***
Объем 29 тыс. зн.
Степахину сорок один, он очень принципиальный. Важнее - принципиальный, а возраст – один из мазков, чуть менее малозначительный, чем все остальные. Сорок один – лишь показатель того, что Степахин – мужчина в самом расцвете сил и способностей. Который еще всё может, и до сих пор кое-что хочет.
Хотел он то же, что и все остальные нормальные люди. Поднакопить денег и купить квартиру побольше, машину получше, мир во всем мире и чтобы по воскресеньям всегда было солнечно. Степахин недолюбливал дождь за то, что тот был мокрый, и, как не берегись, низ штанин обязательно забрызгивался, когда Степахин шел от парковки к офису.
Не так уж важен возраст Степахина, а вот принципиальность – это да. Она была настолько велика, что еще чуть-чуть, и он стал бы выбиваться из области нормальных людей. Знаете, есть такой общий круг. Да знаете же! Круг, в котором собраны нормальные – здоровые, с естественными потребностями, с каким-никаким образованием, среднего веса, возраста, иногда посещающие православные храмы, смотрящие новости по первому каналу, верующие в президента и ругающие местные власти, не любящие гомиков, хачиков и США. В этом круге излишняя принципиальность не приветствуется, но и не особо порицается. Ведь у каждого нормального человека должен быть пунктик. Да-да! Нельзя быть слишком нормальным среди нормальных. Если ты нормален настолько, что не играешь по вечерам пару часиков (не больше!) в компьютерные игры или не собираешь способы выращивания лука на подоконнике – это не есть хорошо. Это отдает какой-то чрезмерностью. Будто ты хочешь быть нормальнее других. Так нельзя. В общем, пунктик Степахина (принципиальность) вполне себе в рамки укладывался и почти никому не мешал.
Степахин принципиальным был всегда. Его принципиальность дала ростки еще в детском саду и постепенно превратилась в густой, мощный, зрелый куст, густо увешанный плодами знания того, что делать следует, а что нет. Степахин гордился этим.
Он был принципиальным, внимательным и корректным. Должно быть, эти его качества определили выбор профессии. Степахин был бухгалтером. Ведущим, но не главным. Иногда в его голову забредала мыслишка о том, что вот сделали бы его главным… тем более, что главбуша - женщина, да еще и немолода, пора уж… Но Степахин честно признавался себе, что эта перспектива пугает. Главный бухгалтер вместе с директором – первые кандидатуры на скамью подсудимых, если вдруг что пойдет не так, а ведущий… Что ведущий? Всего лишь исполнитель барской воли. Лакей-с. Точнее – мажордом. Роль лакея в их коллективе отведена была просто бухгалтеру Леночке – существу молодому, взбалмошному, возможно, спящему с директором. Но последнее так никто и не доказал. Потому Степахин мысль эту смаковал, но обсуждать отказывался.
Вечером Степахин принципиально припарковал свою «Ладу-Калину» возле мусорки. Знал, конечно, что в шесть утра приедет мусоровоз, чтобы опрокинуть в себя полные контейнеры. Знал. Но управляющая компания должна была позаботиться о том, чтобы у Степахина всегда было свободное место для машины недалеко от подъезда. Он писал им об этом. Неоднократно. И вот, домой вернулся поздно, а парковаться негде. Его почти родное место занимал грязный внедорожник соседа со второго этажа. Сосед должен был знать, что это – место Степахина, но проигнорировал данный факт. И хорошо бы разобраться с соседом, но Степахин его немного побаивался – тот работал в полиции, в отделе по экономическим преступлениям, и, наверное, мог сделать Степахину какую-нибудь гадость. Какую гадость – Степахину нафантазировать не удавалось, да он особо и не пытался. Какую-нибудь. Власть Степахин уважал. Она такая непредсказуемая.
