Я стоял у окна в коридоре вагона и ловил остывающий воздух, пахнувший железной дорогой и лесом. Небо еще не потемнело до конца, и по его сине-фиолетовой полосе танцевала бесконечная лента верхушек деревьев. Возвращаться в купе не хотелось по причине, увы, совсем не христианской: мой попутчик отчетливо пах бомжем…
Он успел рассказать соседям по купе, что "провел прошлую ночь в обезьяннике" и два дня не ел. На газете он нарезал большие круги розоватой вонючей колбасы и хлеб, а потом долго и шумно подкреплялся ими. Он опознал во мне священника, хотя я ехал "в штатском". Теперь он бодро храпел на верхней полке, а на нижних спали остальные обитатели нашего купе. Мне предстояло занять второе место наверху — напротив него, с подветренной стороны.
Я снова мысленно укорил себя за брезгливость.
Линия между небом и лесом стала почти неразличимой. Теперь я догадывался о придорожном ландшафте по шуму поезда, усиливавшемуся звуком эха или исчезавшему в ложбинах. Я все ждал, что мелькнет тусклым светом окон какое-нибудь жилье — полустанок или просто одиноко стоящий дом. В детстве я всегда думал, что в таких вот не нанесенных на карту домишках идет жизнь, полная неведомого мне глубокого смысла. Свет и уют этих домов-странников оставался для меня тайной и маяком, надеждой, что все будет хорошо.
Позже я понял, что за ночными окнами просто смотрят телевизор, ругаются или говорят о чем-то своем. Но сегодня мне снова хотелось верить в смысл этих бездомных окошек. Какой-то неведомый мне человек совершает суточный круг. Он поправляет фитиль мерцающей лампады, открывает часослов и, перекрестившись, тихо произносит: "Молитвами святых отец наших…" .
Завтра на рассвете я буду дома, вечером служба на Преображение. А перед литургией следующим утром столы возле храма будут ломиться от свежих яблок и разных фруктов, а женщины почти по-южному запоют открытыми голосами, на "а" и "и" тропарь Преображению…
Лес все не кончался. Я мысленно еще раз объяснил себе, что брезговать человеком нельзя, зашел в купе и вскарабкался на свою полку. Тошнотворный запах, как я и надеялся, вскоре перестал ощущаться. Я просто привык к нему. Засыпая, я опять подумал плохое о своем попутчике: если он два дня не ел, то откуда у него деньги на билет и колбасу? Украл?
…Утром проводник разбудил меня, когда за окном уже мелькали знакомые места. Я сразу увидел, что исчезли часы, которые я положил в сетку над своей полкой. Эти часы когда-то подарил мне отец, и двадцать с лишним лет они служили мне верой и правдой.
Я взглянул на широкую спину бомжа, спавшего на соседней полке. Потряс его и сказал:
— Верните часы.
Он повернулся и через плечо, морщась спросонья, посмотрел на меня:
— Какие часы?
За окном замелькали улицы моего городка. Что я буду делать? Позвать начальника поезда? Все равно не успею. Может, проехать свою остановку и разобраться с ним? Он, всё так же обернувшись, смотрел на меня, и было в его взгляде что-то беспомощное. Поезд начал тормозить. Я с трудом сдержал нахлынувшую на меня волну раздражения, поднял свой портфель и направился к выходу.
Я ступил на платформу в смутных чувствах. Мой поезд почти сразу растаял в золотистой утренней дымке, и вокруг стало совершенно тихо. После душного купе утренний воздух был необычайно чист. И тут я понял, что пропавшие часы лежат у меня в кармане рубахи. Я сам переложил их туда под утро, когда был разбужен ярким светом встречного поезда.
Ох, и совестно стало мне, когда я подумал о сонном бомже! Но при этом я почувствовал и радость — не потому, что часы нашлись, а потому, что он все-таки их не взял. Почему я всегда думаю о людях плохое?
…Солнце выглянуло из-за вершины холма. Гора Фавор ведь тоже была, наверное, не очень высокой. Как эта безымянная горка возле нашего города. Я помолился про себя, а потом тихо запел валаамский напев стихиры на Преображение: "…видяще на земли славы Господа".