О пастухах, пастушках и Первом Майском Дне
Объем 47 тыс. зн.
Не пошла замуж Ирочка Смирнова за Леонида Никитинского, нет не пошла. Да ведь он по-правдашнему и не звал: чтобы сваты к родителям, чтобы она краснела и стыдливо притушивала блеск в глазах. Не назвал её невестой прилюдно. А что было у них? А один единственный поцелуй и случился. Вот и все ухаживания. И при всём этом – замуж? Чтобы деревенские насмешничали вослед? И было за что пальцем у виска крутить: разве ровня Ираида, дочка лесничего, деревенскому пастуху?
Поцелуй тот… наказание, а не поцелуй! Она убегала, он догонял. И не догнал бы, если бы коса не зацепилась за боярышниковую ветку. Мучение одно, эта коса: волосы у Ирочки лёгкие-лёгкие и пушистые, если распустить – облако вокруг лица пепельное, как нимб светится. А губы! Верно, многим снились те заманчивые губы, да не целована Ирочка, царевна спящая. Одно её душу смущало: мир киношный. Там любовь роковая и страсти нечеловеческие. Красивая жизнь, волнительная. Смотрит Ирочка вокруг себя – любви не видит. Вот отец с матерью, разве у них любовь настоящая? Привычка одна и только. Или вот взять Алевтину, продавщицу из магазина: говорят, она мужа из ревности ножом зарезала, не насмерть, потому и срок условный дали. Ирочка ходила на неё посмотреть, специально, а не за покупками. Ну и ничего особенного: тётка как тётка, толстая, лицо в морщинах, а муж – смех, да и только, без слёз не взглянешь. И это – любовь?
По пятницам возле магазина афишку вывешивали, на три дня исчезала Ирочка из обыкновенной жизни и погружалась в жизнь волшебную, не зрителем – участником экранных историй. Не по разу пересмотрела все картины, что из райцентра привозили. Наряды старательно запоминала, повторять не пробовала – кто так сшить сможет? Не Зареиха же, она бабка дореволюционная, новой моды не понимает. Носить смешную копию Ирочка себе позволить не могла, как будто предавала этим любимых героинь. Нет, решительно нельзя выглядеть посмешищем, надо подождать немного, и принц приедет за ней. Не Никитинский же, смешно даже: она и Никитинский.
Пока распутывала волосы, догнал её Лёнька, обхватил руками, не увернуться: за спиной боярышник, за ним забор, до дома рукой подать, а окна в спальне родительской открыты, попробуй, закричи!
— Отпусти сейчас же, — прошипела Ирочка, — отца позову, мало не покажется!
—Зови! Боишься? Теперь ты моя! На всю оставшуюся жизнь. — Голос у Никитинского спокоен, даже равнодушен, как показалось.
Он смотрел на неё зло и почти ненавидяще. Высокий, костлявый, жёсткий весь: и руки, и лицо, даже кадык на шее будто каменные. Стало страшно по-настоящему, куда там киношным ужасам.
— Это ты в любви признаёшься, что ли? — переборола страх, улыбнулась. Улыбка слабоватая вышла, над верхней губой выступили капельки пота. Машинально облизнула губы и тотчас поняла – зря!
…Целовал Никитинский тоже зло, больно, словно наказывал. В губы ровно осы вцепились, боль заморозила подбородок, обожгла тонкими ледяными иглами щёки, укусила виски . А снизу ворочалась навстречу холодному поцелую тяжёлая вязкая волна душного жара. Когда холод и жар встретились – легко стало, руки сами собой вверх взлетели. На цыпочки привстала, вспыхнула, ответила, и поцелуй сладким показался, нежным. Соловей рядом засвистел-защёлкал. Май месяц – время соловьиное. Голова кружилась, и вращалось вокруг густо-розовое, терпкое, странного аромата сияние.
Так бы и стояла всю жизнь, да ведь хорошего много не бывает. Она вздрогнула, опустила руки. Помолчали. Воздух тугой меж ними, дышать тяжко, в ушах как барабанная дробь, щёкотно. Как на кузне у Ивана Саввича: он тяжёлым большим молотом редко-редко, а сын его часто и меленько постукивает, музыку выковывают железную. Оконная рама будто мысли подслушала – стукнула негромко, наваждение рассеялось.
— Слушай, а чем так пахнет? — Никитинский покрутил головой, втянул ноздрями воздух, вопросительно взглянул в лицо, — селёдкой, что ли? Откуда тут селёдке взяться?
— Дурак, — вспыхнула Ирочка, — ненавижу!
— Как скажешь, Артистка, поговорим, когда из армии вернусь.
— Не о чем нам с тобой разговаривать, я за тебя не пойду! Выдумал, тоже…
— Так я пока и не зову,— пожал плечами, развернулся и прочь пошёл. От неё прочь, как будто не было ничего меж ними.
— Майское дерево цветёт, - прошептала ему в спину Ирочка, опустилась на корточки, обхватила голову руками, покачивалась вправо-влево, и время бежало от неё тоже, струсило, что ли?
Вслушиваясь в себя, подсчитывая случившиеся с ней разрушения. Да что там считать, казалось, что привязали к конскому хвосту и протащили вдоль села по главной улице, а потом бросили. Болела каждая косточка, руки тряслись. От жаркой душной волны не осталось и следа, а бурлило в душе тёмное, грязное, стыдное, чему пока не могла подобрать названия.
В кустах заливались соловьи, песни их торжествующи и заманчивы. Издеваются, решила Ирочка и закрыла ладонями уши. Но звуки просачивались, скручивались спиральками, проникали под кожу и щекотали, выметали обиду, делали её неоскорбительной и смешной. Захотелось плакать, она и всплакнула. Легко и недолго, пустяки какие, жизнь длинная, таких Никитинских будет – и не сосчитать. Выберет самого-самого, ей ли пара какой-то деревенский пастух!
Сзади неё раздавалось едва слышное потрескивание: раскрывались розовые плотные бутоны боярышника, словно высвобождались из плена плотно сжатых ладоней капроновые ленты, стянутые на нитку с одного края и оттого походившие на крупный цветок. Лепестки, оборчатые, резные, подрагивали, осторожничали, но напирали друг на дружку, словно пытались вывернуться наизнанку, за первой волной шла из нутра следующая, оттенков от густо малинового по краю до нежно сиреневых в сердцевине. Несколько тонких тычинок покачивали светлыми головёнками. И правда, селёдочный, едва уловимый запах шёл от куста.
