Моя война

Небольшие отрывки из книги  «На ветрах моего времени», обозначенные на этой странице отдельными заголовками.

НЕСБЫВШЕЕСЯ ЧУДО

Читая вечерами письма отца с фронта, мама украдкой утирала слёзы, делала вид, что глаза щиплет дым от фитиля керосиновой лампы. Мы, трое осиротевших галчат, сидели притихшие, ловили уже давно знакомые слова, каждый раз звучавшие для нас по-новому. Как будто письма только что принёс почтальон, и мама читает их впервые. Возникала надежда, что совсем-совсем скоро отец приедет, будет огромный, ни с чем несравнимый праздник и затем у нас наступит совсем иная жизнь: в доме станет тепло и мы не будем голодать…
Мне представлялось, что однажды отец неожиданно появится вдалеке, на дороге с перекинутой через руку шинелью и с небольшим чемоданчиком с гостинцами. Мы, ошалевшие от неожиданно привалившего огромного счастья, будем вглядываться вдаль. Будем верить и не верить тому, что показавшийся вдалеке человек, это наш родной папа. А он, завидев нас, побежит навстречу, бросит на землю поклажу, подхватит нас, высоко поднимет над головой, а затем крепко прижмёт к своей груди, которую не тронула вражеская пуля. Это и будет самая счастливая минута в моей жизни.
Но проходили день за днём, месяц за месяцем, а отец всё не появлялся. Иногда я выходил на окраину села, садился на обочину грунтовой, разбитой телегами дороги, ведущей в райцентр, где была железнодорожная станция. Ожидая чуда, вслушивался в доносившиеся издалека звуки. Иногда это был натуженный перестук вагонов тяжёлого железнодорожного состава, ведомого двойной тягой самых мощных паровозов – ФД (Феликс Дзержинский). Иногда на станционных маневровых путях истерично-пронзительно свистел паровоз «кукушка», требуя от кого-то немедленно освободить дорогу. Иногда откуда-то издалека слышалось недовольное урчание на непролазную дорожную грязь студебеккера, попавшего в Россию по лендлизу, или отечественного грузовика ЗиС-5.
На всём белом свете жизнь шла своим чередом, по объективным, незыблемым законам. И только мы в ожидании отца с фронта, надеялись на чудо. Ждали многие годы, а наша мама – всю свою жизнь, до смертного часа.

