Записки русского провинциала, глава восьмая

Глава восьмая. Огнеглазый дядя Боря.

    "Погибло все, кроме чести".
Король Франциск I после  битвы при Павии.

    "В восемнадцатом году, в двадцать второй день, первого месяца, последовало в доме Навуходоносора, царя Ассирийского, повеление – совершить, как он сказал, отмщение всей земле. Созвав всех служителей и всех сановников своих, он открыл им тайну своего намерения и своими устами определил всякое зло той земле. И они решили погубить всех, кто не повиновался слову уст его".
Книга Иудифи. Ветхий Завет.

     Когда первые затяжные осенние дожди нагнули в поредевших палисадниках растрепанные шапки георгинов и смыли на землю золото с берез, кленов и лип, калитка, коротко стукнув, пропустила во двор двух человек, один из которых, одетый не по погоде легко, опирался на палку, а второй держал руки в карманах модного серого пальто-реглан с поднятым воротником, скрывая лицо под полями низко надвинутой шляпы.

Войдя в комнату, Антон Морье первым делом вытер платком расчувствовавшийся от домашнего тепла нос и после того, как платок вернулся в карман потертого пиджака, надетого поверх свитера, представил Александре своего спутника, стоявшего за его спиной и по-прежнему не снимавшего с головы элегантной, мышиного цвета шляпы с шелковой муаровой лентой вокруг тульи.

- Позвольте вам рекомендовать, Александра Петровна, месье Эдмона Дантеса – артиста всемирно известного итальянского конного цирка Леонардо Мальдини, прибывшего в наш город с частным визитом и изъявившего желание быть представленным исключительно вам.

Иностранец выступил из-за спины Антона и, склонившись в церемонном поклоне, с чувством произнес:

- Bonjour madam!

Александра, испытывая муки смущения от столь неожиданного визита иностранца, имя которого, вне всякого сомнения, ей было странным образом знакомо, отвечала по-русски, потому что не была уверена в своем французском, остававшемся без практики с самого окончания гимназии.

- Здравствуйте. Очень приятно…Я, конечно, слышала о вас и очень рада возможности личного знакомства… Вы можете снять пальто и шляпу. У нас дома тепло… На дворе осень, и мы вынуждены топить печь каждый день…. А у вас, во Франции, вероятно, в это время печей еще не топят?...Ведь, вы – француз, не так ли?

Александра говорила, все более смущаясь от того, что, во-первых, несла полную чепуху, во-вторых, приход нежданных гостей застал ее врасплох, и теперь она с беспокойством соображала, что может подать в качестве угощения к столу, при этом испытывая досаду на бесцеремонность Антона, приведшего иностранца без предупреждения, в-третьих, из головы не шло знакомое имя француза, и она пыталась вспомнить откуда оно могло быть ей известно, и, в-четвертых, ее сбивало с толку поведение Антона, слушавшего ее нелепую болтовню с загадочной улыбкой.

Тем временем француз, освободившись от пальто и расставшись со шляпой, подошел и встал перед ней, улыбаясь и весело переглядываясь с Антоном Морье.

Она узнала его.


- Боже мой! Борис! Ты живой?!

- Вот видишь, Моран, она меня тоже сразу узнала! Не знаю – к добру ли это? Должен вам сказать, синьорита: вы сильно изменились с нашей последней встречи и стали еще прекрасней. Позвольте вашу руку.

- Борька, сейчас никто рук не целует. Откуда ты взялся?!

- Из Петрограда, виноват, из Ленинграда. Видишь ли – я недавно в России, и еще не привык к вашей новой географии. Впору в своем городе заблудиться: родная Никольская почему-то зовется Кооперацией, вместо Екатерининской – Советская, Покровская переименована в имени Янкеля Свердлова. Ума не приложу – как вы с этой путаницей справляетесь?

- Уже привыкли… Так, ты из-за границы приехал?

- Угу. И сразу хочу предупредить – въехал нелегально, под чужим именем: Эдмон Дантес – ассистент непревзойденного профессора конной дрессуры Альберта Мальдини! Как тебе это нравится?....Впрочем, если боишься, могу сразу уйти.

- Не говори глупостей…Ты что – приехал с каким-то заданием?

- Насчет этого можешь быть спокойна: я не белогвардейский агент и не собираюсь ничего взрывать или восстанавливать монархический строй…Я действительно работал в цирке у Мальдини и приехал вместе с ним в СССР на гастроли…. Но! Видишь ли, милая Сашель, в чем дело: в последнее время меня стали преследовать запахи грибного леса, печного дыма в морозный день, речной воды в ледоход на Волге… Поэтому, очутившись в Россию, я решил снова стать Борисом Никритиным.

- Погоди, но почему – Эдмон Дантес? От неожиданности я совсем растерялась и никак не могу вспомнить. Ведь Пушкина застрелил Жорж. Жорж Дантес. А Эдмон?

- Антон мне рассказал, что ты работаешь в библиотеке. Может быть, у вас запрещен даже Александр Дюма?

- А-а, ну, конечно! Граф Монте-Кристо. Как я могла забыть!.…Ты видел, как убили Комку?

- Нет. Меня ранили в тот день первым, он погиб позже…Жаль, я не смог его похоронить. Мы тогда отступали.

- Что у тебя с глазом?

- Ранение плюс контузия.

Рота юнкеров удерживала левый фланг обороны, а по сути – участок голой степи с мелкими балками и небольшими возвышенностями, вместе с другими отрядами добровольцев давая возможность беспрепятственно покинуть враждебно настроенный город обозу, увозившему в грозную и мрачную неизвестность лазарет и гражданских лиц, пожелавших разделить участь небольшой кучки русских людей, готовых с оружием в руках сражаться за свою правду, которая была не слабей и не хуже правды противоборствующей стороны.

Стреляя прицельно пачками, юнкера отбивали неумелые наскоки плохо организованных красногвардейцев Сиверса. Рота держалась молодцом, пока красные не поставили на ближнем холме трехдюймовку с опытным наводчиком.

Когда гранаты стали рваться посреди лежавших в цепи на припорошенной снегом земле юнкеров, студентов и гимназистов, громче пуль и осколков засвистели свистки взводных поручиков и штабс-капитанов, давая сигнал к отходу.

Вот тогда-то и вырос из-под земли черный куст разрыва, расшвыряв кеглями пять добровольцев и их «короля»-подпоручика. Двое затем встали, подняв с земли третьего, тогда как двое других с «королем» остались лежать, выбыв из игры.

Стрелок четвертого «студенческого» взвода юнкерской роты Борис Никритин тащил со своим гимназическим товарищем Комкой стонущего юнкера Демина, крепко зажмурив от жгучей боли левый глаз, и чувствуя, как наливается липким теплом сапог на правой ноге.

В балке ждала санитарная двуколка, на которую сгрузили выбитых кеглей-юнкеров.
Борис Никритин потащился по степи, держась за деревянный борт двуколки, все сильнее хромая из-за немевшей ноги. Когда он упал, не в силах больше идти, возница со студентом-санитаром усадили его на передок повозки.

В конце концов маршрут по улицам города, охваченного в этот день, словно горячечный больной в часы кризиса, лихорадочным и сумбурным движением, привел их в известный дом, где располагался лазарет, служивший также явкой и первым убежищем всем прибывавшим в город добровольцам.

Медицинский персонал лазарета к тому времени уже покинул город, оставив при одиннадцати тифозных и семи тяжелораненых добровольцах старшего врача Венцеслава Камаровского с его женой и коллегой Тамарой Желенской.

Борис Никритин был самым "легким" из доставленных раненых стрелков своей роты и ожидал своей очереди на операцию, сидя на полу в полутемном коридоре, то и дело проваливаясь в тяжелое забытье, полное тупой боли в ноге и непрекращающегося жжения в глазу.

Он очнулся от прикосновения к плечу и, открыв правый глаз, близко увидел внимательные глаза женщины неземной красоты в низко повязанной белой косынке с красным крестом и спущенной на подбородок марлевой повязке.

- Вы можете сами встать, юнкер?

- Думаю, что смогу.

Перевалившись на четвереньки, он поднялся, держась за стену, и, хромая, пошел бережно поддерживаемый женщиной, одетой словно ангел – во все белое, к двери, из-под которой выползала полоска желтого света.

Женщина открыла перед ним дверь, пропуская его внутрь комнаты, служившей, по всей видимости, операционной.

Посреди комнаты под лампой на высокой и тонкой ноге, светящей желтым светом, стоял цинковый стол, покрытый смятой клеенкой в яркокрасных пятнах свежей крови.

Рядом с окном стоял другой стол с развернутой салфеткой, на которой холодно блестели шприцы, скальпели, странные и поэтому – еще более пугавшие блестящие металлические раковины на коротких ручках, страшные угадываемой железной хваткой щипцы, кривые зонды, ножницы, зажимы и небольшая, аккуратная и особо опасная ножовка. Тут же бесшумным голубым пламенем горела спиртовка под блестящей коробкой стерилизатора.

У окна, под раскрытой форточкой, держа в пинцете зажженную папиросу, стоял старший врач Камаровский в длинном желтом фартуке. Обернувшись на вошедшего Бориса, он выбросил недокуренную папиросу в форточку и молча указал ему на табурет, поставленный рядом с операционным столом.

- Куда ранены, юнкер?

- В правую ногу. И еще что-то с левым глазом.

- Сейчас посмотрим. Тамара, подержи.

Борис собирался успокоить врача самонадеянным заявлением о готовности вытерпеть любую боль, как почувствовал, что женщина, стоявшая позади, неожиданно крепко обхватила его за плечи, прижав руки к телу.

Водрузив на голову венец, спереди украшенный блестящим круглым зеркальцем, старший врач тут же выказал и повадку, свойственную венценосным особам, став властным и непреклонным: решительным движением запрокинул назад голову Бориса, твердо наложив большие пальцы на области выше и ниже крепко зажмуренного глаза.

- Откройте глаз, юнкер.

Борис, судорожно вцепившись пальцами в сидение табурета, с неприятным для себя откровением почувствовал, что никакая сила не может заставить его раскрыть горевший изматывающей болью и непрерывно истекающий слезами глаз.

- Будьте же мужественны, юнкер. Я должен осмотреть ваш глаз.

- Голубчик, потерпите немного. Все самое страшное закончилось, теперь все будет хорошо.

Ах, как ошибалась бывший врач-ординатор 119-го пехотного Коломенского полка и кавалер ордена святой Анны с бантом Тамара Антоновна Желенская, в чем ей лично предстояло убедиться не далее полудня следующего дня.