Наутро отец разбудил Ирочку рано: наступил Первый Майский День, хотя календарь показывал пятое число. Как отец определял тот самый главный день, Ирочка спрашивала не раз, в ответ слышала одно и то же, что придёт время – поймёт. Кажется, пришло.
В особые дни просыпалось легко и ожидательно: умывание боярышниковой росой делало её не такой, как прочие, а – необыкновенной. Она каждый год привычно вздрагивала, едва холодная влага попадала на лицо. Густо-розовые цветки лоснились, капли скатывались вниз, отрывались от лепестка не сразу, а только накопив круглый, таящий внутри себя ярко-бордовый отсвет, шар. И запах, этот ни с чем несравнимый, словно бы перечёркивающий красоту и изящество соцветий, насмехающийся над чужим ожиданием – запах был терпким, неприятным, но не назойливым, а будто бы стесняющимся.
— Папка, а для чего росой умываться?
— Для красоты. Будешь ты красивая, Ираида, и судьба у тебя будет тоже красивая. Красота к красоте тянется, а там и счастье в гости идёт.
Отец наклонял цветущие ветки так просто и уверенно, будто острые костяные иглы делались мягкими и податливыми. Сколько раз Ирочка пробовала повторить, столько и ойкала, слизывала красные точки с рук: боярышник не признавал её своею. Ну и ладно, делала вид, что ей всё равно, хотя досадовала, конечно.
Имя выбрал для дочери отец, объяснял, что оно особенное: Ираида из рода Геры, а Гера – жена Зевса, бога Олимпийского. Увлекался отец разными мифами, рассказывал много историй про богов и героев. Не только про мифы, про всё на свете можно у него спрашивать: он городской, отец-то, а сколько знает, больше, чем учителя школьные. А захотел в деревне жить, смешно, чего здесь хорошего? Кино по выходным, а после – танцы, вот и все развлечения. Мать здешняя, она дальше райцентра и не ездила, да и там пугалась всего, от машин шарахалась как курица от собаки Найды. Руками всплескивала, голову втягивала в плечи и глаза закрывала от страха. Жалко её почему-то. Отец – другое дело, он «с образованием», не зря лесничим работает. Именно лесничим, говорит, что лесник это сторож лесной, а лесничий – как садовник, только растит не яблони, а сосны и ели. Ирочка всегда поправляла, если отца кто лесником называл.
Ирочке в райцентре очень нравилось, она там чувствовала себя своей. Быстро находила дорогу куда надо, словно вспоминала давно забытое, иногда загадывала, что увидит за поворотом и никогда не ошибалась. В райцентре большой кинотеатр: с колоннами круглыми и лестницей широкой-широкой, на ней двадцать человек встанут, и не тесно им будет стоять. В фойе мороженое продают и лимонад. И рояль чёрный, правда, ни разу на нём не играл никто, но всё равно – хорошо! А в киоске журналы и фотографии артистов продаются, много, выбирай, не хочу.
Про город подумала, и настроение испортилось, лучше бы не вспоминала. А как в дом вошли, так ещё хуже: мать про Никитинского спросила. Ну вот откуда узнала про вчерашнее, на улицу не выходила ещё?
— Отстаньте от меня с вашим пастухом! — взвилась Ирочка, кулаки сжала, лицо горит, сердце трепыхается в горле, вот-вот задушит.
— Ираида, что за тон! При чём здесь пастух? Леонид парень хороший, надёжный, тебе такой и нужен, мать тебя избаловала, вот что я скажу.
— Да что вы, что вы, — запричитала мать, — дело-то не слажено ещё. Он в армии три года будет, за это время сколь воды утечёт. Парень хороший, а довесок? Мать больная, две сестрёнки мал мала меньше. Их вырастить надо, одеть-обуть, выучить. Такую-то кабалу на шею вешать!
— Так, — Ирочка стояла посреди кухни, — с чего вы взяли, что он меня замуж звал? Не было этого, да ничего не было. И замуж за него я не пойду, хоть на верёвке тащите. Всё, я сказала. По-моему будет, не по-вашему. Может, его во флот возьмут, а за четыре года он передумает или я замуж выйду вам назло.
— Назло замуж – плохая мысль. Не надо так шутить, Ираида. Но ты права: рано мы шум подняли.
— Вот и ладно, ладно, — засуетилась мать, перекрестилась украдкой и Ирочку перекрестила.
А прав отец, какой Никитинский пастух, да никакой. Ирочка с подружкой за купавками ходили, на дальнем лугу стадо деревенское паслось. Лёнька деду помогал на каникулах. Смешно: книгу читал, Джека Лондона, не что-нибудь, а Ирочкино любимое – «Сердца трёх»! Взгляд удивлённый перехватил, усмехнулся так… нехорошо усмехнулся, вызывающе. Подумаешь! Она тогда пятый класс закончила, он на три года старше, за маленькую её считал. А запомнил: в школе то и дело поглядывал в её сторону. Девчонки шушукались, а ей всё равно. Всё равно, не всё равно, а делать что-то надо.
Когда Никитинского в армию провожали, Ирочка в городе была, у тётки. Напросилась в гости, родители спорить не стали, хоть Леонида и нахваливали, а всё же отправили подальше, на всякий случай. И сбылись Ирочкины пожелания – во флот Никитинский попал. Вот и устроилось всё по мысли, как мать сказала.
Тётка Зоя такая выдумщица оказалась! Зимой работала истопницей в кинотеатре «Мир», а летом –билетёршей в летнем, возле сплавной конторы. Так Ирочка бесплатно столько фильмом посмотрела, страсть! И шила тётка хорошо, главное – по-современному. Вот какой фасон Ирочке нравится, то и ей тоже. За месяц они перешили столько старых платьев, сколько тётке не жалко было. Не жадная тётка Зоя, весёлая, заводная. Песни пела, дробушки так оттопывала, не уследить за ногами. А как гости соберутся, так песни хором поют, долгие песни, грустные. Жалко, время быстро пролетело, домой пора.
