду? Нет, дорогие мои, так у нас с вами дело не пойдет. Учеба – это не только ваше конституционное право, но и святая обязанность…
За спиной у Шишкина что-то глухо стукнуло. Он оглянулся: Виталик Гусев (закоренелый двоечник, далее просто Гусь) уткнулся лбом в парту и безмятежно, с присвистом, сопел в обе дырки. Димка с негодованием отвернулся.
Раиса Серафимовна, не замечая потери, продолжала вдохновенно расписывать трагическую картину текущего положения с успеваемостью:
– … конец четверти на носу, а успеваемость в классе хромает… многие нахватали хвостов… учатся через пень-колоду… по уши увязли в двойках… тянут весь класс в болото…
Димке казалось, что он, словно муха, сидит за стеклом, по которому гулко барабанят слова учительницы. Слова разбивались о невидимую преграду, теряли смысл и превращались в его сознании в какие-то сказочные образы, которые медленно проплывали перед ним.
…Вот убогая старушонка, согнувшись в три погибели под тяжестью мешка с единицами и двойками, кряхтя и хромая, пробирается через пни и колоды по узкой тропинке среди болота. В болоте, увязнув по уши, сидят хвостатые кикиморы, они тянут к старушке крючковатые пальцы, цепляются, тащат в трясину. На выручку ей является богатырь Митя, отважно лупит кикимор по башкам свернутым в трубку богатырским дневником и вытягивает старушку из болота. А та вдруг выпрямляется и оборачивается прекрасной девушкой. «Как зовут тебя, красна девица?» – спрашивает опешивший Митя. «Успевайкой люди кличут, – скромно опустив очи долу, отвечает зардевшаяся красавица. – Ты мой спаситель, проси, что хочешь!» «Может, партейку?» – предложил кто-то.
– Что? – не понял Димка.
– Может, партейку, говорю? – повторил Димке на ухо его сосед по парте, Эдик Каминский, и поясняюще тряхнул коробочкой с дорожными шахматами.
Сказочные видения рассеялись, стеклянная стена рассыпалась, и в Димкины уши ворвался голос Раисы Серафимовны:
– Мотылькова! Что ты там увидела за окном? Я для кого это считаю? У тебя по математике средний балл за четверть… – Раиса Серафимовна застучала по клавишам калькулятора, суммируя оценки из классного журнала – три, три, два, четыре, три, два…
«Два и восемь», – машинально сосчитал Димка.
– Два и восемь! – объявила Раиса Серафимовна. – Надо подтянуться, Наташа!
Мотылькова согласно махнула длинными ресницами и вновь унеслась томным взором в заоконную даль.
Каминский уже расставлял фигуры.
– Ты какими, белыми или черными?
Деваться было некуда.
– Черными, – выбрал Димка и, мысленно извинившись, вновь отключил Раису Серафимовну.
Хотя, если уж совсем по порядку, то всё началось не с собрания, а чуть раньше.
…Земля была безвидна и пуста, и дух Божий носился во тьме над водой…
Стоп, перебор! Перемотаем немного вперед. Ага, где-то здесь.
…А потом в пятом «б» появился луч света – новенькая. Она приехала с родителями из Краснодарского края и в сентябре пришла в их школу. Её звали Таня Трубецкая, но Димка про себя окрестил ее Трубадурочкой, в честь принцессы из «Бременских музыкантов». Внешность у Тани была поистине королевской: стройная фигура, загорелая кожа, струящиеся волнами льняные локоны и какие-то бездонные глаза цвета гречишного меда. В этих медовых омутах запросто можно было утонуть, и Димка на всякий случай остерегался в них смотреть даже «приличные» три секунды.
С появлением Трубадурочки жизнь класса, до сих пор представлявшая собой какое-то броуновское движение со случайными столкновениями и непрочными связями, завертелась вокруг единого центра притяжения. Эта девочка как будто пропиталась щедрым южным солнцем и теперь сама излучала теплый ласковый свет, привлекая к себе окружающих. Даже учителя необычно щедро ставили ей пятерки, а мужская половина класса была поголовно влюблена в «новенькую». За исключением, разумеется, Димки Шишкина, но он вообще вряд ли был способен в кого-то влюбиться, так что его можно не считать.
Хотя однажды обаяние Трубадурочки заставило дрогнуть сердце даже этого редкостного ботаника. Произошло это неожиданно для Димки, предпочитавшего держаться на почтительном расстоянии от августейшей особы. Но Трубадурочка вдруг сама сделала шаг навстречу – попросила его дать списать домашнее задание, сопроводив свою просьбу такой очаровательной улыбкой, что у Димки загорелись уши. Да за такую улыбку он готов был выполнить любую просьбу! Но… только не дать списать.
Димка еще никогда никому не давал списывать. Это был его железный принцип. Он следовал ему давно, еще с первого класса, когда учительница назвала списыванье и подсказки «медвежьей услугой» своим товарищам. Димка не хотел вредить своим товарищам, пытаясь убедить их, что гораздо полезнее думать своей головой, чем надеяться на чужие знания. К сожалению, товарищи придерживались альтернативной точки зрения, и вместо благодарности Димка получал в ответ обидные слова, а то и аргументы поувесистей.
И вот теперь Трубадурочка улыбалась ему такой прекрасной улыбкой, какой никто никогда ему еще не улыбался, и терпеливо ждала, когда он выполнит ее пустячную просьбу. И одноклассники вокруг тоже с любопытством ждали, спасует Шишкин пред королевой класса или нет. Тянуть с ответом было глупо, и Димка, нахмурившись и отведя глаза, сердито пробурчал: «Не дам!»
Вопреки его ожиданиям Трубадурочка не рассердилась, не обиделась, даже не перестала улыбаться, лишь на секунду удивленно вскинула брови, взглянув на Димку с любопытством, как на какую-то редкостную диковинку, и молча отошла, пожав плечами. Моментально нашлась куча желающих дать списать, был избран счастливчик, а Димка остался один со своими принципами и занозой в сердце…
Но вернемся на наше собрание.