Но Борис почему-то тут же поверил словам Белого ангела, как для себя стал называть эту прекрасную женщину. Словам, произнесенным столь убедительно, что чуть-чуть разлепил запечатанные страданием веки.

Старший врач Камаровский незамедлил этим воспользоваться, бесцеремонно раздвинув веки и сверкнув зеркальцем, которое, увы, оказалось бесполезным. Выпрямившись, он как-то сразу потерял интерес к глазу Бориса.

- Тамара, приготовь тампон с морфином и перевязку…Что же, юнкер, должен вас огорчить: осколок вошел сквозь верхнее веко в глазное яблоко и, очевидно, при этом повредил зрительный нерв.

- Что, я совсем не смогу видеть левым глазом?...Это навсегда?

- Да, к сожалению, именно так. Сейчас я наложу на глаз тампон с морфином чтобы облегчить боль, а после займусь вашей ногой…Сколько вам лет, юнкер?

- Семнадцать. Я – не юнкер. Я в этом году закончил гимназию…Вы не думайте, господин доктор, я – ничего. Это хорошо, что левый. Правда? Это не помешает мне стрелять. Даже легче будет целиться.

- Прекрасно. Помните – потеря глаза не помешала адмиралу Нельсону, фельдмаршалам Потемкину и Кутузову обрести заслуженную славу среди своих народов. У нас на Западном фронте, в 3-ей воздухоплавательной роте пилотом служил штабс-капитан Бой-Богушевич. Потеряв в аварии глаз, тем не менее, он продолжал совершать полеты и сбил германский цеппелин.

- Я все понимаю, господин доктор….Только бы глаз хоть немного перестал болеть.

- Сейчас вам станет легче. Как вас зовут?

- Никритин Борис.

- Прекрасно. Тамара, придержи голову нашему будущему герою.

Необычайно ловко и быстро старший врач Камаровский наложил на глаз тугую повязку.

За то время, пока старший врач Камаровский с помощью своей помощницы резал ножницами голенище правого сапога, боль в глазу в самом деле понемногу затихла, позволив перевести дух перед новым испытанием.

Когда оба сапога были сняты, Борис, поддерживаемый с двух сторон, перебрался на операционный стол.
Прежде чем лечь на спину, успел разглядеть стоявший по другую сторону стола жестяной бак, заполненный клочками окровавленной ваты и марли, между которыми торчали скрюченные желтые пальцы ампутированной кисти руки, напомнив о лежавшей на самом видном месте ножовке.
Неудобно вывернув шею, через левое плечо с беспокойством поглядел на старшего врача Камаровского, стоявшего к нему спиной у соседнего стола, решив, что ни за что не даст усыпить себя хлороформом.

- Готов.

Возвестила женщина-Белый ангел, перед этим разрезав и сняв с Бориса пропитанные кровью шаровары и нижнее белье, не заботясь, что этим возгласом предает всецело полагавшегося на ее спасительное покровительство Бориса.

Старший врач Камаровский повернулся к вытянувшемуся струной Борису с пустыми руками, облаченными в длинные - по локоть черные резиновые перчатки.

Этими перчатками он принялся мять, выворачивать и сгибать правую ногу, совершенно не беспокоясь при этом о причиняемой им боли. Убедившись в стойком терпении Бориса и удовлетворив свое профессиональное любопытство, довольно хмыкнул.

- Прекрасно. Вам повезло, молодой человек, кости целы. Тамара, дай мне зонд «четверочку».

Тут женщина-Белый ангел сама приняла участие в дальнейшем испытании ослабевшего и вспотевшего от напряжения Бориса, по этому случаю спрятав свои узкие ладони с длинными пальцами в черные, как у старшего врача, перчатки, и держа в правой перчатке металлическую палочку с изогнутым тонким и острым клювом.

Этим клювом старший врач Камаровский принялся ковыряться в скупо сочащихся кровью насечках, испестривших голень и нижнюю половину бедра терпеливого пациента, ловко выковыривая маленькие кусочки металла, негромко звякавшие о цинковую поверхность операционного стола.

- У вас крепкие ноги. Вероятно, занимаетесь спортом?

От радостного облегчения, что дело, кажется, обойдется без ножовки, ответ Бориса неожиданно для него самого получился по-строевому молодцеватым:

- Так точно, играю в футбол, а зимой – лыжи и коньки.

- Прекрасно. Через две недели все заживет, как на собаке…Тамара, сделаешь два шва: в этом месте и здесь; обработай раны йодом, и можно будет бинтовать…Ну, что, молодой человек, как ваш глаз?

- Спасибо, господин доктор. Почти совсем не болит.

- Прекрасно.

Старший врач Камаровский неожиданно сладко зевнул, вежливо прикрыв рот тыльной стороной черной перчатки.

- Прошу прощения….Сейчас сделаем вам перевязку и проводим в палату. После потери крови вам необходимо как следует выспаться, чтобы восстановить силы. Сон для вас – лучшее лекарство.

Впоследствии Борис, уже зная судьбу оставшихся в лазарете, все же не смог отыскать в своей памяти причину, заставившую его ответить старшему врачу Камаровскому именно так, как он ответил.

- Господин доктор, я должен вернуться в свою роту.

- Не говорите ерунду, молодой человек. Сейчас уже ночь на дворе. Вы потеряли много крови. Вам далеко не уйти. Тем более, что наши, вероятно, уже успели отойти от города верст на двадцать, не меньше.

- Господин доктор, я решил идти, чего бы это мне не стоило. Я не собираюсь оставаться здесь, чтобы не оказаться во власти красных.

Мысль, томившая душу старшего врача в течение этого дня всякий раз, когда его взгляд останавливался на жене, промелькнула тенью по его лицу, задержавшись в уголках рта.

- Мы находимся под защитой Красного Креста.

Сказано это было с целью отогнать беспокойную мысль, как назойливую муху, но, надо признаться, эта попытка оказалась столь же неудачной, как и все предыдущие.

- Пусть так, но я все равно пойду.

- Вы даже не выберетесь из города – вас пристрелят в каком-нибудь переулке. После ухода наших, всякая сволочь осмелела и только ждет удобного случая, чтобы свести с нами счеты.

- Я готов рискнуть. И у меня есть винтовка. Во всяком случае – я просто так не дамся.

- В одиночку вы не дойдете.

- Я думаю, должны быть какие-то наши части, оставленные, для прикрытия. Может быть, мне повезет.

Тень возле губ старшего врача стала гуще.

- Тамара, бинтуй возле паха не очень туго, чтобы не передавить сосуды.

Белое перешло с рук женщины-Белого ангела на правую ногу Бориса, укутав ее от стопы до паха в белоснежный кокон.

- Согните ногу. Больно?

- Терпимо.

- Прекрасно. Попробуйте встать.

Старший врач Камаровский, с треском сорвав с рук черные перчатки, помог Борису сесть, доставая ногами до пола.

- Встаньте на ноги. Опирайтесь на меня. Ну-ка, теперь сделаем несколько шагов….Прекрасно.

- Мне бы, господин доктор, костыли.

- Вот что, Тамара….

- Веня, ты что, в самом деле хочешь отпустить этого мальчика?

- Я думаю… в данной ситуации мы не вправе навязывать ему свое решение. Он уже не мальчик, а солдат…. Вот, что Тамара. Ты, пожалуйста, пойди и принеси ему мои валенки, они лежат под моей койкой, и верблюжий башлык…Не имею возможности предложить вам, молодой человек, что-либо из своей одежды взамен изрезанных моей женой ваших шаровар. Все что имею, находиться на мне. Ходить без штанов, состоя в должности старшего врача, согласитесь, неловко… Тамара, придумай что-нибудь.

- Я отдам ему мои шерстяные чулки. Они совсем неношеные и очень теплые.

- Прекрасно. Придется вам, юноша, маршировать в женских чулках… Или, может быть, передумали?

- Спасибо, большое вам спасибо, господин доктор. Я никогда вам и Тамаре…Простите…

- Антоновне.

- И Тамаре Антоновне не забуду, что вы для меня сделали.

Когда Борис стоял, опираясь на костыль, посредине комнаты собранный в путь, старший врач Камаровский, сказав «погодите», исчез за дверью и через минуту вернулся, держа в одной руке офицерскую фуражку, а в другой зеленую пузатую бутылку.

- Вот, вам, Борис Никритин, мой презент. С одним условием – носить с честью… Тамара, там – в шкафчике должны быть чистые мензурки…..Это хороший коньяк, господа. Настоящий французский «мартель». Будет обидно, если завтра его найдут и выпьют «красные»…. Предлагаю тост: чтобы вы благополучно добрались до наших и в один прекрасный день все вместе вернулись, а мы – вас дождались.

- До свидания, голубчик. Храни вас Господь.

Однако, этому свиданию суждено было случиться  только  пятьдесят лет спустя, в том таинственном месте, куда смертному человеку неизбежно предстоит попасть, каждому - в своё время.

Борис шел по улицам города, в котором оставались 16000 офицеров, отказавшихся встать под знамя Белого движения.

«К выносу знамени…сми-и-и-р-р-на! Под зна-а-мя….р-р-авняйсь!».

Встали около 5000 человек.
 
Бог всем судья. Каждый получил по заслугам.

В эту ночь улицы города были темны и пустынны: одни тужились глубже заползти в казавшуюся спасительной нору тупого смирения, другие набухали пьяной удалью предвкушаемого кровавого погрома.

Ход крови, разогретой «мартелем», стал вянуть в двух верстах от города, заставляя все чаще останавливаться посреди дороги с подмерзшими следами, оставленными ногами, копытами и колесами, уводившими все глубже в безмолвную и темную степь.

Повиснув на верхней перекладине костыля и согнув насколько мог в колене раненую ногу, Борис отдыхал, считая до трехсот, чтобы снова двинуться вперед на следующую тысячу шагов, когда услышал позади дробный перестук копыт по подмерзшей земле, короткий храп разогретых продолжительной рысью лошадей, звон постромок и прерывистый, глухой стук прыгавших по рытвинам колес.

Оставалось немного подождать, чтобы узнать решение судьбы.
«Плохо, если начнут рубить» - пронеслось в голове.
За ремень потащил винтовку из-за спины, смял башлык, уронив на землю фуражку – подарок старшего врача Камаровского.
«Носите с честью». Недолго, видно, придется носить.
Ну, так умереть надо с честью.

Откинул башлык за спину. Фуражку натянул глубже, чтобы уже не слетела, пока не разрубят вместе с головой.
Оттянув затвор назад, проверил патрон в патроннике.
Вспомнилось прекрасное лицо женщины-Белого ангела.
Мелькнуло и пропало, потому что уже подъезжали.
Десяток конных.
Сразу взяли в кольцо. Карабины наизготовке. Рубить, пожалуй, не будут. В самом деле – зачем лишний раз марать кровью клинок.
Но не стреляли, кружили, всматриваясь.