Без Никитинского стало скучно, хоть и не признавалась себе, а вспоминала тот поцелуй. Правда, чаще не с добром: словно внутри у неё страх поселился. Как подумает об этом, так сразу голову жаром охватывает, а ноги ледяными делаются, и воздуха не хватает. Мать ягоды боярышниковые заваривает, говорит, сердечная ягода, самолучшая! Так разве у Ирочки сердце болит? Ягода как ягода, ничего особенного: шкурка с тонкой мякотью и косточки внутри, есть-то нечего. И поспевает поздно, висит себе всю осень, на вид зрелая, блестящая, тугая – красивая, а вкусной после заморозков первых становится. Но падает быстро и с земли собирать приходится. Это если не уследишь. Руки мёрзнут, листья холодные, жалкие, морозом побитые. Тоска.
Зарядят когда дожди бесконечные, на улицу носа не высунешь. Одно развлечение: артистов на карточках разглядывать, фильмы на обороте прочитать и вспоминать, какие видела. Ещё мечтать о городской жизни. Без крикливых кур, толстого страшного борова в хлеву, грядок с сорняками, грязных луж и осенней распутицы, когда кажется: она тонет и задыхается от безысходности.
Пробовала на танцы ходить, так не приглашает никто, будто заговорённая. И не уродина вроде, и наряды самые модные, а стоит у стеночки. Обидно до слёз. Потом подслушала разговор: ребята из клуба вышли, курили за углом, говорили, что Лёнька наказывал от Артистки подальше держаться, руки-ноги выдернет, если что. Гад какой, рыдала в подушку, жизнь испортил, а за что? Она ждать не обещалась и вообще, не нужен он ей, пастух дурацкий!
Кое-как протянулись три года. Разминулись с Никитинским: он на побывку, она в больнице с воспалением лёгких. Притащился в город, а к ней не пустили – карантин. Ирочка вздохнула облегчённо, а ночью опять в подушку плакала, себя жалела. Как будто заблудилась в лесу, ходит-бродит, выхода не найдёт, куда не повернёт – заросли непроходимые. Кого помощи просить, если сама не знает, чего хочет?
Тётка спасла: приехала на выпускной и давай родителей уговаривать, чтобы в город Ирочку отпустили. На курсы машинисток, говорила, поступит: пусть учится, профессия нужная, всегда устроиться можно, да с её-то красотой – в два счёта. А в деревне что, хвосты коровам крутить? Насилу уговорила. Вот праздник-то был! Расцвела Ирочка, запела, закружилась, обнимала отца, и мать, и тётку-спасительницу.
***
Не пошла замуж Ирочка Смирнова за Леонида Никитинского, нет, не пошла! Позвал бы вовремя, может быть, подумала бы отказать или согласиться. А как ему предложение сделать, если он по морям плавает? А вокруг неё поклонников крутится не считано, в глаза заглядывают, губы целовать мечтают. Напрасные мечтания: строга Ирочка, танцевать соглашается, провожать разрешает, да и только. Не целована, не милована, сама себе хозяйка.
А раз хозяйка, то перво-наперво косу отрезала, свернула калачиком и в коробку, подальше от глаз. Сказала удивлённой тётке: это прежняя жизнь в косе, теперь новая начинается. И про то, что на Инночку Макарову хочет похожа быть, тоже сказала. А второе: попросила не называть её Ирочкой, а только Ираидой, раз у неё имя такое отцом записано в метрику и по паспорту Ираида она, а это документ, между прочим. Ирочка выросла и в детстве осталась. Тётка плечами пожала, как знаешь, я тебе не указ, своя голова на плечах и ответ держать тоже тебе. Хорошая тётка Зоя, всё-всё про Ираиду поняла!
Храбрилась, а встречи с отцом побаивалась, да ведь косу назад не приклеишь. Отец приехал, разглядывал долго, ругать не стал.
— Значит, городская… Нравится?
— Ой, папка, как нравится-то, слов нет! Я ловкая и схватываю быстро, меня хвалят. И с девчатами подружилась, такие они все добрые. Папка, ну папка же! Ну пойдём завтра в Дом культуры, артисты из области приезжают. Так хочется на настоящих артистов посмотреть!
— Не угомонилась ещё, значит. Чужую жизнь на себя примеряешь. Леонид домой вернётся, струсишь опять? Ладно-ладно, не бойся. Бог не выдаст, свинья не съест. Веди, показывай свой город.
Он выделил голосом с в о й, она поняла и заулыбалась. И показывала улочки и переулки, кинотеатр и самое тайное, о чём не говорила никому: окошко на втором этаже деревянного дома. Однажды вечером увидела в нём молодую женщину в светлом лёгком халатике поверх ночной рубашки. Незнакомка выглядывала на улицу, светлые длинные волосы перебирал тёплый ветерок, они пошевеливались едва-едва, сзади из комнаты падал на фигуру неяркий свет от лампы под круглым цветастым абажуром. Такой покой, что хотелось стоять и смотреть. Вот такое оно бывает – счастье, и на душе стало тоже покойно и светло.
Никитинский опоздал. Два месяца, как стала Ираида мужней женой. Не за первого встречного вышла, за любимого. За такого, что на край света пошла бы. Разве за Никитинским пойдёшь? Куда ему край света, у него долги и обязательства.
С будущим мужем познакомилась в том самом летнем кинотеатре, где тётка Зоя народ обилечивала: пришлось подменить её разок-другой. Там с киномехаником столкнулась и обомлела: вылитый Рыбников, вот как есть копия! И улыбка, и ямочки на щеках, и рост ну точно такие же. Волосы, правда, погуще и взгляд попроще, ну так совсем одинаковых людей не бывает. И звать не Николаем, а Борисом, тоже имя хорошее.
— А я вас помню, — улыбнулся почти Рыбников, — я в вашу деревню фильмы раза два привозил. Вы возле входа стояли и платье на вас светленькое, в цветочек мелкий. И коса такая… богатая коса. Не жалко, такую-то красоту резать?
