Дачу Сталина охраняли с пулемётами. Пулемётчиками были Клим Ворошилов, Семён Будённый, ну, и Анка, разумеется, собственной персоной.
Длинными, ломаными линиями шли в атаку оголтелые антисталинисты, и в первом ряду с ружьями наперевес двигались маститые советские писатели – имя им легион.
- Психическая атака, - сказала Анка.
- Не психическая, а психологическая, - поправил её Фурманов.
- Где-то я такую уже видел, - сказал Петька. – В фильме каком-то что ли…
- Нашем или не нашем? – заинтересованно спросил Василий Иванович.
- В импортном, - со знанием дела заявил доблестный комиссар. – У них все атаки психологические.
- Красиво идут! – сказал Петька.
- Врёшь! Не возьмёшь! – истошно закричал Чапаев и, грубо оттолкнув Анку – не до сантиментов, лёг за пулемёт…
Атака вскоре была отбита, и Фурманов продолжил прерванную беседу.
- История – не догма, а руководство к действию, - сказал он. - Раз в тридцать лет её надо пересматривать или даже переписывать, потому как скучно из года в год изучать одни и те же пыльные постулаты – неправильно это, да и не гоже…
- Говорят, - в развитие темы шёпотом промолвила Анка, - что каждую ночь, кроме новолуния, к товарищу Сталину приводят молодых женщин… -
а наутро они бесследно исчезают… -
и все эти женщины – вы только представьте себе! - еврейки…
- Да ну на <…>?! – не поверил Петька.
- Тудыт твою растудыт! – отметился на матерной ниве матёрый Василий Иванович.
Фурманов, однако, с ними не согласился:
- Исключено – товарищ Сталин настоящий коммунист. Не то что некоторые… - И хотел было привести сногсшибательные факты из жизни главнокомандующего, но в этот момент неприятель снова поднялся в атаку, и соратники любовно прильнули к трепетным, заждавшимся ласки максимкам.
Цепи шли нескончаемыми рядами.
- Да сколько же их? – воскликнула сакраментальная женщина - Анка.
- Математически выражаясь, до <…>! – витиевато ответил Пётр Исаев (родственник, кстати, штурмбанфюрера Штирлица), и Анка молниеносно поняла о каком количестве вражеской нечисти идёт речь…
Наконец и эта атака была отбита. Один за другим умолкли пулемёты, и лишь один из них – тот, что на левом фланге, будёновский, надо понимать, продолжал стрекотать подобно швейной машинке Зингер.
- Сёма Буденный тоже настоящий коммунист, - сказал Фурманов. – В 1937 году он лично привёл на Лубянку свою жену певичку Олечку и сдал под расписку тамошним специалистам. "Вот вам, говорит, эта нехорошая женщина – отказывается рожать, знаете ли. Прошу принять меры. А не получится, стреляйте её к чёртовой матери – стреляйте без тени сомнения". Ему говорят: "Ну, за это на Лубянке не стреляют". – А за измену, спрашивает Семён, стреляют? – "А она изменница?" – вопросом на вопрос отвечают ему лубянские мастера задушевного спроса. – А то нет, - отвечает маршал. И со вздохом продолжает: - Если тебе изменяет жена, это уже неприятно. А, если она ещё и родину предаёт, то это - полный копец. Только к вам и вести её, разве не так?
- Расстреляли? - спросила Анка, заглядывая Дмитрию Андреевичу в ясные очи.
- По-моему, да.
- Значит детей она рожать не захотела, - сказал Василий Иванович.
Возникла неловкая пауза, нарушить которую попытался доблестный Петька Исаев.
- А скажи-ка, Василий Иванович, - спросил он, - чем отличается тактика от стратегии?
- Масштабом, Петька, одним только голым масштабом. Вот если ты, например, прячешься в окопе, то это тактика, а если в Кремле, то это стратегия.
- Однако, - сказал Фурманов и громко хмыкнул. - Ну и разговорчики у вас!.. Распустились…
Но тут хрустнула ветка под чьей-то неловкой ногой и бравые охранники насторожились.
- Стой! Кто такой? – закричал Петька.
- Кто-кто – конь в пальто, - сказал Берия. Это был он.
- Отзыв: "Кобыла в тапочках", - ответил Чапаев и скомандовал: - Наш человек – пропустите.
- Проходи, генацвале, гостем будешь, - вежливо разрешил Петька.