- От своих , что ли,отбились , ваше благородие?

Кажется на плечах погоны. Свои?

- Старший урядник Копылов – мы. Из сотни есаула Силантия Головаты. Были посланы к Заячьей балке. Зараз вертаемся до своих.

- Отстал я. Ранен был днем.

- Ну, значит, дюже повезло вам, вашбродь. За нами теперяча только «красные». Эй, Потников! Возмешь к себе господина офицера.

Подкатила пароконная двуколка, на задке которой тупорылый «максим» сквозь щель поднятого прицела настороженно всматривался в сторону оставленного города.
 
Двое из пулеметного расчета спрыгнули на землю, помогли сесть в повозку, подали костыль, положили рядом винтовку.
Уселись сами, деликатно стараясь не задеть раненую ногу. Хлопнув вожжами по спине "коренной", ездовой стронул двуколку с места в "рысь".

Двуколка покатила, запрыгала по схваченному ночным морозцем пустынному шляху, беспокоя полную ноющей болью, натруженную ходьбой ногу.

В полубред сознания назойливо лез чужой разговор.

- Раней за спасение офицера «георгий» полагался.

- Так, то – ежели в сражении.

- «В сражении». Много ты понимаешь. А «при исполнии боевой задачи в отрыве от основных сил своего подразделения» - не хочешь?...Ты каким годом призывался?

- Пятнадцатим.

- А я в двенадцатом годе уже строевую лямку тянул, пакуль ты ишшо тольки от мамкиной юбки оторвался.

- Будя брехать. Не хужей твоего воевал: медаля и крест имеются.

- Погодь трохи , тебе «красные» свою свинцовую медалю добавят.

- И штой ты за человек – отпеваешь хутчей за попа….Слухай, вот што мне интересно – зараз везем мы энтого раненого офицерика, выручаем стало быть, а вспомни - скольки энтих самых офицеров мы на фронте опосля революции своими руками извели? А зараз сызнова – «рады стараться, вашеблагородие». Так что ли?

- То-то и оно… Это все герман, туды его. Заслал нам большевиков. А мы и ухи развесили… Рази худо мы до войны жили? Эх-ма! Куды все катиться?

- А я вот как про это самое кумекаю…

Качалась пулеметная двуколка, укачивала.
 
Убаюкивая, бормотали пулеметные номера, будто рассказывали сказку.
Страшную.
Но должен быть хорошим конец.
Потому что далеко позади осталось то место, где нагнал его разъезд урядника Копылова. И совсем не хотелось думать о том, что было бы, не случись этой встречи.

Бежала куда-то ночная дорога, и в жарком тумане полузабытья плавала, расплываясь и снова возникая, мечта-желание – в конце пути доехать до теплого и светлого дома с белыми прохладными простынями на расстеленной постели, с малиновым чаем в фарфоровой чашке, раскрытой книгой на столике и любящей, заботливой мамой, а еще лучше - с женщиной-Белым ангелом, пусть и не Тамарой Антоновной Желенской.

Как в воду глядел старший врач Камаровский: через две недели поджившая нога позволила Борису встать в строй.
 
Когда же он зашел в походный лазарет, чтобы снять бесполезную повязку со своего левого глаза, присутствовавший при этом прапорщик Забелло протяжно свистнул.
- От вашего глаза, Никритин, можно прикуривать.
Расширенный мертвый зрачок заполнил собой всю, прежде голубую, радужку глаза, придав ей кроваво-красный цвет, посередке нежно-розового глазного яблока.

Вскоре все привыкли к его прожигающему взгляду и, шутя, предлагали назначить его бессменным ночным караульным, поскольку в темноте левый глаз мог подсвечивать правому. Еще говорили, что у него есть персональная огневая точка.
 
Только однажды произошло маленькое недоразумение, когда генерал Марков, знакомясь, обходил только что переданный в его Сводный офицерский полк юнкерский батальон.
Дойдя до Бориса, он остановился, внятно выругался и, обращаясь к сопровождавшему его командиру батальона, громко сказал:
- Ч..т знает что, капитан. Позор – в таком виде идти в бой. Видно у вас в батальоне не порядок, а кабак! Как фамилия?

- Стрелок четвертой роты Никритин.

- Господин генерал, разрешите доложить: Никритин – один из лучших в батальоне.

- Не желаю слушать! Это не оправдание!

- Господин генерал, извольте выслушать меня до конца.

- Вы злоупотребляете моим терпением, капитан. До атаки осталось полчаса.

- Господин генерал, Никритин слеп на левый глаз в следствие ранения, полученного при оставлении нами Ростова. Это не мешает ему участвовать во всех боевых действиях, образцово выполняя воинский долг. Представлен к производству в старшие унтер-офицеры.

- Ежели так, прошу вас, старший унтер-офицер, принять мои извинения. Надеюсь, сегодня у меня будет повод выразить вам (повысив голос до крика) и всему батальону благодарность за смелые и решительные действия!.. Господин капитан, командуйте батальону готовиться к атаке.

Все лето и осень 1918 года кружило по Кубани кровавое колесо.
 
Перепихивали колесо друг на друга: «белые» на «красных», а те – в обратную сторону.
От этого колесо виляло, «куролесило», давя во множестве тех и других.
Да и кто их разберет, в этой свалке, кто чей, если встали сын на отца, сват – на свата, а брат – на брата. Дело семейное.
А колесу и горя нет - лишь бы не лежать, все бы катиться.
Как не усердствовали, как не пихались, а к началу Рождественского поста вернули колесо в то самое место, откуда начало оно свой путь в ясный и тёплый день летнего равноденствия, - к станицам Торговая и Великокняжеская.

И то – зима на носу. Далеко не укатишься.
До первого сугроба – дорога колесу.
Так в свежевыпавшем снегу его и бросили.
Когда в конце февраля прилетели из-за Кавказского хребта южные ветры, слизывая захваченный врасплох снег, покрывая плюшевыми пупышками густые кусты тальника по берегам мутной Кубани, наполняя балки бурлящими потоками талой воды, а души пьяной весенней радостью, отыскалось колесо.
 
Исправное – хоть сейчас в дело.

Припомнив прошлый год, решили переделать его в колеса поменьше – для пушек с зарядными ящиками, штабных автомобилей и броневиков, паровозов с теплушками и бронепоездов, тачанок и походных кухонь, обозных и санитарных повозок.

Пока кипела работа, подсохла земля, покрылась пестрым ковром, таким мягким и духмяным, что не топтать бы его сапогами, но вольготно раскинуться на нем, поймав грудью одну из снующих над цветами свинцовых пчелок, – все же летом помирать приятнее.
 
Ух, как покатились колеса! С гор кавказских вылетели в степи, разбежались во все стороны, всюду настигая и давя «красных»: от Волги до Днепра.
Докатились до лесов, которыми загородились большевики.
Перед горожей непроезжей остановились.
А тут и осень подоспела, потянулись с севера на юг птицы и низкие облака, кропя землю холодными дождями вперемежку со свинцовым градом.
Вслушавшись в льющийся с неба трубный крик, зовущий спешить до прихода зимы на юг, повернули колеса и покатились вслед за птицами, к месту прежней зимовки.
Только «красные», лесами прикрытые, времени зря не теряли: на доставшихся им заводах и фабриках тоже ладили колеса, но не простые, а – на железном ходу, которым и зима нипочем.
Опять те же Торговая и Великокняжеская, да «красные» – будто другие: так и жмут со всех сторон.
Вот они – колеса-то на железном ходу!
К марту все яснее стала вырисовываться необходимость ухода морем в Крым, а проще говоря – поражение.
В бою под Екатеринодаром не поднялся с истоптанного снега гимназический друг Комка, а перед этим пуля отыскала прапорщика Никритина, пробив навылет ту же правую ногу.

Борису повезло эвакуироваться раньше начинавшей закипать паники среди оставивших фронт частей, ожидавших в Новороссийском порту погрузки на свои и союзнические пароходы.
Под охраной эсминца «Беспокойный» на госпитальном пароходе «Херсон» он был доставлен в Севастополь.

В госпитале Никритин пролежал чуть меньше месяца, за это время сдружившись с соседом по палате – донцом-хорунжим Ксенофонтом Бражниковым, получившим, как и он, "большевистский привет" в ногу.

Бражников успел за два года «империалистической», воюя на Юго-западном фронте под командованием генерала Брусилова, стать кавалером полного георгиевского банта и, если бы не революция, дождался бы победы, неся почетную и необременительную службу в георгиевском полку при ставке государя-императора.

Двурядный георгиевский иконостас, украшавший грудь донца-молодца на парадной фотографии, показанной Борису сразу после знакомства, не принес Бражникову даже скромной толики заслуженной славы, выпавшей на долю всенародно известного Кузьмы Крючкова.
Причину этого он сам объяснял так: «уж больно я прост и выпить люблю».
При отчаянной дерзости и ловкости в бою, Бражников умудрился сохранить незамутненную жестокостью и слепой ненавистью душу, омрачаемую только ребячливой обидой, когда собутыльники, нарочно дразня его, подвергали сомнению рассказываемые им реальные случаи из своей фронтовой жизни.
Почуяв в Никритине неприкаянную и смятую безжалостной,братоубийственной войной, но честную душу, Бражников взял его под свое покровительство, проявляя, к удивлению Бориса, в делах сугубо бытовых ту же сметку и расторопность.

Лично знавший генерала Писарева, ставшего после эвакуации с Кубани военным комендантом Севастополя, по службе в Атаманском полку, Бражников, до срока выписавшись из госпиталя, был зачислен в конвойную команду генерала.
Пристроившись сам, он тут же, не спрашивая согласия Бориса, но справедливо полагая, что даже герой нуждается в передышке, устроил ему протекцию в тыловой штаб генерала.

Но адьютантская карьера Никритина длилась недолго.

В штаб ставшего командующим Русской армией барона Врангеля прибыл генерал Слащев требовать незамедлительных и активных действий против «красных», стоявших на пороге Крыма.

Никритин увидел Слащева пухлогубым, с помятым лицом пьяницы и прозрачным взглядом морфиниста, в алых, будто после перехода вброд кровавой реки, гусарских рейтузах с серебряными вензелями.

Слащев, лично много сделавший для возвышения Врангеля, держался независимо, говорил отрывисто и требовал к своим словам внимания.