Когда утром, ровно в 8.20 Степахин подошел к машине, обнаружил, что выезд ему загораживает мусорный контейнер. Пустой. То есть этот, слов цензурных не подобрать, водитель мусоровоза смог вытащить контейнер, несмотря на принципиальную парковку Степахина, а затем преградил «Калине» выезд своей вонючей ёмкостью. Степахин заскрежетал зубами, вытащил из кармана мобильник, чтобы позвонить в эту, помним о цензуре, управляющую компанию, но вспомнил, что работают они с девяти, и (он проверял ранее) трубку раньше девяти не берут, и потому бессмысленно названивать сейчас. Бессмысленно. Степахин улыбнулся. Ну что же, пусть злость накопится. И тогда ближе к обеду он им такое устроит…
А сейчас следовало бежать на работу. Степахин никогда не опаздывал. Принципиально. Так же принципиально он не останавливал ранее частников у дороги, а пользовался официальным такси. Но что-то говорило Степахину, что официальное приехать не успеет, и потому одному из принципов пришлось подвинуться. Прийти на работу вовремя было важнее. Прийти, включить компьютер и глядеть с укоризной из-за монитора левым глазом на лихорадочно переобувающуюся Леночку. Леночка опаздывала всегда, но Степахин редко делал ей замечания. Ему нравилось, что она опаздывает. Это его как-то возвышало.
Он махнул рукой, и тут же, сразу, будто ждал его лично, Степахина, рядом остановился чумазый «Москвич» поносной расцветки. Степахин взглянул на него тоскливо, спросил стоимость проезда, которая, как назло, оказалась удовлетворительной, и упаковал себя в тесное нутро монстра отечественного автопрома. Ах нет, в кабину автомобиля. Степахин поправил себя, он был партиотичен.
На зеркале заднего вида болтались мохнатые кубики домино. Справа, над дверью, висел вездесущий ванильный освежитель, он при движении стучал о стекло картонным боком, и раздражал тем самым Степахина неимоверно.
Водитель хачик дергал ручкой передач так, будто надеялся этим движением вытряхнуть Степахина из машины, от запаха ванили першило в горле, музыка из приемника – европейская, молодежная, прерываемая рекламой - заставляла морщится. В общем, потому Степахин велел остановиться за квартал до офиса, кинул водителю на колени смятые потные бумажки и выскочил из машины. Остановился, вдыхая запах прибитой недавним дождем пыли, своего дезодоранта, отряхнул брюки. И решил пройти в офис через парк.
Если бы времени оставалось чуть больше, он бы не пошел через парк. Там могло быть неубрано, грязно, нехорошо, могли быть бомжи какие-то. Степахин любил чистоту во всем.
А тут пришлось. Степахин решительно двинул к деревьям. Перепрыгнул через подсыхающую тусклую лужу, взметнул носками туфель небольшую кучу только начинающих опадать листьев.
Пахло чем-то густым, низким, влажным. Чем-то похожим на грибы, но другим, более таинственным. Степахин шел по неровному асфальту, нервничал, ведь еще немного, и он начал бы опаздывать.
Кто знает, почему взгляд Степахина упал на Дерево. Обычно Степахин на деревья не засматривался. А тут вдруг о-па! Он остановился, лицо его брезгливо сморщилось. Степахин узнал это Дерево. Именно на его коре девятнадцатилетний студент Лёшик Степахин перочинным ножиком, высунув язык, прищурившись, забывая дышать, вырезал банальное «А + С = Л». Глубоко ведь вырезал, если за столько лет кора так окончательно и не затянула ствол. Буквы были видны, они прощупывались пальцем.
Степахин вынул из кармана платок, тщательно протер руки, покусал губы. Его беспокоила эта отвратительная надпись. Во-первых, Степахин считал, что портить деревья в городских скверах – моветон. Во-вторых, эти буквы, эти знаки были какими-то возмутительно глупыми. Тошнотворными. Они отдавали деревенщиной, похабщиной, еще какими-то омерзительными «щинами». Степахину не верилось даже, что такое с деревом мог сотворить он. Аж передернуло. Но тут зазвонил мобильник. Главбуша. Беспокоилась, что Степахин опаздывает. Он ахнул и, быстро переставляя длинные худые ноги, заторопился к офису.