Ираида смутилась: она не помнила ничего такого. Виду не подала, улыбнулась неопределённо, в зал прошла. Не до фильма ей, весь сеанс сердце успокаивала: билось как у цыплёнка, когда в руки возьмёшь. Слова как руки чужие, а она – тот цыплёнок испуганный. Из зрителей последняя вышла, а этот караулил, в провожатые напросился.
Окунулась Ираида в любовную канитель: встречи, провожания, подарки со значением, мелочи, а сердцу приятно. Ещё то нравилось, что очень Борис несмелый: за руку боялся взять, прикасался нечаянно – краснел как барышня. Легко с ним, покойно. Вот она, настоящая любовь, как в кино! Про то памятное окошко вспоминала и верила: такое же безмятежное счастье ждёт.
Одно плохо: свекруха невзлюбила с самого первого взгляда, ещё когда знакомиться ездили. Ираида виду не подала, а после отомстила и характер выказала: у тётки Зои, в городе, жить будем, она не против, всё родной человек рядом, если что. Опять же, работала Ираида в сплавной конторе, накладные печатала, путёвки выписывала, а тайно приглядывалась к месту секретарши, с её-то внешностью не всю жизнь с шоферами ругаться.
И всё бы ладно и хорошо, да не бывает солнца без пятнышка, а дерева – без сучков острых. Всем довольна молодая жена, кроме того, что в постель с мужем каждый день ложиться надо. Ираиду трясти начинало мелкой дрожью с самого ужина. Перед первой ночью воображала, как всё будет необыкновенно. Нет, по-киношному – красиво – не получилось, оскомина одна в душе: неужели в фильмах всё-всё неправда? Оба смущались, неловкость прятали, она-то по неопытности, он – из-за характера стеснительного. Всё за мамкой жил, а теперь сам голова. Ну, как-то управились.
Чем дальше, тем больше муж в охотку входил, будто дневную покорную шкуру снимал и на гвоздик вешал, жаден до ласк и ненасытен, ни одной ночи не пропустил, даже когда Ираида конфузливо бормотала, что дни неудобные. Дневная её власть: пальцем покажет и отвернётся, знает, что исполнено будет. Такую силу взяла, вслед за свекрухой мужа Бориской называла. Пренебрежительно. Бориска и есть: подай и принеси, слуга бессловесный, да и только. Со стороны поглядеть – под каблуком жениным мужик, только тётка знала оборотную сторону семейной жизни племянницы. Знала и сокрушалась, а чем поможешь? Не её дело, меж мужем и женой встревать.
В конце октября приехал Никитинский в город. Она потом часто представляла: вот он трясётся два часа в скрипучем, тяжко вздыхающем автобусике, на вокзальной площади выспрашивает, как до места доехать, смотрит в пыльное окошко на город, в котором она живёт теперь. Сравнивает, качает головой, удивляется: чего хорошего, маленькую деревню поменяла на большую. Из-за кинотеатра? Смешно. На конечной выходит, стоит. На часы трофейные отцовские смотрит, солидные часы, немецкие, прикидывает, когда рабочий день закончится. За три копейки покупает у бабки-торговки кулёк жареных семечек и устраивается тут же, на лавочке: рано приехал.
Ираида раньше ушла: предчувствовала, что ли. Беспокойство с утра какое-то, маята беспричинная. Шла, под ноги глядела, дожди осенние, грязно, прямо как в родной деревне. Как насмешка над городской жизнью. Остановилась: Никитинский навстречу идёт. Хорош собой, мальчишечью стать сменил на мужскую. Уверенность прежняя и взгляд тот же самый – злой и напряжённый. Как будто четырёх лет не прошло: она перед ним школьница и боится точно так же, как тогда.
— Ну что, молодая жена, сладко тебе за мужем? —голос спокойный, только обман всё, знает она, что убить готов, шею свернуть от ненависти. За что так он её?
— Какими судьбами? Уж не по мне ли соскучился? — дыхание выравнивала, но голос дрожал и голову как обнесло. Он руку протянул – отшатнулась. Нельзя, нельзя ей прикасаться к нему, бедко будет. — Не переживай за меня, хорошо живу. Уж лучше, чем с тобой.
— Откуда тебе знать, как бы у нас с тобой сладилось? Врёшь ты всё, по глазам вижу: врёшь. Плохо, что себя обманываешь, другим что, не их жизнь, чужая.
— Да с чего ты взял-то? А если и так, как умею, так и живу. С тобой советоваться не собираюсь, — насилу с голосом совладала. Вот всегда так, хочешь сказать одно, а выпаливаешь первое попавшееся, и разговор не туда сворачивает. На себя злишься. А больше на него, а чего он подзуживает? Вот как свекруха, точно такая же, ну ни разу мирно не разошлись, одна ругань меж ними.
Не заметили, как от остановки в сторону отошли. Меж двух домов стоят на тропке раскисшей. Репей с обеих сторон головками жалкими покачивает, самое осеннее растение, жальче не бывает по осени. Никитинский высок, она по сравнению с ним пигалица пигалицей, так обидно стало, хоть плачь. Не удержалась, носом шмыгнула, слёзку сморгнула, отвернулась. Он помолчал, видно, передышку ей дал, жалостливец какой!
— Ты ещё не живёшь, не научилась, не созрела. Девчонкой была, девчонкой и осталась. Женщина в тебе спит покуда. А я бы… я бы разбудил, да ты не хочешь. Ладно, посмотрел на тебя, понял кое- что. Одумаешься, приезжай. Долго ждать не обещаю, не монах.
— Уходи, ненавижу! — Она подскочила как ужаленная, повернулась к нему. В голове одно: бежать, бежать сию минуту и дальше, как можно дальше от него. Зачем он приехал, зачем приехал именно сейчас, осенью, когда утром хочется умереть от тоски, от того, что солнца нет и, кажется: не будет никогда.
— Ладно, что всполошилась? Не бери в голову, дурацкий у меня характер, помнишь, наверно. Не было бы у нас ничего. Не могло быть.
— Почему?
— Ты такая… хрупкая. Чёрт, не умею я с тобой по-хорошему говорить, злюсь всё время. У меня мать и сёстры, и вообще, жизнь другая. Не твоя. Сломаешься, ненавидеть будешь, что заел жизнь.
— Меня спросить не пробовал? Две строчки черкнуть, а? Может, по-другому бы всё вышло? Может, я только тебя и жду? Да не гляди так, шучу я.