Врангель, вполне понимая, что подчинение со стороны Слащева носит всего лишь формальный характер, поспешил отделаться от умного, но неприятного и опасно честолюбивого генерала, согласившись с его предложениями.
Были отданы соответствующие распоряжения и произведены кадровые назначения.
Боевой и опытный генерал Писарев получил под команду Кубанский корпус.
Вместе с генералом отправился на фронт прапорщик Никритин, предварительно подав рапорт о переводе в строй, который был незамедлительно удовлетворен откомандированием в команду конных разведчиков.
Бражникова генерал оставил при своем полевом штабе, очевидно, желая сберечь его как редкий исторический экспонат.

Так Никритин превратился в кавалериста.

Тысяча девятьсот двадцатый – год несбывшихся надежд и горьких поражений привел его, живого и невредимого, на причальную стенку в Северной бухте Севастополя, где уже стоял под парами номерной транспортный пароход, готовясь принять на борт и перевезти на чужбину восемь сотен русских людей, силой обстоятельств и судьбой, с того момента, когда их нога вступила на пароходный трап, лишенных родины, дома, семьи, друзей, имущества, прошлого, увозивших с собой вместо багажа растеряность, недоумение по поводу всего произошедшего с ними и надежду на скорое возвращение.
Почему они оказались на этих пароходах, в то время как миллионы таких же обывателей и 150 тысяч офицеров находили для себя возможным оставаться в большевистской России?

Пожалуй, я рискну дать ответ: из-за обостренного чувства справедливости - этого сугубо русского духовного феномена.

Борис стоял у борта, рядом со спасательной шлюпкой, равнодушно глядя, как жужжавшая и ворочавшаяся на причале толпа постепенно всасывалась внутрь парохода.
Он не испытывал волнения и тоски, покидая крымский берег.
Он еще не вынырнул из воронки тяжелого и мучительного сна, затянувшей его на долгих четыре года.
Он только чувствовал произошедшую перемену в окружавшей его обстановке, благодаря которой больше не надо скакать, ползти, стрелять, бросать гранаты, рубить, колоть и быть готовым к смерти в этой или следующей атаке.
Он гарантированно будет жив завтра и послезавтра, и послепослезавтра, и это удивляло.
Но удивление не поднималось до восторга, оставаясь в состоянии спокойного интереса к некоему парадоксальному факту.
Рядом с ним стояли девушка и пожилой господин , вероятно – отец и дочь.
Дочь, круглолицая, с задорно задранным носом и русыми косами, баранками закрученными на затылке, что-то настойчиво говорила отцу, теребя его за рукав давно не чищенного пальто. В другой руке она держала связку из четырех книг, перетянутую пестрой лентой, вероятно, поясом от платья.
На миг заинтересовавшись, Борис разглядел название верхней, вытесненное золотом на коричневом сафьяновом переплете :«Графъ Л.Н.Толстой «Война и миръ» Томъ первый».
В ногах у мужчины лежал заплечный мешок, сделанный из давно потерявшей первоначальный белый цвет льняной наволочки. И только.

От нечего делать он стал прислушиваться к словам девушки.
- Папа, давай сойдем, пока не поздно! Папа, зачем мы едем? Папочка, милый, ведь там все чужое! Прошу тебя, давай останемся!

Отец, не отвечая, молча смотрел на чужой портовый город, так же не похожий на их Рязань, как все портовые города мира.
Русская Рязань казалась более далекой и недосягаемой, чем турецкий Стамбул, Бог весть почему, теперь даже в официальных сообщениях ставки главнокомандующего называемый то Константинополем, то Царьградом.

-Здесь мама осталась и Петя с Ксюшей. Кто за их могилками будет ухаживать? И мы там нисколечко никому не нужны. Ну, как ты не хочешь это понять? Ну, пожалуйста!

Глянув на окаменевшее в мучительной судороге бледное лицо отца, Борис жестко бросил ей в спину.
- Ежели хотите, мадмуазель, чтобы вас изнасиловала первая же попавшаяся красная матросня, тогда оставайтесь.

Его слова попали в цель: от неожиданности она вздрогнула, как-то вся сжалась и, уткнувшись лицом в грудь отца, замолчала.
Мужчина медленно перевел взгляд наполненных тоской глаз на Бориса, и молча прижался лбом к склоненной голове дочери, обняв ее за плечи.

Борис, отвернувшись, стал смотреть на бухту то и дело закрываемую дымом, валившим из труб стоящих у причалов пароходов.
Прикрываясь этой завесой, из бухты на внутренний рейд незаметно выполз крейсер «Генерал Корнилов» - когда-то мятежный «Очаков», храня в своих бронированных каютах штаб последнего командующего и казну русской армии.

"............................
И марш вперед уже, трубят в поход.
О, как встает она. О, как встает.

А в просторах - Норд-Ост и шквал.
- Громче, громче промежду ребрами!
Добровольчество! Кончен бал!
Послужила вам воля добрая!

И марш вперед уже, трубят

Не чужая!  Твоя!  Моя!
Всех как есть обнесла за ужином!
- Долгой жизни,  Любовь моя!
Изменяю для новой суженой...

И марш"
Марина Цветаева " Посмертный марш ", 1922

Через неделю, выпустив последний пар из котлов для приветственного гудка, пароходы встали в прямой видимости города, чье название для русского человека означало тоже, что Иерусалим для средневекового европейца.

Однако новые хозяева города – англичане и французы не спешили раскрыть дружеские объятия и впустить русских на их новую землю обетованную.

О, не верьте внешней галантности француза: за ней скрывается душа ростовщика. Душа предприимчивая и расчетливая, но одновременно мелочная и суетная.

Русских не выпускали с пароходов целую неделю, торгуясь за компенсацию средств, потраченных французским правительством на войну с большевиками на юге России и обратившихся в чистые убытки после потери Крыма.

Торговались цинично, забыв про жертву русской армии, сделавшей возможным «чудо на Марне», и другую, давшей союзникам передышку в 1915 году, приняв на себя удар германской армии; «скромно» присвоив себе львиную долю контрибуции, наложенной победителями на проигравшую Германию, формально воспользовавшись широким жестом большевистского правительства, заявившего об отказе России от участия в дележе доставшейся добычи, хотя его об этом никто и не спрашивал.

Наконец дали сойти на берег.

Кто был готов продолжать борьбу с большевиками – оказался в военном лагере на Галлиполийском полуострове.
Остальных ждала унизительная борьба за кусок хлеба и дороги.
Бесконечные и чужие дороги.
Не в тридевятое ли царство, о котором рассказывала нянька, укладывая спать?
Отец и мать звали няньку «Глаша». Он называл ее короче и удобнее: «Наша».
И всем почему-то это было смешно.
Интересно, пускают ли в тридевятое царство по нансеновским паспортам?

Борис выбросил свой «кольт» в волны Мраморного моря, как только пароход встал на якорь, и поэтому на Галлиполийском полуострове ему делать было нечего.
За два дня он обошел весь Султанахмет, но была поздняя, промозглая и ветряная осень, и для голодного и плохо одетого человека город скрыл свое праздничное лицо.
Ему не посчастливилось увидеть, как под протяжные крики вперемежку муэдзинов и ослов утреннее и вечернее Солнце зажигает золотом и пурпуром ленивые воды Босфора, как нашедшие приют в кружевных карнизах бело-розовых мраморных дворцов рязанские ласточки опутывают невидимыми петлями голубые башни минаретов, как медленно осыпаются лепестки поздних роз в саду опустевшего султанского дворца.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что на третий день своего пребывания в Константинополе Борис явился к начальнику штаба русской эскадры контр-адмиралу Тихменеву.

Для того, чтобы привести себя в соответствующий визиту более или менее приличный вид, ему пришлось пуститься в коммерцию: продать подарок отца – превосходные карманные часы фирмы Павла Буре, которые подлец-лавочник нехотя согласился купить за треть их настоящей цены.

Тихменев принял Бориса в своей адмиральском салоне на броненосце «Георгий-Победоносец».
Внешний вид Бориса говорил сам за себя, особенно знак добровольца-первопоходника, одиноко украшавший его чисто выстиранную, но давно позабывшую горячую ласку утюга гимнастерку с полевыми прапорщицкими погонами.

Адмирал, дав увиденному должную оценку, проявил истинное флотское радушие: сначала утопив Бориса в глубоком кожаном кресле, привыкшем принимать в свои мягкие объятия давно потерявшие лейтенантскую упругость зады старших флаг-офицеров, затем угостив рюмкой французского коньяку и вдобавок – настоящим турецким кофе, поданным вестовым в довольно вместительной чашке, вместе со свежеиспеченным в корабельной пекарне пшеничным хлебом.

Борис, пивший французский коньяк только второй раз в жизни, мельком успел разглядеть черную наклейку на бутылке, отметив про себя, что это не «мартель».

После предписанного вежливостью короткого разговора адмирал осведомился о причине, приведшей к нему пехотного офицера.

Тем временем Борис колебался: излагать ли адмиралу цель своего визита, демократично оставаясь в кресле или, соблюдая сухопутную субординацию, встать.

Коньяк, никто не спорит, – хорош, но дисциплина – она и в армии и на флоте – дисциплина.
Только в армии она с бранью в упор, на флоте - то же, но в третьем лице. Кроме того, кашу маслом не испортишь.
Покинув уютное кресло, стоя прилично, но и не усердствуя, изложил просьбу: оставить его в любом качестве на каком-нибудь из кораблей эскадры, которая, по слухам, уходит для базирования в один из французских портов, расположенных в африканских колониях.

Адмирал молча глядел на двадцатилетнего прапорщика, левый огненный глаз которого и терновый значок на груди не располагали говорить общие фразы о долге перед захваченной большевиками России.
 
Поэтому спросил так, будто беседовали они – пожилой и молодой – в тихом провинциальном городке, посередке которого, в лопухах, журчит-лепечет речушка, летом переходимая курами вброд.

- Зачем вам это надо?
- Я никогда не был в Африке.

Как щебет первой вернувшейся с юга ласточки служит для жителей умеренных широт верным признаком наступившего лета, так этот короткий и бесхитростный ответ поразил адмирала внезапной догадкой, что войне пришел конец, ежели есть желающие добровольно отправиться в путь с единственной целью – удовлетворить обыкновенное человеческое любопытство.

Это неожиданное открытие развеселило его и сделало простым и доступным.

- Представьте себе, я – тоже.

Раскрыв блокнот, адмирал размашистым почерком написал записку командиру учебного судна «Моряк», которая была вручена обрадованному Борису вместе с крепким рукопожатием и пожеланием приятного плаванья.

Уже у двери Бориса задержал оклик адмирала.