А Фурманов с сомнением покачал головой и, глядя Лаврентию Палычу в спину, произнёс раздумчиво – по обыкновению:
- Генацвале-то он генацвале, да какой-то не наш генацвале, подозрительный и вообще… Цикуту пьёт стаканами – и вот ведь что удивительно: не закусывает…
Берия не спеша пересёк заповедный леc, вошёл в главные ворота "Ближней" дачи и, обогнув круглую площадку с замёрзшим фонтаном, приблизился к северному фасаду главного дома. Потянул на себя тяжёлую дверь с бронзовой ручкой и вскоре очутился в Малой столовой (всего-то 76 кв. м), хозяин которой жарил шашлыки в просторном камине. Указал Берии на стул, молча налил в бокал цинандали, разбавил его кипячёной водой…
"Древний грек, блин! – подумал Лаврентий Палыч. - Ишь, как он о здоровье печётся – даже курить бросил!"
Сталин тем временем вынул из камина мельхиоровые шампуры, положил на плоские тарелки, выделив себе три, а Берии два туго набитых мясом шомпола, и с чувством хорошо исполненного долга, прошёлся по комнате. С бокалом в руках.
- Очень потешал меня Мессинг во время Великой Отечественной, - неожиданно даже для себя сказал Верховный главнокомандующий. – Только и делал, что предсказывал победы – и под Сталинградом, и на Курской дуге, и даже взятие рейхстага – предсказал в последний день апреля. И после каждого предсказания просил включить его в состав генштаба и наградить орденом. Я, говорил, за ценой не постою. Забавный еврейчик! Если б не он, да ещё Левитан с Эренбургом, мы бы эту войну ни за что не выиграли. Как пить дать просрали бы…
Как думаешь, Лаврентий?
- Без сомнения – просрали бы, - согласился несоветский генацвале и шмыгнул чутким грузинским носом.
- И ещё один предсказатель свалился на мою голову…
- Жопа с ушами? – предположил Берия. Уже не в первый раз он слушал эту историю и потому с величайшим трудом демонстрировал интерес.
- Ну, конечно же, Хрущик! В октябре 1941 года забегает ко мне в кабинет и кричит с порога, что через час в Москве будут немцы. "Садись и не мешай, - говорю я этому паникёру, - у меня масса срочных дел. Чаю выпей. Хороший чай – только что заварил"…
- В тот день, 16 октября, - сказал Лаврентий Палыч, - во всех московских парикмахерских стояли длинные очереди: столичные прошмандовки готовились к встрече долгожданных гостей – из Европы. У них от одной мысли о европейцах оргазм начинается!
- Обычное дело для прошмандовок, - сказал Иосиф Виссарионович, улыбнулся и продолжил: - Прошёл час… Поднял я голову и спрашиваю: "Ну и где твои немцы, лысая жопа? А?" И тяжёлым предметом в него запустил…
- Пресс-папье? – уточнил Берия.
- Им самым, - подтвердил прекрасный Иосиф. - Тяжёлым папье – мраморным.
Берия натужено захохотал, а Иосиф Виссарионович опять прошёлся по ковру, вздохнул и резко переменил направление беседы – смена темы разговора была у него в обычае.
- Всегда мечтал об армии, - сказал он, - которая будет воевать на чужой территории, но получается это почему-то только у американцев. Как думаешь, Лаврентий, почему?
- Причуда у них такая, бзик…
И обратите внимание, товарищ Сталин: везде, куда бы ни залезали, метят они эту территорию мочой и по случаю военными базами…
И ещё раз прошёлся по комнате Иосиф Виссарионович. Остановился напротив Берия и сказал:
- Наверно можно было выжать из жизни больше, чем выжал я. Вопрос: зачем?
- Чтобы развеселить потомков, - осклабился Лаврентий Палыч. - Не мы первые, не они последние.
- Ненавижу потомков за их несусветное будущее, - сказал Сталин.
- А давайте, товарищ Сталин, больше не будем говорить о грустном? – как транспарант развернул на устах улыбку Лаврентий Палыч. – Хотите развеселю?
Иосиф Виссарионович не возражал, и потому Великий Инквизитор продолжил:
- Один из моих сотрудников вернулся из-за океана и рассказывает как неожиданно для себя увидел в Америке вывеску с вашим знаменитым постулатом…
- Каким таким постулатом? – удивился Сталин.
- "Кадры решают всё" было написано на фасаде публичного дома в далёком и захудалом штате Иллинойс. Это к вопросу о прошмандовках…
Сталин улыбнулся и неопределённо качнул головой.