О Дереве он вспомнил дома, когда с работы вернулась жена.
Женой Степахина была маленькая, чуть пухлая женщина с четвертью еврейской крови (только по отцу!). Недавно она начала седеть, и потому из брюнетки перекрасилась в пепельную блондинку. Это ей не очень шло, но джентльмены предпочитают блондинок, и потому, стоило черным корням на её голове вылезти на длину чуть более сантиметра, Степахин вручал ей двести тридцать рублей и гнал в магазин за краской. Кстати, недавно жена сказала, что краска подорожала. Проклятый кризис. Нужно будет самому зайти в магазин и убедиться, правда ли это. Степахин в общем доверял жене, но, сами знаете, доверяй, но проверяй. А малая ложь может вылиться в большие неприятности.
Жену Степахина звали Светланой. И да, именно она была той самой С, благодаря которой на Дереве появилась та глупая надпись. Только «когда-то ты была моложе и лучше качеством была». Со временем Светлана увеличилась в габаритах, коротко остригла вьющиеся густые волосы и стала тише как-то, спокойнее, тусклее. В общем, несмотря на то, что она оставалась привлекательной, едва ли сейчас могла сподвигнуть кого-то на вырезание инициалов на коре ни в чем не повинного Дерева.
Ночью Степахин не мог уснуть. Ворочался, вздыхал. Дерево не выходило из головы. Степахину было стыдно за тот свой, двадцатилетней давности порыв. То же мне, увековечивание глупости.
На следующий день он поехал в офис на машине. Сегодня у Леночки был день рождения, и она заказала пироги. Осетинские. Хотела выделиться. Все всегда заказывали пиццу или нормальные русские пироги с курицей, а этой захотелось вкусить Осетии. Естественно, доставщик запоздал. Пришел на пятнадцать минут позже, кинул замасленные плоскости на офисный стол, скривившись, принял оплату. Лена (опять!) чуть не плакала. Она хотела, как лучше. Как всегда. «Эти чурки» - хотел сказать Степахин, но сдержался, съел кусок пирога, понял, что вкусно, снова сдержался, не похвалил. Не стоит поощрять безответственность. До конца обеда оставалось еще двадцать минут, и тут Степахин себя удивил – надел пальто и выскочил на улицу. Он хотел еще раз посмотреть на Дерево, успокоить себя, что всё не так страшно, и надпись почти не видна.
Не успокоил. Он заметил её издалека. Двигался и всё равно видел эти проклятые буквы и знаки «А + С = Л». Они, казалось, светились, как вывеска супермаркета, работающего по ночам. «А + С = Л». «А + С = Л». Невыносимо.
В офис Степахин вернулся злым. Наорал на Леночку за то, что остатки пирогов до сих пор не убраны, потом наорал снова за ошибку в счёте-фактуре, полученной от поставщика. Леночка убежала рыдать в туалет, Степахин принципиально дождался окончания рабочего дня и вышел из офиса минута-в-минуту.
Жена была уже дома. Странно. Она возвращалась с работы на автобусе, и обычно Степахину приходилось ждать её. Ждать, пока приедет. Ждать, пока ужин приготовит. Вечное ожидание не пойми чего. Но предложить ей сидеть дома он не мог. Нет повода. Дочь выросла, училась в другом городе на художника. Глупая профессия. Такая же глупая, как у Светланы – маркетолог. Неточная, неконкретная, ненужная. Степахин запретил уезжать, сказал, что не даст на такую глупость ни копейки, но дочь сбежала из дома, как-то поступила сама и сейчас лишь звонила раз в месяц по скайпу, да и то преимущественно матери. Так вот, дочь выросла, на уборку-готовку много времени не требуется, значит, дома Светлане делать нечего, а лишняя копеечка в семейный бюджет не помешает. Степахин видел её расчётки.