ПОСЕЛЬГА

Я и мои сверстники не знали, что такое детский сад и пионерский лагерь. Не имели игрушек фабричного изготовления. Главными нашими воспитателями были школа, кино и книги. В летнее время – улица. Целыми днями мы гурьбой пропадали на речке, ездили на крышах пригородных поездов до Новосибирска, играли в ножички, и, конечно же, в чику, в котёл на монеты. Игра заключалась в следующем. Примерно в двух метрах от стены в земле делалось углубление маленького диаметра – сантиметров пять. Ударом монеты о стену нужно было попасть в котёл. Попал, всё, что в котле находится – твоё. Не попал, ударяет следующий участник игры. Если его монета тоже не попала в котёл, но до твоей монеты он может дотянуться четвертью, ты ставишь к котёл обусловленную сумму. Бывало, конечно, и огороды чистили, и стукалки по ночам на окна вредных односельчан ставили. Изображали мстителей…
Был в селе дом, к которому мы никогда не приближались и даже днём старались обходить его стороной. Жил там человек, которого мы имели основание не любить больше других. Он не раз донимал нас бранью и грабил котёл, когда мы играли в чику на монеты. Выследит, где мы увлеклись игрой, выждет, когда в котле скопится больше мелочи и выскочит. Страшный, как чёрт, с горящими злобой глазами летит на нас и орёт что есть мочи: «ё… твою посельгу мать!» Мы, естественно, разбегались, а он забирал наши деньги и уходил не оглядываясь. У нас сложилось впечатление, что его не возмущала наша игра на деньги, а интересовали живые монетки.
Постоянно сталкиваясь с боевым кличем, мы, тем не менее, понятия не имели, что такое «посельга».  В наших краях она не водилась, поэтому самого мужика прозвали между собой Посельгой.
Позднее мы узнали, что Посельга был тяжело ранен и контужен на фронте. Вернулся домой инвалидом, не мог работать, влачил жалкое существование.
Говорили, что он воевал храбро. Был окопником и имел ордена. Когда поднимался в атаку, орал звериным матерным рёвом про «посельгу» и её мать. Вкладывал в этот рёв всю свою злобу и отчаяние. Разорвавшийся рядом снаряд на «посельге» его и заклинил.
Прошли годы. В восьмой класс я ходил в школу, расположенную в райцентре, за пять километров от нашего села. Возвращаясь как-то домой, спрямил дорогу по просёлку и вышел на большак в тот момент, когда по нему медленно двигался грузовик. Смеркалось. В кузове грузовика никого не было видно. Решил воспользоваться  возможностью доехать. Ухватился за борт и прытко перемахнул его. Доски борта были старые, разбитые, я сильно занозил руку. Заноза отвлекла меня, и я не сразу разглядел одиноко стоящий около кабины открытый гроб. В нём лежал Посельга,  скончавшийся в районной больнице. Я не испугался, не обомлел. Смотрел на одиноко стоящий в грязном кузове гроб, и меня охватило какое-то щемящее чувство жалости к судьбе многих, никому не нужных в стране израненных, искалеченных фронтовиков, доживающих свой век в нищете и забвении. Для этих людей война не закончилась в мае 1945 года. Она вошла в них своими кошмарами, физической и душевной болью до конца их недолгих дней. Зарабатывая на жизнь, некоторые из них ходили на костылях с гармошкой по вагонам поездов, безногие – передвигались по привокзальным перронам на досках с приделанными шарикоподшипниками, контуженные подрабатывали на тяжёлых работах или тоже попрошайничали. Большинство же искалеченных войной расположились по домашним углам, коротали век и тихо, никого не тревожа, уходили из жизни, которая ещё в молодости навсегда отвернулась от них.
Я спрыгнул с машины, сорвал осенние цветы, в изобилии росшие на обочине дороги, снова поднялся в кузов и положил цветы на грудь покойника.
Стараясь забыться, спрыгнул на землю. Пошагал домой прямиком, через скошенное поле, казавшееся мне тогда таким же широким, как и вся моя предстоящая дальнейшая жизнь.

ДОЛГОЕ ЭХО ВОЙНЫ

После войны фронтовики не любили рассказывать о том, что им довелось пережить, и очень редко вспоминали в своих разговорах военные годы. Однако, война напоминала им о себе постоянно. И не только ранениями, контузиями, потерей близких людей.
Когда я работал механиком на заводе, со мною как-то во время обеда в столовой поделился откровениями наш экономист Пётр Алексеевич, прошедший войну в матушке-пехоте от первого дня до последнего. Мы не были с ним в приятельских отношениях, но, оказавшись за одним столом, он посчитал возможным, а может быть – необходимым, излить мне свою душу:
– Веришь, никак не могу забыть, как немцы постоянно бомбили и утюжили самолётами передовую, где мы укрывались в траншеях и окопах. От воя падающих бомб не то что мурашки шли по коже, скулы сводило. Иду я сегодня на работу, задумался, – рассказывает Пётр Алексеевич, – слышу, сзади меня нарастает гул «мессера». Не помню, как очутился в придорожной канаве. Вжался лицом в пыльную траву, прикрыл голову руками и вдруг слышу голос соседки:
– Петро, ты чего это в канаве разлёгся? Поплохело тебе, или от кого-то прячешься?
– Начинаю прозревать: откуда в Сибири могут взяться немецкие самолёты? Да ещё через столько лет после окончания войны? Это же летуны  Новосибирского чкаловского завода испытывают новые образцы самолётов. Ходят, чуть ли не на бреющем…
Поднимаюсь из канавы, отряхиваю пыль с брюк и смущённо говорю соседке:
– Всё в порядке, Задумался.  Померещилось. А про себя чертыхаюсь: когда же мои фронтовые инстинкты перестанут опережать разум?..