- Прапорщик! Прошу никому не рассказывать о затеянном вами вояже. Иначе, боюсь, найдется немало охотников последовать вашему примеру.
- Даю слово, господин адмирал.

Когда за прапорщиком Никритиным бесшумно закрылась стальная дверь, адмирал какое-то время сидел неподвижно, откинув голову на спинку кресла, привыкая к только что сделанному открытию.
Затем, положив обе ладони на покрытую зеленым сафьяном крышку стола, медленно и твердо произнес.

- Finita la commedia. Да-с!

Хотя это в корне противоречило его докладу на состоявшемся накануне военном совете, постановившем всеми доступными средствами сохранять боеспособность эвакуированных частей и экипажей для скорого возобновления вооруженной борьбы с незаконным большевистским правительством России.

Адмирал встал из-за стола, подойдя к походному поставцу, налил в серебряный полустакан золотистого коньяку и, встав у открытого иллюминатора, через который была хорошо видна бухта, заставленная военными и гражданскими судами, принялся не торопясь пить благородный напиток французских королей, с особенным удовольствием смакуя фруктово-ореховый вкус и мысленно провожая каждый глоток на его пути к желудку.

Надо признаться, Борис нарушил данное адмиралу слово, встретившись утром следующего дня с Бражниковым.
Но донского казака Африка оставила равнодушным.
Хутор на берегу Хопра, где по соседству с общественной кузней стояло его подворье с куренем и прочим хозяйством – вот, что занимало все мысли хорунжего, после того, как он отстал от своего командира – генерала Писарева, ошибкой ли капитана или судьбой занесенного вместо Турции в Грецию.

Тысячам Никритиных, в зависимости от их желания, можно было продолжать воевать или скитаться по свету, узнавая новые страны и города, пробуя разные профессии, а тысячам Бражниковых хотелось одного – вернуться до дому, к семье, земле, хозяйству.
Вернуться желательно вовремя, чтобы загодя подготовиться к горячей работе в отогретой весенним Солнцем и хозяйской заботой степи.

Расставались без надежды на новую встречу, не говоря лишних слов, крепко обнялись и трижды поцеловались.

Переход в Тунис занял две недели.

Боевые корабли и вспомогательные суда эскадры шли порознь.

Выйдя из тесного лабиринта островов Греческого архипелага на просторы Средиземного моря, оставили позади осень с ее туманами, низкими облаками, моросью и пробирающим до костей норд-остом.

С каждым новым днем море и небо становились все синее.

Ветер, поиграв румбами, скатился и задержался на зюйде.

Стремительными серо-голубыми торпедами мелькали между прозрачных гребней вполне миролюбивые дельфины.

Шли спокойно, не опасаясь минных банок.

Борис путешествовал в веселой компании: на «Моряке» шли двести морских кадетов в возрасте от тринадцати до семнадцати лет, в сущности, мальчишки, которые в свободные от занятий и работ часы вели себя соответственно.
 
Ротные офицеры, на время похода ослабившие дисциплинарные удила, смотрели на их дурачества и шалости сквозь пальцы, только грозясь наверстать упущенное после окончания перехода.

Борис скоро сошелся с офицерами и был принят в кают-компании наравне со всеми.
 
Его присутствие на судне оказалось весьма полезным. Объяснялось это просто: старшие кадеты выдумывали страшные истории про его огненный глаз, приписывая ему фантастические способности, и пугали ими младших и средних кадетов, что порой удерживало тех от излишне рискованных проказ.

На второй день после того, как по правому борту оставили Сицилию, показался африканский берег.

В канун нового 1921 года бросили якорь в бухте тунисской Бизерты.

Шли дни, недели, месяцы, а война с большевиками откладывалась.
 
И эскадра, соблюдая установленный императором Петром Первым морской порядок, зажила не хуже, чем в любом другом месте.
 
«Был бы флот, а гавани найдутся».

Строго по расписанию и по боцманскому свистку шла учеба и корабельные учения, вызывая насмешливое недоверие у команд и тайную зависть у офицеров отряда кораблей французского военного флота, на правах хозяев базировавшихся в Бизерте.

Навряд ли где-либо и когда-либо несли службу, работали и учились столь охотно и старательно.

В этих условиях невозможно было увильнуть в сторону от общего направления, и Борис, поддавшись уговорам своего нового приятеля, приобретенного за время плаванья на «Моряке» – лейтенанта Душечкина, обещавшего за два года подготовить Бориса к экзамену на штурмана торгового флота, принялся под его ревностным руководством изучать курс морской практики, мореходной астрономии, навигации и для перековки сухопутного сознания на морской лад – Морской Устав Петра Первого, книги во всех отношениях весьма любопытной и поучительной.

Очень возможно, что его старания увенчались бы успехом, и к назначенному сроку из Бориса вышел «настоящий мариман» и «лихой штурманец».
Не нужно забывать о том, что Борис Никритин был истинным волгарем, которых в России всегда охотно брали и до сих пор берут служить на флот.
Но судьба, как всегда, рассудила по-своему.
Был конец марта.
На набережной, под пальмами цвели кусты магнолий и рододендронов, на пустырях и в глинобитных двориках городских окраин в любовной истоме, не уступая в страстности московским дворовым котам, верещали ишаки, а за городом на плантациях уже вызревали ранняя клубника и апельсины.
Словом, африканская весна была в полном разгаре.

Борис возвращался из порта в старые французские казармы, переоборудованные для жилья команд и офицерских семей Русской эскадры.
Улица с небольшим уклоном поднималась от бухты вдоль двух рядов двух- и трехэтажных ослепительно белых домов с одинаково синей окантовкой дверных и оконных проемов. Казалось, это прилетевший с моря ветер донес до города капли прибоя и оставил на стенах домов их аквамариновый след.
Окна и балконы верхних этажей уже были по-летнему затенены хлопающими от свежего ветра полосато-полотняными маркизами.
Борис не спеша поднимался по пологому подъему улицы, на ходу разглядывая открытые витрины магазинов и лавок, с удовольствием вдыхая свежий йодистый воздух.

В одном с ним направлении, опережая его шагов на двадцать, шла молодая женщина, одной рукой придерживая панаму, в другой неся сплетенную из отбеленного канатного джута кошелку – вещь, начавшую входить в моду у жительниц города, благодаря своему удобству и мастеровитым рукам русских матросов-такелажников.
Ветер играл ее юбкой, с которой она ничего не могла поделать вследствие занятости обеих рук, и временами плотно обтягивал ею невысокую, но, как успел Борис заметить, женственную и пропорциональную фигуру.
Борис не пытался догнать свою интересную попутчицу, потому что уличное знакомство считалось неприличным и компрометирующим порядочную женщину, равно как ее назойливое преследование и бесцеремонное разглядывание.
Хотя, надо честно признать, он был бы огорчен, зайди женщина в какую-нибудь лавку или сверни в боковую улицу раньше следующего перекрестка, на котором ему самому нужно было сворачивать направо.
Всякий раз, возвращаясь из порта, он останавливался возле одной витрины, мимо которой любому мужчине не возможно было пройти равнодушно: за стеклом были разложены разных размеров складные ножи, карманные хронометры, морские бинокли, фляжки из серебра в чехлах из гладкой оленьей кожи, специально предназначенные, чтобы во время тянущейся черепашьим шагом ночной вахты поднять себе настроение глотком крепкого рома, и рядом – кожаные патронташи, плотно набитые снаряженными ружейными зарядами, наполовину приоткрытые жестяные коробки: оранжево-черные - с револьверными и зеленые – с винтовочными патронами. Сами револьверы, ружья и винтовки хранились в глубине лавки, и с тротуара, через стекло можно было любоваться лаконичным изяществом прикладов, матовым блеском вороненых стволов, совершенством курков, спусковых крючков и затворов.

Есть минимум вещей, обладание которыми способно дать мужчине (прошу не путать с современным, «затюканным и одомашненным» субъектом) чувство удовлетворения - это: плавсредство, бороздящее килем соленые или пресные воды с помощью ветра или двигателя внутреннего сгорания, автомобиль, уверенно преодолевающий бездорожье, и проверенное в деле ружье.
К ним желательно добавить хорошо натасканную, добычливую и верную охотничью собаку. Как видите, в этот перечень не включены женщина и кошка, одинаково испытывающие к независимому поведению мужчины ревниво-неодобрительное отношение.
Всего на несколько секунд задержался Борис у витрины, а когда повернулся, чтобы следовать дальше, с разочарованием увидел перед собой опустевшую улицу.
Чтобы подбодрить себя пошел летящим строевым шагом, насвистывая на ходу когда-то слышанный марш.
Но пройдя примерно двадцать шагов, вынужден был остановиться напротив узкого прохода, сворачивающего во двор лавки зеленщика.
Было от чего прийти в недоумение: около стены валялась плетеная кошелка с выпавшей из нее книжкой, а из глубины заполненного тенью прохода слышались какая-то подозрительная возня и приглушенное неразборчивое бормотанье.
Борис, нагнувшись, поднял с тротуарной плиты книгу.
На коричневом сафьяновом переплете прочитал «Графъ Л.Н.Толстой «Война и миръ» Томъ третий».
И тут же почувствовал, как пересохло во рту, и всему телу стало очень жарко.
Положив книгу на кошелку, двинулся по ущелью прохода.
Завернув за поворот, увидел то, что, собственно, был готов увидеть: женщина лежала на спине, мыча зажатым ртом и тщетно пытаясь вывернуться из рук двух навалившихся на нее французских моряков, третий на коленях копошился между ее раздвинутых в стороны,резанувших глаза сокровенной белизною оголенных ног.
Довершал эту мерзкую картину выглядывавший из распахнутого окна во втором этаже лысый старикашка с открытым от вожделения провалом беззубого рта, из которого по подбородку тянулась блестящая полоса слюны.
Первый удар достался ближайшему из тех, кто держал.
Борис ударил его костяшками кулака в место, где позвоночный столб соединяется с затылочной костью, заранее зная, что от такого удара внутри черепной коробки вспыхивает горячий огненный шар.
Второй француз, бросив женщину, стал подниматься, и на этом движении был остановлен ударом ноги в не успевший напрячься живот.
Переломившись пополам, он тут же получил страшный удар кулаком в переносицу, дробящий мягкие хрящи и прерывающий дыхание хлынувшей в носоглотку тёплой кровью.
К этому времени третий матрос, успев подняться на ноги, грозил ему зажатым в правой руке ножом, одновременно удерживая левой рукой расстегнутый сбоку клапан штанов.
Борис шагнул прямо на него.
Матрос , размахивая выставленным вперед ножом, начал пятиться к стене, шипя на ходу.
- Давай, иди, сейчас ты попробуешь моего ножа, русская свинья.
Возле штабеля пустых ящиков из-под зелени Борис увидел железный крюк, помогавший перетаскивать наполненные зеленью ящики со двора в лавку.
Взять этот крюк было делом одной секунды, и тут Борис ощутил, как внутри его мозга мягко соскочил "крючок", до сих пор удерживавший его сознание в ясном и расчетливом состоянии.
Такое происходило с ним всякий раз, когда, дав заключительный залп, цепь добровольцев поднималась в штыковую атаку.