Светлана выглядела решительной и нервозной.
- Я ухожу от тебя, Лёша. – сказала она, тиская брелок от ключей.
Степахин удивился.
- Кому ты нужна?
- Я просто ухожу. Устала от тебя, Лёша.
- От чего это такого ты так устала?
- Гвозди твои по длине раскладывать устала. От всего.
- Квартира подарена мне родителями! – на всякий случай уточнил он.
- Знаю, ничего мне от тебя не нужно, Лёша.
Степахин посмотрел в глаза жене. Они показались ему желтыми, как листья того самого Дерева. Может быть, они казались ему такими и тогда, когда он резал кору Дерева. Наверное, её желтые, круглые, как у рыбы, глаза заставили его сделать ту глупость.
Степахин понимал, что ему следует злиться, но не мог. Дерево, листья, глаза…
Жена застегнула куртку, положила ключи в специальный ящичек, прикрепленный у двери и вышла.
Степахин съел приготовленные ею котлеты, задумался, глядя в окно. На подоконнике не хватало синей вазочки. Наверное, Светлана забрала с собой. Он чувствовал странное оцепенение, никак не удавалось сосредоточиться, осознать произошедшее. Внутри, в душе, что-то чесалось, будто хотело проклюнуться и не могло.
Степахин решил, что нужно выпить. Но алкоголь он дома не держал. Пришлось ехать в супермаркет. Он не доверял мелким магазинчикам у дома. Их держали черножопые, которые трогали товары своими черножопыми руками и обсчитывали посетителей.
Подъезжая, в сумерках, увидел вывеску. Она светилась желтым и походила на надпись на Дереве. Чесотка в душе усилилась.
Степахин купил бутылку приличной водки, колбасы, сыра и вернулся домой. Чесотка беспокоила настолько, что хотелось сунуть руку между ребрами и царапать, царапать, разрывая пальцами легочную ткань, впиваясь ногтями в скользкую сердечную мышцу.
Он налил, выпил, налил снова. Он не чувствовал ничего, не думал ни о чем. Мысли глушила песня на мотив известной мелодии. Но слова были другими. «Сука, суууукаааа, с-с-с-суукаа» - напевал про себя Степахин. Он выпил еще рюмку и лег спать. Степахин не мог позволить себе прийти на работу с запахом перегара. Снилось ему Дерево. Оно стояло на высоченном голом холме, шевелило ветвями, покрытыми желтыми глазами жены и шипело: «Лёшшшаааааа, Лёшшаааааа, я усссталааааа, Лёшшшшааааа».
Степахин проснулся среди ночи и понял, что спать он больше не может. Встал, заправил постель, отправился на кухню и включил телевизор. Стал щелкать каналами в надежде, что происходящее на экране зацепит его, отвлечет от проклятого Дерева, вернет всё в состояние, как было. Как назло, везде шли только старые боевики и дурацкая европейская музыка. Канал за каналом. Ему даже понравилось непрерывно переключать, это напомнило известную забаву: щелкать пузырики на целлофане. Щелк – полуобнаженная блондинка, щелк – тело в крови, щелк – дорогой автомобиль, щелк… На канале, название которого вызывало ассоциации с религией, выступал поп. «Батюшка» - поправил себя Степахин. Батюшка выглядел самодовольным, на его широком лице блестели очки, куцая монгольская бородка закрывала лишь часть подбородка. Степахин хотел переключить канал, но услышал слово «прелюбодеяние» и замер. Поп вещал о том, что это грех, и Степахин горячо с этим согласился. Поп сказал, что в браке это грех вдвойне. Степахин кивнул. Поп наклонился вперед, заглянул в глаза Степахину и сообщил тому, что, когда второй супруг грешит, это испытание для первого, крест его. Степахин поморщился. Поп продолжил: но этот крест не стоит нести безропотно, и долг того, кто чтил заповеди, образумить грешника, заставить раскаяться. Всеми возможными способами.