— Вот если бы можно время назад повернуть… — голос его стал глухим, слова выталкивались с трудом, с непривычки, видно. — Ерунда всякая в голове. Будешь смеяться: скажи кто, что надо кошку чёрную съесть, чтобы время назад повернуть, не задумался бы ни на секунду. Чёрт, чёрт! Бесполезно всё…
— Никитинский… — потрясённо протянула Ираида. Смеяться не хотелось.
Они стояли и смотрели друг на друга. Молчали. И опять воздух меж ними стал плотен и тяжёл. И вдруг, как спасение: из-за дома выбежал чёрный котёнок, тощий, встопорщенный, долгоногий, с клочковатой свалявшейся шерсткой. Потёрся об ноги, задрал вверх смешной облезлый хвост и потрусил через дорогу с видом независимым и брезгливым. Они засмеялись одновременно. Напряжение ушло.
— И этого ты был готов съесть? Вот такого? Никитинский, ты неисправимый… пастух ты! Вот кто!
— Точно, пастух! А ты телятя несмышлёная, да? Забыл совсем, я тебе… подарок к свадьбе приготовил. На, получай. На меня обиды не держи. Всё путём идёт. Всё путём. Как должно, так и идёт.
Улыбаясь, Ираида смотрела, как он достал из кармана небольшой свёрточек коричневой обёрточной бумаги, в магазине в такую заворачивают покупки. Машинально взяла и держала в руках, ждала, может, скажет что. Никитинский подошёл совсем близко, наклонился, коснулся губами возле уха и вздохнул, втянул в себя её запах.
— Опять селёдка?
— Дурочка ты, Ирка! Майским деревом пахнет. Твой запах, не спутать ни с чьим.
Он ушёл, а она осталась. И стояла под холодным унылым дождиком, пока не замёрзла.
Горсть красных глянцевых ягод боярышника в свёртке. Спелые на вид, тугие, твёрдые, но ещё не прихваченные первым морозцем и оттого невкусные. Рано сорваны: до первых заморозков – ещё неделя.
Хорошо, что не поцеловал. Беда была бы, ой, беда какая… У неё долги и обязательства. У всех долги и обязательства. Она как все. А, может, не как все, может, особенная? Вот догнать и никакой чёрной кошки не надо…
***
Не пошла Ирочка Смирнова замуж за Леонида Никитинского, нет не пошла… Опоздала Ирочка, хоть и торопилась. По торопливости не того выбрала. Сама виновата, никто не неволил. Переиграть нельзя, время назад не воротишь. Да и не хотела она время вспять-то, гордость не позволяла, а пуще того не гордость – другое.
Проснулась Ираида раньше обычного, удивилась: каждую минутку сна берегла, чего ж в такую рань вскочить вздумала? Села на постели, глаза закрыты, сон досматривает, сохранить охота большая. И как откинуло её, будто выстрел или волна взрывная. Закружило, поволокло, болью скрутило. Миг один и как не бывало ничего. Наваждение, словом. Дальше дни побежали. Один за другим, один за другим…
Спокойна Ираида, безмятежна, долг супружеский исполняет без прежнего страха: приноровилась, приспособилась. Закроет глаза и представляет, как боярышник распускается. Цветок за цветком, хлопок и – выталкивается розовый кулачок, раскрывается ладошка, а в ней ворох тёмно-розовых лепестков, богатый ворох, атласного блеска, шёлкового сияния. По центру – тонкие тычинки-усики покачиваются. Как стрелки часовые, тик-так, тик-так. Ираида вместе с ними двигается в ритме, на раз-два. Где надо вздох громкий, где – стон едва слышный. И – спать… Только раз тяжёлая вязкая волна окатила знакомо, Ираида зубы стиснула, чтоб знака не подать: настоящий виновник и знать не знал, и ведать не ведал. Наутро наваждение и случилось. После высчитала: той ночью новая жизнь в ней зародилась.
Бориска от радости сам не свой, не надышится, под ногами путается, угождает без меры и разума. Ираида задумчива. Холодна и отстранённа. Не входил ребёнок в её планы, для себя пожить хотела. Да чему быть, того не миновать. С другой стороны, теперь и метаться не надо, варианты жизненные перебирать. Нет их теперь, вариантов, один-единственный в ходу.
Мать молилась за непраздную Ираиду, лёгких родов вымаливала. Непраздная – смешное слово, верное. Кончились праздники, ребёнок не на часок – на всю оставшуюся жизнь. Трудно носила: лицо в пятнах коричневых, тошнота, ноги отечные. Это пережить можно, не навсегда неудобства физические. Другое покоя не давало: сердцем ребёнка не могла принять. Зова крови не слышала, пугалась, чрево телесным тяжелело, душа – страхом полнилась. Тётка успокаивала: к груди приложишь, сразу всё переменится.
Не переменилось.
Олежка смотрел на неё… брезгливо смотрел, с недоверием. И правда, какая ей вера? Пока в животе – всё понять пыталась, свой он или чужой, думала увидит – поймёт. А ещё больше запуталась. Присматривалась: забавный человечек, по глазам видно – себе на уме. От молока материнского отказался наотрез, бровки морщит и пищит, головёнкой качает. Бориска за двоих ношу нёс: без ума от сына, всякую свободную минутку бежит, любуется. Воркует, тетёшкается. Купает, стирает, на детскую кухню бегает, кормит сам. На лице радость несказанная! Ираида вроде как лишняя, из их общей жизни вытолкнутая. Значит, так тому и быть.
На работу сбежала и в молодость окунулась будто: наряды, кавалеры, танцы. В одном разница – в кино перестала ходить, насмотрелась досыта. Свекровь ненависть в глазах не прячет, мать приезжает, плачет да крестится, в церковь ходит, отмаливает дочкины грехи. Когда правды не ведаешь, всё грешным кажется. Отец матери ответно: муж терпит, значит, нам молчать. Правильный папка, думает Ираида, терпит Бориска, значит, так и надо ему, бесхребетнику бессловесному. Как невмоготу станет, достанет подарок свадебный: ягодки боярышниковые всё такие же гладкие и упругие, ничего им не делается, заговорённые, что ли? Ладони пахнут знакомо, слабо-слабо, другой и не уловит запаха, так тонок.