Если от батальона добровольцев, ударивших в штыки, бежал вооруженный винтовками и пулеметами полк «красных», то чего было ждать от француза в сползавших штанах?
Француз сам понял все безнадежность своего положения и, перестав шипеть и размахивать ножиком, скорчился у стены, стараясь прикрыть голову руками.
Все дальнейшее Борис видел как бы со стороны.
Первым ударом он раздробил сустав, соединяющий кисть с предплечием, и когда француз с пронзительным и жалким криком спрятал покалеченную руку под грудью, коротким сабельным ударом рубанул обушком крюка беззащитный затылок.
Француз, замолчав, кулем сполз под стену.
Вероятно, все произошло очень быстро, потому что, обернувшись,
Борис увидел, что первые два француза продолжают лежать в тех же позах, а женщина сидит на земле, сжавшись и обхватив руками прикрытые юбкой колени.
Надо было уходить как можно скорее.
Он шагнул к женщине.
Ну, так и есть: вздернутый нос, круглое лицо, как, впрочем, и синие глаза, наполненные ужасом пережитого.
Вот как аукнулись ему слова, брошенные им в раздражении в день ухода из Севастополя; он ни секунды не сомневался, что она – та самая, что была на пароходе.
Но что же она сидит, словно хочет погубить и себя, и его?
Проверяя, он бросил быстрый взгляд на окно во втором этаже.
Так и есть: окно было пустым.
Старикашка, вероятно, уже вызывает полицию.
- Вставайте! Ну же! Нам нужно скорее убираться отсюда!
Девушка молча смотрела на него, продолжая сидеть.
Может она его боится?
Вот дура!
А! У него в руке по-прежнему этот крюк.
Борис отбросил крюк к ящикам.
- Через пять минут здесь будет полиция. Вы хотите попасть в тюрьму, к французам? Я – нет. Давайте руку! Живо!
Рывком он поставил ее на ноги.
Девушка, покраснев, прижала руки к груди.
- Я не могу так идти. У меня порвана блузка.
- Ерунда! Прикроете грудь своей кошелкой… Да идемте же!
Быстрыми шагами, таща девушку за руку на буксире, он прошел к выходу на улицу, осторожно выглянул за угол дома: улица была спокойной, не свистели свистки, не слышался топот ног, спешащих к месту происшествия полицейских, в ста метрах женщина с мальчиком переходили перекресток.
Подняв с земли кошелку и книгу, Борис сунул их в руки девушки.
- Держите….Кажется, пока тихо…Я отведу вас домой.
Быстрым шагом они дошли до перекрестка и повернули не направо, к русским казармам, а,следуя подсказкам спутницы, - налево, потом – направо, и еще раз – налево, пока не пришли на тихую улочку все с теми же бело-синими домиками и, пройдя  незапертой калиткой сквозь решетчатые ворота и миновав сквозную арку, очутились в маленьком дворике с одиноким цветущим инжирным деревом посередке, обойдя которое, поднялись по наружной лестнице на галерею с выходившими на нее шестью дверями.
Девушка остановилась перед второй.
Поставив на пол кошелку, попыталась привести в порядок порванную блузку.
Оглянулась на Бориса. Краснея, попросила:
- Пожалуйста, не говорите ничего отцу. Я сама…как-нибудь… все ему объясню.
- Извольте поступать, как вам будет угодно. Я вообще не намерен разговаривать с вашим отцом. Мне пора идти…. Но, прежде я хочу….Я советовал бы вам…обратиться к доктору…Мало ли что.
Девушка закрыла лицо ладонями, плечи ее передернула дрожь ужаса и омерзения от всех подробностей с ней произошедшего, но она нашла в себе силы вытерпеть это молча.

Он же не нашел или еще не знал слов утешения.
- Прощайте.

Повернувшись к девушке спиной, Борис быстро сбежал вниз по лестнице, чувствуя укол разочарования быстрым концом их необычного знакомства.

Уже внизу он услышал ее голос.
- Как вас зовут?

Он был молод и горд, и, несмотря на все пережитое и виденное за последние четыре года, в отношениях к женщинам – все еще целомудренен.
Поэтому ответил, словно по-прежнему был романтичным юношей-гимназистом.
- Это неважно.
В этот вечер ничего более не произошло.
 
Однако, лейтенант Душечкин, заметив его странную взвинченность, начал приставать с расспросами, и Борис, неотступно терзаемый мыслью, как ему поступить дальше, все ему рассказал.

- Да-а-а. Это называется получить пробоину ниже ватерлинии или даже хуже – пожар в патронном погребе…Как вас угораздило? Извините, сказал глупость…Вы уверены, что убили кого-то из тех подонков?
- Одного – точно.
- Скверно!...Очень скверно! «Лягушатники» этого так не оставят. Что думаете делать?
- Пока не знаю. Может пойти – доложить обо всем адмиралу?
- Не думаю, чтобы это было правильное решение.
- Почему? Ведь я не просто так, с бухты-барахты, на этих… скотов налетел.
- Расследования хотите? Тогда придется вашей крестнице доказывать, что она с французами во дворике не по собственной воле оказалась.
- Прошу не говорить пошлости.
- Это, милый мой, не пошлости. А вот, послушайте, что в этих случаях Морской устав говорит. Un momento…. Кажется, это здесь….Да… Итак, внемлите: «При суждении о сих делах судья должен поступить с великим рассуждением; где и когда сие учинено, кричала она или не кричала, есть ли у нее ссадины или кровоподтеки, когда она на то жалобу принесла, тотчас же или промедлив день или два.. тогда часто по всему видно бывает, что и она к тому немалую охоту имела». Так-то! Вот теперь и рассудите, что для нее лучше?!
- А что, разве мои слова – не в счет?
- Вы - человек заинтересованный. Может, еще кто был свидетелем сей кунсткамеры?
- Был один старикашка. Мерзавец! Через окно подглядывал, аж слюни текли.
- Согласен – омерзительный тип. Но выбирать не приходится. Как говорится, «на безрыбье и рак – рыба».
- Нет уж, тогда лучше не надо!
- Что – не надо?
- Впутывать эту девушку не надо.
- То есть, хотите сказать – при сем событии ее совсем не было?
- Значит, не было.
- Расстреляют, Боренька. Это, как пить дать!
- Плевать!
- Глупо.
- Наверное.
- Так-так. Ну, так слушайте,…есть идея: вам надо исчезнуть!
- Вы прячете в рундуке шапку-невидимку?
- Я – нет, но на rue 14 Juillet есть одно замечательное заведение: любой человек, который туда заходит, чудесным образом исчезает.
- Вы имеете ввиду дом с зелено-красным флагом и вывеской «Французский иностранный легион – дружная боевая семья, в которой тебя ждут»?
- Вынужден повторить: у вас есть выбор?
- А смысл? Легион – та же французская армия. Они выдадут меня по первому требованию коменданта базы.
- Может быть – да, а может и – нет. Комендант базы – им не указ, они подчиняются только своему командиру, а тот, в свою очередь, напрямую президенту Франции. Так что, у вас есть шанс.
- Опять воевать? Георгий Владимирович, я сыт войной «по горло».
- В таком случае, милый мой, ходить по улицам следует прямо и не совать свой нос куда попало.

Был час отбоя.
Электричество уже не горело, и густая темнота южной ночи через открытое окно заполнила комнату, как море, входящее в трюм через распоротый борт корабля.

Разговор затих сам собой, потому что в темноте главными становятся мысль и слух.
Потом с двухсаженной глубины неподвижной темноты раздался голос лейтенанта Душечкина, занимавшего по старшинству звания и возраста нижнюю койку.

- Никритин, вы спите?
- Нет, Георгий Владимирович, не сплю.
- Скажите, эта девушка…она хотя бы симпатичная?

Борису представились синие глаза и откровенная белизна обнаженных ног. Невольный скрип железных пружин верхней койки был ответом, опередившим слова.
Приблизительно это могло означать следующее: «О, да, вне всякого сомнения. Вот если бы снова встретиться с ней уже в обычной обстановке».

- Не зная ваших пристрастий, Георгий Владимирович, боюсь ошибиться. По-моему, симпатичная…Как это ни банально звучит, у нее глаза – синие, как здешнее море.
- Кто она? Откуда? Вы узнали ее имя?
- Неудобно было задавать ей вопросы. Обстановка не очень к этому располагала.
- Господин прапорщик, ваша армейская бестактность меня не удивляет. То, что вы отбили ее у этих подонков – конечно, делает вам честь. Но дальше вы обязаны были проявить галантность, чтобы отвлечь ее от неприятных переживаний. Лишь в этом случае вас вполне можно было бы считать настоящим джентльменом.
- Увы, приходится признать, что я – не джентльмен.
- Это очевидно. Так, хотя бы учитесь, пока есть у кого.
- Рад бы, да, видно, теперь такой возможности у меня не будет.
- Ну-ну, Никритин! Не вешайте нос раньше времени! Если, даст Бог, все обойдется, мы вашу девушку обязательно разыщем….Чтобы вы смогли исправить свою ошибку.

Надо признать, что нервы у Бориса были все еще достаточно крепкими, и он вскоре заснул.

Ему приснился сумеречный и мучительный своей бессмысленностью сон, который впоследствии будет повторяться не раз,предваряя неприятные события : будто он вместе с убитым под Екатеринодаром Комкой и Валькой Винклером, как известно, умершим еще в пятом классе от белокровия, оказались в одной лодке посредине мелкого залива, перегороженного торчащими из-под затянутой зеленой ряской воды острыми рогами коряг, покрытых лохмотьями зеленой тины.
Все их старания найти свободную от коряг чистую воду терпели неудачу, все дальше уводя лодку от русла Волги, которая, он это чувствовал, была где-то совсем близко и в то же время недосягаема.
Гребец и рулевой, не слушая его команд, действовали вразнобой, и лодка то и дело тыкалась носом в очередную корягу.
Им уже начала овладевать тоскливая безысходность, когда перед ним возник старший врач Камаровский собственной персоной, которому затянутая ряской вода и коряги были нипочем. И с медицинской практикой, по всей видимости, было покончено: бывший старший врач Комаровский вместо прежнего желтого клеенчатого фартука был наряжен в светлые серебряные одежды.
Глядя на Бориса в упор, он спросил с суровой укоризной «Почему вы без головного убора, юнкер? Где ваша фуражка? Мы так на вас надеялись и ждали».