«Всеми способами» - выдохнул Степахин и расслабился. Душа его перестала чесаться, в ней проклюнулся росток цели. Степахин осознал четко: Светлана – б…ть, потому она и ушла, а долг Степахина вернуть её в лоно брака. Потому что так будет правильно.
Следующий рабочий день как-то прошел сам по себе, не отвлекая на себя внимание Степахина. Он работал, отвечал, когда спрашивали, но мыслями был не здесь. Вечером понесся к Дереву. Там остановился, глядя на него торжествующе. Дерево более не беспокоило. У Степахина был план. А потому он обошел кругом ствол, не обращая внимания на то, как пачкаются в грязи почти новые туфли, потом вернулся к машине и поехал к родителям жены.
Дверь открыл тесть, глянул холодно, но в квартиру пригласил. Светлана была там, сидела на диване, сложив ручки на пухлые коленки. Такая тошнотворно смиренная на вид, как праведница.
- Проститутка, - ласково сказал Степахин, - ну что, суток тебе хватило натрахаться? Возвращайся домой, прощаю.
Круглые глаза жены стали больше и желтее.
- О чем ты говоришь, Лёша? У меня никого нет. Я просто не могу с тобой больше жить. Я подала сегодня заявление на развод.
- Как подала, так и заберешь. Собирайся.
Он подошел, схватил её за предплечье, вздернул вверх.
- Отпусти меня, - прошептала Светлана, - я не пойду.
Степахин усмехнулся. Он знал особенность супруги – от страха у нее перехватывало горло. Он вообще много, что о ней знал, и этими знаниями собирался пользоваться.
- Пойдешь, тварь, - спокойно сказал он.
- Алексей, оставь мою дочь в покое, - услышал Степахин и обернулся. В проеме дверей стоял перепуганный тесть. Тощий седой старый мелкий хрыч.
- Это моя жена, - сообщил Степахин, - она должна жить со мной, а не шляться по подворотням, подставляя свою дырку каждому желающему.
Тесть покраснел.
- Да как ты…
- Отпусти меня, - повторила Светлана и толкнула Степахина в грудь. Этого он не стерпел. Степахин никогда не позволял женщинам себя бить. Впрочем, он считал, что бить женщин – тоже нехорошо. Но первый принцип был сильнее, и потому второму вновь пришлось подвинуться. Да и, опять-таки, любыми средствами… Потому он отпустил её руку и тут же резко, без замаха, ударил жену кулаком в мягкий живот. Она согнулась и упала на диван.
- Одевайся, - сказал Степахин, и тут на него налетел тесть. Глупый старый петух напрасно махал крыльями, получил корявый апперкот в голову, и ему этого хватило.
- Я полицию вызову, - прохрипела жена, всё еще лежащая, согнувшись, прижимая руки к животу. Лицо ее было красным и глупым. Степахин обратил внимание на то, что она выкрасила ногти алым лаком.
Полиции Степахин не боялся, он прекрасно знал, они никогда не выезжают на вызов, если речь идет о разбирательствах между супругами. Леночка приходила пару раз на работу с синяками, она и поведала это. Жаловалась Степахину на мужа, осуждал его, дурак. Тогда Степахин не знал, насколько коварны женщины и деревья.
И всё же он решил пока уйти. Первый урок дан. Вернее, не урок даже, а так, введение. Алые ногти. Ну надо же. Точно проститутка.
За рулем он что-то пел, и даже не понял, как оказался возле парка, в котором росло Дерево. Что ж, это было к лучшему. Степахин припарковался, достал из кармана швейцарский складной нож, разложил маленькую пилку. Он подошел к Дереву и стал пилить его сзади, там, где никто не видит. Хотел было срезать буквы, но это стало бы заметно – как назло тогда, двадцать лет назад, он вырезал свою глупость на той стороне, что видна была всем.