В конце апреля случались с ней томления душевные, беспокойства непонятные, запахи начинали сниться. Взаправдашние запахи, хотя и во сне. Боярышник звал: Первый Майский День скоро. Она не опаздывала, накануне садилась на последний автобус, возвращалась первым утренним. Никитинского мельком видела, он в гости не напрашивался, она не звала. Закрыла сердце на замок: назад хода нет.
Худо-бедно, жизнь устроилась к обоюдному согласию. Олежка рос потихоньку, спокойный послушный ребёнок, на зависть соседкам.
Выглядывает Ираида в раскрытое окошко, на ней рубашка ночная, поверх – халат лёгкий. Волосы ветерок шевелит, с потолка свет электрический из-под круглого абажура падает. В дальней комнате тётка Зоя возится с малышом, погремушкой гремит. И такой покой вокруг… знакомый, словно было с ней это когда-то: вечер, свет, цветы в горшках на подоконнике. Со стороны посмотреть: вот оно, счастье. А душа неспокойна, обманчивое твоё счастье, Ираида.
Однажды Ираида проснулась будто от морока. Сердце заныло, заплакало: спокойная размеренность болотом топким показалась. Бориска до сих пор мальчиком на побегушках, все им помыкают, он и рад, улыбнётся и кивнёт согласно. Показалось: согнулся в полупоклоне, не распрямиться, в полный рост не встать. Олежка отцу подражает во всём и улыбка такая же точно! Копия отцовская, ничего от Ираиды не осталось: волосики светлые потемнели, глазки серый материн цвет сменили на отцовский – зеленоватый, походка один в один, и, страшное самое – плечики всегда опущены, будто виноват в чём.
Спасать сына надо, а как? Бориска не поймёт, он далеко не смотрит, одним днём живёт, будет день и будет пища. Как птичка божья. Крутится лента, светлый луч тьму пронзает, на белом экране жизнь чужая. Придуманная жизнь-то. Год проходит за годом – незаметно. Олежке пятый пошёл, а он ровно старичок: играет сам с собою, никаких друзей не надо.
— Папка, что мне делать-то? — Ираида домой приехала сама не своя. Так ей страшно стало, да не понимает никто её страхов, говорят с жиру бесится, с таким-то мужем жить бы да жить! —Я от покорности этой в петлю готова лезть. И Олежка такой же… покорный.
Мать по обыкновению к иконам повернулась, крестится, шепчет жарко, боится к дочери повернуться. Не жди совета, решила Ираида. За мужем живёт, не своими мозгами, как нитка за иголкой. Пожалеет и скажет: «Терпи и тебе воздастся». Отец молчал. Ужинать сели. О главном не сразу речь завели, да и то верно, не простой вопрос – жизнь решается.
— Остановись и подумай. Хоть раз в жизни, без оглядки на пересуды чужие. Неспроста приехала, верно? Для себя всё решила? Нашего согласия ищешь? Нет, Ирочка, ты взрослая теперь, тебе и за всё отвечать. Мы тебя поддержим при любом раскладе. Не верю я, что ты ошибёшься. Время на ошибки прошло. Между прочим, Никитинский-то учится заочно: мне смена.
Ираида кивнула. На улицу вышла. Возле крыльца постояла, прислушалась. Осень поздняя, дневное дряхлое тепло ночными заморозками выстывает. Небо звёздное, высокое. Ветер колюч, последние листья с боярышника срывает, голые ветки качаются, стукаются друг об дружку. Земля под ногами шевелится, вздыхает, холод собирает. Заснуть готовится, снега первого ждёт.
— Привет, Артистка, как жизнь молодая? — высокая фигура отделилась от забора.
— Напугал, Никитинский, сердце в пятках. Только не говори, что случайно мимо шёл.
— Не скажу. Раздумывал: зайти или здесь тебя обождать. Ты предсказуема, Ира. Что решила?
— Господи, да что же это такое-то, — запричитала Ираида обречённо, — ну как так выходит, прежде меня новости узнают обо мне же?
— Не хочешь, не надо. У меня свадьба на ноябрьские. Через три дня, то есть. Не приглашаю, не надейся. Я, собственно, только это и хотел сказать. Пожелай мне счастья, что ли. — Он помолчал, взглянул вопросительно.
Звёзды вдруг ярки стали, как уличные фонари. Подсказать пытаются, напрасны подсказки. Свой груз на другого не скинешь, себе и нести:
— Подарить тебе нечего, а счастья пожелать – а легко: будь счастлив, Никитинский! И уходи отсюда уже, устала я от тебя…
Он медлил, всматривался в лицо, наклонился резко, она не успела отодвинуться, лишь схватилась за ветку боярышника, ладонь пронзила боль: тонкий длинный шип проколол кожу.
— Как же сладко ты пахнешь, Ира, — почти простонал Никитинский, скрипнул зубами, развернулся резко и растворился в темноте. Бесшумно, как призрак.
Уезжала рано утром. Ночью ударил мороз, заиндевелый мир пугающе красив: отвыкла от последней метаморфозы умирающей осени. Ёжилась, прятала опухшие глаза от любопытных взглядов: в деревне рано встают. Каплями вчерашней крови на жухлых бурых листьях лежали ягоды боярышника. Ираида наклонилась, подняла несколько: были они мягкими, податливыми, приятными на вкус.
Суд Ираида выиграла: развели их с Бориской. Сын при ней остался. Большой кровью далась победа, уговоры, отсрочки, время для обдумывания. Бориска в ногах валялся, рыдал как ребёнок. Свекровь в лицо бросила: «Ведьма ты Ираидка! Всё равно по-твоему не бывать! Не нужен тебе Олежка, наиграешься с ним и назад на коленях приползёшь. Помяни моё слово!» Ираида как закаменела, собирала обвинения, слова бранные, взгляды осуждающие и внутрь себя прятала, уталкивала, не позволяла выбраться наружу, знала: чуть дашь слабину и покатится всё по той же дорожке и заново начать уже не получится никогда.