Борис приготовился было соврать, что он в отпуску, где можно дать себе послабление в ношении формы, и к тому же – всего лишь прапорщик, и не волен распоряжаться собой, на то есть старшие офицеры и генералы, но вовремя понял нелепость своих оправданий и затосковал еще больше.

Вдруг бывший старший врач Камаровский исчез, а вместо него появилось светящееся изнутри светлое облако, которое окружило Бориса со всех сторон, и он тот час с облегчением понял, что спасен, и больше не будет безрадостного залива и лодки с молчаливой и бестолковой командой.
Он почувствовал, что его, как когда-то в операционной, сидящего на табурете, мягко обхватили сзади две руки, и он ощутил спиной волнующее прикосновении молодой женской груди и упругого живота.
Голос, не громче шелеста берез в солнечное летнее утро, шепнул на ухо «Ничего не бойтесь, голубчик, все, в конце концов, заканчивается очень хорошо».
Безграничный восторг наполнил его, и он весь растворился в этом чувстве.
Но этому блаженству не суждено было длиться долго, так как вновь появился бывший старший врач Камаровский и строгим голосом объявил «Они уже здесь».

Борис очнулся от резкого толчка в плечо и настойчивого голоса лейтенанта Душечкина.
- Никритин, просыпайтесь же. Кажется, за вами пришли.

Мгновения было достаточно, чтобы прийти в себя.
Посреди утренней тишины разносился мерный топот множества ног.
Чувство близкой опасности выбросило Бориса из койки и толкнуло к окну, возле которого в настороженной стойке замер одетый по всей форме лейтенант Душечкин.

Через плац походной колонной двигался взвод французских морских пехотинцев, вооруженных карабинами с примкнутыми плоскими штыками.
Впереди колонны шла группа из шести человек: первым шел сухопарый и высокий капитан, за ним – двое лейтенантов с кобурами пистолетов на боку, позади них – два вооруженных пистолетами военных жандарма, а между ними – человек в штатском.
Обостренным зрением Борис сразу узнал в штатском, несмотря на то, что сейчас на его лысой голове красовалась соломенная шляпа-панама, старикашку из окна, глядевшего во двор лавки зеленщика.
Весь его нынешний облик свидетельствовал о решимости выполнить свой гражданский долг. Но уверяю вас, уважаемый читатель, эта демонстративная гражданственность – не более чем маска.
Если немец пишет донос в полицию из убеждения, что порядок – есть порядок; итальянец – наполовину - из зависти, наполовину, считая себя несправедливо обойденным судьбой; француз делает это исключительно из корыстных соображений.

Лейтенант Душечкин, словно на боевом мостике, был строг, точен и краток.

- Быстро одевайтесь. Из вещей ничего не брать. Только документы. Во двор выходим через боковой ход. Дальше – вдоль ограды в дальний конец двора, к прачечной. За ней часть ограды разрушена, наши мичмана пользуются этим проломом, как «черным» ходом. Переберетесь за ограду – дальше по улице до следующего перекрестка, там повернете направо – это и будет улица «14 Июля». Пункт вербовки от перекрестка не далее сорока метров. Готовы? Ходу.

По лестнице, не поднимая шуму, «на цыпочках» спустились на первый этаж и, повернув налево, быстро, стараясь не шуметь, пошли по длинному коридору к боковому выходу.
 Повернув за угол, к своему разочарованию увидели смуглолицего морского пехотинца с легкомысленным красным помпоном на бескозырке, сторожившего запасной ход.

Лейтенант Душечкин, не меняя курса и не сбавляя хода, направился к часовому.
При виде их француз тотчас взял винтовку «наперевес» и, сделав шаг навстречу, предупреждающе крикнул «Le cours est ferme!».
Лейтенант Душечкин пальцами правой руки небрежно отвел в сторону направленный ему в грудь штык, сходу смял француза, отжимая его от двери и не давая опомниться, принялся чистить «на все корки» с виртуозностью знатока непечатной лексики.

Борис без заминки оказался во дворе. В одиночку следуя плану лейтенанта Душечкина, уже через три минуты он был за прачечной, возле пролома в ограде.

Тем временем на шум, поднятый лейтенантом Душечкиным, со второго этажа по лестнице спустились дежурный офицер кавторанг Соловьев в сопровождении лисьелицего французского лейтенанта.

Кавторанг Соловьев, недовольно морщась, осведомился «Что за балаган? Лейтенант, что тут у вас происходит?».

Лейтенант Душечкин с готовностью отрапортовал, что «этот папуас не пропускает его, словно арестанта, выкурить сигарету на свежем воздухе».
Часовой, оскорбленный правильно понятым словом «папуас», обиженным тоном закричал своему лейтенанту, что через дверь только что убежал еще один русский.
Кавторанг Соловьев нахмурился.
- Лейтенант Душечкин, кончайте валять ваньку! Кто был сейчас вместе с вами?
Лейтенант недоуменно пожал плечами.
- Понятия не имею, господин капитан второго ранга. Я никого не заметил.

Французский лейтенант вслушивался в непонятный язык, ловя каждое слово со вниманием лисы, внезапно услышавшей в опавшей листве мышиный шорох.
- Que dit-il?
- Il n’a vu personne.
Часовой возмущенно возразил.
- Ce n’est pas vrai1
Французский лейтенант решительно вытащил из нагрудного кармана свисток и разразился продолжительной трелью, созывая на охоту других лис.

Терпеливо дождавшись, когда французскому лейтенанту потребуется перерыв для заполнения его природных мехов новой порцией воздуха, кавторанг Соловьев объявил свое решение.
- Лейтенант Душечкин, я беру вас под домашний арест. Ступайте в свою комнату и не покидайте ее, покуда вас не вызовут.
- Есть – не покидать своей комнаты!

Французский лейтенант с нескрываемым беспокойством охотника, не желающего упустить верную добычу, позволил себе довольно резко обратиться к кавторангу Соловьеву.
- Tu l’as laisse aller, monsieur?
На что получил спокойный ответ.
- Il sera en residence surveilee.
Французский лейтенант, горячась и кусая от азарта тонкие губ, продолжал настаивать.
- Il ne peut echapper.
На этот раз кавторанг Соловьев не счел нужным скрывать свое недоумение по поводу бестактности француза.
- Non. Il a donne le mot comme un officier.

В это время снаружи донесся звук выстрела и спустя несколько мгновений – второй.
 Французский лейтенант опрометью бросился на улицу, заполняя паузу между вторым и третьим выстрелом полицейской трелью своего свистка, чем вызывал нескрываемую кавторангом Соловьевым презрительную гримасу.

Выстрелы были сделаны по Борису, который, добравшись до пролома в каменной ограде, обнаружил заранее поставленного перед ним часового и, не раздумывая, бросился на него, сбив с ног и выбив из рук винтовку.
Он успел пробежать метров двадцать, прежде чем пуля, выпущенная другим часовым, стоявшим в тридцати метрах от пролома, на расстоянии вытянутой руки от него выбила облачко белой пыли из ракушечника, из которого была сложена ограда.

Второй часовой успел выстрелить по нему еще дважды, но Борис чутьем опытного солдата всякий раз угадывал момент очередного выстрела, резко меняя направление бега.
Потом за дело взялся пришедший в себя первый часовой.
Но вместо того, чтобы стрелять каждому раздельно, расчетливо выждав, когда цель изменит направление своего движения после очередного выстрела, оба стрелка палили одновременно, к тому же спешили, подгоняемые приближавшейся трелью офицерского свистка.
И все же, прежде чем Борис добрался до поворота, ему пришлось дважды с размаху бросаться на плиты мостовой.
Как знать, если бы не эта катавасия с часовыми, погоней, выстрелами и свистками, возможно, выбрал бы Борис другой путь, который привел бы его во двор с одиноким цветущим деревом, и далее – к заветной двери на галерее. И тогда наш рассказ был бы совсем о другом.
Но трижды был прав лейтенант Душечкин: rue 14 Juillet была прямая, как стрела, и не оставляла беглецу иного выбора, как искать спасения в доме под зелено-красным флагом, куда надо было еще попасть, так как на стук в дверь открывать не спешили.
Борис барабанил в дверной деревянный переплет, кося правым глазом на угол, из-за которого вот-вот должны были появиться получившие подкрепление стрелки.
Наконец за дверным стеклом появилось усатое лицо, затем дверь открылась ровно на столько, чтобы показать полноватую фигуру мужчины средних лет, одетого в табачного цвета бриджи, белую рубашку без кителя и матерчатые тапки, надетых поверх серых носков. Глядя на Бориса с флегматичным спокойствием добропорядочного буржуа в ранний час между незаправленной постелью и первой чашкой утреннего кофе, мужчина сообщил:
 - Вы пришли слишком рано, месье. Контора еще закрыта.
- Простите, месье, но я боюсь опоздать.
С этими словами Борис боком протиснулся мимо флегматичного господина внутрь помещения и закрыл за собой дверь, приглушив приближавшиеся свистки и выкрики команд.
Не тратя ни секунды на объяснения, он стремительно прошел через проход, образованный откинутой верхней крышкой правой части барьера, разделявшего помещение на две части, на служебную половину и спрятался, присев на корточки за единственным укрытием – письменным бюро с конторкой.

Флегматичный господин за все это время не произнес ни слова и даже не тронулся с места, оставаясь возле двери и наблюдая через стекло за происходившим на улице.
Но сторонним наблюдателем он пробыл недолго, ибо очень скоро раздался требовательный стук в дверь, после которого в помещение вслед за лисьелицым лейтенантом вошли, громко топая тяжелыми башмаками и задевая прикладами за недовольно дребезжащие створки двери, капрал и два рядовых морских пехотинца.