Раиса Серафимовна осреднебаллила последнюю фамилию в классном журнале и устало откинулась на спинку стула, вытирая пот с очков. Класс радостно оживился в предчувствии скорого освобождения, но неожиданно слово попросила Таня Трубецкая.
– Ребята, я вот слушала Раису Серафимовну и задумалась, а почему у нас успеваемость вечно хромает? – обратилась она к классу. – Может быть потому, что каждый учится только сам за себя, а до товарищей и дела нет? Разве это по-пионерски? Мы же не просто группа учеников, мы отряд! Стыдно за двойки должно быть всем, не только двоечникам, но и отличникам! Раиса Серафимовна правильно сказала – так дальше продолжаться не может! Надо протянуть руку помощи отстающим, и тогда они подтянутся. Согласны?
– Согласны! Протянем! Поможем! – с готовностью отозвался хор голосов из числа приближенных, еще не знавших, куда клонит их королева.
Таня одарила верноподданных очаровательной улыбкой и продолжила:
– Тогда давайте закрепим за каждым отстающим по наставнику. Я, например, могу помогать Наташе Мотыльковой.
Двоечников расхватали как горячие пирожки. К Димке, хотя он и не разделял общего энтузиазма, прикрепили Гуся. Тот панибратски хлопнул новоиспеченного наставника по плечу:
– Ну, Шишкарик, держись!
Трубадурочка подытожила:
– Значит, с завтрашнего дня начинаем работать все вместе. А чтобы работалось веселее, я предлагаю перед каникулами…
Она сделала интригующую паузу, и класс насторожился – что там ему еще предлагают?
– ... отметить успешное окончание четверти и провести…
Впервые с начала собрания в классе установилась абсолютная тишина, даже престала жужжать между оконных рам неугомонная муха. Вот тут-то и прозвучало это роковое слово.
– ОГОНЁК! – сказала Трубадурочка.
Может, кто-то и не понял, что такое этот «огонёк», но все дружно завопили «ура!» За исключением, конечно, Димки Шишкина. Но Димка вообще никогда не вопил, так что его можно не считать.
На расспросы Раисы Серафимовны Трубадурочка пояснила, что в школе, где она раньше училась, устраивались «огоньки» – такие классные вечеринки с номерами самодеятельности, чаепитием и танцами. Неотразимое Танино обаяние и дружная поддержка всего класса сделали свое дело, и Раиса Серафимовна дала свое учительское благословление на «огонек».
– Но только для успевающих! – поставила она непременное условие.
Оставшиеся до каникул дни прошли под знаком подготовки к «огоньку». Девчонки готовили концертные номера, на переменках тихо шушукались в своем кружке, репетировали после уроков. Мужская половина класса, отвечавшая за техническое обеспечение мероприятия, производила гораздо больше шума, чем дела. Бурные дебаты развернулись по вопросу выбора аппаратуры, при этом каждый, подобно рыцарю, прославляющему имя прекрасной дамы, превозносил достоинства своего «мафона». Обсуждали и репертуар для танцевальной части программы, но здесь разногласий было меньше: предпочтение почему-то отдавалось не советским исполнителям и ВИА, а каким-то неизвестным Димке заграничным «звездам» и группам с непонятными названиями: «АББА», «Бони Эм», «Баккара»...
Димка с удивлением обнаружил существование целого пласта доселе неведомых ему знаний. Оказалось, что он совершенно не разбирается ни в роке, ни в попе, не отличает сендастовую головку от ферритовой, и в гордом одиночестве слушает песни Аллы Пугачевой и Валерия Леонтьева. Что касается аппаратуры, то старенькая ламповая радиола, служившая Димке полкой для книг, могла заинтересовать разве что любителей антиквариата, так что он вполне благоразумно умалчивал о ее существовании.
Остался Димка в стороне и от развернувшейся в классе борьбы за успеваемость. Несмотря на то, что по условию Раисы Серафимовны неуспевающим «огонек» не светил, никто из потенциальных двоечников не спешил обложиться учебниками и вгрызаться в гранит науки. Зачем напрягаться, когда у тебя есть официально прикрепленный наставник, всегда готовый бескорыстно предоставить свою тетрадку и подсказать у доски? Да и как можно было не подсказать, например, Толику Маломину, если только у него были записи последнего альбома Адриано Челентано? Или не дать списать Наташе Мотыльковой, игравшей главную роль в ставящейся для «огонька» сценке? Средние баллы за четверть уверенно потянулись вверх, и все были довольны, включая Раису Серафимовну.
Только Димка Шишкин упрямо не давал никому списывать. После того, как он принес в жертву своим принципам благосклонность Трубадурочки, уже ничто не могло его заставить поступиться ими, и когда его подопечный Виталик Гусев на четвертной контрольной по математике стал толкать его в спину, требуя списать, он даже не обернулся.
– Пожалеешь, Шишкарик! – прошипел Гусь и напоследок посильнее ткнул Димку между лопаток.
Накануне «огонька» Димка долго не мог заснуть. Уже погас фонарь за окном, и ночь до самого потолка залила комнату черными чернилами, а легкокрылый сын Нюкты всё не спешил заключить его в свои сладкие объятия. Только слышно было, как звонко тикает в темноте будильник, отсчитывая украденные у сна секунды.
Димка полежал и на левом боку, и на правом, и во всех промежуточных положениях, накрывался одеялом с головой и откидывал его, взбивал и переворачивал подушку, даже на всякий случай сходил в туалет, но не продвинулся к цели ни на шаг. Он вспомнил про знаменитое средство от бессонницы – считать в уме баранов, и с четверть часа добросовестно подсчитывал этих симпатичных парнокопытных семейства полорогих: сначала по формуле арифметической прогрессии, затем геометрической, потом возвёл поголовье в куб, трижды извлек из него квадратный корень с точностью до сотой бараньей доли – сон не шел, хоть режь!