Пути назад отрезала как не ожидали: завербовалась по оргнабору в строительно-монтажное управление, получила подъёмные, оставила сына у родителей и улетела в город Иркутск – обустраиваться на новом месте. Бывший муж долго не мог принять поражение. Несколько раз в суд обращался, мол, сына на стариков бросила, воспитанием не занимается. Ираида как повестку получала, сразу на самолёт и за сыном. Судейским и предъявить нечего. Как в кошки-мышки игра шла. Кому надоест, тот и проиграл.
Да в жизни проигравших, как и выигравших нет. Борис в Запорожье уехал, на железку устроился, женился, дочку прижили с новой женой, квартиру получили. Ираида помягчела: Олежка в отцовский отпуск у бабушки Нади гостил, вместе со сводной сестрёнкой. Лет через несколько ранним утром первого января пьяный машинист не заметил сцепщика вагонов, задавил насмерть. Ираиде тётка отписала. Снова, не раздумывая, кинулась в аэропорт.
— Не переступишь порога моего дома, ведьма, — свекровь скорбной фигурой застыла в дверном проёме, — нечего тебе тут делать, всё теперь сделано.
Ираида на колени встала, хоть и не совсем так, как свекровь грозилась, а по предсказанному вышло…
***
Не вышла замуж Ирочка Смирнова за Леонида Никитинского, нет, не вышла… Не судьба. Да почему не судьба-то? Сами судьбу свою создавали, сами и в ответе. Как цапля с журавлём кружили-кружили, а судьба посмеялась и мимо прошла…
Жизнь летит с ветерком и гиканьем, особливо после подробного детства и нетерпеливой юности. Зрелость и хотела бы бег замедлить, да поздно, горка всё круче, время – стремительней. День-ночь, раз-два…
Второй раз Ираида в пустой родительский дом приехала одна-одинёшенька. На могилах прибралась, о любви настоящей подумала. Мать отца пережила на два месяца, не смогла без него. Вот тебе и привычка. Юность поспешна выводами. Соседи пришли, помянули, как водится. И снова тихо в доме. Тихо, но не пусто: шорохи, стуки, шаги угадываются. Как будто киноплёнку назад прокручивают, обождать – и в другой раз историю начнут разматывать, на белом экране фигуры задвигаются, заговорят, заплачут-засмеются.
За окошком май месяц – время соловьиное. После недавнего дождика зелень лето торопит, выбирается из чрева земного, к солнцу тянется. Боярышник, дерево майское, в высоту и ширину раздалось, ствол шершавый, оспинами изрыт, а бутонов как всегда щедро зародилось, без страха, что сил не хватит вынашивать.
Ираида за пустым столом сидит, гостя ждёт. Вот и он: в сенцах двери отворились-скрипнули, шаги знакомые, из многих тысяч узнала бы. Сердце как в юности, скачет зайцем, ванькой-встанькой качается.
— Ну, здравствуй, Ирочка Смирнова! С приездом в родные места. Отчего одна нынче, где сына оставила?
Никитинский, большой, сильный, по-хозяйски оглядывался, примечал непорядки, хмурил брови, прикидывал, как и что сделать нужно по дому, видно, часто прежде захаживал. К печному боку прикоснулся: тёплый. Взглянул удивлённо: не забыла, знать, как печь топить, птица городская. Ираида смотрела на гостя во все глаза, но не сердилась, нет, а кивала головой, соглашаясь, да-да, тут надо починить, а тут и повременить можно, не первой очереди задачка. Тянули время, никто первым не хотел быть. Да кому-то всё равно придётся. До утра в молчанку играть смысла нет.
— Здравствуй, Лёня! Теперь мой черёд хвастать тем, что я про тебя всё знаю, — Ираида усмехнулась, поставила чайник на плитку, достала чашки, сахарницу. — Давай чай пить и разговоры разговаривать.
— Сколько лет мечтал, видно, не напрасно, – съехидничал, не удержался.
— Да ладно тебе, кто старое помянет… Про тебя мне подружка прежняя в письмах подробно писала, по моей просьбе. Всё же не чужой человек, поцелуй меж нами случился, родня ты мне с тех самых пор. Самая ближняя.
Он не успел ответить: чайник закипел, запрыгала крышка, из носика пошёл сердитый пар. Ираида выключила плитку, разлила чай, добавила заварки. По кухне поплыл аромат черносмородиновый, к нему примешивался другой, тонкий, почти неуловимый. Только не для этих двоих. Они улыбнулись, как заговорщики, но обсуждать это тему не решились.
— Я по-всякому жила, — Ираида рассказывала с паузами, задумывалась, иной раз надолго, — бывали хорошие времена, а то и поплоше. Поступила в техникум строительный, на вечернее. Днём с кистью и шпателем, ночью с учебниками. Олежка у меня помощником рос. Представь, посылала его в магазин за костями. Люди собакам брали, мы для себя. Мне самой стыдно, а ему хоть бы что, дёрнет плечом, а что такого, и всё. После второго класса в лагерь пионерский сам документы оформлял, у меня экзамены, сам понимаешь. Справился. С ним легко мне, будто плечо мужское рядом, не давал закиснуть. Хороший мальчик вырос.
— Сейчас где твой хороший мальчик? С утра был вроде.
— О, это целая музыка с ладами! Представь, я его сюда на каникулы привозила, и никто мне не проговорился, что он у свекрови чуть не половину времени был. Отец молчал, потому как она меня на порог не пустила бы, сам знаешь, почему. Прямо военная операция. А нынче Олег поразил меня так, что не знаю, плакать или смеяться. Заявил, что хочет с бабушкой Надей жить. То есть в большом городе ему не интересно, а интересно здесь. Я растерялась, может, подскажешь что дельное? Мужская там солидарность и прочее такое.
Ираида замолчала. Не далее, как позавчера сын на вокзале объявил свой «манифест»: бабушка одна, ей помощь нужна, а ты взрослая, у тебя вся жизнь впереди. Личная. Она растерялась, не нашлась с ответом. Это её мальчик, её сын говорит, как совсем взрослый и уверенный в себе мужик! Ну да, у него специальность всеядная: автомеханик, сам выбрал, сказал, что прокормит при любом раскладе. Ираида про «любой расклад» услышала, себя вспомнила, когда судьба вот этого мальчика решалась.