- И ещё: иллионойские проститутки, товарищ Сталин, без тени сомнения уверяют своих клиентов, что в этот дом когда-то хаживал дядюшка Джо.
Сталин помрачнел и недовольно поморщился.
- Клевета, - буркнул он. – Никогда не был в Америке. Мне, Лаврентий, и отечественных проституток достаточно – из Большого Театра. Назвать фамилии?..
Фурманов – человек не от мира сего, и потому сны ему снятся необыкновенные, разноапостольные. Вот и теперь он спал – нет, не на посту, а в порядке очереди - и снились ему партийные съезды и необыкновенные по красоте мятежные провинции, город Верный, кобыла Ядрёна-Матрёна и конь Цицерон из третьего эскадрона краснознамённой чапаевской дивизии. Конь этот в нетерпении бил копытом и ржал нечеловеческим голосом Петьки Исаева…
А ещё комиссару в его футуристическом сновидении привиделись писатель Бабель и верный кореш его Сёма Будённый. Дегенератом от литературы называл Бабеля дегенерал Будённый и лез к нему с пламенными большевистскими поцелуями, которые по слюнявости многократно превосходили обыденные.
Великий Сталин, собрав искусствоведов в кремлёвских палатах, проповедовал новый архитектурный стиль, называемый "вампир".
Чапаев – не было от него покоя даже во сне – обнимал за плечи любимого ординарца и обещал ему светлое коммунистическое завтра: "Кончится война, эх и заживем мы с тобой, Петька!.. На Сейшелы поедим и жаркий Египет. В Индийском океане омоем кирзовые сапоги…" – Сапоги? – удивлялся ординарец. – "Сапоги и белые тапочки", - уверял его Василий Иванович.
Молотов лазил по кустам, наклонялся ниже травы и, заикаясь, звал соратника по партии: "Кага-га-га-га-нович… Кага-га-га-га-нович… где ты, ммммилллай?"
А сам комиссар – вот ведь какое дело! - читал лекцию в Политехническом музее. Аудитория слушала его с придыханием. "Историки, - говорил Фурманов, - наконец-то выяснили, что Моцарта отравил товарищ Сталин. И сделал он это по доносу Дмитрия Какофоновича Шостаковича. Да-да-да – того самого, у которого много шума из ничего. А Сальери здесь не причём - он жил, как оказалось, совсем в другую эпоху".
Надо ли говорить, что проснулся комиссар весь в поту? Огляделся по сторонам, увидел Анку у костра… -
и успокоился, ибо Анка всегда пробуждала в нём добрые чувства.
- Ах, Анечка, - сказал комиссар, - какое счастье, что вы рядом! Идите ко мне, я поведаю вам мои интереснейшие мысли о нашем рабочем классе. Правду, одну только правду и ничего, кроме правды, расскажу я вам, милая женщина.
Анка села рядом с комиссаром, вытянула ноги к огню, согрела озябшие лапки.
Чапаев и Петька Исаев шептались в темноте возле запыхавшихся пулемётов.
Время от времени взлетали сигнальные ракеты разного цвета – жёлтые, красные, белые…
И было тихо. Очень тихо. Не по-военному.
- Пролетарии, как известно, - начал свой рассказ Фурманов, - не имеют отечества. Они, как проститутки, готовы служить кому угодно и "как прикажете". Это ещё Маркс написал…
- Где написал? – поинтересовалась Анка.
- Где-где – в манифесте…
Как много проституток в моём повествовании, подумал в этот момент ваш покорный слуга, почти столько же, сколько в сборнике "Гетеры города Эн"… -
но тут просвистела залётная пуля и угодила комиссару Фурманову прямо в грудь.
- Опа! – сказал комиссар и опрокинулся навзничь.
Анка бросилась к нему, неумело попыталась оказать первую помощь.
- Ах ты боже мой, - приговаривала она при этом. – Да что же это делается… да как же это можно… - И лила, и лила тёплую воду из чайника на его посеревшее лицо…
- Это мне наказание за нелестное высказывание о рабочем классе, - сказал комиссар и потерял сознание.
Подбежали Василий Иванович и Петька. Последнего Чапай тут же послал на сталинскую дачу – за подмогой, а сам склонился над безжизненным телом боевого товарища.
- Не смей умирать! – кричал Василий Иванович. – Слышишь, не смей! – И бил, и бил его по щекам.
Наконец Фурманов открыл глаза, скривил губы в вымученной улыбке, сказал на прощанье:
- А жизнь, как туалетная бумага, кончается в самый неподходящий момент… -
и испустил дух.
Светлая ему память.