Вместо приятных сновидений в Димкину голову все время лезли назойливые мысли, кружившиеся вокруг одного и того же – завтрашнего «огонька».
«Там будет весело! Там будут танцы!» – мечтательно восклицали одни из них.
«Что же веселого в танцах? Просто делаешь дурацкие движения под музыку, и всё тут», – трезво рассуждали другие.
«Но ведь это всем нравится! Недаром же ни один праздник во всем мире никогда не обходится без танцев!» – убеждали первые.
«В нашем случае последний раз, помнится, это был хоровод вокруг новогодней ёлки», – язвительно намекали вторые на Димкину неопытность.
«Ну и что? Научиться танцевать никогда не поздно, главное – захотеть!» – не теряли энтузиазма первые.
«Спасибо, но что-то не хочется, как-нибудь в другой раз…»
И так далее, и тому подобное, бесконечное переливание из пустого в порожнее.
Досаждали Димке мысли и по вполне обычному для человека его возраста вопросу: «что надеть?» Правда, до сих пор таких вопросов у Димки не возникало, ибо содержание он считал важнее формы. Но как на беду на днях ему купили джинсы: настоящие «техасы» с металлическими заклепками, кожаным лейблом и тройными боковыми швами. Откуда Димкина мама взяла деньги, которых вечно не хватало, и по какому блату достала этот дефицит, история умалчивает. Доподлинно известно лишь, что в целомудренном ассортименте товаров народного потребления, предлагаемом покупателям местными магазинами одежды, этот атрибут загнивающего Запада никогда не числился.
Димка отнесся к джинсам без должного пиетета, подивившись лишь на их цену – сто рублей. Для сравнения, в его копилке на тот момент было три рубля восемнадцать копеек, и он считал это вполне приличным капиталом. Джинсы как-то не вписывались в Димкину шкалу ценностей, и он перевел их в более привычные единицы. Позвольте привести здесь этот, своего рода, исторический расчет.
Итак, джинсы (100 рублей) = (молочное мороженое в бумажном стаканчике (12 копеек) + сахарный коржик (8 копеек) +бутылка лимонада «Буратино» (30 копеек) – пустая бутылка из-под лимонада (20 копеек)) ; 333 дня + остаток 10 копеек (в копилку).
Произведя в уме эту несложную калькуляцию и вообразив на одной чаше весов всю эту гору ящиков с лимонадом, коробок с мороженым и прочих вкусностей, а на другой – одну единственную вещь, Димка почувствовал себя ограбленным. Штаны, даже с лейблом, по Димкиному мнению, столько стоить не могли. Он ясно представлял, как одноклассники будут ухмыляться и показывать на него пальцем, мол, видели пижона в штанах за сто рублей! Димка предпочел бы пойти на «огонек» в форменных школьных брюках, но мама просила его надеть обновку, а маме он отказать не мог.
Где-то на периферии Димкиного сознания маячили мысли об угрозах Гуся, который тогда все-таки сдул контрольку у кого-то другого и получил свой трояк за четверть и, соответственно, пропуск на «огонек», и теперь недвусмысленно обещал Димке устроить там радушный прием. Но эти угрозы по сравнению с танцами и джинсами были сущей ерундой.
Порой в Димкиной голове мелькала малодушная мыслишка: «Да гори этот «огонек» синим пламенем! Не пойду!» – но тут же привитое правильным воспитанием чувство ответственности с позором изгоняло случайную гостью. В конце концов, изрядно вымотанный всеми этими треволнениями, он принял компромиссное решение – пойти на «огонек», но только затем, чтобы посмотреть концерт и попить чайку, а когда начнутся танцы, незаметно улизнуть. А чтобы особо не светить джинсами, прикрыть лейбл и заклепки связанным мамой «на вырост» свитером.
Если бы Димка знал, какие драматические последствия будет иметь это, казалось бы, довольно осторожное решение!
Но он не знал, и с удовольствием погрузился в долгожданную, не нарушаемую ни единой мыслью, тишину. Лишь где-то далеко-далеко за окном басил орган, к которому иногда присоединялись нежные переборы арфы, сипловатое гуденье волынки, гулкая дробь тамтамов и звуки еще каких-то экзотических инструментов, сливавшихся в одну странную мелодию. Хотя раньше Димка ничего подобного не слышал, он сразу догадался, что это и есть та самая знаменитая зарубежная музыка. Он подошел к окну. Посреди школьного двора пылал огромный костёр, вокруг которого в неистовом матиссовском танце кружились человеческие фигурки. Вглядевшись в их искаженные восторгом лица, Димка узнал своих одноклассников – они швыряли в костер тетрадки и учебники, и те корёжились в языках пламени, судорожно перебирая пепельными, похожими на крылья летучих мышей, страницами. Невидимая сила подхватила Димку и по закручивающейся спирали понесла в воронку хоровода. Всё перед его глазами замелькало с нарастающей скоростью и слилось в светящиеся кольца.
«Так вот ты какой, огонёк!» – успел подумать Димка и провалился в пустоту…
Напрасно Димка надеялся, что джинсы не привлекут к себе внимания. Привлекли. Пришлось задирать свитер, демонстрировать лейбл, «флажок», заклепки.
– Хипповые джины…
– Где прибарахлился?
– Трущиеся?
Димка не имел понятия, трущиеся они или нет, но ответа от него не особенно и ждали. Джинсы были вполне самодостаточны, на них были устремлены любопытные взгляды, к ним тянулись жадные руки, а Димка лишь служил для них манекеном и мечтал поскорее провалиться сквозь землю.
Выручил его подошедший Олег Москвин, слывший докой по шмоткам, потому что его папа работал в горкоме. На нем были широченные брюки в клетку, показавшиеся Димке клоунскими. Москвин смерил Димкин прикид скептическим взглядом, пощупал ткань.
– Не «фирмА»! – вынес он приговор, делая почему-то ударение на последний слог.