Поехали к свекрови. Она Олега увидела, на лавочку возле дома опустилась, будто обезножела. Олег мать подтолкнул, иди, мирись уже, хватит вам в игры играть. И она послушалась, сделала несколько шагов, остановилась: старуха руки вперёд выставила, словно защищалась от невестки бывшей. Господи, да как сердце-то не выдержит, подумала Ираида и не пошла дальше.
— Я вам внука привезла… мама…
Слово само вырвалось и хорошо, что вырвалось. Олег исчез ненадолго, вернулся с покупками – в магазин бегал. Посмотрела на него Ираида: он тут на своём месте, и душа её успокоилась, значит, так тому и быть. И тётка Зоя ещё ничего, бодрая, если что поможет, всё родной человек рядом. И опять мысль мелькнула, что всё это уже было когда-то…
— Лучшее, что мы можем сделать – не вмешиваться, — ответил Никитинский, — они сами по себе, из пелёнок давно выросли. Отца вспомни и себя, когда ты в город укатила. Чем твой Олег хуже? О другом сказать не хочешь?
О другом? О другом очень хотелось, раз у них ночь признаний получалась. Только выбрать из другого – важное. Оно, это важное было, пожалуй, вот из-за этого другого и ждала Ираида Лёньку Никитинского, пастуха, за которого замуж не вышла и потом жалела крепко.
— Ладно, пусть будет о другом. Поклонников было много у меня, сам понимаешь, на красоту мужики как мухи на мёд. Разведёнка, она почти бесправное существо, да с ребёнком, лакомый кусочек, многим откусить хотелось. Да мало кому довелось: замужняя жизнь много чему научила, а больше того – отучила. Но всё же были романы, ты не монах, так и я не монашка, — Ираида достала с полки початую бутылку водки, стаканы, плеснула. — Выпьем, Леонид, за меня.
Его лицо затвердело, челюсти сжались, стали видны желваки на скулах. Взгляд отяжелел, на минуту показалось, что стоят они возле боярышника и ничего ещё не случилось, а впереди первый поцелуй. Как оказалось, единственный.
— Больше одного раза ни с кем близости не выходило: казалось, принюхиваются ко мне. Как псы из своры к самке в собачью свадьбу. Запах как клеймо внутри меня. Тебя часто вспоминала: врал ты мне про сладкий запах-то, признавайся, чего уж теперь!
— Как была ты дурочкой, Ирка, так умнее не стала. Дальше рассказывай!
— Дальше повеселее будет. Появился у меня… друг. Много старше, дочка у него взрослая. Имя называть ни к чему, нет его в живых. Он любил меня, да и я влюбилась без памяти. Только женатый он. Через это переступить никогда не могла. Его в Москву в министерство перевели, письма писал, а потом как отрезало. Не знала, что думать, в плохом себя винила. А недавно звонок в дверь, чужой такой звонок, длинный. За порогом девчонка стоит, лет двенадцать или чуть больше. Знаешь, на меня как две капли похожа! Коса моя, пепельная и волосы лёгкие-лёгкие, и глаза серые. Растерялись мы с ней, потом как давай хохотать, я так никогда не веселилась. Угадай, как девочку зовут? Ираида! Дедушка настоял, от него она письмо и привезла, ей перед смертью доверился. Ну, что там в письме, это тебя не касается, а вот одно тебе скажу: пахнет от девчонки селёдкой, вот! И ведь живёт, по улицам ходит и не знает того, что где-то пастух есть, который по её душу придёт и сердце заберёт однажды и на всю жизнь.
Серый туман наползал на землю, слизывал ночную нетвёрдую темноту, запахи стали резче, небо светлело с каждой минутой.
— Пойду я, пожалуй, Ира. Ты устала, потом договорим, ладно? Число какое помнишь?
— Вчера было третье мая, если меня память не подводит.
— А день сегодня какой?
—Первый Майский День, Лёня. А ведь точно, забыла про дельце одно, сказать кое-что хочу, только выслушай сперва. Я вчера в сельсовете была, дом на тебя подписала. Подожди, не кричи! Не могу я представить, что чужие в доме жить будут. Всё, иди, уходи, я за себя не ручаюсь.
Ираида прилегла на кровать, но сон не шёл, да и какой сон, солнце скоро встанет. Вроде шум на улице, прислушалась, в окошко выглянула.
— Папка, а зачем боярышниковой росой умываться?
— Смешные девчонки, разве не ясно: чтобы красивыми росли. Вырастет красивыми, и судьба у вас будет тоже красивая. Закон такой.
Возле боярышника послышались негромкие смешки, какая-то возня, потом лёгкие быстрые шаги прошелестели и затихли. Ираида замерла и стояла, не шевелясь, целую вечность.
Осторожно вышла из дома, обогнула забор. Огляделась: нет никого, только соловьи раскидывают в воздух круглые переливчатые коленца, прищёлкивания, стрёкот сорочий и ещё миллион разных звуков, для которых не придуманы слова, они сами по себе, а слова – отдельно, красивые, но ничего ровным счётом не значащие.
Майское дерево пышно убрано в шелка, бархат, тончайший муслин. Всё это роскошное, праздничное великолепие тянуло к Ираиде нарядные ветви, гладило по лицу, щекотало. Она собирала ветви в пучок, стряхивала росу на лицо, острые колючие иглы становились мягкими и податливыми. Сверху лился на неё розовый дождь и пахло странно, но ничего приятнее этого необычного запаха не было на свете.
— Никитинский, хватит прятаться! Выходи уже, конспиратор!
Он и вышел, растерянный и смущённый. Словно не было нынешней ночи и прежней жизни, где им предстояло быть вместе, но всегда розно.
—За мной должок, помнишь? — спросила Ирочка Смирнова и поцеловала Лёньку Никитинского легко и смело, — я буду возвращаться сюда снова и снова, к моему майскому дереву. А когда не смогу… ну об этом мы пока не будем говорить, жизнь только начинается, верно?
Вокруг пели соловьи, распускались крупные тёмно-бордовые с нежной сиреневой серединой крупные цветы, внутри кивали головками тонкие тычинки светлыми головками. Тик-так, раз-два, раз-два…
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2016
Свидетельство о публикации №216050800020
обсуждение здесь http://www.proza.ru/comments.html?2016/05/08/20