Борис из своего укрытия мог только слышать разговор лейтенанта с усатым господином.
- Месье, сейчас к вам зашел кто-нибудь?
- Для начала неплохо было бы поздороваться, лейтенант.
- У меня нет времени разводить восточные церемонии, мы ловим опасного преступника. Мне повторить свой вопрос?
- Как видите – в помещении я один.
- Преступник, которого мы ловим, - русский. Убегая от нас, он свернул на эту улицу и где-то здесь спрятался.
- Вы видите разницу в том, является преступник русским или французом, или арабом?
- Надеюсь, вы – не только француз, но и патриот Франции?
- К каковым вы, безусловно, себя причисляете, лейтенант?
- Естественно.
- Вынужден вас огорчить: я – лотаринжец.
- Лотарингия – это исконная часть Франции, и. следовательно, вы – французский гражданин, обязанный исполнять свой гражданский долг, оказывая помощь в поимке преступника, который, будет вам известно, убил трех французских матросов – ваших сограждан.
- Известно ли вам, лейтенант, когда один дворянин-католик после Варфаломеевской ночи на исповеди епископу Парижа покаялся «Святой отец, я совершил тяжкий грех. Я убил», епископ, протягивая ему для отпущения грехов распятие, спросил только «Скольких, сын мой?»
- О, так вы не только циник, но и протестант?
- Хуже. После Вердена я – атеист, лейтенант.
- В таком случае у меня не остается другого выбора, как обыскать ваши помещения.
- Лейтенант, если вы попытаетесь это сделать, я не дам вам пройти дальше этого барьера. Йохан!

Тотчас распахнулась боковая дверь, и в помещение быстро вошел легионер с пулеметом Шоша в руках.
Не обращая внимания на скорчившегося за бюро Бориса, он поставил сошки пулемета на барьер, наведя его ствол на лейтенанта и его подчиненных.
- Вам дорого обойдется ваша выходка, месье. Мы сейчас уйдем, но не думайте, что это сойдет вам с рук.
- Желаю поскорее найти вашего русского, лейтенант.
Снова загремели тяжелые башмаки и приклады. Глухо лязгнул дверной запор.
- Ну-с, сударь, мы хотели бы получше рассмотреть свое новое приобретение.

Борис поднялся из-за бюро, одергивая китель.

Усатый господин стоял рядом с легионером по эту сторону барьера, и оба внимательно, без улыбки рассматривали его.
Борис тоже смотрел на них, удивляясь перемене, произошедшей с усатым: куда девались его прежняя спокойная неторопливость движений и сонное выражение глаз.
Его по-прежнему полная фигура теперь дышала решимостью, а серые глаза смотрели твердо, как сквозь планку прицела.
Его сосед был его прямая противоположность: легионерский мундир с одним эполетом сидел на его сухом, как хлыст, теле плотно, словно змеиная шкура. Голубые глаза смотрели спокойно-оценивающе, по обеим сторонам чисто выбритого подбородка глянцем блестели розоватые шрамы.

- Лейтенант упомянул, что вы убили троих. Это правда?
- Я был уверен в одном.
- Хотите с одного раза угадаю, по какой причине?.... Молчите. В девяносто случаев из ста преступления совершаются либо из-за женщин, будь они неладны, либо из-за денег. Думаю, в вашем случае – первое.

Борис скромно потупил голову в знак признания глубокой проницательности своего спасителя.

- Ну, так…. Раз вы уже оказались по эту сторону барьера, будем считать, что формальности соблюдены, и стороны пришли к обоюдному согласию подписать первый контракт на пять лет. Я не буду спрашивать вас, месье, о жалобах на здоровье. Полученная информация о вашем недавнем прошлом делает этот вопрос излишним….Посторонитесь, месье.

Усатый подошел к бюро, отпер левую дверцу и выдвинув ящик, достал из него типографский лист с пропусками для заполнения окончательного текста.
- Итак, месье. Под каким именем будете подписывать контракт?
Борис, недолго думая, назвал первое всплывшее в памяти французское имя:
- Эдмон Дантес.
- Год, месяц и число рождения.
- Одна тысяча восемьсот девяносто девятый год, декабрь, число двенадцатое.
- Место рождения.
- Франция. Город Марсель.
- Месье, легиону не нужны моряки.
- По своей последней военной специальности я – кавалерист.
- Вот так-то лучше. Думаю, что папаша Дюма пришел бы в восторг от такого поворота сюжета…. И вот еще что: вы, вероятно, офицер? Вы начнете службу рядовым легионером, для которого капрал – царь, а сержант – сам Господь Бог, независимо от вашего прежнего опыта и боевых заслуг. Легион – особая воинская часть.
- Я принимаю все условия и готов подписать контракт, месье. Но скажите, почему вы не выдали меня?
- Видите ли, мне легче найти общий язык с Йоханом, хотя еще три года назад мы запросто могли подстрелить друг друга, чем с этим лейтенантом, все четыре года просидевшим на своей бронированной посудине, и который теперь считает себя вправе учить меня патриотизму.
- Я понимаю, месье.
- В таком случае все остальное вам расскажет сержант-шеф Битнер, в распоряжение которого вы поступаете с этой минуты.

Через две недели Борис в числе одиннадцати завербованных легионеров-новобранцев был отправлен пароходом в учебный лагерь кавалерийского полка легиона, расположенный в городе Сус.
Во избежание инцидентов с военной жандармерией, все две недели глаз не спускавшей с вербовочного пункта на rue 14 Juillet, мажор Бертье заранее доставил легионера 2-го класса Дантеса на пароход, переодетым в форму капеллана.

Борис более не виделся с лейтенантом Душечкиным, посаженным командованием под домашний арест на три недели. Он оставил ему записку, сообщая в ней о своем отъезде, которая была доставлена адресату сержантом-шефом Битнером только спустя две недели после убытия автора.

По прибытии в лагерь Борис был зачислен в четвертый эскадрон, наполовину состоявший из кубанских и донских казаков.

Он не умер от кишечной лихорадки, солнечного удара, жажды, укуса рогатой гадюки или скорпиона, пули и сабли во время подавления восстания друзов, поднятого Султаном аль-Атраш, и через пять лет очутился в Каире с французским паспортом на имя Эдмона Дантеса, небольшой суммой денег из накопленного солдатского жалования и с желанием в составе какой-нибудь экспедиции проникнуть в дебри Африки, известные по мемуарам Ливингстона, Стенли, Спика и Гранта.
Вместо этого неожиданно для себя он поступил в труппу итальянского конного цирка Леонардо Мальдини , дававшего гастроли в Каире, заменив внезапно умершего ассистент дрессировщика.

Спустя два года, проделав путь через Стамбул, Бухарест, Белград. Вену, Берлин и Варшаву, конный цирк Мальдини прибыл в СССР, имея контракт, заключенный на пятьдесят выступлений в Ленинграде и Москве.

В Ленинграде, будучи отправленным в город для закупки провианта для лошадей, Борис взял из выданных ему подотчет денег причитавшуюся ему за последний месяц сумму, вернув остальные вместе с короткой запиской через своего помощника директору труппы, и без вещей и паспорта махнул в город на Волге, который покинул семнадцатилетним юношей одиннадцать лет тому назад.

Такова была предыстория этой встречи.

С этого вечера Борис Никритин, поселившись у Антона Морье, стал частым гостем в доме на рыночной улице.

Когда после дождей наступили ясные, тихие и теплые дни, пахнущие землей перекопанных к зиме огородов, горьковатым дымком сжигаемой сухой картофельной ботвы и поздней «антоновкой», и в прозрачном воздухе поплыли невесомые кружева паутин, Александра с инженером Веселовским стали завсегдатаями бегов, устраиваемых каждый шестой день шестидневки на городском ипподроме, куда подвизался в качестве наездника Борис Никритин.

Зеленое поле ипподрома, окаймленное желтой беговой дорожкой, голубые зрительские трибуны с оркестровой ложей, над козырьком которой красовались портрет «всесоюзного старосты» Калинина и кумачовый транспарант «Государственный заем – опора индустриализации страны», флагштоки с выцветшими за лето полотнищами стягов спортивных обществ, стартовый столб с начищенным до ослепительного блеска бронзовым колоколом, темно-зеленые билетные кассы и стенд с расписанием заездов, и, главное, лошади, запряженные в легкие коляски-«качалки» с сидящими в них «врастопырку» франтоватыми наездниками, под звуки вальсов и полек разминавшиеся легкой, согревающей рысью по кругу, готовые рвануться вперед по команде судьи-стартера, – все привлекало внимание и волновало многочисленных зрителей.
Равно как и возможность выигрыша в официально действующем тотализаторе.
Борис Никритин подсказывал Александре и инженеру имена фаворитов в двух-трех заездах, что приносило им небольшой, но гарантированный выигрыш.
Сам он поменял свой заграничный наряд на черные суконные галифе, кавалерийские сапоги, короткую кожаную куртку, твидовую кепку и перчатки с широкими раструбами, и выглядел завзятым спортсменом.
А длинный голубой шелковый шарф, намотанный вокруг шеи и развевавшийся за спиной, когда его упряжка неслась по кругу, и очки-консервы, обычно поднятые над козырьком кепки и спускаемые на лицо во время заезда, неизменно вызывали восхищение мальчишек и повышенное внимание женской части зрителей.
Кстати сказать, он был достоин этого внимания.
И действительно был хорошим спортсменом, нередко выигрывая заезды и постепенно завоевывая симпатии зрителей, но никогда не давал подсказок Александре и ее инженеру относительно заездов, в которых участвовал лично.
Вообще, он сумел сделать так, что в его подсказках не было ничего предосудительного: указывая перед заездами на особенно нравившихся ему лошадей, он с удовольствием разбирал их по всем статьям и делился своим мнением об их шансах на победу.
Да, Александра и инженер ставили на лошадей деньги.
И в этом был свой интерес.
Но если их лошадь не выигрывала заезд, они жалели не о проигранных деньгах,  а о неудаче бескорыстно старавшейся изо всех сил лошади .
Вероятно, этому способствовал случай, произошедший, когда инженер, получив в кассе их первый выигрыш, при очередной встрече с Борисом попытался всучить ему несколько бумажек.
Глубоко засунув руки в карманы галифе, Борис спросил:
- Вы что же, предлагаете мне войти в долю?
И улыбнулся так, что Александра испугалась, что с инженером случится неприятность.
Но инженер сам вовремя понял свою промашку и очень вежливо принес свои извинения.

Сведущие в механике люди говорят, что наиболее устойчивым по своей природе является треугольник.
Я готов принять их слова на веру.
Действительно, Святая Троица, три кита (слона, черепахи), на которых будто бы покоится наш мир, наконец, «любовный треугольник», который был, есть и будет едва ли не самым прочным постаментом для литературной славы.

Но в данной истории треугольник никак не хотел укладываться в классическую форму беллетристики: Александра (prima), вполне довольная своим инженером (secondo), который, однако, не спешил расстаться со своим отдельным «люксом» в гостинице «Риц», Борис Никритин (terzo), смотревший на женщин сквозь образ той, что когда- то вела его, раненого, по темному коридору.

Тем не менее, теперь все основные персонажи собраны вместе, и можно продолжать свой рассказ дальше

Продолжение следует.