Неожиданно для себя Димка заступился за свои «техасы»:
– Но мне мама сказала…
– Много она понимает, твоя мама! Смотри сюда – ткань грубая, хоть в угол ставь, цвет слишком тёмный, не индиго, – снисходительно разъяснил Москвин. – И потом, они сколько весят?
– Не знаю, не взвешивал, – растерялся Димка.
Москвин усмехнулся.
– Почём брал, говорю?
Покраснев, Димка честно назвал цену.
– За рубль? – хмыкнул Москвин. – Ну, всё понятно, это польское фуфло, штатовские минимум трёшку стоят!
Димка лишился дара речи. «Трёшка» – это же триста рублей на мажорском жаргоне! Разочарованная публика сразу потеряла интерес к его, оказавшимся палёными, «техасам», и разошлась, а Димка с облегчением вздохнул. Странное дело, но теперь, свергнутые со своего звездного пьедестала, джинсы стали казаться ему более пригодной для ношения вещью.
Димка не ушел домой до начала танцев, как планировал. Под впечатлением превосходного самодеятельного концерта и приятного тепла в желудке после чаепития он слегка расслабился и решил чуть-чуть задержаться, чтобы послушать хваленую западную музыку и составить о ней свое собственное мнение. Он занял позицию в самом дальнем углу и приготовился внимательно наблюдать за происходящим.
Победитель конкурса на лучший магнитофон Толя Маломин любовно зарядил свою «Орбиту», постучал пальцем по микрофону и охрипшим в словесных баталиях голосом торжественно объявил дискотеку открытой. Звонко щелкнула клавиша, закрутились бобины, поползла между роликами коричневая магнитная лента, колонки зашипели, и вдруг (Димка аж присел от неожиданности) мощнейшая акустическая волна ударила из динамиков, отразилась от вздрогнувших стен, подхватила стоявшие вдоль них человеческие фигурки и увлекла за собой на середину импровизированной танцплощадки, где те задергались под потоком низвергающихся на них децибелов.
Оглушенный Димка не сразу смог воспринимать происходящее. Мигающие гирлянды самодельной цветомузыки из раскрашенных чернилами лампочек дробили пространство, выхватывая из темноты то шкафы с расставленными на них параллелепипедами, конусами, цилиндрами и прочими геометрическими фигурами, то висящую над доской гигантскую логарифмическую линейку, то таблицу квадратов двузначных чисел, то преисполненные мудрости лица корифеев математики, строго взиравших со своих портретов на невиданное зрелище, а посреди этих фантасмагорических декораций – своих одноклассников, конвульсивно дрыгающих конечностями под оглушительные ритмы. Казалось, музыка полностью подчинила себе их тела, пульсировала в венах, вибрировала в костях, трепетала во внутренностях, заставляла сокращаться мышцы и синхронно совершать какие-то несуразные движения. Со стороны казалось, что это сумасшедший кукловод дергает за невидимые нити связку марионеток. К своему удивлению, Димка обнаружил, что эти ниточки тянутся и к нему: ноги его непроизвольно вздрагивали, и только за счет усилия воли ему удавалось усидеть на стуле, в который он для страховки вцепился обеими руками.
Неизвестно, долго ли ему удалось бы так продержаться, но, к счастью, зазвучала медленная композиция, приглашая всех перевести дыхание и объединиться в пары. Танцплощадка на минуту опустела: девочки отошли к одной стенке, мальчики к другой. И снова Димка стал свидетелем действа, в котором было много непонятного. Почему, например, всегда такая серьезная отличница Лиза Спицына вдруг расплылась до ушей, когда к ней подошел смущенный, как никогда, троечник и хулиган Коля Булькотин и пригласил на танец? Что, скажите на милость, обладатель первого разряда по шахматам Эдик Каминский может шептать на ушко Вике Косичкиной, которая вряд ли отличит короля от ферзя, но зато надела туфельки на высоких каблуках? И какой вообще смысл в этих незамысловатых осесимметричных движениях? Димке стало грустно от непонимания происходящего, и явно пора было уходить…
– Дима, ты почему не танцуешь?!
Словно голубой шелковый вихрь налетел на Димку, подхватил, закружил и, не обращая внимания на его протестующие междометия, потащил на середину танцплощадки. Таня Трубецкая! Трубадурочка! Не давая опомниться, развернулась к нему лицом, положила на плечи свои теплые ладошки, и Димке не оставалось ничего другого, как пристроить к её талии свои внезапно одеревеневшие руки.
Вопреки его ожиданиям, земля не разверзлась под его ногами, не рухнул потолок, не ударила молния, вообще не случилось ничего, что можно было бы ожидать, и он не умер. Правда, первые секунды танца Димка ничего не соображал и не чувствовал, двигаясь как автомат, выполняющий заложенную в него программу. Каким-то чудом ему удалось не отдавить ноги партнерше, или, может быть, это была её заслуга. Как бы там ни было, танец начался, и нужно было как то дальше с этим жить.
Придя в себя от первоначального шока и вновь обретя способность анализировать поступавшую от органов чувств в мозг информацию, Димка осторожно осмотрелся. Звучала спокойная музыка, вокруг кружились пары, и Таня Трубецкая танцевала с ним. Через тонкую ткань платья он отчетливо ощущал ее живое теплое тело. Было немного стыдно и одновременно приятно, но совсем не страшно, и Димка решил, что это испытание он выдержит.
Интересно, о чем сейчас думает Трубадурочка? Поняла она, что он не умеет танцевать? Димка скосил глаза, пытаясь по выражению лица угадать мысли Трубадурочки. Так близко он её ещё не видел. Матовая кожа ровного лба, полуопущенные веки, на которых можно различить каждую ресничку, нежный пушок на щеках, спокойная складка красиво очерченных губ. Тихая безмятежность была разлита по чертам Трубадурочки, казалось, она погружена в далекие и прекрасные мечты, и совсем не думает о своем партнере.