Пилка вгрызалась в кору, и Степахин чувствовал себя счастливым.
Он бил жену еще несколько раз. Один раз подкараулил, когда она шла с остановки после работы. Один раз, в выходной, когда она выгуливала в парке (другом парке) противную соседскую собачонку. Там были люди, много людей, и это доставляло ему дополнительное удовольствие. Никто не вмешивается в отношения между мужем и женой, никто. Никто и не вмешался. Он немного удивился, когда Светлана смогла вырваться, но не стал её преследовать. Стоял и смотрел, как трясутся у нее, убегающей, толстые ляжки. Чувствовал желание. Он давно не хотел ее так, как в этот момент. И, наверное, так же хотят её другие мужчины. Проститутка, точно проститутка.
Он потерял жену на несколько дней. Полагал, она спряталась у подруги – угрюмой и злой Машки. Машку побаивался – та была способна вообще на всё, а потому дождался, пока супруга, эта похотливая тварь, вернется к родителям.
Всё это время по ночам пилил Дерево. Оно ему больше не снилось, смирилось, наверное, со своей участью. Мерзкое, гадкое Дерево с отвратительной надписью. Это оно вынудило его написать те дурацкие буквы и символы, оно и жена со своими желтыми, как листья, глазами.
Это случилось в один день – сломалась пилка у ножа, и к нему в офис пришел черножопый. Это был неправильный черножопый – очень хорошо одетый, прекрасно подстриженный, белозубый, на полголовы выше Степахина и прилично шире. Представился Измаилом, подарил визитку. На визитке значилось, что он директор супермаркета. Крупного супермаркета, Степахин слышал о таком от жены, она с ним сотрудничала по работе.
Измаил сообщил, что приедет к Степахину в гости часиков в восемь. Есть разговор.
И ровно в восемь он позвонил в дверь. К его приходу Степахин выдраил квартиру. Потому что квартира, когда в ней появляются посторонние, должна быть стерильно чистой. Это принципиально.
Гость под принесенное им же виски долго рассказывал Степахину о том, что тому не следует обижать Светлану. Сообщил, что давно ее любит и что намерен на ней жениться. Степахин слушал и с трудом удерживался от злорадной ухмылки. Проститутка спуталась с хачиком. Так и знал. Черножопый, будто уловив мысли Степахина, клялся, что о Светлане ранее только мечтал, уважал ее принципы, полагал, что она любит мужа. Степахин не верил. Проститутка подзаборная, сучка похотливая. Нашла себе дворового кобеля и подставляется под него, изгибаясь, отодвинув в сторону хвост, и лапы разъезжаются.
Гость говорил, Степахин кивал, будто соглашаясь. Расстались, пожав друг другу руки. Оба довольные.
На следующий день Степахин попросил у главбуши отгул и наведался к Светлане на работу. Там он радостно сообщил присутствующим, что жена его трудится здесь маркетологом исключительно чтобы находить себе клиентов для ночной работы, что она готова лечь под любого, кто финансово обеспечен. Но всё равно он готов её, тварь такую, забрать обратно на перевоспитание. Говорил долго, кто-то из её сотрудников успел позвонить в полицию. Те ожидаемого сказали в трубку, что на разборки между мужем и женой не выезжают. Степахин торжествовал.
Вечером, когда Степахин пилил Дерево, на сей раз лобзиком, и дело шло быстрее, позвонил Измаил и еще раз вежливо попросил оставить Светлану в покое. «Да пошел ты!» - ответил Степахин, продолжая пилить. Испытываемое им чувство схоже было с сексуальным удовлетворением, и потому отвлекаться на посторонних Степахин не собирался. Он ловил кайф.
У подъезда его ждали. Четверо молодых хачиков в темной одежде. Они сшибли его на землю и избили. Болезненно, но несильно, стараясь не наносить удары по лицу. Никто не любит бить по лицу – это видно. Он и свою старался не бить.