Димка окончательно успокоился. Возле самого его лица колыхались благоухающие льняные локоны, и он, замирая от собственной дерзости, прикоснулся к ним щекой. Щекотно! Что бы еще такое предпринять? Может, сказать Трубадурочке что-нибудь? Вон как ловко у Эдика Каминского это получается, Косичкина то и дело прыскает от смеха и глядит на него влюбленными глазами. Но как назло в голову лезли только какие-то банальности типа: «А вы хорошо танцуете!» или «Прекрасная погода сегодня, сударыня!» Нет, уж лучше помолчать.
Но Трубадурочка сама вдруг заговорила:
– Дима, а ты хорошо танцуешь!
Димка недоверчиво покосился: уж не смеется ли она над ним? Но улыбка Трубадурочки излучала самую неподдельную искренность, и он успокоился. Потом, спохватившись, учтиво вернул комплимент:
– Ты тоже… ничего.
Трубадурочка расцвела восхитительной улыбкой.
– Большое спасибо! Очень люблю танцевать.
Ее безмятежное личико вдруг приняло озабоченное выражение, словно тучка набежало на ясное небо.
– Кстати, Дима, давно хотела тебя спросить… Только обещай, что не рассердишься!
Димка поспешил клятвенно заверить.
– Помнишь, я просила у тебя списать домашку? А ты не дал. (У Димки загорелись уши. Он и рад был бы забыть тот случай, но не мог). Я тогда даже подумала, что ты жмот какой-то, или, может, я тебе не нравлюсь…
Димка протестующе замычал, замотав головой. Трубадурочка успокаивающе улыбнулась:
– Я поняла, поняла, что была неправа. Наверно, ты просто не хотел нарушать свой священный принцип: «Каждый должен думать своей головой». Да?
Димка радостно подтвердил, восхищенный, что его наконец-то правильно поняли.
– Ну вот, я так и подумала. Ты уж меня прости, пожалуйста, что сунулась со своей дурацкой просьбой, поставила тебя в неловкое положение…
Димка заикнулся было, что он сам виноват, но Трубадурочка перебила:
– Нет-нет, ты молодец! Уважаю принципиальных людей. Разве можно жить без принципов? Просто принципы у всех разные. Гусев, например, принципиально не делает уроки, а ты принципиально не даешь ему списывать…
Трубадурочка беззаботно рассмеялась, и Димке тоже стало весело. Отсмеявшись, Трубадурочка немного помолчала, а потом вкрадчиво спросила:
– Скажи, Димочка, а ты мог бы ради чего-нибудь поступиться своими принципами?
Димка призадумался.
– Ну, например, ради спасения чьей-нибудь жизни, смог бы? – подсказала Трубадурочка.
Димка согласно кивнул. Трубадурочка очаровательно улыбнулась.
– А ради дружбы?
Димка не стал долго думать и кивнул еще раз. Улыбка Трубадурочки стала поистине божественна.
– А ради… – начала она тихо, но вдруг замялась, будто не решаясь спросить.
Димка порой туговато соображал, особенно если дело не касалось математики, и уточнил:
– Ради чего?
Трубадурочка не ответила, лишь подняла на него свои бездонные медовые омуты. Прошло три секунды, но Димка почему-то не отвёл взгляд. Наверно, он просто потерял счет времени…
После очередного, кажется третьего подряд, танца с Трубадурочкой, Димка почувствовал, как кто-то довольно бесцеремонно ухватил его за руку повыше локтя. Он недоуменно оглянулся и увидел ухмыляющуюся физиономию Гуся.
– Ну что, Шишкарик, наплясался? Пойдем, выйдем! – в голосе Гуся звучало незамаскированное торжество.
– Зачем? – наивно поинтересовался Димка, ещё не успевший спуститься с небес на грешную землю.
Гусь осклабился:
– Поговорить надо!
Сердце у Димки тоскливо сжалось – он хорошо знал, что означает это «поговорить». Оглянувшись на Трубадурочку – та уже с кем-то весело болтала – Димка вздохнул: делать было нечего, приходилось идти.
– Отпусти, пожалуйста, руку! Не убегу, – попросил он Гуся.
– Топай-топай, танцор!
Школьный коридор, по которому они торжественно продефилировали, уперся в дверь туалета, в котором, по-видимому, и располагалась «переговорная». Гусь церемонно распахнул перед Димкой дверь:
– Прошу!
Густое облако сигаретного дыма качалось под утыканным горелыми спичками потолком. Вдоль закопченных стен, исписанных и изрисованных характерными образчиками туалетного жанра, стояли и сидели на корточках несколько борковских, дымя папиросками и сплевывая на пол. Их вожак, Серега Штыренков, по прозвищу Штырь, восседал на подоконнике.
Разговоры разом смолкли, все взгляды с любопытством обратились на замешкавшегося в дверях Димку.
– Вот, Штырь, доставил в целости и сохранности! – доложил Гусь.
– Заходи-заходи, Димон! Не ссы, бить не будем, – гостеприимно пригласил Штырь, добавив со значением: – Пока.
Его друзья заржали.
Стараясь глубоко не вдыхать и не наступать на плевки, Димка осторожно прошел внутрь.
Штырь благодушно усмехнулся, протянул Димке сигарету:
– Закуривай.
Димка хотел отказаться со спокойным достоинством, но, наверно из-за перехватившего горло едкого дыма, его голос предательски дрогнул, и вышло довольно жалобно:
– Спасибо, не к-курю.
Гусь позади гоготнул:
– Он не курит! Он здоровье бережет!
Штырь изучающе прищурился на Димку своими холодными серыми глазами. От этого взгляда уверенного в своей силе хищника у Димки противно заныло в животе. Штырь не спеша затянулся, пустил Димке в лицо струйку дыма, сквозь зубы стрельнул слюной на и так заплеванный пол.
– Бережешь здоровье, говоришь? Ну-ну, береги, оно тебе скоро может понадобиться.
Штырь снова выпустил колечко дыма, проследил за ним взглядом, дожидаясь, пока оно растает. Вдруг резким движением выбросил вперед руку, сгреб в кулак Димкин свитер у ворота, притянул, дохнул в лицо табачным перегаром.
– Еще раз пригласишь на танец Трубачиху – всю жизнь на таблетки работать будешь!
Вокруг опять заржали. Штырь не смеялся, продолжая крепко держать Димку за ворот и буравя взглядом. От его кулака тошнотворно пахло прокуренной кожей.
– Ты меня понял?
Стальные глаза Штыря вгрызались в Димку, парализуя волю, туалетный смрад не давал вдохнуть, жалобно трещал свитер, который мама так долго вязала.
– Понял?
Чтобы спасти свитер, Димка кивнул.
Штырь презрительно улыбнулся и медленно разжал руку.
– Молодец! Люблю понятливых. Иди, танцуй дальше – с другими. Гусь, пропусти его!
Димка повернулся и, пошатываясь на ватных ногах, сделал пару шагов к выходу. Стоявший в дверном проеме Гусь с сожалением посторонился.
– Стой! – вдруг скомандовал Штырь.
Гусь тут же загородил проход на манер шлагбаума. Димка остановился, не оборачиваясь.
– И ещё. Если она сама тебя пригласит, ты откажешься.
Ощущая спиной насмешливые взгляды, Димка вышел.
Уф! Скорей, скорей на свежий воздух, где нет этого отвратительного туалетного запаха, которым он, кажется, пропитался насквозь! Какая все-таки гадость, этот запах! Гадость, мерзость, пакость!
Не одеваясь, Димка выбежал на школьное крыльцо. Уже стемнело, и свет от фонарных столбов растекался по мерзлой земле желтыми пятнами, подкрашивал охрой скелеты тополей, тянущих голые ветки в клубящееся сизой мутью небо. Ветер неприкаянно метался меж стволов, гоняя по земле шуршащие стайки сухих листьев, и Димка с наслаждением подставил горящие щеки под его холодные струи.
Увы, наш герой не проявил героизма в туалете. А ведь как было бы хорошо, если бы он гордо рассмеялся в лицо Штырю, разметал бросившуюся на него свору борковских, в решительном поединке одолел самого главаря, и, оставив корчиться на полу поверженных врагов, пройдя мимо бледного, вжавшегося в стену Гуся, победителем вернулся к ожидающей его прекрасной даме. Да, это было бы чудесно, но мы же рассказываем правдивую историю, а не сценарий индийского фильма, и должны изображать нашего героя таким, какой он есть на самом деле.
А он, как это ни прискорбно нам сообщать читателю, совершенно не умел драться и даже не стремился овладеть этим необходимейшим для любого мужчины навыком, и даже – подумать только! – ни разу в жизни не ударил человека по лицу. Но не будем строго судить за это нашего непутевого героя, как не будем ставить и в заслугу, ибо весь этот Димкин пацифизм происходил не от серьезных раздумий и глубоких душевных переживаний, а являлся врожденным свойством характера. Димка и сам не понимал, почему у него не поднимается рука ударить человека, страдал по этому поводу, но ничего не мог с собой поделать. Ну не поднималась у него рука, и все тут! Даже если ему не удавалось избежать драки, он дрался без удовольствия, без той благородной ярости, которая багровым туманом застилает разум, и когда вспышки боли от пропущенных ударов лишь раззадоривают и заставляют вкладывать в ответные удары всю силу.
Димка и сейчас, несмотря на пережитое унижение, все-таки был рад, что дело не дошло до драки. Одна только мысль омрачала его совесть: не пострадает ли из-за его уступчивости Трубадурочка? С одной стороны, он не имел никаких исключительных прав на неё, ведь многие мечтали хотя бы об одном танце с королевой класса, а он умудрился протанцевать три подряд. Так что претензии к нему были справедливы, хотя и выражены грубовато. Но, с другой стороны, разве Трубадурочка не сама первая пригласила его? Может, она и не хотела больше ни с кем танцевать? Тогда, получается, он ее предал.
Димка вспоминал глаза Трубадурочки, в которые так долго смотрел сегодня, и ему мерещился в них упрек. Почему он не подумал о ее чувствах? Разве она игрушка, которую можно было без ее согласия вот так запросто отдать Штырю? Он должен был сказать ему «нет». Конечно, его бы тогда ударили, он мог упасть прямо на заплеванный пол, испачкать новенький свитер, дорогие джинсы, но зато совесть его осталась бы чиста.
Димка вспомнил напутственные слова Штыря: «Если она сама тебя пригласит, ты откажешься». Видимо, он не был уверен в своем успехе у Трубадурочки, и решил подстраховаться на случай, если та вспомнит о своем первом партнере.
И Димка решил, что должен быть рядом с Трубадурочкой, пусть в сторонке, но неподалеку. С этой мыслью он вернулся в класс.
Дискотека была в разгаре. Все так же весело мигали разноцветные огоньки, оглушительно громыхала музыка, бодро двигались под зажигательные ритмы диско человеческие фигурки, но сейчас вся эта праздничная атмосфера казалась Димке чужой. Он поискал глазами Трубадурочку – она танцевала вместе со всеми, раскрасневшаяся и веселая. Это неприятно задело Димку. Он предполагал застать её если не в слезах, то хотя бы в тревоге из-за его внезапного исчезновения, а она, по-видимому, этого даже не заметила. Никто его здесь не ждал, не стоило и возвращаться…
Димка уже хотел уйти, как рядом с Трубадурочкой нарисовался Гусь и, вытягивая длинную шею, что-то зашептал ей на ухо с паскудной улыбочкой, кивая головой в его сторону. Димка не слышал слов, но по Таниному лицу угадывал, о чем шла речь. Вот она нахмурилась, пытливо взглянула на Димку. Наверно, его унылый вид был красноречивее слов, и она ободряюще улыбнулась – словно лучик солнца проглянул сквозь тучи – и что-то резко ответила Гусю. Тот пожал плечами и растворился в воздухе, чтобы через секунду материализоваться возле ведущего дискотеку Толика Маломина.