Степахин лежал на асфальте, свернувшись. Пальто намокло и испачкалось. Лежал и понимал отстраненно – бьют, унижают. Руку подняли, чмо второсортное. Боли не чувствовал. Она пришла позже вместе с отчаянием, негодованием, ощущением того, что он унижен. И кем? Теми, кто занимает не свое место. Чурки должны укладывать кирпичи и торговать на второсортных рынках, а не ходить в дорогих костюмах, ездить на иномарках и бить по лицу (и даже пинать в бок!) квалифицированных русских специалистов.
Хорошо, что у него была цель. Ради этого всё можно стерпеть.
Два дня он Светлану не трогал, ни её, ни Дерево. Болел. На работу ходил, конечно, но старался не переутомляться. Отправил только письмо в налоговую, жалобы в Роспотребнадзор и прокуратуру на организацию, в которой работала жена. Она кое-что ему рассказывала раньше, он запомнил. У него очень хорошая память. Странно, что надпись на Дереве в свое время из неё вылетела.
На третий его ждал сюрприз. Светлана уволилась и съехала от родителей. К черножопому – решил Степахин и расстроился. Он не знал, чем грешит фирма, управляющая супермаркетом Измаила. Взял отпуск, выследил этого хачика и оп-ля! Узнал его адрес, а главное, что тот вот-вот должен улететь в командировку.
Пока тот был в городе, Степахин ждал, работал, пилил. В стволе Дерева образовался уже приличный разрез, и Степахин немного беспокоился, что скоро это будет заметно. Озадачился покупкой большой пилы, лучше даже бензиновой, чтобы, и пусть даже кто-то увидит, закончить дело одним махом. Вот прийти и уничтожить, и тогда будет правильно, будет хорошо.
Купил, заправил, научился пользоваться. Дерево оголилось и перестало напоминать жену глазами-листьями. Только буквами, вырезанными на стволе.
Он продолжал караулить у дома хачика Измаила.
Светлана была некрещеной, что плохо, категорически отрицала свою приверженность к иудейству (сионизму, как любил шутить Степахин), но рыбу-фиш готовила отменно. Хотела, должно-быть, приготовить рыбу-фиш в новой квартире, ингредиентов не хватило, а потому безбоязненно вышла из дома, решила, что Степахина так напугали те, молодые, что он уже к ней не сунется. Напугали. Не настолько.
Тем более сейчас, когда ее трахатель уехал (Степахин знал это точно, сопроводил его до аэропорта, стараясь держаться в потоке, но глаза не мозолить), было совсем не страшно.
В багажнике лежала пила – почти новая, японская - и еще кое-что для дела.
Степахин припарковался недалеко, но так, чтобы «Калину» из окон не было видно. И когда Светлана, такая беспечная, такая улыбающаяся, в желтом пальто под цвет глаз, вышла из подъезда, Степахин подошел к ней, придушил слегка и почти без труда затащил на заднее сидение машины. Там стянул руки скотчем, озадачился, чем заткнуть ей рот – ведь будет шипеть, когда проснется – и, радуясь, стащил с ноги носок, вставил его в приоткрытый рот потерявшей сознание жены. А потом затолкнул поглубже. Ее место у его ног, так пусть привыкает к запаху.
Как он хотел её трахнуть! Воткнуть между ляжками, и чтобы они тряслись, как тогда. Но было не время. Её следовало привести к покорности, сделать настоящей, нормальной верной женой. Ей нужно было показать, что происходит с теми, кто его не слушается, кто ему мешает.
До темноты он возил её по городу, поглядывая иногда в зеркало заднего вида. Ему нужно было, чтобы стемнело. Светлана давно пришла в себя и сначала дергалась, возмущенно мычала. Он не вытаскивал кляп, знал, что она может сказать.