– Внимание! А сейчас белый танец – дамы приглашают кавалеров! – торжественно прохрипел в микрофон Толик и нажал клавишу.
Зазвучала медленная композиция. Это была незнакомая Димке мелодия, но ему показалась, что он уже слышал ее когда-то, очень давно, и вот теперь вспоминал. Каждая нота ложилась на свое, заранее приготовленное для неё место, каждый звук находил отклик в Димкиной душе. А потом к музыке присоединился голос певца, вернее, не присоединился, а завладел ею уверенно и нежно, и она полностью подчинилась его власти, как краска подчиняется кисти в руке художника. «Э си тю нэкзистэ па…» – пел бархатистый, как угольный карандаш, голос, и от этих непонятных слов у Димки по коже бежали мурашки. Ему вдруг стало наплевать на Штыря и всю его борковскую кодлу. Он посмотрел на Таню, она встретила его взгляд и, решительно откинув со лба непослушные локоны, двинулась в его сторону.
На них со всех сторон устремились любопытные взгляды, но Димка этого не замечал. Он не видел ни кривой ухмылки Гуся, ни прищуренных глаз Штыря. Была только идущая к нему стройная фигурка в голубом платье, со светящимся в лучах цветомузыки ореолом льняных волос. Димкино сердце стучало в такт ее шагов, сливаясь с ритмом прекрасной мелодии…
И в этот момент, подойдя откуда-то сбоку, перед ним возникла Каракотова Света.
Безусловно, человек – прекраснейший из шедевров природы. Но даже эта искусная мастерица иногда допускает брак, и тогда на свет появляются несчастные болезненные создания. Жизнь тлеет в их хилых телах подобно огоньку лампы-керосинки, в которой рачительный хозяин до отказа увернул фитилёк, и любой сквозняк грозит навсегда погасить это бледное трепещущее подобие пламени.
Каракотова Света была одним из таких неудачных творений природы. Во всём её облике – в несуразной худенькой фигуре, словно наспех собранной из бракованных деталей в конце квартала, в жиденьких прядях волос, едва прикрывающих рахитичный шишковатый череп, чудом держащийся на тоненькой шее, в бледной полупрозрачной коже, временами покрывавшейся пятнами нездорового румянца – сквозило непобедимое, безнадежное нездоровье. Единственным украшением бледного лица с выпуклым, как коленка, лбом, сиреневыми тенями во впадинах глазниц, длинным носом и тонкими бескровными губами могли бы послужить невероятно большие глаза очень светлого, словно разведенного водой, голубого цвета, – но Света редко их поднимала, все больше смотрела себе под ноги, будто стыдилась самой себя. Никогда Димка не слышал ее смеха, лишь мечтательная улыбка изредка растягивала в ниточку тонкие губы.
Здоровый коллектив класса решительно отторгал от себя это болезненное существо как инородное тело. Никто не принимал Свету в свою компанию, не играл в резиночку на переменках, не перекидывался парой дружеских слов, а если и удостаивал внимания, то лишь для очередной насмешки. Света и сама не искала общества сверстников. Появляясь в школе в редких промежутках между болезнями, она старалась держаться как можно незаметнее, так что иногда трудно было сказать, присутствовала она сегодня на уроках или нет.
Училась Света кое-как, писала каракулями, а отвечая у доски, едва могла связать пару слов. Когда её вызывали, класс радостно оживлялся в предвкушении развлечения. «Каракатицу, Каракатицу вызвали!» – летел по партам возбужденный шепот. Света вздрагивала, втягивала голову в плечи и обреченно, как на эшафот, ковыляла к доске. Россыпь розовых пятен проступала на шее и скулах, костлявые пальцы нервно теребили фартук, непослушный язык с трудом ворочался во рту, силясь что-то слепить из скудного словарного запаса. Испуганно озираясь, она искала хоть один сочувствующий взгляд, хваталась за любую подсказку, как утопающий за соломинку, а ей нарочно подсказывали неправильно, чтобы повеселиться. Обнаружив обман, она всякий раз уморительно, до слез, огорчалась. Порой, к восторгу публики, в её горле раздавался какой-то писк, и горькие рыдания вырывались из впалой груди. Недоумевающий учитель из жалости ставил тройку и отпускал бедняжку на место, но судорожные всхлипы еще долго сотрясали хилое тельце.
Иногда Димка обгонял Свету по дороге в школу – они жили через квартал. Издалека был заметен нелепый розовый ранец, подпрыгивающий на сутулой спине хозяйки, которая, опустив голову, вышагивала своей дергающейся, как на разболтанных шарнирах, походкой, и жутко конфузилась на Димкино мимоходом брошенное «Привет!». Этим их общение до сих пор и ограничивалось.
И вот теперь Света Каракотова стояла перед ним. Не поднимая глаз, запинаясь на каждом слове, она еле слышно пролепетала: «Разрешите… вас… пригласить…»
Димка растерялся. Он никак не ожидал такой выходки от этого нелюдимого существа, боящегося даже поздороваться. Любой нормальной девчонке он бы, конечно, сразу вежливо отказал, но Каракотовой? Это было все равно, что пнуть отчаянно бросившегося под ноги бездомного котенка. Димке молчал, а Света стояла в ожидании приговора, опустив глаза и судорожно перебирая складочки платья, висевшего на ней, как на вешалке.
К счастью, подоспела Трубадурочка. Мгновенно оценив ситуацию, она плечом аккуратно отодвинула неожиданную соперницу в сторону, небрежно бросив:
– Извини, Каракотова, но Дима уже мне обещал.
Она уверенно положила руки Димке на плечи, и с чарующей улыбкой глядя ему прямо в глаза своими затягивающими медовыми омутами, промурлыкала:
– Правда, Димочка?
Димка растерянно посмотрел на Свету. Та покрылась пунцовыми пятнами, но не двинулась с места, будто приросла к полу. Димка уже собирался подтвердить ей слова Трубадурочки, как вдруг она подняла на него свои огромные глазища. Что это был за взгляд! Беспросветная, отчаянная, копившаяся годами тоска горького существования ребенка-изгоя глядела на Димку, и сердце его болезненно сжалось.
Не в силах переносить этот взгляд, он отвернулся. Какие красивые глаза у Трубадурочки! В них радость жизни, в них солнечный свет, в них можно утонуть и жить как в раю!
– Прости, Таня, – сказал Димка, грустно глядя в эти прекрасные глаза, – но Света первая меня пригласила.
Еще секунду по инерции Трубадурочка продолжала улыбаться, и только на дне зрачков мелькали непонимание, удивление, почти испуг. Но вот она осознала смысл Димкиных слов, щеки её вспыхнули, и в глубине прекрасных глаз сверкнули грозовые зарницы. Словно обжегшись, она отдернула руки от Димкиных плеч, резко повернулась и, гордо держа спину, отошла, чуть не сбив по дороге впавшую в оцепенение Каракотову.
Димка подхватил покачнувшуюся Свету, крепко сжал ее холодную костлявую кисть. Она вздрогнула и неловко приткнулась к его груди. По сравнению со спортивной фигурой Трубадурочки Света казалась плохо собранным манекеном. Опасаясь, что партнерша рассыплется прямо в его руках, Димка осторожно повёл, стараясь не делать резких движений. Света старательно смотрела вниз, не упуская случая наступить ему на ногу.
«Э си тю нэкзистэ па…», – всё пел о чём-то красивый бархатистый голос.
«Если б не было тебя, – грустно думал Димка, глядя на просвечивающую сквозь редкие волосы розовую макушку Светы, – я бы сейчас танцевал с Трубадурочкой».
Несмотря на полную сосредоточенность на танцевальном процессе, краем глаза он заметил мелькнувшее сбоку голубое платье Трубадурочки. Та кружилась в паре со Штырем, улыбаясь ему самой очаровательной в мире улыбкой…
В раздевалке, куда убежал Димка, едва дождавшись последних аккордов и забыв поблагодарить Каракотову за доставленное удовольствие, было темно, только на полу лежали косые трапеции падающего из окон света. Димка прошел между рядов вешалок к окну. Перед ним, в конусе фонарного света, резвились белые мотыльки. Они кружились, сталкивались на лету, цеплялись друг за друга, образуя пушистые комочки, и снова разлетались в разные стороны, подлетали к самому стеклу и вдруг испуганно отворачивали, улетая куда-то вбок. Димка смотрел на них, не мигая, и мотыльки стали расти, вытягивать лучики, сливаться между собой и, наконец, заполнили весь оконный проем дрожащей студенистой массой. Димка моргнул, и теплая капля пробежала по щеке, затекла в носогубную складку, защекотала под носом. «Первый снег», – проскользнула запоздавшая мысль...
Неожиданный шорох за спиной оторвал Димку от постыдного занятия. Испуганно отерев щеки, он обернулся: сквозь мутную плёнку в темной глубине раздевалки маячил, как призрак, бледный силуэт.
– Уже уходишь? – промямлил призрак голосом Каракотовой.
Димка молча кивнул.
– Можно мне с тобой?
Димка никогда не отказывал в просьбе, если та не противоречила его принципам, и кивнул еще раз…
Снег валил стеной. Радужные одуванчики фонарей выныривали им навстречу из снежной кисеи и снова тонули в ней. Мягкая, ватная тишина, какая бывает только во время снегопада, ласкала утомленный дискотечными децибелами слух, лишь где-то далеко лениво гавкали собаки. Перед лицом шаловливо кружились снежинки, лезли в глаза, садились на нос и щеки и мгновенно таяли, превращаясь в мелкие холодные капельки. Черная, голая земля на глазах обрастала белым пухом, под которым исчезали застывшая грязь, мертвая трава, сухие, давно опавшие листья.
Они шли молча. Димка был слишком утомлен впечатлениями вечера, чтобы развлекать спутницу беседой, а та вообще вряд ли умела связно разговаривать. Когда Димка искоса бросал на нее взгляд, то видел длинноносый профиль с потупленным взглядом и словно приклеенной мечтательной улыбкой. Света постоянно спотыкалась, а один раз даже свалилась на ровном месте, так что Димке пришлось подать ей руку, в которую она судорожно вцепилась своими костлявыми пальцами и больше уже не отпускала. Дорога показалась Димке вдвое длиннее обычного, и он был рад, когда они, наконец, остановились возле Светиного подъезда. Прощаясь, Каракотова подняла на него свои чайные блюдца, с ресниц осыпались снежинки, и Димка увидел, что в её глазах нет больше той отчаянной тоски, поразившей его на дискотеке, а есть лишь тихая, молчаливая благодарность. «До свидания», – промямлила Каракотова и скрылась за дверью.
А Димка поспешил домой. На душе у него вдруг стало легко. Что ж, пусть этот день был не самым удачным в его жизни, зато завтра начнутся каникулы, и все неприятности останутся в прошлом. Он поедет в деревню к бабушке, будет там целыми днями носиться с местными ребятами, чистить снег во дворе, таскать воду из колодца, колоть дрова, топить печку, объедаться бабушкиными блинами с земляничным вареньем, а вечерами лежать на старом скрипучем диване и читать книжки, проживая вместе с их героями необыкновенную жизнь, полную удивительных приключений и славных подвигов во имя прекрасных дам. За маленьким окошечком вот так же будут кружиться снежинки, в печке уютно потрескивать поленья, и никакие заботы не смогут проникнуть в его маленький уютный мирок.
Димка бежал домой, а снег все валил, заботливо укутывая в белое одеяло засыпающую на долгую северную зиму землю…