Когда сумерки стали подъедать улицы, а фонари подумали – не зажечься ли им, Степахин направил автомобиль в сторону парка. Того самого парка. Остановил «Калину» у дороги, включил аварийку. Для правдоподобия даже вытащил из багажника и поставил перед автомобилем знак аварийной остановки, потом достал бензопилу. Вытянул с заднего сидения Светлану.
Тащить ее к Дереву было тяжело, у нее разъезжались ноги, и она то и дело норовила опуститься на асфальт. Посажу на диету, - думал он, - разъелась корова, не такую я брал.
Не выдержал, пожаловался: «Что ж ты такая жирная?». Она, понятное дело, не ответила.
Добрались, бросил жену на землю, достал пилу, сказал: «Видишь? Это дерево достало меня. Как ты. Смотри, что я сейчас с ним сделаю!»
Глянул на Светлану, на Дерево. Они определенно были похожи. Задумался, а можно ли жену исправить? Может быть, его крест не в том, чтобы вернуть её в семью, а чтобы очистить общество от этой распространяющей гниение заразы? Не исключено ведь, что он может осчастливить даже черножопого Измаила, и тот найдет себе нормальную невинную девушку и женится на ней, и не будет подбирать его, Степахина, объедки. Мысль понравилась. Осчастливить хачика. Такое неожиданное благородство. Об этом стоило подумать. Но сначала Дерево.
Степахин завел пилу, и та заорала, завибрировала в руках. Дерево, казалось, сжалось и попыталось отодвинуться. Ну нет. Не затем он это всё затевал, чтобы позволить Дереву сбежать. Никто не сбежит. Степахин поднес пилу к Дереву и вогнал зубцы в твердое тело. Дерево рыдало и трясло ветвями. Дереву было больно, и это чувство обволакивало Степахина, доставляло наслаждение. Степахин подумал даже, что стоит продлить ощущение, но голодная пила рвалась вперед и рвала плоть. А он всего лишь подчинялся ей, и трясся с ней в одном ритме, и ликовал.
На жену не смотрел, а зря. Глянул, когда почти допилил, да и то лишь, чтобы убедиться, что она смотрит. Она смотрела и отползала в сторону на жопе, сжимая в руке сотовый телефон. Распуталась, тварь. Наверное, нашла что-то острое в пожухлой траве и разрезала скотч.
Он оставил Дерево на время и двинулся к жене.
Та вытащила кляп и сейчас хрипела что-то. Ему послышалось «Леша, не надо». Дерево отозвалось «Лёшшша, Лёшшша, я усталааааа».
- Лёша, - сказал Степахин, - я – Лёша, а ты, сука, кто?
В темноте лицо жены было видно плохо, но ему показалось, что оно мокрое. Это радовало. Плачет, боится, раскаивается. Не поздно ли?
- Эй, мужик, пилу брось! – услышал он и увидел тех, четверых, молодых, черножопых. Понял: они хотят его бить. И тут пила чихнула, дернулась, замолкла. Степахин посмотрел на жену у своих ног и стал пятиться. Он не хотел, чтобы ему опять было больно, и унижения не хотел. Он отступал, а четверо надвигались. Вернее, уже трое - один из них склонился над той тварью. Степахин молча отступал, они молчали тоже, и было в этой тишине что-то правильное. Лишь дерево трясло голыми ветками и шипело «Лёшшшша, Лёшшша», но почти не слышно. Степахин отходил к Дереву, отходил за Дерево. Он не выпускал пилу из рук, будто надеялся на её защиту. Трое шли за ним, растворяясь в тенях. Он шел и слышал шум, затем стон. Стон – столь отчетливый, что показалось даже, будто он сам издал его. И тут троих перед ним не стало. Они отступили, исчезли, сбежали. Степахин восторжествовал сначала, а потом увидел, как темнота становится чернее, услышал грохот, шелест, шум, и тут он встретился с Деревом, и стал Деревом. Мертвым деревом, лежащим на пожухлой траве.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2016
Свидетельство о публикации №216042900048
обсуждение здесь http://www.proza.ru/comments.html?2016/04/29/48